Текст книги "Четыре тетради (сборник)"

«Если аборт это убийство, то онанизм это геноцид». «Любая женщина будет у твоих ног, надо только точно попасть в челюсть». Хохот.

Сильный нажим, неровность, трясущиеся буквы. Ящерицы бегают по скалам. Гоголь их убивал, а не писал о них. Читай – и будешь писать.

Большая чёрная птица с шумом упала в воду, охотясь за рыбой.

Видел ужа, оба испугались друг друга и побежали в разные стороны, я – с криком.

Гадюку. Лежала, подняла голову, я пошёл за ней, фотографируя. Сфотографировал рябину. Она не убегала. 15.50. Час дня. Голый, абсолютно голый, гуляю под солнцем по скалам у берега. Всю ночь горело Останкино.

Крест Дамаскина с озера похож на белую палатку. Гранитный перст с длинным чёрным когтем торчит из земли. Первочеловек: море, солнце, скалы, царапины на пальцах. На островке в бухте две могилы: цемент, камень, фото, Бобылёв и Копылов, Михаил Сергеевич и Сергей Иванович, оба 40 лет, погибли 1 авг. Рыбаки, разбились, утонули, не знаю. Четыре рифмы: фамилии, возраст, отчества, день смерти. Шутки судьбы.

Остров змей и ложных клещей.

Ещё Путсари.

В Останкино нашли тела трёх погибших: семь метров под водой в шахте лифта, сверху упал трёхтонный камень противовеса: подполковник пожарной части, лифтёрша и сантехник. Думали, что они уехали в лифте вверх, несущемся в ад, а они упали в шахту.

Лежу на скале, ветер и тучи. Лето кончилось. Скоро дождь и осень. Спокойствия мне, воли, отваги, молитвы. Пиши, не мучься, иначе всё пройдёт, работай. Внешние ужасы отступят сами. Вот идёт туча.

Кн. Притч. «Не обличай кощунника». «Как серна, выворачивайся из рук их».

Притч., 6, 2:5. «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына. А кто любит, тот с детства наказывает его».

Притч., 13:25. «Я поцеловал язву под её грудью».

«Внутренние жилища смерти».

Откуда идёт день 9-й и день 40-й?

Ровно горит свеча. Белый мой дом.

30 авг. К финским маякам.

Мешок красных. (Описания попутчиков: отшельник, в электричке и проч.)

Хладнокровие – добродетель. «Благоразумный хладнокровен». Смирение предшествует славе. Кто даёт ответ не выслушав, тот глуп, и стыд ему.

«Смерть и жизнь во власти языка». 19:22.

«Коня приготовляют на день битвы, но победа – от Господа». 21:31.

«Кто любит чистоту сердца, у того приятность на устах, тому царь – друг».

«Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах». 25:11. Волны идут, как идолы. Солнце было жидким.

Солнце и шторм.

20.20 Коинсари, провожали лето, чокаясь чаем. Сполохи далёкой, над Карелией, грозы. Волны идут, как волны, на Валаам и тому назад, дребезги, mit Herbst!

Дверь ворочается на крючьях своих. 26:14.

Ещё: Притч., 29:21. «Если с детства…» Оч. смешно. «Три пути непостижимы…» Притч., 30, 18:19.

А, какое окно растворённое, окно солнца было в снежных облаках: слабое пятно и небо, как пух, мы шли в лодке, и это было справа. Нужна шипящая. И нет ещё тени.

Коинсари. Булыжник у входа в палатку. Дрова. Обед. Срывается дождик. Прочитал Екклесиаст. Очень грустно. И беспомощно.

(Составь главу из всех беспомощных слов: про дождики, про звёзды, волны, погоды, рыбок и гусениц, слей все погоды-природы-ящериц в одну главу!) – дескать, читатель, чтобы не замедлять мой рассказ описаниями погод, вот вам глава. Можете к ней возвращаться по мере надобности в отдыхе глаз, не все любят действие, я снабжаю её и рисунками дождей и волн.

Суббота, час дня. Трепет, вода, солнце, смех чайки, далёкий дуплет выстрела. Вчера переменные дожди.

Лежу на скале. Два маленьких муравья грызут большого.

Паук качается на качелях под крышей палатки. То ляжет на спину, то перебежит вниз по воздуху, сорвётся, покачается на спине, и вверх.

Вчера вечером поймал карандаша. Сломался спиннинг. На удочку утром ничего не ловится: ни на лягушачью икру, ни на шитиков. И скалы уже холодные.

Ев. от Марка. Марк – мол. чел., ученик Христа. Распят в 64-м или 67-м году.

2 сент. 23.50. Ев. от Иоанна. Первое чудо – вино.

3 сент. Ев. от Иоанна.

23.10, прибой. Дождик, прибой, как удары молотом.

Дни в ничегонеделании и обжорстве. Совершенно растительная жизнь.

Ночь – муки в свитере на холодном песке. Руки воняют кухней, в копоти и саже. Лицо, если опустить, стекает вниз и становится ужасным, как будто в нём совсем нет мышц. Сны полны спермы.

На верблюде под утро. Л. с залитой зелёной пустой глазницей. Для обеззараживания. Фото четырёх ромашек на песке. Грибы в лесу, из которых выступали красные капли, окрашивающие руки, как йод.

«Он, приняв кусок, тотчас вышел, и была ночь».

4 сент. Ев. от Иоанна. Сыро, пн., Коинсари. Ночью дождь.

Голый бегает по берегу, и купается. А луна канула. Гром и морг. «И встала прежде, нежели они могли распознать друг друга…», отвага и какая страсть. Руфь, 3:14.

Серенький день, сырой, пустой.

«Никогда не повторяй слова, и ничего от тебя не убудет».

Сирах, 19:7.

Чужие слова не рассказывай его ни недругу, ни другу.

«Одежда, и осклабление зубов, и походка человека показывают свойства его». Сирах, 19:27.

Книгу Руфи, крохотную.

Не знаю число – сент., вторник. Вчера сырой день, бесцветный. Сегодня в четыре вышли, в шесть пришли на Кильполу. Стали на скале.

Чай, свеча. Видели синее море, чёрное и зелёный парус чужого катамарана с красным флажком. «Пора надевать чепчик».

«Всеобщая жопа», – сказал Ванечка.

Воздух прозрачный, звёзды холодные.

Танцевал мамбу с фонарём на скале. В Католише академи летают бумажки, чистая постель, библия на немецком, крест и колокола.

6 сент., среда, Кильпола. Утро – ведро брусники. Вечер – послание к Галатам.

23.15. +6 по Цельсию. Спал в шапке. В бухту пришли две белые яхты. Две девицы хихикают в лесу на том берегу бухты. Спать в верблюжьем свитере было вчера не холодно, а тепло.

Мой паук убежал.

Яхта с зелёным парусом стоит в нашей бухте.

– Пидорастический стиль.

Муму еть. Гутен нахт. Мажестик. Всех заеу. Скрипка лиса.

Ессен! Весь набор слов. Ещё: унспортлих. Монинг. Парусизм.

Подонки.

Прошёл один из 12 месяцев.

Ангел-истребитель, найти, вчера читал, это у кого? Херувим с колёсами. Иезекииль, 8, 9, 10.

Напридумывать драконов, страны. Херувимы с колёсами, торжественный ужас в этой пьяности.

7 сент. Полведра брусники. Заблудился. Видел внутреннее озеро.

18.20. Иезекииль созерцал животных, которые идут в четыре разные стороны. Видит их лица (по 4) и всех одновременно. В каком пространстве видение? не в трёхмерном. Его око – шар, глядящий внутрь и вне себя. Описывает видение, как математик, точно, в деталях, как бы чего не упустить.

Без оценочных прилагательных до – «изумительного кристалла» (1:22). Вот: вон прилагательные!

«Отцы будут есть сыновей твоих, и сыновья будут есть отцов», 5:10, и до: лепёшки на человеческом кале.

Проклятия Господа Израилю – вот уж речь Иез., 5, 6, 7, 8, 9 – и младенцев, и стариков. «И узнаете, что я Господь Каратель» – и юношу, и девицу…

7-го, последний вечер на Ладоге. 23.30. Кильпола.

После обеда бутылка можжевельника, ягодки, туман вдоль воды, «внутри и вне» одновременно, найди у Иезекииля.

7,7 град. Ледок на клюквенном болоте. Свечка догорает.

Надел всю одежду и сверху пуховик. Искупался в ледяной воде. До свиданья, лето.

«Хлеб твой ешь с трепетом и воду твою пей с дрожанием и печалью». Иез., 12:18.

Я потерянный. Регенерация серебра.

В фиш-фабрик две девушки признались, что целки. Одна танцевала бразильский танец борьбы. Уехали в Москву.

В Приозёрск. Стояла на коленях, просилась со мной.

При трении из головы летит пепел.

Нур Эдем – верблюжий рай.

Приозёрск. Мост-калека. Комары кусают за пальцы. Прошли люди. Я не смогу ни сочинить, ни вспомнить их диалог. Огни: красный у основания трубы, на вершине её – перегорели.

А! Это две девушки с собакой. Собака – чёрно-белая. И девушки одна в чёрном, другая в белом. Прошли решительно. Соперничать ремесленнику с обувной фабрикой невозможно. Это и есть фокус «гения». Человек пишущий – фабрика. Злые и неумные девчонки. Пусть сердце твоё будет спокойно.

Иван: – Ку-ку (с антресолей жене). Считай, сколько тебе жить осталось. – Ку-ку. Ку-ку.

Ладога. Вышли, туман, берега китайские, когда туман съедает всё – лес, берег, воду, небо, мультипликационную моторку.

Неделя после Ладоги. Письма Чаадаева.

Как ангел (денница), «возмечтавший о себе» стал сатаной.

Сатана, дословно, – господин мух. Господин мух.

С утра дождь.

Капли говорят, эхо свистит в тенте: гоу! гоу!

Приехал в среду.

Приключения на пристани с двумя печниками и зэком.

Придут сырые дни. Час неизвестен.

300 рэ на водку зэку, внуку Бианки, проехали.

– Ты будешь рассказывать, что пил водку с внуком Бианки, никто не поверит. – Никто не поверит, что внук Бианки пил со мной, когда он будет рассказывать правнукам.

Белые грибы. Букеты ромашек торчат в песке. Щука, как камень, подвинулась и осталась на дне.

«Послефактум». Отставной ст. прапорщик.

Год назад был Крым и прошёл, потом чудесное бабье лето – вне времени, с Оредежью, полями, гротами, поцелуями. В поле мальчики с велосипедами, подсматривающие.

– Оно ни о чём не говорит. Там же не было ни вчера, ни завтра.

Небо и Ладога беспросветны. Последняя – горькая – капля – пива. Лето с К., однообразные ночи, сахар, сладость, переходящие в скуку. Деньги-деньги-деньги, как призрак, всё лето. День начался с того, что украл у детей два куска хлеба. Ночью: «Говори мне ещё», голос как хлопанье крыльев. Обитатели острова.

Буфетчица Стеша, ангел.

Авар, ГРУ, спец по ЮАР, живёт в Амстердаме.

Толик, брат печника.

Серг. Серг., печник, 20 лет пьёт из-за бабы.

Сергей, рыбак.

Слава и Слава, шёл между ними.

Слава 1 – пьяница без глаз.

Слава 2 – суетлив, мельче, механик.

Вадим, зэк, внук или сын Бианки, прохиндей.

Окно с надписью золотом – «окно», в золотых кавычках.

Паломница, широкая в кости, просит лекарств и курит в профиль, печальная.

Паломница (весёлая), говорит по мобильнику (думал, с землёй), свесившись из окна второго этажа.

Рыжая лошадь.

Разверстая могила (на острове их пять, но уже наполненных, давно и недавно) – кого ждёт? – я молился, стоя между нею и часовней Успения (храм-то Рождества). Монахи могилку впрок выкопали, чтобы зимой не долбить мёрзлую землю, «если что».

Поселение чёрных и пятнистых лягух, все малоподвижны.

Некто плешивый, длинные седые волосы.

О. Климент, монах, молод, пьёт. О. Богдан, монах, стар, пьёт.

Призраки: голос ночью, лис, шуршащих, сына, сна (ангел света, в чёрном, как и развратники), Таня М. с распущенными волосами, Таня Б. (вот-вот, всё готово!) – «убей ангела света» – всё продолжится! – я проснулся, денег-денег, мучающихся и мучающих людей в чёрном с карманами на груди, чужих стихов, фотоаппарата (дайте мне его!), камня-блесны.

Сыро, всё сушу.

Слава, матрос, гипертоник.

Кактус, который проращивают сквозь девушку.

Действо: леса, птички. Дождики, ливни, несуществующие рыбы, покой, бабочки. Набоков их всё-таки приватизировал.

Благовещение, совпавшее с воскресением Лазаря. Птицы гнёзда не вьют.

Надпись на московской эстакаде: «Ешь буржуев».

Пляска молний на острых скалах Эгейского моря. Шторм в пасхальную ночь, шатаются сосны, потерял крестик на скрещении четырёх путешествий апостола Павла.

Вертикальные кладбища, разноцветные жемчужинами, как песок, хрустят на зубах.

Ел райские яблоки. Ел рыбу. Вытащил из пальца занозу: белый острый камешек.

Ни города, ни горы, ни люди, ни моря, ни иудео-турецкие женщины. Мимо, из путешествия в путешествия вела только одна идея. Ко всему остальному он оставался слеп.

Старуха в юбке и шляпе плюёт в бурное море. Название яхты «Танцующая». Акула с красной пастью – татуировка на плече турка-экскурсовода.

Отель съедает в год 120 тонн мяса, 65 тонн апельсинов, 130 тыс. бутылок пива.

Грозовая туча и солнце. Кидали камешки в глиняный горшок, полный пены, пока не разбили.

Торт с черносливом и вишней. Манговый мусс, пузатый и початый Чеваз Регал. Механические ворота в театр марионеток.

Четыре девочки у витрины, как клавиши на саксофоне. Приседают, щебечут, водят пальцами по стеклу. Чу! телефон у девочки в красной кожаной куртке заиграл Мендельсона. Английские мальчики похожи на юных гениев, круглые очки, подслеповатые глаза, ерошат волосы.

Пока трое быстро пожрали огромные десерты, четвёртая грызла и грызла крохотную корзиночку.

Путешествующие бюргеры и дочка их с тифозной стрижкой, в стоптанных башмаках.

Валдайский дневник – с верой и наступающей весной, ручьями и полями.

Одна вруша, одна клуша, много сладких старух, боксёр, которого турки зовут Али-Баба, фотограф Саша с его ответами на все вопросы, боров рыжий с рыжим крестом на шее, девочка-бойскаут, турчанка с повадками дорогой проститутки, штук семь-восемь старух, поющих про молодость.

Говорю с официантом по-немецки.

– До 00.00 не ем ни рыбы, ни мяса.

– В таком случае вам нужно идти отсюда на шуй.

Нет, мягче:

– В таком случае вам нужно идти в верхний ресторан.

Там нет ни рыбы, ни мяса.

Христос Воскресе!

Турки, дети, то излишне услужливы, то обидчиво грубы.

А в России сейчас – Крестный ход.

Немка смазывает пальцем сливки с ободка кофейной чашечки, и пальчик облизывает, пока никто не видит, моет водой, оглядываясь, ставит на тарелку, поболтав, вверх дном, ждёт-ждёт, оглядывается, тащит к выходу, спрятав в рукав, поговорила, остановилась, уплыла.

Крестит стакан: – Изыди, нечистая сила, останься чистый спирт.

Приветствие в монастыре, трудник монаху:

– Харе Кришна! (Сидит у помойки.)

Чёрненькая девушка потёрла тыльной стороной указательного пальца ресничку.

– Чем девушки отличаются? – Вниманием к ресничкам.

Опыты с глиной, девичьи грёзы.

Птенец как огонь.

Кот Диоклетиан.

Вышел, пытался окропить лесного мотылька.

Вода розовая.

«Потому что победа течёт в нашей крови», – пишет Григорян в газете Вера.

«Господь простит оплаканные грехи», – пишет Лена Григорян.

Песок. Растёт овёс. Куст плексигласа. На корабли ходить нельзя. Солнечно. Мелко.

Капает дождь. Час ночи. Был в монастыре. Стирают бельё.

Бомба похожа на яйцо.

Грибы нанизал на ветки, как белка.

Кверху лапами десятки мёртвых мух. Затопил печку, зашевелили лапами, завоскресали. Сметал в совок, шевелящихся, – в печь. Дом-побоище: головы, крылья, лапы и туловища. Сметаю и жгу в ольхе.

Каша с сухими грибами. Серые поля и розовые леса.

Последние сугробы в ложбинах, лисьи и птичьи следы, новые, свежевырытые мышиные норы. Муравьи уже копошатся. Обратно – через кладбище?

Поля и леса молчали. И вдруг в роще над могилами. Нет.

Поля и леса молчали и были полны движущихся клубов воздуха; обугленный пень, похож на чёрного ангела; пальто на ветке у дерева, как старик с повисшей рукой, прислонившийся к дереву лбом.

И вдруг в роще над могилами – не торжественный, а детски весёлый не хор, не щебет, а радостный гвалт птиц над синими (…) в пёстрых, ярких, разноцветных… цветах между крестами. Гвалт, как в освещённый первым… Детский сад после завтрака, солнце в комнате, новые узнавания друг друга, как радость предвкушающих – воскресение – уже! – победу над смертью и зимней тишиной, над мёртвым ещё кладбищем.

Печальный вторник Страстной седмицы, когда… Тайны дочерей.

Костёр. Тележка в верёвочках. Топор (взлом) – кипяток, варенье – (сгоревший сосед), мокрый старик (кипяточку). Цыганка на лошади, скачущей до его двери – которая со мной в автобусе – жизнь – как справиться? – кто насылает – тот ли – или Он? – Мыл ноги в снегу, прощался с зимой, просил ещё зим.

А., похороненный в снежное поле.

Ушёл этот снег. Над могилами радуются юные птицы.

Ночь наступает, дождь идёт.

Почему не к односельчанину, не к сыну (у него машина стоит, ну их на…) – ко мне?

Недобитые мухи завывают между рам, капает вода умывальника, жужжит счётчик, скрипит, слышно, перо.

Среда. Сон про слова: что каждый всё равно читает по-своему, но вместе, в обращении этих слов, между ними, предрассветном, мутно, глухо синем и радостном, парящем.

Вечером зарядил дождь. А ночью – в просвете штор – звёзды.

Ты! –

Рождество? – почудилось.

Вспомнилось: Пасха.

Костёр, огород, путешествие, поля, всё в прибитой к земле траве, сене, как отутюженные, ровные.

В ручьях и лужах лягушки, сфотографировал её глаз и в нём – лес, просвет неба и мой силуэт.

У недобитых мух родились детки. Одна, заснувшая между обоями и брёвнами, – вторые сутки воет и стонет, не может выбраться. Счётчик поёт якутские песни.

У дома в старом снегу следы. Кто-то там большой ночами ходит, сам себе след в след.

Дед просил ночлега и воды. Я отказал. Взломал замок в его доме и принёс воды. И кипятка.

Ну, смотри, смотри… Изменишься.

– А, посмотреть, как они там живут.

Закрыл лицо.

И Иуда в нас живёт, и Пётр.

«Если вы хотите Его распять – распните и меня».

И чего это сумасшедший старик попёрся на ночь в такую даль?

А так – будто бы ничего не произошло, если бы не Антоний.

Тухлая рыба висит на стене.

Эти дни… (нрзб.) крови. Пью томатный сок, ещё не кровь. Великий четверг, полночь. О сегодняшнем дне – завтра. Пост по-английски и немецки – весна.

Митрополит Антоний: не говори себе: а стал ли я совершеннее, достойнее Бога. Этого делать не надо. Надо просто идти, идти от света к свету.

Тихий мы переводим с греческого – радостный.

Тихий и по-русски – тоньше, ярче, чем радостный.

Лежал в серой траве. Дочка станционного смотрителя (порох!) в красной бейсболке толкала домой мимо моих окон пьяного отца: за шиворот и в спину. Он шёл, выбрасывая вперёд колени.

«И смерть это вовсе не смерть, а разлука со смертью своей».

Рассказ про крестьянина и моряка.

– Тебе не страшно ходить в море?

– Нет.

– Как умер твой дед?

– Утонул.

– Как умер твой отец?

– Утонул. А твой?

– Умер в постели.

– Отец? – Умер в постели.

– И тебе не страшно каждый вечер ложиться в постель?

Здесь же, в главе о браке, где оба и Е. Книга эгоистична.

О мире, как обо мне. Но она прошла, но она – такая малость того, что надо сказать.

Антоний: «…потому что в церкви не тот, кто там стоит, «отстаивает». Можно без единого движения губ, без единого телодвижения, без единого слова, без единого звука постоянно предстоять Богу в молитве».

Витя. Три дня пил. Проходит мимо.

– На Пасху разговеемся.

– Не, я буду в завязи. Три дня, и всё. Матку мыть надо.

Мать, старуха, в бане.

Про являвшегося ему:

– Вы горите! Проснулся, вагон горит. Старик в косоворотке, в чунях, с благообразной бородой… После той встречи и стреляли: то заклинит, то промажут в упор, то ружьё из рук выпадет. Медведь не берёт, а говно ещё дымится. Великая пятница, набежит дождь, ветер весь день, шатается всё, день шатается, странно печален.

«Ты что, хочешь нажраться по поводу Воскресения Господня?»

Молитва на сон грядущим: «…да не усну в смерть».

Шуя, дети природы. «Дай мне потому, что я есть!» Звонит сын, звонит дочь. Кто искренне оставил меня в моём валдайском покое, кому я искренне не нужен.

О масштабе мыши, лезущей вверх по занавеске.

О 46 годах царя, который построил за своё царствование капища – и погиб. Все города, народы – все творения рук человеческих пустяк перед этой его, этими его капищами, перед отпадением от бога.

«Ну хорошо, женюсь на чудной и юной деревенской девушке с прекрасной душой и нежно-розовыми лепестками, буреющими со временем… О чём я с ней буду говорить? О том, как прошла в пятницу дискотека, и за что Васька набил морду Петьке, и кто деду Михе порвал ухо, и что отец вчера опять нажрался, и она тащила его домой, а у Серёжки мотоцикл. А увезу – так будет тосковать по Серёжкиному мотоциклу, а не будет – так зачем она мне такая нужна, бессердечная».

Антоний о мусульманстве, о буддизме, об иудаизме: Бог неконфессионален.

Притча о старом священнике, впавшем в ересь, диаконе и двух ангелах.

«Вот дьякон мне говорит, что я еретик. – Ты еретик! – А что ж вы сразу мне это не сказали! – Рядом был Он. Мы хотели, чтобы Он сам проявил любовь к тебе».

Великая суббота. Утро. Снег! после лета.

Витя, пьяный, после рассказа о видениях («Вот такие мои упражнения», – заключил), приподнимаясь со скамейки:

– Хочешь, ветер остановлю!

– Не надо, – ответил я.

– Как звать?

– Что она сказала?

– Никак.

– А это можно? – показываю батюшке бутылку. – Освятить.

– А это обязательно.

Вчера зима, сегодня лето. Огромное лето. На снегу озера большими буквами: Х. В.

Утренняя газета

Сообщают: скрестили лягушку с медузой. Получилось бледно-зелёное, светящееся, прозрачное существо. Дышит.

Прогулка по Васильевскому острову в компании двух стариков

Здесь жила девушка и её крыса по имени Сусанна. Где эта девушка, где эта крыса?

А на третьем этаже самоубийца-неудачник, раза три бросался из окна и всё по осени.

Никогда не слушайся женщин.

Скажем хуже – жизнь – в конце концов – длинные похороны себя.

Ты предлагаешь ждать, когда прокукарекают юмористические старушки?

…Который лепит свою жизнь из гипсовых бинтов. У него всё лицо в тень превратилось.

Сталин его расстрелял при Сталине.

Измена? – да, увы. Но лучше бы не испытывать любовь на прочность. Мои чувства? Теперь просто смесь презрения и жалости. Впрочем, как и ко всему миру.

Как у Сервантеса, моя левая рука усохла к вящей славе правой. Я не хотел бы обнаружить среди множества своих талантов ещё один – подлость.

Через 20 лет Америка станет чёрной.

Ты полагаешь, негры там всех баб перетрут?

Ты весь седой, в прошлом году не так.

Где вы живёте постоянно? Я везде живу временно. Я живу на земле незаконно…

Я люблю холодный воздух. Смерть – копейка. Мне осталось ноль целых и уй десятых. Я уже ничего не жду от этого времени и от этого города, кроме уродцев, которые вырастают на улицах, – бронзовые и живые: ни одного человеческого лица.

Старики, прыгающие с раскалённой крыши юношеских надежд на сковородку старческого безумия… «Будущее каждого из нас – больница, нож любопытного хирурга, искромсанный любопытными студентами труп». «Тогда Махабраху направился к покойнику и спросил его:

– Почему ты умер?

– Всё происходит по твоей воле, – ответил покойный мальчик. Подробно ответил. Люди изумились, вынесли его во двор, стали петь и танцевать».

Прихожу домой, а они, как тараканы, изо всех углов смотрят.

Нарожал детей – вот теперь корми.

Боже! боже! как была страна охранников, так и осталась! б! б! все – вертухаи!

О выяснении какой-то правды.

Кто понимает, что попался, тот уже не попался.

Бывают солдатские ремни, бывают дыры на… Но не бывает таких лиц.

Ощущение беды. Большой, ворочающейся.

Когда от человека пахнет кошками, это совсем уже никуда не годится.

Гоголь говорил Толстому: мысли о смерти – та кобыла, которую я выезжаю ежедневно.

За последние десять лет я не купил себе ни полотенца, ни простыни.

Была синичка. Кот за ней охотился. А за котом охотилась собака. Большие огромные деревья росли. Их сейчас срезали. И там охотилась ворона.

За углом была закусочная. Надо же! И бочонок ещё висит! Надо постараться прожить как можно дольше и по возможности не сойти с ума.

Не спрашивай – и тебе не будут лгать.

Везувий: раз, идёт, камни, газ, и… Мамы видят, как мамы с другими мужчинами, девочки видят, как девочки с другими девочками.

Это чудо, как из женщины вытаскивают этого маленького человечка.

Надоело. Надоели дома, облака, закаты, буквы, квартплаты, долги, ботинки, люди, собственная морда, утра, душ, метро, сумка. Не книги. Хочется лечь и умереть.

Время это такая большая мясорубка, которая перемалывает таланты, стариков, дирижабли, держателей… добра и зла – в смерть, нищету, молодых до 27 лет – в разврат как единственный способ выжить, – в ложь про красивую жизнь – жизнь не может быть красивой в нищей стране, – но в каждом из поколений остаются твёрдые камешки.

Жизнь может быть красивой везде. Только смерть всегда безобразна.

Твёрдость, твёрдость, твёрдость, будь камешком, будь серной, выворачивайся, как серна из рук их – без воск. знака – из времени их и из времени – выворачивайся.

– Здесь я работал дворником, и ко мне в окно приходили гости.

Желание

Кошка поймала птенца синицы. Задушила, издох.

Хоронили у забора. Дети с незабудками.

Пока не приехал Сашка, остался один на один с собой.

На третий день стало страшно, на четвёртый радостно.

Приехал, до полуночи варили варенье. Попробовал и скривился: кислое.

Что завтра? Сорвать зелёные помидоры и положить на окно, чтобы забурели.

Приснилась гибель цивилизации. Разноцветный огонь целлулоидных фабрик, красный – библиотек. Плюшевый Мишка размахивает красным флажком.

Рублю дрова. Жёлтый берег, чёрное бревно, озеро тихое, небо синее, леса отражаются.

Птичка: динь-динь-динь. Верчу головой: где?

Берег, бревно, озеро тихое, леса отражаются.

Динь-динь!

Ах! вот ты где: рябина, ветка, птичка.

И – несвойственная небу, лопата летит, кувыркаясь. Сашка копался в огороде и, завершив свой чёрный труд, бросил через изгородь. Отсалютовал.

– Грум-друм-бряк, – упала лопата.

Птичка: день-динь-динь! – мелко, удаляясь, улетая.

Сварил кусок говядины. Нашпиговал чесноком и завернул в фольгу.

Раньше фольга от шоколадок была такой толстой, и мы разглаживали её ногтем. Теперь – подушечкой пальца.

Полудновать – говорят здесь. Это значит отдыхать, спать после обеда.

Я и отдыхаю. Кот Алис чавкает костлявым окунем.

Шелестит моя зелёная школьная тетрадь в клеточку. Кровать поскрипывает.

Сашка шмыгнул носом и сказал «мда» никому. Потом пошёл по комнате, залез в буфет и сказал: «Вот он, чёрный перец». В буфете что-то загрохотало.

Неслышное озеро под самым окном.

По маленькому чёрно-белому телевизору – «Лебединое озеро». Маленькие чёрно-белые лебеди топочут, как маленькие лошадки.

Переключил. «На севере, где бушует огненная стихия», – сказал дядя в жилетке у географической карты метеомира. Кажется, я ослышался.

На табуретке у кровати моя зелёная книжка о дзен-буддистах.

«В ситуации или-или без колебаний выбирай смерть».

Представил себя двумя мальчиками, идущими в сторону леса. Опыт практического сумасшествия. Закрыл дзен-книжку.

«Дай мне строчку из твоего письма, и я приведу тебя к виселице» – это откуда всплыло, вспомнилось?

Полуднуя, засыпая в тихой избе, придумал, как всё-таки нужно бороться с птичьим гриппом. Весной птицы возвращаются из своих африк-америк, а мы собираем чемоданы и улетаем на юг. Они садятся на крыши – оба-на! – а нас нет, улицы пустынны. Облом! поезд прибыл на станцию Садовая, поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны.

– А что ты будешь делать, когда придут чихающие свиньи?

Вечер. Песок. В песке растёт овёс. Дикий, каким ветром?

А! раньше у деревни были поля, колхоз, бабы пекли хлеб. Теперь ничего нет. Овёс одичал.

Зелёное дерево на красном небе. Сидим на бревне. Того берега не видно.

– Женское искусство? оксюморон! – сказал Сашка. – Хотя, впрочем, в некоторых вещах они бывают весьма искусны.

– Есть ложные белые, – ответил я. – А я такой ложный антифеминист.

– Ку-ку, – сказала кукушка.

– Ку-ку! – ответил Сашка кукушке. – Считай, сколько тебе осталось жить.

Ночь, в железной кружке – чёрный, как небо, чай с мятой. Озеро не плещется. Звёзды уже падают. Одна чиркнула над самой головой.

Я сказал «о Господи» и не успел загадать желание.

Вишни

Чёрные журавли качали из земли нефть. В степи стояли рыжие столбы огня.

– Лиса! – вскрикнула мама, вагон прилип к стёклам Уральских гор, прошла третья ночь, и мы приехали.

Тявкали собаки, воздух звенел насекомыми.

Дядя Коля поднял руку в чёрное небо, сорвал две холодные вишни и повесил мне за ухо. Дверь открылась, и на траву выплеснули целое ведро электричества. Я увидел большой стол, люди звякали тарелками, говорили: «Какой он уже у нас большой!», бабушка Паша топала широкими лапами по деревянному полу, по которому за порог катились большие яблоки.

Ласточки

Из синей глины Лахтинских болот ласточки свили гнездо. Уезжая, мама дала ключ и запретила открывать дверь на балкон, чтобы не тревожил ласточек.

Через неделю гнездо разбилось. Один птенец лежал у санок с выеденным муравьями животом. Другой не разбился сразу, а пытался уползти под балконный люк. Просунул голову под лист железа и издох. На его бархатистой спинке сидела муха.

Это был удар воздуха из открытой форточки, когда курил? Или глупые ласточки не рассчитали клейкость своей слюны, не сопоставили её силу с тяжестью двух растущих птенцов?

В осколках разбитого глиняного яйца трепетали перья.

Вчера над городом прошёл смерч, поваливший тополя поперёк улиц. Говорят, на острове Голодай была песчаная буря. Я не видел, я пил коньяк, созерцая поэтическую грозу и тяжёлые капли короткого ливня сквозь толстое стекло случайного кафе.

Я долго держал балконное окно открытым, ласточки не вернулись.

Незнакомый город

Ночь, дождь, мимо деревни, где жил Толстой, мимо Полотняного завода, где Пушкин гостил в усадьбе Гончарова.

Вместе с рассветом из туманов вышли и полетели назад картинные русские домики, холмы, берёзовые рощи, петухи и гуси.

В городе на каждом столбе объявления о круглосуточных ритуальных услугах.

Цветёт вишня, а липа уже отцвела, и метель из цветов.

Речка с рыбаками и рыбкой.

Школьники, перебегающие дорогу.

У музея космонавтики поп выгуливает своё большое семейство, на горке под первой ракетой Королёва пасутся козы. Фабричная гостиница, зелёная лужайка, за ней открытая настежь дверь, в пустом коридоре горит стеклянная люстра, но я не люблю, когда мешают утренний свет с электрическим.

«Давно вас ждём! – из боковой каморки, сладко зевая, вышла сонная барышня и провела в светлую комнату, где постель заправлена по-деревенски, с ушками.

Гостья

– Здравствуй, – сказала Груша и вошла в комнату.

Каким-то образом проскользнула сквозь – не мимо меня, оказалась у окна, повернулась, пока был ослеплён.

Впрочем, я её придумал.

Я давно зарёкся возвращаться в этот город.

Я посмотрел на свои голые ноги, смахнул с простыни на пол лоскут солнца, пора идти.

* * *

Божий день пришёл и тронул светлой ручкой занавески.

Тихо в комнате твоей.

Бабушка,

если просили,

читала:

«Горит восток зарёю новой,

уж на равнине по холмам

грохочут пушки,

дым багровый

клубами всходит к небесам».

– Мой мальчик,

ты спишь?

– Засыпаю.

Бабушка ходит,

читает:

«Здесь каждый Отчизну

с младенчества любит

и душу изменой

свою не погубит».

Тихо на земле твоей,

не считаем дней.

Божий день пришёл и тронул

детской ручкой

занавески.