Текст книги "Четыре тетради (сборник)"

Мой отец был величайшим энтомологом своего времени и более чем состоятельным человеком. Но обыкновенным любителем, не могущим разослать по России своих охотников и лишённым возможности или не знающим, каким способом добраться до специальных коллекций и библиотек.

Причём случайное счастье, торопливый осмотр коллекции в энтомологическом музее, или библиотеке, или в подвале музея настоящего любителя не удовлетворяли. Ему нужно это счастье всегда иметь под рукой. Оставалось надеяться на чудо. Чудо произошло, когда вышел четырёхтомник «Бабочки Российской империи».

Без слова о живописи. Бабочка оставалась для меня несовершенной. Если б я сам поймал её! если б выражение крыльев данного экземпляра соответствовало идеальности знакомой местности с её запахами, красками, звуками. Где я пережил бы все эти страсти, все эти странные, сумасшедшие счастья охоты. Когда скалолаз с искажённым лицом, ахая, выкрикивая слогообразно бессмысленные слова, не чувствуя ни терний, ни крутизны, не видя ни гадюки в ногах, ни пастуха, поодаль наблюдающего с раздражением, невежеством за судорогами безумца с зелёным сачком, добирающегося до добычи, ещё не описанной никем, никогда.

Мой отец описал и открыл новую систему классификации, особенно голубянок, на основании чешуек на крыльях и гениталий. Только сейчас энтомологи начинают принимать это. И некоторым амазонским бабочкам дали названия его литературных героев.

Я знал, что бабочка прозрачна, казалось, что сей идеальный образ ждал тончайших кистей (груза и бриза) красок, что в сильно увеличенном виде проектировалась сама бабочка, как заря перед художником, который, отделённый магическим стеклом от своих громадных розовых пальцев, раскрашивал узор, снятый в нормальную величину, но доведённый стеклом до размеров модели в проекции.

Наконец, демонские искры живописца и моего отца работали в разное время. Душно могуче, до жужжанья в висках, переживаю то зимнее, смуглое утро, отблеском памяти (дереве, китайскими птицами, расписной ширме), когда мне, лежащему в постели, поправляющемуся после одной из тех детских болезней, в пустынях которых я всё догонял караван моего отца, мать принесла с особою игрою лица, словно держала «ах, неинтересно», лукаво-любовно отвечая на стон моего вожделения, на дикое шевеление протянутых рук и заранее разделяя, всем трепетом, всей гусиной кожей обнажённой души то счастье, которое выбросило бы меня из постели ещё секунду, великолепно плотно заключённый в картонный футляр, только что вышедший седьмой том (чешуйки) русских империй.

В толстой коробке, её я лучше покажу потом.

Следует очень сложное и длинное изложение теории эволюции отца. Следуют вещи, которые невозможно прочесть в один час, полчаса и даже в один вечер. Следует понятие, что природа готовила и защищала один вид или род от другого не потому, что мимикрия служила для консервации вида или породы, а ждала гостя, ждала посетителя, место держала свободное для глаз человека, чтобы человек оценил эту красоту. В конце отец исчезает (как мы знаем) во время экспедиции в далёкие горы и с некоторым чувством юмора оставляет за собой сложнейшее описание в очень укороченном виде, в надежде, что после многих попыток найдётся кто-нибудь, какой-нибудь учёный, который сможет разобрать и расширить это описание.

Дальше всё сложнее и сложнее, всё ускоряется к концу.

Очерк такой классификации бабочек кратко и без комментариев приводится автором в конце приложения. В которых дало бы читателю удовольствие, или ничего.

Наконец, горечь прерванной жизни ничто перед горечью прерванной работы. Вероятность загробного продления первой кажется бесконечной по сравнению с безнадёжной недоконченностью второй. Там, быть может, она кажется вздором, но здесь она всё-таки не дописана. И, что бы ни сулилось душе, и как бы подземные недоразумения ни были разнесены, должно остаться лёгкое, смутное, так сказать, суждение. Даже если причина исчезнет с землёй. Поэтому я не хочу простить цензуре смерти, (теремным) властям того мира. Запрет, наложенный на работу, задуманную моим отцом. Увы, не мне её завершить.

Пропастью, куда веранда плыла. И я плохо понимал читаемое, книга была трудная и странная. Страницы казались перепутанными, а мой отец с кем-то, с гостем или со своим братом, не могу разобрать, медленно, судя по тихому сдвигу голосов, шёл через площадку сада, и в какую-то минуту его голос приблизился, проходя под раскрытыми окнами и словно произнося монолог, потому что в темноте тёмного пахучего прошлого я потерял его случайного собеседника. Мой отец важно и весело выговорил: «Да, конечно: – Напрасно, – сказал Случайный, – и: – Случайно, – сказал Напрасный».

Я тут заодно с духовенством. Тем более что для всех растений и животных, с которыми мне приходилось сталкиваться, это безусловное и настоящее ожидаемое удаление. Голос, смеясь, ушёл в темноту. Но теперь я вдруг вспомнил заголовок этой книги.

(Дмитрий Набоков, глотающие слова и смыслы, кавычки расставьте, где хочется.)

– Книга называется Nabokov’s butterfies, издана в Вашингтоне. На одну треть она посвящена научным соображениям, одна часть посвящена видам несуществующим, но возможным бабочкам, которых папа рисовал для родственников, особенно для мамы, когда посвящал ей книгу. Выдумывал совершенно биологически возможных бабочек и давал им смешные названия. Третья часть – появление бабочек в литературе, в стихах, в рассказах. Главное, самое трудное и самое мучительное – в приложении к «Дару». Это глава «Дара», которую он не включил в книгу, потому что она слишком далеко отходит от основных её тем.

Книга – она как хороший круг, начинается, и кончается, и полна, и не нужно её увеличивать. Остались маленькие спутники – один рассказ и никогда не опубликованная и довольно длинная глава, где приводятся совершенно радикальные теории Годунова-Чердынцева об эволюции или неэволюции.

С одной темой: мимикрия, подражание для защиты вида – это не дарвинизм, этого не было, это было предуготовлено природой для радости человеческого глаза.

И вместе с этими научными соображениями – вдруг замечательные маленькие сцены семейной жизни. Это смесь таких элементов… Это так трудно, это так сложно… Я думал, что никогда не расшифрую маленький шрифт моего отца: первый чернильный, второй карандашный, третий чернильный, четвёртый карандашный, на прозрачной бумаге, с двух сторон, разобрать почти невозможно. Только благодаря многим набоковедским глазам, особенно усилиям профессора Александра Долинина и магическим машинам библиотеки Конгресса, как папа говорил «дьявольским машинам», удалось почти всё расшифровать. Но этого не было достаточно. Потом – трудный, тяжёлый и невозможный перевод, я три года мучился, спрашивал у энтомологов, спрашивал у биологов… И, наконец, результат есть.

Всё, о чём я могу рассказать вам, это только о том, что приснилось сегодня утром.

Мой отец потерял четыре больших сокровища. О трёх он знал, о четвёртом нет.

Первое – потеря той России, в которой провёл райское детство, блаженную юность, которая, как ни странно, выжила и встречу с которой я с наслаждением переживаю. Озеро такое же синее, леса такие же зелёные, не как сейчас. Сейчас всё белое. Впервые вижу Россию в зимнем своём облачении. И рад увидеть, что те замечательные описания, которые дал мой отец в «Других берегах», соответствуют истине.

Впервые – летом. Была жара. Дом, к сожалению, только что сгорел, но всё ещё что-то оставалось. Вдруг я услышал шелест велосипедных шин. И это был точный отклик велосипедных поездок моего отца в соседнее имение, на свидание с его знакомой дамой. И день был такой же подозрительно красный. Это не была потеря материальная, это не была потеря рублей, самоваров, здания, это была потеря атмосферы, природы, воздуха.

Вторая его огромная и страшная потеря – убийство отца. В тот самый момент отец дома читал стихи своей маме. И эта новость поразила моего отца на всю жизнь.

Третья потеря – язык. Ему пришлось взять быка за рога и решиться перейти на другой язык. Английский он знал с раннего детства. Но для него это была большая трагедия. Когда начинал писать на английском, он обращался к друзьям и спрашивал: «Это правильно? Это можно так сказать?» Он был неуверен, он был очень скромен и постепенно, хотя и называл свой английский языком второго качества, очень скоро оказался самым первым. Как очень умно сказал Битов, когда его спросили, русский или американский писатель Набоков: «Это русский писатель, который выехал и завоевал космос».

Это меня очень тронуло.

Четвёртая потеря произошла после папиной смерти. Мои родители всё предвидели. Они были очень умные люди, могли многое предсказать. Но одной вещи никто не мог предсказать. С какой драматической скоростью стали меняться вещи в России. В том числе и законодательство, относящееся к авторским правам. Четвёртая потеря состоит в том, что он лишился награды, которой добился после всех своих неудач. Его книги издавались в России пиратским способом. Наша задача сейчас – вернуть набоковских орлов в свои клетки и помочь будущим писателям, уберечь их от такого же произвола.

Про моё собственное писание – второй вопрос. Мой отец никогда на меня не производил нажима, никогда от меня не требовал, чтобы я следовал его карьере. Но часто давал маленькие такие новеллки: «А мило было бы написать рассказик про это…» Или про то. Или когда мы переводили вместе, или я переводил, он проверял – очень многому от него таки научился. Но стараюсь теперь писать таким собственным стилем. Одну вещь, которую мог бы скопировать у него – чувство оригинальности. Даже список покупок в супермаркете он выписывал своими собственными словами – и всегда в этом было что-то оригинальное, что-то набоковское.

И я написал первую свою книгу, первый роман, который выйдет, вероятно, раньше в Англии, а может быть, и в Америке. Оригинальный и довольно сложный. Надеюсь, он понравится кому-нибудь, кроме меня.

С советской литературой папа не был знаком. Он искренне не находил ценности в том, что писалось под каблуком режима. Партийное искусство, советский реализм его не интересовали. Но были редкие исключения. Он переводил Окуджаву, он прекрасно перевёл его «Романтический марш». Это было неожиданное и редкое событие. Ахмадулину он очень уважал, был с ней знаком, она приезжала к нему. Но больших отношений между моим отцом и советской литературой не было. Я бы ни одного имени не назвал, чтобы никого не обидеть. Кое к кому он всё-таки относился с интересом. Но назовёшь одного – обидишь другого.

Из Европы в Америку мы уезжали на предпоследнем пароходе. Была Вторая мировая война. Я был очень маленьким. Когда мы ехали через Атлантический океан, пушечники стреляли по китам. А на последнем путешествии стреляли по немецким подводным лодкам, которые и потопили пароход со всеми пассажирами.

– Мне только что исполнилось шесть лет. Мы приближались к Нью-Йорку.

– Родители мне всё рассказывали о сказочных небоскрёбах. Я мечтал их увидеть. Мне приснился сон, что небоскрёбов никаких нет, а есть маленькие какие-то сараеподобные здания. А небоскрёбы – иллюзия, созданная папой и мамой.

И вот я открыл глаза, и вот я увидел, как они выросли из тумана.

– На второй день я вернулся из школы и сказал: мама, сегодня я научился говорить по-английски. Но стать американским ребёнком для меня было не страшно легко. Я был русский ребёнок, дома говорили по-русски. В бейсбол не играл. Всему этому я научился благодаря чудным педагогам в американских школах, Гарварду, но недостаточно. Потому что я был незрелый, молодой, папа писал своей сестре Елене в Женеву: «Мой сын Дмитрий интересуется, во-первых, альпинизмом, во-вторых, девушками, в-третьих, спортом (я бегал), в-четвёртых, музыкой (потому что я рано начинал петь). И на пятом месте наука».

– Высшую школу, несмотря ни на что, я закончил. Прожил через периоды, когда в Америке было очень модно протестовать. Против царей, против Вьетнама, против того, против этого. Я никогда не участвую в массовых демонстрациях. Демонстрация – это протест. Чем более этот протест считает себя индивидуальным, тем более он превращается в толпу и в массу. Все, кто протестует – или навыком, или поведением, или преступлением, – попадают в кучу.

– Предпочитаю думать за себя. Вспоминаю свои мнения о том, что происходит в мире, которые часто не совпадали с тем, что думали другие сверстники и несверстники. Я не имел того же отношения к войне во Вьетнаме, какое имели молодые американцы. Но я жил в стране, где можно было выражать-таки своё мнение. Я постепенно понял, что не везде и не всё так.

– Думаю, что нужно съехать с этой земли в конце концов. Потому что нас слишком много. Особенно в самых бедных странах. Моё ощущение, что, несомненно, мы или часть нас переедет на другую планету. Последние открытия говорят о том, что в воздухе, всюду, во всём космосе циркулируют основные материалы, нужные для создания жизни. Так что, вероятно, в космосе есть очень много неразвитых зародышей жизни.

– Надежда на успешный переезд всё ещё существует.

– Я вам совершенно-совершенно откровенно скажу: я говорю действительно от всей души. Не потому что Владимир Набоков был моим отцом. Совершенно не поэтому. Если бы он был совершенно неизвестным человеком… Если бы это был не человек, который бы выше всего ставил в жизни жалость, щедрость, красоту, ненависть к жестокости. Если бы я ничего о нём не знал с моральной точки зрения. Если бы он был таким же неизвестным нам, как Шекспир, мы даже не знаем точно, что он был. Какой это был Шекспир. Их было несколько, может быть. Несмотря на это, каждый раз, когда я сажусь или вожусь с книгами моего отца, или чтобы переводить, или чтобы проверять издания, или чтобы перепроверять чужой перевод, или просто чтобы читать, – более высокого литературного наслаждения я не могу себе представить.

Николаев. Глядя в воду в солнечный день

«Это тот человек, про которого невозможно ничего написать», – сказал про Николаева Сокуров.

Это, к сожалению, правда. В галстуке, коричневом каком-то пиджаке. Большие часы на запястье. Сам большой, не помещающийся в Витину мастерскую с видом на Спас на Крови. Долгий вечер. Просто человек. Технарь. Умные называют его героем нашего времени. Оборонка, умница, изобрёл аппарат, который видит сквозь стены. Я его плохо знаю, плохо узнал. Даже имени не запомнил. Просто Николаев, изобретатель, чья судьба вписалась в судьбу русской разваливающейся оборонки. Сокуров же, который знает его больше, говорит так, как памятники отливают:

«У этого характера нет никаких аналогов в русской литературе, если говорить о полноценном, живом, созидающем типе. Обычно это характеры разрушающие, воюющие, саморазрушающиеся или кого-то убивающие. Через убийство проявляющие мужество, защищая, например, Родину. Но чтобы это был человек, представляющий такую, как Николаев, ценность в жизни, такого я не знаю. Мы не имеем ему художественного аналога. Это очень большая гуманитарная, гуманная проблема общества».

Говорит Николаев – цитирую беспорядочными кусками: Николаев, как всякий технарь, подробен и обстоятелен, – жуткая скукотища.

– Делал всё, вплоть до маленьких детей. По первому образованию механик. По второму инженер-электрик. По жизни занимаюсь ремеслом: радио, машины, исследования. Кораблями, летательными аппаратами. Из ничего – что-то. Беда моя.

(Дальше рассказ про то, как в детстве с Витькой делали невиданные самокаты, про отца, который заразился этой технарской обстоятельностью в Германии: «…едешь, прокладка в автомобиле полетела, находишь какого-нибудь ганса, автомат ему в нос, он ведёт в сарай, а там гвоздички-шурупчики, всё по полочкам, и, конечно, нужная тебе прокладка есть. С этой мыслью он вернулся домой и пытался везде навести такой же немецкий орднунг».)

– В стране. То, что испорчено, починить уже нельзя (мнение о перестройке и о том, как «грохнули всё», опускаю). Вся жизнь – работа над чужими ошибками. Разрабатывал станки-автоматы для контроля параметров радиодеталей (описание станков опускаю).

Наше предприятие когда-то называлось «Красный такелажник» – потом ящик «три тройки». Литьё, мощное КБ… Тысячи три человек. В командировках отъездил от Черновцов до Иркутска, от Одессы до Уфы. Сейчас его просто нет. После развала там находился импортно-экспортный банк, что ли. Такое впечатление, что наш последний директор люто ненавидел людей: коллектив в целом и каждого в отдельности.

(Приватизация, разложение завода на кооперативы и размножение делением, физическое исчезновение рабочих мест, вывоз станков и бесследное их исчезновение, растворение технической интеллигенции на блошиных рынках – Николаев рассказывал об этом минут сорок. Без эмоций: дело прошлое.)

Сокуров: «Я говорю о нём как о вершине национального характера, не о норме, а о грандиозной вершине, гораздо выше уровня всех этих «интеллигентных людей», выше любых качеств этой «перестроечной», «постперестроечной» толпы…»

– …А тут кто-то предложил всё это продать, поставить клетки и разводить кроликов, – продолжает Николаев о судьбе оборонного завода, что «едете в сторону Кантемировского, слева жёлтое здание». – Можно было долбить чеканки, можно было делать взрывные или подслушивающие устройства, закатывать патроны или наладить лабораторию по производству наркотиков: востребовано временем и с нашим опытом и знаниями в общем-то легко.

Но технический гений Николаева нашёл себя: кому-то там нужно было сделать прибор для измерения активности продуктов начального распада радона. Вай нот?

– Хотя для меня это была совершенно непонятная вещь, как и для вас. Но сделали приборчик. Не одну штуку, а пять. Приборчик прошёл все испытания.

(Николаев рассказывает об особенностях выделяющихся из земной коры, из её гранитных выходов, продуктов распада радона, который сам по себе безопасен, но его изотопы оседают в лёгких: 40 процентов всего загрязнения радиацией каждого человека составляет именно радоновый фон… Я уместил в двух абзацах целую эпоху его жизни и рассказ об изобретении, ценность которого я определить не в состоянии.)

– Запустили производство, ещё десять штук. Хотя для одной шестой части суши этих приборов нужны тысячи. Но ничего этого не случилось. Дышим радоном по-прежнему бодро. Начальство института свозили в Германию, напоили пивом, и Россия стала покупать немецкие аналоги. Так ими и пользуемся.

Потом Николаев делал для медицины какие-то микронасосы для высокого давления: «можно задать закон изменения этого давления, и он будет автоматически выдерживаться», потом…

Потом изобрёл устройство, которое видит сквозь стены и находит пластиковые мины, и возил его на испытания в Чечню.

Сокуров: «Этого человека современная практика гуманитарной жизни никак не задевает. Ни художественная среда им не интересуется, ни собственно народ. К сожалению, этот человек стоит над всем. Его никто не растил, не пестовал, это результат уникального самовоспитания. Он создатель по сути, до кончиков волос буквально. Он выше всех, он, я бы сказал, даже опасен. Всё будет сделано, чтобы не дать ему развиться, реализоваться, не дать руководящих постов, не дать продвинуться, потому что для этого нужно любить качество человека».

– Позвонил один коллега, мы раньше вместе работали в ЦКБ, говорит, учёные всё придумали, но ничего не могут сделать из железа… А я никогда в жизни не занимался теорией поля, антенных дел не знаю, что такое импульсная радиолокация, понятия не имею. И ещё не просто, а под землю, подповерхностная радиолокация. Пришёл в контору, посмотрел на приборчик, который у них был, посмотрел, как он устроен: не так уж непостижим, не сложнее того, что мы делали до сих пор. Ну, так как других заказов не было, пришёл я в эту контору. А заводик старый, железный, земляные полы, зимой не топят. Но мужики все рукастые.

(Николаев рассказывает про какой-то роскошный гибочный пресс, который «всё без дела стоит», как в цеху тэны устанавливали, тоже ноу-хау, которые не кипят, про то, как шли под бульдозер оснащённые с иголочки заводы-автоматы, про ржавых роботов; всплывают какие-то буровые скважины в Норильске и многожильные кабели в руку толщиной, которым пришёл кирдык: бомжей нанимали и шелушили эти кабели, добывая медь. Фантасмагории Гоголя и Россия с кривыми дорогами рисуется в воздухе, Россия, напичканная мастерами и железками, которые Николаев знает по именам и с ними на «ты».)

– …Надо сказать, что современные противопехотные мины содержат либо очень мало металла, либо не содержат вообще. Мир напичкан ими по горло: весь Ближний Восток, Босния-Герцеговина, Югославия, Чечня, все границы России – с обеих сторон, причём часто на эти минные поля нет никакой документации… Чтобы их снять, если снимать существующими темпами, потребуется около тысячи лет. Со временем своей убойной силы они не теряют. Мина такая стоит от трёх до пяти долларов. А чтобы её снять, нужно – наш заказчик говорит, что это исключено, – потратить около тысячи долларов. Все работают, не отнимая антенны от поверхности. А как вести антенну по минному полю, не отрывая: ничего не видно. Разве, стоя в воде в солнечный день, ты видишь свои ноги? Нет, свет бьёт тебе в лицо. Так и с миной под землёй.

Тридцать пикосекунд. Десять в минус двенадцатой, за это время свет пролетает расстояние порядка трёх миллиметров. Момент завершения. Значение сигнала. Его расшифровка. Времена и скорости. Ветер подул – сигнал поплыл. Дифференциальный фильтр, накапливающий предысторию, сравнивающий её с текущим состоянием. Подмена местами истории и реальности, обратный знак между ними. Выделение границ объекта. Щуп и собачка. Осколки гильз и проволоки. Корешок травы или след от копыта. Двадцать четыре указки на одном квадратном метре. Тысяча двадцать четыре отчёта, которые можно сложить в кривую, но что с этой кривой делать? – чтобы не догадался враг, как устроен николаевский прибор, я щипаю фразочки из его рассказа.

– На самом-то деле, – говорит он, – мы видим не глазами, а мозгом. Как работает глаз? Как он связывает это в картинку? Давайте займёмся общими представлениями о распознавании образов. А заказчик гонит: нужно идти в поле.

1996–1999 годы. Дошли до Грозного. Сделали прибор, пригодный для работы в поле.

Кабинет командующего инженерными войсками.

«Мужики, надо ехать в Чечню. Там проверим и решим, продолжать работу или закрывать». Военный борт Москва – Грозный, под Новый год. Директива генштаба. Сопровождающий – полковник сапёрных войск по фамилии Околелов. Ватные штаны, аэропорт Чкаловский и продолговатый ящик весом 20 кг. Поехали.

На смену норильским буровым вышкам пришли окрестности Грозного, Ханкала, взятая две недели тому назад, развороченные дома, боевые офицеры, поля, земля, гусеничные колеи, брезентовые палатки, военные городки, двухэтажные солдатские койки. Подарочный грузовик московских ёлок для Чечни.

– Я никогда не летал на вертолёте: такой ступор, чувствуешь себя бабой-ягой. Ночь-полночь, Терский хребет, горят нефтяные скважины, шапки огня…

Сокуров: «Нет ничего прекраснее в жизни, чем качество прекрасного человека, особенности его характера, его настойчивость, мужество, верность, добросердечие, ум. Никакая другая фигура, например сын президента или «великий» писатель, обласканный обстоятельствами, вознаграждённый своей известностью и славой, комфортом, который может позволить себе быть добрым и терпеливым, не идёт в счёт. Другое дело, когда человек с такими качествами живёт внутри реальной жизни, частью её являясь. В России ни государство, ни общество ещё не доросли до таких людей, это слишком большая для нас роскошь».