Текст книги "13.09"

11

Трель превращается в рев проезжающего мимо скоростного экспресса, чуть позже – в гул запускаемых в небо ракет, но вот время проходит, гул стихает, и это уже мерное шипение покрышек на снежной дороге: автомобиль несется по обманчиво пустому городу. Уже ничему не удивляюсь – во мне атрофировалась такая способность. Я просто молчу и жду, что будет дальше. Сияние улиц снаружи, аромат дорогого парфюма, едва слышный рокот мощного двигателя, тихий голос, исполненный назойливым ритмом; мир сросся в моей голове в одно огромное чувство тоски. Что-то происходило вокруг; меня уверяли, «что потрясение может быть болезненным, но оно того стоит». Затянувшийся монолог, начатый у нашего дома, не прекращался до «Ингрии», небоскреба на площади Оккервиль у одноименной речушки; безликая масса из стекла и бетона посреди пустырей.

– …Потрясение может быть болезненным, но оно того стоит. Наука не стоит на месте, и мы вынуждены адаптироваться. Наша психика гораздо более гибкая, чем о ней принято считать. Когда ты поймешь… когда увидишь сам… то просто подумай об этом абстрактно… Более отстраненно, чем обычно. Иначе вся эта затея, моя помощь вам, мои риски полетят к черту. Пожалуйста, Сегежа, восприми это… цинично. И все сработает.

Огромный «Аурус»3333
  Aurus (от Au – «золото» и rus – сокращение от Russia) – российская марка автомобилей представительского и высшего класса


[Закрыть], внушительный внедорожник последней модели, плавно выехал из туннеля на площадь. Показалась и тут же скрылась за громадой здания перспектива широкого проспекта; тут и там вдоль дороги кто-то будто бы обронил детский конструктор, и детали его сами сложились в подобие зданий – вызывающе хлипких, серых и страшных. Непривычно ухоженные деревья парка имени Есенина, значительно расширенного за послевоенные годы, окружали парковку у подножия небоскреба. Автомобиль миновал залитый бетоном пятак, неспешно углубился под брюхо «Ингрии», проехав поднятый шлагбаум и салютующего водителю охранника.

– Что здесь?

Гул мощного двигателя покатился по утробе подземной стоянки. Спираль дороги вела автомобиль словно по кругам ада. Наконец, мы достигли «Уровня Отгрузки» (как гласила надпись на бетонной стене), Николас ван Люст выбрал свободное место между несколькими не менее шикарными автомобилями, заглушил мотор, и только тогда ответил:

– Здесь мудрость.

Лицо его излучало благоговение. Была на нем странная улыбка, неуловимо мечтательная, красивая и пронзительно мягкая линия губ.

– Мудрость? – растерянно переспросил я.

Он кивнул.

– Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо число это человеческое…

До меня дошло вдруг, что этот полоумный цитирует Откровение Иоанна Богослова.

– Если число это равно двадцати восьми тысячам евро, то пусть будет числом зверя.

Николас усмехнулся, хлопнул меня по плечу, подмигнул.

– В оригинале было три шестерки, это и дети знают. Точно не известно, почему именно это число, но мне нравится версия про шестой день, когда был сотворен человек; через него грех вошел в мир. Что-то еще про золото, уплаченное царю Соломону… Но золото это так скучно.

– Николас, – глухо произнес я. – Зачем мы здесь?

Кажется, история повторялась.

– Ты говорил, что поможешь нам с деньгами…

– Правильно. И мы пришли взять свое.

– Хорошо. Тогда давай прямо сейчас выйдем из твоего великолепного автомобиля и…

Николас замотал головой и сказал:

– Выйду только я. Пропуск на заказчика. Ты здесь посторонний, и на этом уровне тебе разрешено находиться только в транспорте. Таковы правила, и я не буду их нарушать. Если бы ты знал, скольких людей пришлось просить, заставлять, умолять… Я уж не говорю о деньгах!

– А о чем же еще говорить, ведь мы приехали именно за деньгами! Ведь за ними?

Бельгиец вдруг посмотрел на меня очень-очень пристально, так, что я смог без труда рассмотреть в его белках красные капилляры, радужку цвета отборного кофе и черные, уходящие в бесконечность, зрачки. Таким серьезным Николас ван Люст не был, кажется, никогда.

– Сегежа, – тихо, ласково проговорил он, – пообещай мне, что не наделаешь глупостей.

Я заморгал, отгоняя наваждение от его взгляда.

– Какие еще глупости, по-твоему, я могу наделать? Ведь мы здесь для того, чтобы ты помог нам, да?

– Да.

– Тогда и глупостей никаких не будет. Только объясни мне, пожалуйста, какого черта…

– Глеб. Пообещай. Не делать. Глупостей.

Нечто в голосе Николаса заставило сделать глубокий вздох и сказать:

– Хорошо. Обещаю не делать глупостей. Но скажи мне уже наконец, ты дашь нам денег или нет?

Он улыбнулся – широко, собирая морщинки вокруг рта и глаз, превращая лицо в узор снисхождения.

– Нет. Вы заработаете их сами. С моей помощью, да.

Салон автомобиля сузился, превратился в кабину какого-то ужасного батискафа, заброшенного на дно океана. Затрещало стекло иллюминатора, черная вода ударила в грудь ледяной струей, и вот уже вся тяжесть стихии плющила и разрывала в клочья жалкий мирок вокруг.

– Не выходи из машины. Я очень скоро вернусь.

Щелкнул замок. Николас покинул гибнущее судно, уверенно направился к неприметным дверям лифта. Он вновь улыбнулся и исчез за красно-желтыми створками.

Тело мое не всплыло распухшее, синее со дна океана. Так и осталось там, в изувеченном батискафе, окруженное глубинными мыслями-монстрами. Слепые бледные уродцы медленно-медленно просачивались сквозь рваные края трещин кабины, зажигая тусклые огоньки на своих смешных хрупких отростках над огромными головами. Их тупые зубы вгрызлись в лицо, возвращая умершие нервы к жизни. Одним мощным вздохом вогнал в легкие столько воздуха, что потемнело в глазах. Тряхнув головой, с остервенением, сильно, вытянулся в сиденье, убедился, что мышцы в порядке, а кости целы. Огляделся. Увидел надпись «Уровень отгрузки». Тихонечко застонал: понял вдруг, что мудрость действительно где-то здесь.

Время шло: секунды срастались друг с другом, превращаясь в безобразные, похожие на клетки неизвестного вируса минуты, стекали по лобовому стеклу, но не вниз, а вверх, и оттуда, с крыши внедорожника, будто притягивались к потолку огромным невидимым магнитом. Таких опухолей набралось уже около сорока, и когда сорок первая взлетела под потолок, из чрева лифта появились силуэты людей. Светло-лиловая униформа делала их похожими одновременно на врачей и военных. Люди осторожно везли на компактном электрокаре приличных размеров сверток. Они переговаривались с идущим рядом ван Люстом; не было слышно ни слова. Мой взгляд сфокусировался на загадочном свертке. Я знал – и не знал – что в нем.

Дверь багажника распахнулась; будто кто-то спустил с цепи псов: я услышал обрывки лающих фраз:

– Natuurlijk zijn deze problemen opgelost, heer van Lust…3434
  (нидер) – Разумеется, эти вопросы улажены, господин ван Люст…


[Закрыть]

– Volledige privacy, heer van Lust …3535
  (нидер) – Полная конфиденциальность, господин ван Люст…


[Закрыть]

– De nieuwste technologie…3636
  (нидер) – Новейшие технологии


[Закрыть]

– Echte emoties…3737
  (нидер) – Настоящие эмоции


[Закрыть]

– Een waar genoegen…3838
  (нидер) – Истинное удовольствие


[Закрыть]

– Heer van Lust…3939
  (нидер) – Господин ван Люст


[Закрыть]

Я находился в вакууме, а вокруг парили чужие слова. Вдруг прозвучала фраза на русском:

– Нет-нет, настоятельно рекомендуем вам расположить заказ на заднем сиденье, а не в багажнике. Некоторые клиенты считают, что это начинает сближать уже по пути домой.

Голос Николаса заскрежетал в моих висках – высокий скрип несмазанного механизма:

– О, так будет даже лучше для меня и моего друга. Dank u4040
  (нидер) – Спасибо


[Закрыть].

Позади открылась дверь, зашуршал-заскрипел странный сверток. Я силился повернуть голову – но что-то не разрешало сделать мне это. Немой приказ самому себе, запрет. Но ведь можно обхитрить себя, вперившись глазами в зеркало заднего вида: сиденье за мной занимало теперь темное нечто в человеческий рост, обернутое плотной материей.

– Благодарим вас, что воспользовались услугами нашей корпорации. По всем вопросам вы всегда можете обратиться к нам, без посредников. Гарантируем вам полную конфиденциальность, господин ван Люст. Пожалуйста, возьмите пропуск – предъявите его на пункте охраны. Приятно было с вами сотрудничать, всего доброго, господин ван Люст! Наслаждайтесь.

Меня будто не замечали. Эти приторно улыбающиеся то ли врачи, то ли военные буквально вылизывали Николаса. Под их причмокивающую лесть он, кивая и сверкая ответной улыбкой, сел на водительское место и завел двигатель. «Аурус» тихонько зарычал, сдавая назад, собираясь в любой момент рвануть к поверхности. Стало не по себе: сзади меня находилось нечто, вокруг меня происходило нечто, и я ничего не мог с этим поделать. Надпись «Уровень Отгрузки» и сам этот чертов уровень остались внизу, в неизвестном мне кругу ада. Мы хранили молчание; проехали пункт охраны, заняли место в левом ряду проспекта, готовясь нырнуть в туннель. Время вновь стало вязким и мерзким, запульсировало окровавленным сигналом светофора где-то впереди; время приклеило автомобиль к асфальту, не пуская нас в черную утробу подземной дороги. Я не мог больше сдерживаться, спросил с сарказмом:

– Здесь мудрость? Отгрузили по полной, да? И что же там?

Николас нажал кнопку на приборной доске, и салон заполнился приторным ароматом. Бельгиец держался, открещиваясь от моих вопросов стоическим молчанием. Наверное, подбирал правильные слова. Готовил абстрактное, отвлеченное, циничное объяснение. Наконец заговорил:

– Глеб… Посмотри, пожалуйста, сам. А потом я отвечу на любые твои вопросы.

Сильный ход. Он самоустранился и теперь не ответчик за мою впечатлительность. Что ж, пусть будет так.

Медленным движением устроился на своем месте так, чтоб без труда протянуть руки к свертку. Когда пальцы дотронулись до странного материала, автомобиль въехал в полумрак туннеля. По салону блуждали сполохи от фар встречного транспорта и освещения подземной дороги; эти огни показывали на мгновения то, что обнажали руки. Подсознание уже давно нарисовало самый невероятный сценарий, но разум упрямился; только факты заставят принять миф за реальность. Что-то щелкнуло вдруг в голове, и ее стала топить жгучая злость, и руки безо всякой щепетильности сдернули с таинственного предмета ткань.

«Аурус» выехал на Заневский проспект, свернул на неприметную улочку. Салон залило серым светом – и я увидел ее.

Светится обнаженное тело; темный нимб – копна густых волос. Овал лица, высокие скулы. Веки сомкнуты, но я знаю цвет радужки – он серебряно-серый. Брови – преломленные линии чернеют над густыми ресницами, хмурятся. Благородный высокий лоб закрыт вьющимися темными локонами, падающими на изящные плечи. На коленях сложены тонкие руки, голова чуть опущена вниз.

Вспышка.

Я вижу ее. Вижу всю – обнаженную, спящую.

Вспышка.

Безумие несется сквозь заснежный город.

Воздух иссяк в легких. Глаза остекленели. Пальцы вцепились в обшивку сиденья. Все мышцы горели от боли, а в висках билось сумасшедшее сердце. Удар – СО; удар – ФИ; удар – СО; удар – ФИ. Между ударами просачивались ярко-красные, будто кровь, слова:

СО… – подделка; ФИ… – мимикрия; СО… – обман; ФИ… – суррогат.

Вздох.

…СОФИЯ!..

Пульс затопил сознание. Как в тумане я повернулся к размытой перспективе: грязная дорога и черные дома, силуэты серых людей, бесконечное бледное небо; мир несся в разум на бешеной скорости. Здесь не мудрость. Это подделка. Мимикрия. Обман. Суррогат. Губы сложились в ухмылку.

– Это не совсем верные определения… – чей-то голос вылез из вакуума, пронзил голову, заставив с силой отмахнуться рукой. Тело встряхнуло, и огромный «Аурус», так мягко и ровно идущий по узкой набережной, сошел вдруг с ума. На стеклах автомобиля вспыхнули блики близкой воды, внедорожник вскрикнул будто от боли, и его мощное тело повело прямиком к ограждению. Отчаянно заревев, «Аурус» совершил дикий маневр, замер в нескольких метрах от ржавой решетки. На ледяные ступени опустились острые брызги грязного снега.

– Ты же мне обещал: никаких глупостей! А утопить нас в Охте – дичайшая глупость! Ты меня слышишь, Сегежа?!

Конечно, слышу. Уже могу. Вакуум пропал, уступив место привычному миру. Вскрик ван Люста, визг тормозов, глухой удар тел об обшивку салона и тяжелый шум позади; я больше не различал в зеркале темной фигуры. Внедорожник мерно гудел над темной водой. Вокруг вздымались унылые фасады заводских строений и высокие трубы, дальше, на юго-востоке, штрихами дрожали черные стрелы грузовых кранов Ладожского вокзала. Изредка раздавались томные сигналы поездов. Ветер гонял темно-серую снежную пыль между закованными в бетон берегами реки.

– Слышу.

Все мышцы разом вдруг взвыли от мерзкой боли. Сказанное слово отдалось в каждом уголке тела жгучей дрожью. Онемевшие ноги, плечи и шея требовали хоть какого-нибудь движения. Вновь посмотрел в зеркало заднего вида: в темном пятне угадывалась белизна нежной кожи. От моего взгляда, пожалуй, могло бы треснуть стекло. Пальцы нащупали блокиратор, раздался короткий щелчок; я вывалился прочь из машины.

Грязный снег, ржавчина и гниющая кромка льда…

…белизна нежной кожи…

Тряхнул головой, и в тот же момент хлопнула дверь автомобиля – Николас выбрался вслед. Он поднял ворот и нахмурено огляделся. Подошел, встав рядом у чугунного ограждения.

– Ты как? – чуть улыбнувшись, спросил он, и, не дожидаясь ответа, уточнил: – В том смысле, что ты ведь не собираешься швырнуть меня в Охту или что-нибудь еще в таком духе?

– Ты больной выблядок, – разомкнул я влажные губы. – Кусок дерьма гребаный. Мразь…

Дорогая обувь Николаса скрипнула на снегу; он сделал коротенький шаг назад, громко и деланно усмехнулся.

– Ну, конечно, да-да, вот это вот все… Погоди. Да послушай! Я хочу сказать все сейчас, чтобы предупредить твою типичную реакцию, – он выразительно посмотрел в сторону «Ауруса» – взглядом тайного любовника. Автомобиль был хорош, но Николас любовался вовсе не им. Я знал, что сейчас у нас обоих было рентгеновское зрение.

– Говори.

Мой приятель достал из внутреннего кармана пальто флягу. Скрутил крышечку и сделал большой затяжной глоток. Кадык на горле зашелся в экстазе. Сделав еще пару глотков, бельгиец протянул флягу мне. Я молча принял ее и через несколько секунд ощутил, как обжигающая жидкость с привкусом гнилых яблок вкручивается в желудок. Она падала в меня бесконечно долгим потоком, пока я не услышал слова:

– Неплохой кальвадос, скажи? А о том, что я за рулем, не переживай – и не в таком виде ездил.

Рядом плеснулась вода. Или это я сделал очередной глоток?

– Ты так дернулся, у меня душа в пятки ушла. Думал, придушишь или разорвешь, вот ей-богу. Уж лучше бы я тебе все сказал сам, подготовил хоть как-то, да пусть бы и напоил сначала. Представляю себе!.. Да нет, чего уж врать – совершенно не представляю. Наверное, с ума бы сошел на твоем месте. Прости, я вовсе не о том хотел говорить. Просто не знаю с чего начать. Вроде бы все важно, а начну говорить, так сразу забуду что-то еще, и тоже важное.

– Начни с начала.

Глоток; сознание медленно, неотвратимо меняется. Вода становится ближе, затхлый запах отчетливей, а голос ван Люста все более тонким и мерзким.

– Тогда надо вернуться на три года назад в вонючую дыру под названием Петергоф. Отец…

…старый ублюдок…

– …как ты знаешь, все время держал дистанцию между мной и семейными ценностями, то есть деньгами. Он не пускал меня в мир своей гребаной дипломатии, и я болтался по городам Европы, развлекая себя, в общем-то, низменным и грубым plaisir4141
  (фр) – удовольствием


[Закрыть]; а еще я был высокомерным, заносчивым снобом, и, ко всему прочему, падким на женщин; это, видимо, досталось от папочки, а скорее всего лишь дань нашей эпохе. Ну что поделать, если ты единственный ребенок в семье богатого упыря? Я не оправдываюсь, просто хочу, чтобы ты не судил меня настоящего по моей прошлой жизни. Люди, знаешь ли, меняются, а некоторые склонны совершенствоваться. Я осознал это, вернувшись из старушки Европы сюда, в Петербург, встретив ее. Глеб, ты же мой друг! Прости же меня, наконец! Ты можешь простить, ты выше этих нелепых глупостей, ведь она все равно принадлежит только тебе!

Черное пальто, черные ботинки, серые брюки и темные глаза Николаса превратились в одну большую сумрачную кляксу.

– Она твоя! А мне позволено лишь смотреть и вдыхать аромат, когда она изредка бывает так близко! И я не смел никогда, только лишь раз… Я был таким жалким, и глупым, совершенно ничтожным!.. Я был растерян, уничтожен ее чистотой! Тогда, в Петергофе…

…Удивительным местом оказался тот Петергоф! И дело тут не в шикарном парковом ансамбле восемнадцатого века – от него за прошедшее после Войны время остались лишь жалкие кустики да статуя Самсона с разорванной вандалами пастью. Удивительным оказалось то, что в нашу бригаду, состоящую из пятидесяти лбов мужского пола, каким-то образом попали женщины. Их было шестеро, но для нашего отдельно взятого коллектива и этих шестерых прекраснейших существ было безумно много. На самом-то деле прекрасными существами их можно было назвать с большой натяжкой, а то и вовсе лучше стыдливо промолчать: четверо из них походили на снятых с костра инквизиции ведьм, пятая же многим из нас напомнила собственную мать: усталое морщинистое лицо вызывало щемительное тепло в сердце. Но, так или иначе, среди нас находились живые и настоящие женщины, и этот факт для большинства мужских особей превратился в дикий коктейль детских комплексов и примитивных желаний. Конечно, многие из моих тогдашних коллег уже слышали о заменителях женщин (именно так и называли гиноидов, будто речь шла о каком-нибудь заменителе сахара или вроде того), но эти жители петербуржских окраин были в массе своей жалкими бедняками, которым есть иной раз бывало нечего, что уж говорить о плотских утехах, и уж тем более таких радикальных. Несколько молодых парней, из тех, что, как и я, выросли во время ПВ с Карантином, оказались побойчее взрослых товарищей. Женщины с должным пониманием восприняли неумелое, но настойчивое ухаживание. Иногда молодые оборванцы превращались в благородных рыцарей, отбивая дам сердца от сотрудников военной полиции, сопровождавших наше общее мероприятие. Произошел как-то раз один до крайности глупый случай: «Мама» куда-то запропастилась, и ребята искали ее, чтобы позвать на обед; она обнаружилась в полицейском микроавтобусе. Когда женщина вывалилась из салона, растрепанная, в порванной кофте, стыдливо раскрасневшаяся, то вокруг повисла такая тишина, что мне вспомнилась одна страшная улица в Петербурге. На той улице мертвецы лежали на взрытом осколками от снарядов багровом асфальте. А еще был оскал на мордах бродячих собак, что копошились в приторно-сладкой плоти. Над улицей висела точно такая же тишина. Здесь тоже вдруг появились хищные морды: они высунулись из автобуса, кидая вслед женщине несколько смятых купюр. Какими наивными, смелыми оказались ребята; кто-то даже потянулся за куском арматуры. Только вмешательство бригадира, человека из правительства города, не позволило куражившимся молодцам превратить вчерашних детей в решето. Да и «мамин» поступок был понят превратно: она была вовсе не прочь провести время подобным образом.

Была и шестая женщина. А еще был пятьдесят первый работник, странным образом не запомнившийся никому, когда все подписывали трудовой договор. Женщина оказалась молодой девушкой, а неизвестный работник и вовсе иностранцем, молодым человеком, говорящим то на каком-то мурчащем наречии, то на лающем говоре. При этом он вполне сносно говорил и на русском, и если бы я не слышал его сатанинских речей, то, ручаюсь, принял бы этого типа за успешного соотечественника из Нового города. С нами, простыми парнями-рабочими, он вовсе не разговаривал, а вот с женщинами заливался так, что тянуло блевать. Никто не мог взять в толк, что он позабыл на возведении обелиска Жертвам Последней Войны. Однажды вечером после смены, услышав его кошачье мурлыканье у вагончика бригадира, я остановился и стал слушать. Мне был интересен чужой язык, да и вообще, интриговал сам факт присутствия здесь столь одиозной фигуры: еще недавно эти «добрые» люди были врагами, а теперь вот один из них запросто ошивается на «сакральном объекте» (так официально именовали нашу грандиозную стройку); во всем этом был какой-то мрачный фарс. И вдруг послышался тихий, но решительный голос той самой девушки. К ней никто и никогда не подходил с непристойными предложениями – ни рабочие, ни полицейские. За ней ухлестывал иностранец, а бригадир был с ней неправдоподобно учтив и вежлив. Все мы считали ее дочерью какой-нибудь важной шишки. Но почему тогда она спала в одном бараке с другими женщинами, ела вместе со всеми и не чуралась грязной тяжелой работы? Спросить ее об этом никто не решался: слишком неземной казалась ее красота, слишком чистым был ее взгляд, да и мерзкий хлыщ все время был рядом, преследуя ее по пятам. Со стороны это выглядело как соблазнение, слащавое и настырное. Девушка избегала его, уходя с головой в монотонную изнуряющую работу, и ухажеру приходилось разочарованно ретироваться. Обычно в таких случаях он шел к другим женщинам; и частенько одна или даже пара из них заканчивали свой трудовой вечер в вагончике бригадира.

Два голоса смешались в моей голове. Решился, наконец, подойти ближе; хотелось понять, что именно мурлычет этот надушенный сноб на изящное ушко – и то были, конечно, слова о любви; конечно, за деньги. Так делал – и делает до сих пор – Николас ван Люст, покупатель тел и внимания женщин. Однажды он захотел ее, увидев на улицах Петербурга; захотел сильно и одержимо, настолько, что притащил свою тощую задницу в город-призрак изображать трудовые резервы, развлекаясь с несчастными нищенками в ожидания главного блюда. Но утонченное терпение не выдержало. Ему надоело «унижать» себя, и он приступил к штурму. Когда мой кулак нашел его лощенную рожу, он пытался узнать что же там интересного под ярко-желтой спецовкой и под бретелькой дешевого лифа. Он не оставил мне выбора. Он глотал кровь, запрокинув посиневшую харю; девушка же молчала, будто вдруг онемевшая. Смеясь, улюлюкая, мужчины сбежались к вагончику бригадира, смущенно-бледно охали женщины, а сам бригадир неодобрительно покачивал головой. Мне же было плевать на всех! На всех, кроме той девушки, честь которой защищал собственными кулаками. Я вдавил лбом ублюдка в пыльную землю, заставил его извиниться. Он подчинился, и даже пообещал загладить вину. Вот как этот похотливый кобель, сын Генерального Консула Бельгийской Республики в Северо-Западном Округе и простой русской женщины, сделался мне приятелем. И так мы с Софией стали принадлежать друг другу…

…Зрение с поразительной четкостью выявило раскрасневшееся лицо. Захотелось отшатнуться, но ограждение за спиной служило крепкой опорой.

– Представь на миг, что с ней стало бы? В какую грязь я втоптал бы ее? Я насытился бы ее телом, выпил душу, а после выкинул на улицу! Отец именно так поступил с моей матерью, ты этого не знаешь, да и никто не знает, и я бы сам с удовольствием этого не знал, но он рассказывает мне это, смакуя, рассказывает, как быть настоящим мужчиной каждый вечер за ужином, важно позвякивая приборами. Война не изменила в нем ничего, женщины для него так и остались игрушками, средством для продолжения рода, прислугой. О, как он презирает женщин! Как вожделеет их!

Николас перехватил глоток воздуха и вновь зачастил:

– Софи выбрала тебя – и осталась чиста. Но тем самым ты спас не только ее, ты спас нас обоих. Зачем, ты думаешь, я завел с тобой дружбу? Только лишь из-за Софи? Нет. Я чувствовал, что в тебе что-то есть, какая-то надрывная злость, тоска и бесконечная нежность; я хотел научиться этому. Ради этого уступил… Но не сумел отказаться. Ее образ повсюду. Я напиваюсь и иду к шлюхам, и неизменно выбираю ту, у которой самые светлые глаза и самые темные волосы. Ее имя разбудило во мне потребность в мудрости, и я перечитал все книги в отцовской библиотеке. Мой разум принадлежит ей, мое тело желает ее. Но поверь: я не могу и не хочу забирать Софи у тебя. Эволюция моего на ней помешательства достигла странной и пугающей формы, она стала своего рода религией, помноженной на возможности сегодняшних технологий; я принимаю это как дар. И хочу выпить с тобой за это! За возможности любить одну женщину и оставаться друзьями!

Слушал его отстраненно и сдержанно, гася внутри себя злость. Но злость была самой совершенной породы, такой дикой и искренней, что подавлять ее с каждой минутой становилось сложнее. Это было именно то самое чувство, что создает цели из энергии всего этого мира. И я боялся его появления. Меня злила лишь одна мысль о том, что Софию хочет каждый ублюдок вокруг. Злили взгляды, слова и движения в ее сторону. Делали безумным предложения с ней переспать, и бывало, я не держал злость в себе. Боль чужаков дарила мне странное упоение, их же удары, ругательства, грязь воспринимались как благотворное для тела и духа кровопускание. Я защищал образ Софии, наш с нею Завет – и был в такие моменты бессмертным.

Меня злил ван Люст. Он считает, что возможно любить и желать одну женщину, оставаясь друзьями? Его одержимость превзошла все границы…

…Он передал мне флягу, и мы случайно соприкоснулись пальцами. Но на меня больше не действовали эти штучки. Память не выдала пару уморительных моментов, где мы с ним в обнимку хлещем пиво и горланим песни на смешной смеси из языков. Я видел лишь мужчину, желающего мою женщину.

– И ты по-дружески предлагаешь заработать на этой женщине денег, я правильно понимаю? Сделать ее шлюхой.

Бельгиец криво улыбнулся, отер ладонью влажные от кальвадоса губы.

– Я просто пытаюсь объяснить причины, по которым создал гиноида. Что касается ситуации с отцом, с вашими с ним делами, назовем это так, то здесь все более чем очевидно, и ты глубоко ошибаешься в моих намерениях. Я никогда бы не осмелился даже представить Софи в подобной роли! Но! У меня есть гиноид. Так уж получилось, что она идеальная копия Софи. Не подделка, не обман и не суррогат – это самостоятельная, совершенно оригинальная копия. Ее лицо, тело, каждая мелочь, каждая черточка идеальна! Сколько я вложил в нее сил! Один лишь обход закона о лицах стоил мне уйму денег. Идеальная копия! Ну, посуди сам, Глеб: ее рост сто семьдесят сантиметров, у нее серо-голубые глаза и волосы цвета вороного крыла, а кожа такая белая и нежная, что не отличишь от кожи Софи, что неудивительно, ведь это настоящая человеческая кожа и волосы…

– ЧТО?! ЧТО ТЫ СКАЗАЛ?!

В легких внезапно исчез весь кислород.

София! Это ее кожа и волосы! Ее глаза и лицо!

Отбросил флягу на землю, и та заскользила по обледенелым ступенькам спуска прямо к воде. Николас отступил на пару шагов и поспешно, сбиваясь и корчась, заговорил:

– Это коммерческая тайна, кожа и волосы, но все легально! Их юристы уладили все нюансы, нашли какой-то захудалый морг, трансплантологи сработали быстро, материал идеально подошел к полимерному покрытию мышечной конструкции. Да ты сам почитай, у меня тут все характеристики, все инструкции и гарантии!..

Он несколько раз выразительно похлопал себя по груди.

– Так значит… это не кожа Софии?.. Не ее… волосы…

Кто-то на небесах решил выплавить из меня аллегорию расплющенной жабы, а вместо мозгов в череп напихать мокрой соломы. Николас будто не поверил услышанному, тряхнул головой. А через секунду звонко, снисходительно рассмеялся.

– Mon Dieu4242
  (фр) – Мой Бог


[Закрыть], Сегежа, что за дикое у тебя воображение! Ахахаха! Как ты мог до такого додуматься?! Это серьезная корпорация, а не сборище психопатов! Пхахаха! Софи дома, и ждет новостей, а вовсе не… вовсе не была расчленена в угоду инженеров из «Экке Хомо»! Хахихихахах! Ну и чушь!

Паника, страх, злость, досада и стыд – все это охватило меня разом.

– Эти гиноиды делаются лишь по индивидуальному заказу, – продолжал Николас. – Строжайше запрещено использовать натуральный материал, запрещено придавать сходство лиц, запрещено программировать матрицу сознания на основе личности какого-либо человека; последнее, в конечном счете, невозможно и вряд ли когда-нибудь будет возможным. Но меня устраивает то, что есть. Реализм запредельный! Я общался с черновым прототипом через панель вербального симулятора… Как живая! Ситуативная адаптация, быстрота принятия решений поражает, а голос! Ммм! Что за бархатная хрипотца! Какие эротические нотки!

– Голос?.. – собственный голос был похож на плеск ржавой Охты. Что-то сдерживало от того, чтобы схватить бельгийца за ворот пальто и швырнуть его за ограждение. Отчего-то мне хотелось продолжать слушать эту мерзость. Хотелось узнать все до конца.

– Да. Техники хотели вкрутить ей какой-то там регулятор, но я настоял, чтобы у нее был только один вариант, так сказать, звучания. Я еще не во всем разобрался, но в целом и общем этот гиноид – идеальная копия Софии Сегежи, в девичестве… Кстати, какая у нее была фамилия? Откуда она вообще? Она никогда не говорила со мной об этом…

– Ты совсем охуел?! – я захлебнулся от ярости, от тошноты; все мое существо наполнилось грязным снегом, ржавой водой и вонью гниющего льда. Но больше всего тошнило от человека, стоящего рядом. От треска его голоска:

– Эй, я пытаюсь помочь! Я мог бы вам просто дать денег. Конечно же, без процентов, и самые максимальные сроки, но… денег-то у меня нет! Я сделал самое лучшее вложение в моей жизни. И поэтому выход у нас один. Спрос на новую модель феноменальный! Возможно даже, что не придется использовать по назначению ее тело, найдутся и те, кто за простой выход в свет с такой-то красоткой отвалит несколько сотен евро. Но, боюсь, что сроки поджимают, да и светить ее личико на широкую публику было бы не разумно. Поэтому да: гиноида придется сдать в аренду. У меня есть знакомые из числа тех, что по достоинству оценят уникальность и навыки этого «Сиберфамма». За пять или шесть дней мы соберем нужную сумму; представляю рожу отца, когда вы отдадите деньги; oude pad!4343
  (нидер) – старая жаба!


[Закрыть]

Николас усмехнулся и с тоской посмотрел в сторону фляги, лежащей у самой воды. Из горлышка прямиком на бетон лениво стекала светло-янтарная жидкость. Ван Люст решил, что еще есть шанс спасти остатки кальвадоса: спустился вниз по ступеням, расположился у самого края спуска, нависая над темной водой. Схватив заветную флягу, осторожно поднялся обратно, и яблочное это пойло заструилось в его поганую глотку тонкой струей, а я сделал шаг к нему – незаметный и маленький.

– Когда твои ценители наиграются с этой жестянкой – что будет потом? Научишь ее цирковым номерам, поедешь с концертами по стране? Хочешь вымарать грязью образ Софии?

Кожа на лице бельгийца обвисла и побледнела. Рот мелко затрясся. Он вдруг увидел, что я стал ближе к нему, и невольно оглянулся назад – там кралась между бетоном река Охта.

– Я… не… Wat voor onzin!4444
  (нидер) – Что за бред!


[Закрыть] Я не собираюсь этого делать! – Николас резко вскинул руки перед собой. Фляга выпала и с коротким шлепком исчезла в глубине темной ржавой воды. – Это то, что я хотел для себя! Если бы не вся эта чушь с шантажом, то никто-никогда не узнал бы об этом! Я всего лишь мечтал о своей личной Софи – и получил это!