Текст книги "13.09"

– Следователь по особо важным делам убойной полиции Литовцев.

Я видел, что и Моравский еле сдерживает себя от того, чтобы не рассмеяться. Это придало мне уверенности, хотя и было понятно, что началась классическая игра под названием «Плохой и Хороший Полицейский». Плохой, то есть Литовцев, узнал мои имя, возраст и место рождения. Выяснил, почему я не покинул город во время Карантина. Хороший – Моравский – поинтересовался моим семейным положением, игнорируя обручальное кольцо на безымянном пальце. Услышав ответ, он с нотками зависти, но добродушно, выругался. Пока все было неплохо.

Хуже стало, когда следователь убойной полиции открыл поставленный на стол чемодан и достал из него прозрачный полиэтиленовый пакет с пластиковым замочком сверху. В пакете лежало несколько предметов, при виде которых меня бросило в жар: миниатюрный пистолет, магазин от него и пять стреляных гильз. Литовцев открыл замочек и аккуратно разложил все это передо мной на столе. Капитан склонился над нами и объяснил вкратце преимущества подобных боеприпасов. Ему было жаль, что это добавит проблем в наше дело. Мерзкий Литовцев молча наблюдал за мной во время речи Моравского.

– Я хочу позвонить своей жене.

Полицейские переглянулись. Капитан проникновенно сказал:

– Вначале послушайте, что мы вам расскажем еще. А потом уж решайте, куда и кому вам звонить.

Спорить было бессмысленно. Следователь по особо важным делам встал, отошел к зеркальной стене. Моравский не спеша занял его место, уперся локтями о стол, а кулаками о подбородок, внимательно на меня посмотрел. Лицо его было бледным – так луна выглядывает из-за темного облака.

– Господин Сегежа. Нам известно, для чего вы вечером пятого декабря этого года отправились по адресу улица Садовая, дом двадцать восемь.

Надо же. На этой помойке еще есть адреса.

– Накануне, утром того же дня, вас видели в соборе Святой Екатерины, что на Невском проспекте. Вы разговаривали с отцом Жаном-Батистом, не так ли? Вы католик? Хотели покаяться? Но разве вы грешник? Хм, думаю, что до вчерашнего вечера если и были им, то довольно мелкого пошиба.

Я проглотил эти слова с ангельским выражением лица. Прерывать монолог-провокацию не хотелось.

– Мы допросили священника, разумеется. Он поведал достойную, полную благородства историю о том, как вы бескорыстно предложили свои услуги Церкви, выступили защитником христианской веры и все такое. Лично я ценю ваше рвение и обостренный гражданский долг, – капитан неожиданно протянул мне свою широкую ладонь. Я растерянно вложил руку в эту мощную пятерню и пожалел об этом: его пальцы сомкнулись медвежьим капканом, а сам он продолжил говорить, давя и сжимая с удвоенной силой. – Всякая шваль давно досаждает славным жителям нашего города. Но похищать и удерживать несчастную девушку?! Насиловать, подсадив на наркотик?! Один из таких подонков сейчас дожидается своей очереди в камере – некто Петр Елагин. Что за ужасная рожа! А эти глаза? Так бы и ткнул вилкой!

На последнем слове Моравский с таким остервенением тряхнул меня, что, кажется, мои собственные оба глаза стали красным и синим, а зрачки превратились в вертикальные щелочки. С усмешкой наблюдая за моими мучениями, капитан, наконец, освободил руку, демонстративно отер ладонь о край рубашки.

– Святой отец не стал обращаться в органы, а по неизвестной причине поручил вам ответственную миссию, а именно – уговорить несчастную девчушку вернуться домой. Я все правильно говорю?

Я осторожно кивнул, чувствуя, как в кончиках пальцев пульсирует жгучая кровь.

– А раз так, то зачем же вам для разговора потребовалось нечто большее, чем язык, связки и обычный набор слов? – Моравский выразительно посмотрел на «Глок». – Где вы взяли оружие, господин Сегежа? Только не говорите, что вы его впервые видите. На нем отпечатки ваших пальцев.

– Я…

Литовцев подскочил к столу и своим ужасным голосом заставил съежиться меня и Моравского:

– За дачу ложных показаний проблем у вас может стать еще больше! Советую сотрудничать с нами, господин Сегежа, это облегчит вашу участь!

Захотелось двинуть этому очкарику по лицу. Вместо этого я скомкано и негромко промямлил:

– Я действительно держал пистолет в руках. Он попросил, сказал мне… Как же вам объяснить… Постойте! – меня осенило вдруг. Ну конечно же! – Вы смотрели записи с камер? Они же там всюду и…

– Хотите воды? – перебил меня следователь и, не дожидаясь ответа, постучал костяшками пальцев по зеркальной поверхности стены пару раз. Повисло гнетущее молчание. Я вновь собрался говорить, и меня вновь перебили, будто только того и ждали.

– Камер там действительно много. Но только вот физических носителей, на которые могло что-либо записаться, обнаружено не было. Они вообще там ни к чему не подключены, это все какая-то бесполезная бутафория. Так что извольте ответить нам на поставленный вопрос: где вы взяли оружие?

Следователь язвительно ухмыльнулся, а я покрылся холодным потом.

– Бутафория?..

– Увы, господин Сегежа, – многозначительно произнес капитан. – Прежде, чем вы ответите на вопрос моего коллеги, давайте еще раз кое-что уточним. На вот этом самом пистолете есть несколько отпечатков пальцев, принадлежащие четырем разным людям. Первые, самые многочисленные и явные – нашего приятеля с ублюдскими зенками, конченого маргинала. Владельцем вторых отпечатков являетесь вы.

– Вы ведь женаты, – гаденько вклинился очкарик в костюме, и я затрясся от его слов, похолодел, дыхание сбилось. – Зачем заставлять нервничать молодую жену, протирая тут с нами штаны? Говорите правду. Чем больше подробностей вы нам расскажете, тем больше у вас шансов поскорее вернуться в семейное гнездышко к вашей драгоценной супруге.

Секунду назад этот Литовцев был смешон и мерзок, теперь же он стал ненавистен. Я дернулся на табурете, намереваясь схватить его за лацкан пиджака, заехать ему кулаком в надменную морду! Моравский перехватил мою руку, отточенным движением завел за плечо. Острая боль вспыхнула и принялась впиваться в тело.

– Но-но, без штучек! – зычно предупредил капитан. – У вас и без того куча проблем.

Рука горела, пульсировала и трещала; с костей соскабливали мышцы, срезали медленно связки.

– Если вы успокоились, я отпущу, – посулил мучитель. – Что скажите?

– Да! Я спокоен, спокоен!..

Хороший полицейский, оказавшийся злым, отпустил меня, и я сполз обратно на табурет. Мое тело будто засунули в раскаленную печь.

– Отлично. Тогда продолжим. Третьи отпечатки принадлежат убитому мужчине. Следствие считает, что именно этот человек удерживал искомую вами гражданку против ее воли, нарушая при этом сто двадцать шестую статью уголовного кодекса. Мы устанавливаем его личность.

Я поднял на капитана уставший загнанный взгляд:

– Его зовут Давид Филин-младший. Сын какого-то важного чиновника или…

– Мы выясняем это, – суетливо развел руками в своем углу Литовцев, явно удивленный моим замечанием. – Для этого и ведется следствие. Если вы готовы содействовать…

– Я и содействую! – воскликнул я с горечью. – Вы обещали дать позвонить…

– Всему свое время, – оборвал меня следователь. В комнату вошел полицейский – безликий, хмурый и серый, смотрящий на мир исподлобья, – поставил на стол стакан, быстро вышел.

– Пейте, – сказал капитан. Я сделал маленький глоток, убедился, что это обычная водопроводная вода, и залпом опрокинул в себя содержимое стакана, с наслаждением чувствуя, как жидкость несется по пищеводу в желудок.

– А теперь самое неясное, господин Сегежа, – произнес мерзкий Литовцев, воровато изучая мое лицо. – Последние отпечатки принадлежат той застреленной девушке. Это за ней вас послал священник? Ее вы искали?

– Я… Я не знаю кого искал…

Мысли путались, болезненно бились о звенящие от напряжения стенки черепа. Я не понимал, что можно сказать, а что нет, не понимал своего положения; они задавали только такие вопросы, ответы на которые могли навредить мне; они игнорировали очевидное, не спрашивали о ходе событий в том злосчастном подвале; они будто соблюдали заранее отрепетированную формальность, с явным неудовольствием отмечая мою излишнюю осведомленность – особенно чертов следователь.

– Как это? – нахмурился капитан. – Вас послали найти человека, но вам якобы неизвестно кто он и как выглядит, я правильно понимаю ваши слова?

– Не совсем так, – вяло ответил я. – Мне сообщили имя и пол: девушка по имени Анна. Это все, что сказал мне священник, ничего больше; и я вовсе не бескорыстно влез во все это…

Литовцев и Моравский снова переглянулись.

– Священнослужитель настаивает, что вы сами пришли в его церковь – неравнодушным, цитирую, самаритянином.

– Но это неправда! Мой приятель Николас – его племянник, священника этого родственник, он обещал мне…

– Не принципиально как именно вы получили это задание, – мягко, вкрадчиво перебил Литовцев, поправляя очки на блестящей от жира переносице. – Священник всего лишь соблюдает свой протокол; тайна исповеди и прочая чушь, мешающая ходу расследования. Это важно, но не прямо сейчас, господин Сегежа. Всему свое время, мы опросим и вашего друга, и членов его семьи.

– Это она? – вдруг с нажимом спросил капитан. – Послушайте, Глеб, не добавляйте себе проблем. Я не должен этого говорить, но сейчас не тот случай чтобы соблюдать наш протокол: отпечатки убитой не проходят ни по одной из баз, а священник наотрез отказывается называть имя ее отца; конечно, чуть позже он заговорит, но пока что ситуация максимально запутанная и грозит вам самыми серьезными проблемами. Погибла женщина! Помогите же себе и дайте помочь вам, Глеб!

Они крутят мной как хотят; и это только начало. Знают что-то, что знать мне нельзя, но не знают, что знаю я, и поэтому тыкают вроде бы наугад, пытаясь понять – что именно мне известно. Но что им ответить? Правду? Но что является таковой? История Давида Филина-младшего? Его исповедь – безумная выдумка безумного человека, так же безумно погибшего; больше ничего не доступно мне; но как мне это может помочь?

Самое очевидное, элементарное, спрятанное мной в темные закутки памяти, приобрело четкие очертания; вдруг понял, что же так сильно било в сознание своей атональностью: прозвучавшее слово «женщина». Я спросил с жадностью:

– Вы изучили ее? Тело, труп, господи…

Лица у обоих вытянулись. Литовцев будто бы постарел, каряя радужка глаз заполнилась чем-то, похожим на кофе с молоком. Моравский стал еще больше походить на луну, округлился до невозможности. Его рот распался на две тонкие линии – он хотел что-то сказать, но его опередил следователь:

– Вскрытие убитой девушки на данный момент не производилось. Наши судмедэксперты…

Капитан медленно-медленно закачал головой. Расстегнутые пуговицы на бежевой рубашке зашевелились в такт. Было видно, как ткань увлажнилась от пота под мышками. Этот физиологический этюд высвободил, наконец, то, что билось тупой болью в сознании:

– Но вы же там были! – прохрипел я, обращаясь к Моравскому. – Неужели не поняли, что девушка эта кукла, просто чертов гиноид?! Спросите этого панка, Елагина, или как там его, да вся Апрашка с ней развлекалась, спросите любого там!..

Литовцев подскочил у зеркальной стены, его двойник повторил нелепый кульбит с другого ракурса, являя вдруг проступающую лысину на серой макушке.

– Убита женщина! – взвизгнул он на всю комнату. – И вы без сомнения ответите по всей строгости!..

– Я не с тобой говорю! – ощерился я, обнажив зубы, ухмыльнулся непристойно и громко, понимая, что нащупал правильный тон, нужную колею. – Ну же, капитан, что молчите? Вы ведь ворвались внутрь, когда эта девка вышибла себе мозги, и вы отлично должны это помнить! И где в это время находился и что делал я…

– Капитан Моравский не обязан вам отвечать! – гнусаво проревел Литовцев на высокой ноте, суетливо всматриваясь в округлившееся лицо коллеги, пытаясь заполнить своей тщедушной фигурой пространство комнаты; в его крикливых словах чувствовался скрытый намек, призыв, даже приказ. Капитан нахмурился: стал грузным, неловким и мрачным.

– Но он тоже свидетель! – я не сдавался, отчетливо ощущая собственное сердце, что с силой колошматилось о ребра. Но вдруг оно ухнуло на дно желудка, остановилось – Моравский широко раскрыл рот, сказал негромко:

– Ваше заявление на данный момент невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть…

Литовцев сделался белым как свежий снег.

– Сорок пятый калибр не шутки, – продолжил капитан. – Мы собрали что могли, но, в общем и целом, голова этой девушки представляет собой кровавое месиво.

– Когда вы ворвались туда, – тяжело задышал я, не слыша слова, чувствуя, как едкий пот заливает глаза, окончательно теряя понимание, что важно, а что нет, запутывая собственное сознание в клубок безумия, – где находился каждый из нас?! Вы же точно видели, как гиноид…

Поперхнулся сухим воздухом. Взгляд Моравского сверкнул с беспощадностью скальпеля в руках свихнувшегося хирурга – скользнул по мне, кинулся на разъяренного Литовцева, который нависал уже над столом, надо мной, над всем чертовым миром.

– Какой гиноид, что ты комедию тут ломаешь?! – громыхнул вдруг следователь по особо важным делам, разительно изменив тембр и силу голоса. – Ты хоть знаешь, что тебе светит за насильственную смерть гражданина Российской Федерации женского пола?! Мразь! Ублюдок! Я до сих пор холост, а ты тут сидишь такой весь женатый и втираешь какую-то дичь!..

– Игорь Сергеевич! – попытался остудить пыл коллеги Моравский, но тому уже было плевать. Его скулы, губы, глаза превратились в тупую бритву, метящую мне прямо в шею. Короткий замах, взгляд, полный ярости, удар маленького кулака – я почувствовал будто укол в солнечном сплетении, и самым удивительным образом слетел с табурета.

8

Дыхание ровное. Ясная голова. Тело сочится энергией. Чувствую острое желание сделать что-то безумное, мощное, наполненное силой – хочется взлететь или поднять над головой огромной массы груз и бросить за горизонт!.. Я мог бы бежать сквозь снежную бурю, стать самым ярким огнем, вторгаться студеным и яростным ураганом в дома, мог бы гнуть столбы и деревья, сбивать с ног жалких слабых людей…

Вижу свое тело: оно бугрится мышцами, лоснится от неверного света бледной зимней луны. Оно обнажено и на него падают белые хлопья снега. Оглядываюсь: вокруг белесая тьма, кружащаяся, истошно воющая ночь. Далеко-далеко мерцают огни небоскребов…

Где я? Почему раздет и сижу на ледяной земле? Почему вокруг бушует метель, но нет холода?

В груди что-то творится. Легкие жадно вдыхают морозный воздух, выдыхая горячий пар. С каждым вздохом все отчетливее слышу, как трещат ребра, с каждым вздохом ощущаю тянущую боль в диафрагме. Вдох – выдох. Пар клубится над моей головой. Руки не слушаются, замерзли, не реагируют на желание обхватить грудь. Из нее что-то рвется, сердце бьет как в набат. Руки плетьми лежат на земле, припорошенные снежным пухом.

Треск, рваный стон натянутой кожи – на снег летит дымящаяся кровь, ее много, так много!.. С ужасом вижу, как грудную клетку открывают изнутри, сильным толчком, словно створки, ребра расходятся в стороны прямо перед моим лицом. Кости покрыты ошметками мяса, с них падает густая черно-ржавая жидкость, и я вижу металлический блеск: это торчат растерзанные провода. В зияющей тьме невероятной раны слышен гул и слабый электрический писк. Кружащие белые хлопья затягивает в бурую бездну, он тает с тихим шипением на окровавленных легких и сердце. Хочу заорать, но весь воздух ушел из меня, смешался со снежной бурей.

Сознание хлестко вернулось в тело на грязной скамье, и вдруг заработала память, выдавая воспоминания то отмеренными порциями, то бушующими потоками. Я увидел себя: оборванец девятнадцати лет ползает по руинам огромного стадиона, ищет там что-то вроде сплющенного футбольного мяча или вратарскую перчатку, шарф, что-нибудь из той, мирной эпохи, какую-нибудь никому не нужную редкость. Я видел бездонные, печальные глаза родных – матери, отца и сестры – видел в них прощание и прощение; живые всегда виноваты перед мертвыми. Образы тысяч случайных людей, дрожащие тени исчезнувших башен, дворцов и домов плыли передо мной в никуда. Пыльные улицы Петергофа, отрешенные взгляды десятков мальчишек, мужчин. И среди них – один-единственный, обращенный не на руины, а на меня – взгляд Софии. Серебристые блестящие бездны затянули в себя без возврата. Мы целуем друг друга – стесняясь и с нежностью, а рядом двое, и они улыбаются: ее пожилые родители; скоро они вернутся в свой родной город на берег Баренцева моря после нашей скромной и тихой свадьбы. Мелькают дни, полные приятной суетой молодоженов, пролетают перед глазами черные и белые ночи. Неожиданно вижу белую плоть; звучит далекий фортепьянный этюд. И сразу же – церковь, трущобы Апраксина двора. Танец и выстрелы Анны…

…Полумрак камеры.

С глухим гулом отворилась металлическая дверь, грубо вспугивая воспоминания, бьющая безжалостным «здесь и сейчас». На пороге стоял особый следователь убойной полиции Литовцев и очередной, а может и тот же, безликий полицейский, держащий наперевес короткий автомат. Темное помещение огласилось тонким гнусавым писком:

– Сегежа Глеб Владимирович, вы обвиняетесь в подстрекательстве к убийству согласно тридцать четвертой статье Уголовного Кодекса. Вы можете быть освобождены при внесении залога в сумму пять миллионов четыреста тысяч рублей. Выведите подозреваемого из камеры.

Полицейский вошел в камеру.

– На выход, и без выкрутасов, – глухо сказал он.

Я замер в полной растерянности на скамье, с тоской вперившись в лица людей. В подстрекательстве?

– Залог внесен, господин Сегежа, – голос Литовцева булькал патетической важностью. – Вы свободны. Соответствующие документы о трансакции средств уже переданы вносящей стороной. Повестка на судебное слушание придет вам в течение четырнадцати рабочих дней, считая с этого. Вы не имеете права покидать пределов Санкт-Петербурга. И кстати, вот ваши шнурки и ремень.

Охранник молча передал вещи, дождался, пока я не вернул их каждое на свое место, и коротким движением ствола автомата указал мне на дверь камеры. Я все еще пребывал в замешательстве.

– Прошу, вы свободны, – гнусаво повторил Литовцев, блеснув оправой очков, и отвернулся, исчезая в бледном свете закоптившихся ламп. Оглядев камеру, я медленно застегнул на все пуговицы пальто и пошел следом. Проплутав по скудно освещенным желтым коридорам, мы, наконец, вышли в большой светлый зал, заполненный полицейскими и людьми в штатском; на нас не обратили ни малейшего внимания. Воздух здесь был тяжелый и спертый – так могло пахнуть в изрядно прокуренном сигаретами зверинце, – и отовсюду доносился монотонный гул мужских голосов.

– Где капитан Моравский? – будто очнувшись от наваждения, спросил я глухо, жадно всматриваясь в угрюмые сосредоточенные лица незнакомых людей.

– Выход в той стороне, – кивнул куда-то Литовцев. Глаза за стеклами превратились в щелочки. – Желаю хорошего дня.

Он вертко нырнул в одну из десятков одинаковых дверей желтостенного коридора; пискнул магнитный замок, лишая меня возможности проследовать за ублюдком; звук этот растворился в густом гомоне. Голова закружилась, к горлу подступила ком – и эта мимолетная слабость окончательно выбила из меня желание оставаться здесь хотя бы еще на миг.

Спустился по серым широким ступеням, сделал глубокий вдох, и чуть не сошел с ума: на противоположной стороне улицы зыбким призраком на фоне кирпичных стен точно из ниоткуда появилась точеная фигура девушки в маренговом3030
  Маренго – один из оттенков серого (черный с серым отливом) или синего цвета


[Закрыть] дафлкоте3131
  Дафлкот (англ. duffle coat) – однобортное пальто прямого силуэта из плотной шерстяной ткани с капюшоном


[Закрыть]. Капюшон небрежно откинут; на нем лежали-ворочались от несильного ветра локоны цвета угля. Облаченная в темно-синие джинсы и черные ботильоны, девушка переступала с ноги на ногу, глядя тревожно на громаду казенного здания.

– Софи! – прошептал я, и она вдруг услышала. – Софи!

Не знаю, что разглядела София во мне в тот момент, но взгляд ее был исполнен отчаянием. Светлые глаза, я смог различить это даже на таком расстоянии, потускнели, в них не было того всегдашнего блеска, от которого я ощущал себя всемогущим богом, самым счастливым человеком на Земле. Что-то произошло, что-то высосало из моей Софии жизненные силы, какая-то черная тварь посягнула на ее душу. В несколько широких шагов оказался на другой стороне улицы. Снег громко скрипел под ногами; скрипел весь мир.

– Господи, как же я рад тебя видеть!..

Ее губы дрожали – от холода или от еле сдерживаемого желания что-то сказать. Любимое лицо выглядело уставшим, под веками залегли тени. Между бровями кожу пронзала едва видная вертикальная полоса. И вместо приветствия София с неожиданной силой обняла меня, буквально схватила тонкими пальцами; лицо ее исказилось, и она тихо сказала:

– Глеб, я совершила ужасную вещь…

С силой вжался губами в замерзшие губы. В ледяной радужке глаз появились желтые искорки. София вздохнула полной грудью, задрожала в моих объятиях.

– Что ты такое говоришь…

– Пожалуйста, поедем домой… – прошептала она. – Поймаем попутку. У меня есть с собой деньги; чертовы деньги…

Хотел что-то спросить, но сил хватило только на то, чтобы коротко и будто бы обречено кивнуть.

Единственное транспортное средство, что удалось нам «поймать» в этот утренний час, была вызывающе дряхлая «Лада» темно-бежевого цвета, напоминающее сморщенный сухой абрикос. Водитель – мой ровесник, курчавый болезненно-бледный парень – согласился довезти нас до станции метро «Озерки» за весьма незначительную сумму. Скидка объяснялась просто; все как всегда. Ожидал ли водитель, что София сядет рядом с ним на пассажирское сиденье и начнет гладить ему колени? Не думаю. Мы заняли места позади; я накрыл руку Софии своей. Водитель неодобрительно покосился на нас через зеркало заднего вида, раздраженно кивнул сам себе; автомобиль стал набирать скорость. За окном затряслись плохо знакомые мне пейзажи; я почти не бывал на Охте. Здесь еще не было признаков той безрассудной роскоши, что заполнила Новый город от Кудрово до самого Ладожского озера, здесь чувствовался дух другой эпохи: монументальные, облицованные гранитом пятиэтажки чередовались с уродливыми кубами из стекла и бетона, а между ними гигантскими змеями тянулись километры панельной застройки конца прошлого века. Этот пейзаж встречался на окраинах старого Петербурга то тут, то там, появляющийся вдруг из гигантских свалок Купчино на юге или, как здесь, оттеняя собой далекие небоскребы Нового города. Мимо проносились ощеренные черными дырами провалов дома, брошенные, позабытые. Автомобиль выехал на заснеженную набережную и яркое солнце, уже забравшееся на самый верх пронзительно-синего неба, ослепило глаза. За Невой показались небесно-голубые колокольни Смольного собора. Я отвернулся, щурясь от нестерпимых лучей.

Подъезжали к развилке, и до нужного места оставалось несколько кварталов. По правую руку расположилась больница Святого Георгия, частично восстановленная и частично же работающая, слева темнел занесенный снегом отрог Поклонной горы. Где-то впереди маячил овал дорожной развязки, от которой отходили лучи трех улиц.

– Остановите напротив метро.

Развалюха медленно будто подкралась к утопленной в грязном сугробе сплющенной бесформенной остановке. Оставшуюся часть пути до дома мы преодолеем пешком; все как всегда – уж слишком вожделенно водитель глядел на Софию с самого начала поездки. Теперь он смотрел ей вслед, будто уходящей надежде на излечение от смертельной болезни. Обычный взгляд почти любого мужчины. К такому привыкаешь со временем, превращая гнев и злость в равнодушное отвращение. Но не стоило давать таким типам адрес собственной жены. Ревниво взвизгнув покрышками на обледенелом асфальте, автомобиль оставил нас в одиночестве.

Дом наш находится на старинном тракте; за ржавым железнодорожным мостом, служившим когда-то границей города, тракт плавно переходит в разбитую звериную тропу в чистом поле. Некогда шумная, постоянно забитая пробками в обе стороны магистраль – Выборгское шоссе – давно превратилась в забытую дорогу на север. В самом ее начале одиноко ютится станция метрополитена, окруженная, как и все остальные станции в городе, высоким бетонным забором. На крыше, над входом в вестибюль, красуется былым лоском некогда золотистый остов вагона – декоративная часть фасада; груда прогнившего металлолома. На месте ли огромные светильники над сине-золотыми мозаиками, там, под толщей выстуженной земли? «Они выполнены в виде соединения молекул» – сказал однажды отец, когда мы все вместе ждали прибытия поезда; но я раз и навсегда решил для себя тогдашнего, что «молекулы» – это слишком по-взрослому, а на самом-то деле свисают из-под высокого овального свода гроздья фантастического винограда, налитые ярким волшебным светом – сколько же солнца глубоко под землей! Ни я, ни отец, ни мама с сестрой – никто в целом мире – и представить себе не могли, что здесь, под просторными светлыми сводами, начнется крушение нашей жизни. Станции петербургского метрополитена использовались в качестве убежищ, собирая на глубине в самые отчаянные моменты Войны большую часть населения города. В один из таких дней некая, не известная до сих пор сила (каждая пострадавшая сторона предпочла обвинить своих тогдашних врагов) выпустила в тоннели невидимую изощренную смерть. Тысячи километров подземных путей были исполнены вирусом. Вирус действовал тонко, избирательно, ревностно. Начали умирать женщины. Матери, сестры, дочери, подруги и жены, любовницы, кузины, племянницы… Что-то страшное происходило с беременными: плод погибал в чреве, отравляя утробу, а если и выживал, то убивал тяжелыми родами мать. Так случилось с моей сестрой: потеря на седьмом месяце, долгая злая агония; тихий закат. Лилит – так позже окрестят вирус – убивала женщин, убивала нерожденных детей, иссушивала утробы, награждая самых стойких бесплодием; мир покачнулся, съехал с катушек. Мужчины, лишенные женщин, женщины, лишенные детей, дети, лишенные жизни – невыносимое мрачное зрелище. Позже петербуржцы узнали, что подобное произошло во всех мегаполисах мира; Лилит определила судьбу Войны: Война завершилась; враг был один на всех. Люди – уже навсегда другие – стали искать причины, попытались исправить последствия: создали антивирус, создали систему профилактики, оградив от мира пострадавшие города, объявив там бескомпромиссный, но действенный Карантин. Одним из таких городов был мой родной Петербург. Четыре долгих года здесь жила пустота. Центр города стал похож на огромную опухоль, взорвавшуюся изнутри. С юга, востока и севера к этому комку оплавленной плоти прилипли грязные ошметки спальных и промышленных районов, населенных несчастными оборванцами, такими, как я, переживших Войну, а теперь будто забытые огромной страной. Город лежал брошенным мертвецом, которого изредка тревожили военные вертолеты в небе да банды мародеров на исполосованной шрамами земле. Но вот, наконец, Карантин был окончен. Санкт-Петербург выжил, изменившись до неузнаваемости: в самом сердце его зияла дыра, город отрастил себе уродливый горб – вернувшиеся люди обосновались за Невой на востоке, застраивая пустоши и бывшие фермерские угодья. Горб удлинялся, становился причудливее, намереваясь превратиться в крылья, коснуться перьями берегов Ладоги. Сотни небоскребов выросли на правом берегу Невы, один выше другого, тысячи квадратных километров жилого фонда возникли как по мановению волшебной палочки, и между всем этим великолепием и блеском суетливо побежали скоростные поезда надземной монорельсовой дороги. Похожие на юрких длинных червей составы соединили Новый город с югом и севером старого. Скоро началось возвращение людей в исторический центр, и первыми из них были рабочие, привлеченные с Большой Земли для строительства Центрального Обелиска на месте морского порта на Васильевском острове. Чуть позже предстояло возведение Южного и Северного Обелисков на территории городов-спутников Санкт-Петербурга. Тогда-то местные подняли голову: ведь работы в городе не было, а власти нанимали людей со стороны; кое-где стали происходить стычки с новоприбывшими, кто-то из уцелевших политиков старого Питера всерьез призывал саботировать начинания Питера Нового; и тогда власти предложили жителям северных и южных муниципалитетов компромисс. Учитывая, что я жил один в старой, чудом уцелевшей высотке и не имел постоянного заработка, не особо странным было обнаружить себя одним апрельским утром в микроавтобусе среди незнакомых угрюмых людей, держащем путь в Петергоф; всем нам было обещано приличное вознаграждение за труды. Бригада вошла в город-призрак и обнаружила там оглушающую пустоту. И в пустоте этой я нашел вдруг нечто совершенно ошеломляющее; город сдержал свое обещание…

…Отвернулся от силуэта вагона. Ощутил тепло плоти Софии – она держала меня за руку. Воспоминания, казавшиеся вечностью в моей голове, уместились в секундную вспышку забвения в настоящем. И сейчас я видел и чувствовал только ее – живую, любимую, зовущую взглядом домой.

Солнце топилось в пепельных облаках; ежедневное самоубийство светила смешалось с дрожащей в воздухе тишиной. Этот союз изредка нарушали порывы холодного ветра. София, стоящая передо мной, выставила руки над снежной гладью и смотрела на них, будто видела впервые. Медленно вела по изломанной перспективе, между линиями которой дрожал невесомый мир. Серые пятна – закованные в ледяной плен озера, бледная синева над густо темнеющей окантовкой из крон деревьев – купол церкви. И холм кладбища – горб мифического исполина, легшего здесь и уснувшего навсегда, и за ним тянутся к небу трубы снежных руин завода. Далеко-далеко на западе в белой дымке врезалась в город огромная кромка льда.

Смотрели вдаль с высоты двадцатого этажа; каждый в какую-то свою точку. Балкон черной лестницы служил нам отличной смотровой площадкой, но пейзаж рушился, корчился, норовил съехать в хаотический взрыв оттенков и полутонов. Желто-багровое солнце, макающееся боком в пепел, бесстрастно отражалось в наших почти остекленевших от его света глазах.

– Глеб, я совершила ужасную вещь. Послушай…

София производила слова тихо-тихо, почти бормотала; не так привыкла она говорить с кем бы то ни было.

– Через пару часов как ты ушел, я набрала его номер. Ведь это он предложил тебе эту… работу. С тобой все должно быть хорошо – так он ответил. Я спросила, кто эта девушка и почему этим не занята полиция, и что может там с тобой произойти, но он лишь повторял, что все будет в порядке. Говорил, что поможет нам, найдет подходящее дело, велел сохранять спокойствие, уверял, что ты скоро вернешься. Наутро, около десяти, он позвонил сам. Сказал, что заедет и все объяснит. Через час он зашел, попросил спуститься вниз, к машине. На заднем сиденье меня ждал Тибо…