Текст книги "Четыре тетради (сборник)"

Павел Солтан. Человек, который научился летать

Всеволожск, 1981 год, декабрь, ночь. 20-летний Павел Солтан, переходя через железнодорожное полотно, обогнул стоящий товарняк и был ослеплён прожектором электрички. Он побежал, запнулся и упал на шпалы. Заверещали тормоза. Боли не было. Очнулся через три дня в сельской больнице. Первое желание – закурить. Увидел на тумбочке пачку сигарет и потянулся к ней, но упал на пол, раскроил переносицу. Гипс разбился. Только тогда он понял, что рук и ног у него нет. В палате с ним лежали десять старух.

– Крещёный, сынок?

– Нет.

– Вот бог тебя и покарал.

Павел не знал, что крещён. А из палаты от жестоких старух попросился, чтобы перевели. Тогда же запретил себе думать, что произошло.

Павел Солтан работает ведущим инженером в Институте протезирования имени профессора Германа Альбрехта. Три года как женат. Света в декрете, через несколько недель они ждут ребёнка. Винцом никогда не баловался, а до родов зарёкся, ни капли, из солидарности. Курить же бросил давно, ещё когда мечтал стать учителем. Рассуждал так: я буду детям о прекрасном рассказывать, а от меня табачищем несёт. Нехорошо. И выбросил пачку из кармана.

Что ещё? Да, ну, вы читали. Про королеву и фарфоровые чайники, которые преподнёс ей и жене Ельцина Павел Солтан. Подошёл Павел к Елизавете, поправил пальцами вкось положенную крышечку чайника. Готовясь к встрече, он эту крышечку нарочно неправильно положил, чтобы показать, как точно работают его пальцы. И уже потом королеве Елизавете II и чете Ельциных рассказали, что случилось с Павлом.

После банкета на королевской яхте президент Борис Ельцин, расчувствовавшись, жал руку директору Института протезирования Анатолию Кейеру:

– Передайте Солтану – машину ему дарю!

На следующий день о новой машине, которую пообещал Солтану президент, знал весь институт.

Но машина – дело десятое. Павел Михайлович привык к своему «запорожцу», который отец переделал специально для него. Народ рассказывал: гоняет Солтан, как чёрт, страшно садиться.

13 лет прошло с той ночи. Павел подошёл вразвалочку. Я не узнал его. Вернее, не могу сразу идентифицировать с тем, что о нём рассказывали: левая рука ампутирована чуть ниже локтя, правая – выше. Ноги – ниже колен, на две трети голени. До аварии его рост был 195 см, сейчас… Сейчас его рост, наверное, 180. Я считаю протезы, потому что они – его ноги.

Мы прошли в институтскую курилку, и два часа я провёл один на один с этим удивительным человеком.

Ты жалуешься на жизнь? Ты бросаешься от несчастья в окошко? Ты готов убить того, кто наступил тебе на ногу? Брось, пустое.

Моё смущение прошло после того, как я пожал Павлу руку. Правда, левую. Пальцы протеза, приводимые в движение хитрым и непонятным мне механизмом, крепко сжали мою кисть.

– Павел, как ты относишься к косым взглядам? К тебе относятся как к инвалиду?

– Кажется, нет. Дело в том, кем ты сам себя чувствуешь. Я не чувствую себя инвалидом. Я – полноценный человек. Я живу и работаю. Знаешь, однажды, когда расходились по домам после института, дело было зимой, девушки спросили меня: почему ты без перчаток, тебе не холодно? Они совсем забыли, что рук у меня нет.

– Что ты умеешь делать? Ты можешь поджарить яичницу, забить гвоздь?

– Я вожу машину, работаю на компьютере, на печатной машинке. Могу сварить что-нибудь нехитрое. Забить гвоздь в стенку, конечно, смогу, а вот построить дом – пожалуй, нет. Но я счастлив. Меня всю жизнь тянуло к детям. И вот – мечты сбываются, уже сбылись. Дочке моей жены, моей дочке, её зовут Вика, – 10 лет. И… Ты знаешь, какое это счастье. Какое счастье, когда любят тебя.

Первые семь месяцев после операции он лежал без движения. Потом получил первые протезы ног – гипсовые. И ещё только через два месяца он смог сделать свои первые шаги.

Чем жил? Фантазировал о конструкциях таких протезов, которые будут сильнее и ловчее любых рук.

С помощью прикреплённой к стенке резинки разрабатывал культю. Сотни упражнений в день. Когда пришло время ставить протезы рук, доктора удивились. Обычной для таких случаев контрактуры (когда сустав не может полностью разгибаться) не было.

В те же месяцы его отцу, в то время конструктору завода им. Карла Маркса, попалась на глаза заметка в «Правде». В ней рассказывали о судьбе изобретателя-неудачника Григория Трофимовича Руденко. И отец Павла поехал в Москву.

Павел Солтан может поднять и перенести своей искусственной рукой груз в 15 кг. Он может носить на руках детей. И, не повредив, взять в пальцы яйцо. Протезы эти – с так называемой активной кистью. Пользуются ими всего несколько сотен человек в стране. Многим не по карману.

Протез для Павла изготавливали друзья его отца.

– Пять ленинградских заводов на меня работали, – говорит Павел.

И это действительно так.

Потом он поступил в институт, в ЛЭТИ. Готовил задания по начертательной геометрии, переписывал, обучаясь, как первоклашка, правописанию, стихи Ахматовой и Саши Чёрного. Для семинаров по истории КПСС бисерным почерком конспектировал Ленина.

– Это сейчас у меня почерк испортился, а так был почти каллиграфический, – говорит он.

– Что, – спрашиваю, – в истории Маресьева правда, а что сказка?

– Правда, – отвечает Павел, – в том, что человек научился летать.

Константин Шустарев. Коха, покоритель земли

Коха уверен, что скоро его услышат в самой деревне Гадюкино. Но поёт на английском языке.

– Почему, Коха, на английском-то?

– А на каком языке прикажешь петь, если хочешь, чтоб тебя услышал весь мир?

Баня в прикольной стране

Первый питерский англоман мечтает о большом собственном доме где-нибудь в Мельничном Ручье. Чтобы окна была открыты. Чтобы птички пели. Чтоб баня, чтобы друзья собирались, веселились и репетировали. И в доме чтобы была студия.

– А десять суперпроституток в тот дом пригласишь для веселья?

– Не-а. Зачем на них деньги зря транжирить, если у нас такая страна прикольная? Я вообще такого не понимаю. Деньги на проституток тратить – это, по-моему, кретинизм конченый. Конченый кретинизм.

Депрессняк в Тульской губернии

– Шестьдесят крупнейших компаний мира рассматривали наш проект, – говорит Коха. – И все, не вру, дали ему самую высокую оценку. Одна проблема – в том, что мы русские. Прецедентов работы с русскими музыкантами у них просто нет. Были бы мы австралийцы или финны какие-нибудь – проблем бы не было.

– В мире так не любят русских?

– Нет, дело в другом. Предположим, подписываю я контракт с Sony или Warner Brothers. Они вкладывают в меня три млн долларов, четыре, пять. Раскручивают по всему миру. Но где у них гарантия, что завтра к власти не придёт Вася Печкин, который скажет: «Чего-о? Какой Пушкинг? Какая Соня? Повесить! Застрелить! Где мой железный занавес?»

Или – если у меня депрессняк, я уеду в Тульскую губернию самогонку квасить. Какая Соня меня найдёт. Пролетит эта Соня, как фанера над Парижем. …А что в Исландии? Нет там ничего. Одна гора торчит. И Бьорк поёт.

В каждой стране есть свои киркоровы, гребенщиковы и свои «на-найцы». Но в каждой уважающей себя стране есть и звёзды мировой величины. Крохотная Швеция гордится ABBA-й и правильно делает. Кем гордимся мы? Кого знают из наших? Назовите мне российскую группу, имя которой гремело бы по всему миру? Назовите мне группу такого класса, как «Роллинг Стоунз», «Роксет» или как «Бони М». Гремела – без всяких натяжек, без дураков, по самому большому счёту. Нет такой группы в России. Нет такого рок-певца. Увы, нет. Надеюсь, оттуда, из-за бугра, вернуться в Москву, в Питер, в деревню Гадюкино – в виде золотых дисков, суперклипов, обложек лучших музыкальных журналов мира… То есть в ореоле тех побрякушек, которые принято называть мировой славой.

Вышел я на Манхэттене

– Когда стало совсем худо, отправился в Америку. Купил с рук приглашение, в котором не было даже печати. Каким-то чудом американцы шлёпнули визу, и со 100 долларами в кармане полетел в неизвестность. В самолёте, когда отошёл с бодуна, перепугался не на шутку. Куда я еду? Зачем? Дома семья, ребёнок, а за океаном только и есть, что телефон Саши Вердиянца, такого же бедного музыканта, как я. Тому вообще по барабану, где жить, где спать, что есть. Такой парень по жизни, ищущий чего-то. Сумку собрал и погнал куда глаза глядят. Короче, позвонил я ему из аэропорта, Саша говорит: «Приезжай». А ехать – 12 часов на автобусе, через три штата. Билет стоит ровно 100 долларов. Вышел я на Манхэттене. Ни копейки. Вокруг все чёрные, наглые, ужас. Приезжаю к Саше. Тот лежит на полу и играет на тромбоне. Говорит: «Ложись, не переживай. Есть нечего». В углу мешок риса стоит, и больше ничего в комнате нет. «Я, – говорит, – за квартиру не платил уже полгода, но хозяйка сейчас в Колорадо. Так что останавливайся…» Месяца два мы лежали на полу, ели рис и играли на тромбоне. Тут приехала хозяйка, очумевшая совершенно. А я заболел.

Протянуло меня сильно. Так зацепило! Встаю – и теряю сознание! Домой позвонил в бреду, говорю: мама, я умираю. Она там чуть с ума не сошла. Но дороги мне назад не было. Два года пел в американских рок-группах, путешествовал, искал и находил друзей и вернулся домой.

Закон Божий

– До сего дня жизнь нас сталкивала только с хорошими людьми. С теми, у которых нет в глазах зелёных. Они видят, что мы начинаем, и верят, что это серьёзно. Когда трудно – идём в церковь, к Николе Чудотворцу, который нам даёт музыку и оберегает нас. В Америке после болезни я впервые прочитал Закон Божий. Был поражён и хотел стать священником, хотел поступать в православную духовную семинарию, Джексон Вилл под Нью-Йорком. Но что-то удержало.

Линкольн

– Ботва всё это. Возьмите московскую тусовку. Человек сорок устроили свою тусню: дарят друг другу подарки, вручают премии, показывают друг друга по телевизору. Меряют всё своими мерками, считая, что они – гордость нации. Но я-то знаю, что это совершенно не так. Ты знаешь, что самое интересное?

Жизнь в конце концов обязательно всё расставит на свои места, и мы увидим истинную цену каждому. А ботвы всегда будет много. Они будут ездить на «линкольнах», стричь капусту. А мы будем петь. Вот что я думаю. Палить по тридцать тысяч зелёных в казино за вечер и ездить на шестисотом мерсе по улицам, по которым шатаются нищие и полуголодные люди, – это пир во время чумы. Если у меня будут деньги, я куплю своему другу, живущему в коммуналке, квартиру.

Течёт кровь

– Война, кровь и плохая музыка всегда были и будут хорошим средством зарабатывания денег.

На Бадаевских складах

– Мне сказали, что милостыню надо подавать только у церкви. Там чисто. Подаю музыкантам в метро. Удивительные люди есть среди них. Когда-то в Швеции я играл на улицах на гитаре. И рулоны бумаги по 700 кг на Бадаевских складах разгружал. Приходил домой, и мне ничего не хотелось, ни есть, ни пить. Утром вставал и шёл на работу, как робот.

Но музыкант должен заниматься музыкой. Как тот столяр-краснодеревщик, золотые руки, который может сделать такую мебель, что все ахнут. Он не пойдёт чебуреками торговать. Он найдёт деревяшку и будет её резать, даже если ему за это не дадут ни гроша.

Назарет

– Был такой прикол. Меня учил играть на гитаре десятиклассник Саша Могила. Когда я делал что-нибудь не так, брал аккорды неправильно, он бил меня линейкой по пальцам. И я ходил с распухшими руками. А он хвастался друзьям: «Спорим, что этот пацан сейчас весь гриф пройдёт голосом и споёт „Назарет“?» А до мутации голос у меня был высоченный. Все говорили Саше: «Ладно, не загибай». И по рублю на меня ставили. Саша выигрывал. Денег мне, конечно, не доставалось. Но я научился петь и играть.

Терем-квартет. Максимы

Предыстория

Царь Алексей Михайлович году в 1648-м от Рождества Христова повелевал: «Скоморохам не быть; гусли, домры, зурны, гудки и все подобные бесовские инструменты, а также хари отбирать. Ломать и жечь без остатку».

Декорации

Фонтанка, 41, Петербургконцерт, гримёрка, вечер после репетиции. Все четверо взъерошенные, хохочут и хвастаются.

История

Квартет создали в 1986 году четверо студентов Петербургской консерватории. Промежуточные итоги за 15 лет: пятеро детей на четверых.

Жанр

Полистилистика: от деревенского и городского фольклора до хрестоматийной европейской классики. Рок-музыкант Питер Габриэль определил стиль «Терем-квартета» термином world music. Необходимо и достаточно.

Лица

Андрей Константинов (домра малая). Родился в 1963 году на Волге. Мечтал научиться на гитаре. Но в ансамбле волгоградского Дома культуры гитары не оказалось, дали балалайку. Считает, что «Терем» остаётся вне музыкальных жанров: «Это очень близко к импровизации, но всё же не импровизация».

Практик и дипломат. Наиболее часто встречаемое в лексиконе слово – прилагательное «радостный».

Андрей Смирнов (баян). Родился в 1963 году в Ленинграде. Утверждает, что всему хорошему в себе обязан женщинам. Растит двоих сыновей и деревья в саду. «Терем» можно сравнить с голосом человека, который читает вслух классику и детективы, и научную фантастику, но тембр при этом один и тот же.

Михаил Дзюдзе (балалайка-контрабас). Родился в 1962 году в Выборге «в чисто пролетарской семье, где не было ни попов, ни предпринимателей». Инструмент носит в большом зелёном футляре и никому его не доверяет. В детстве мечтал стать «тяжёлым атлетом». В свободное от концертов время выступает гидом в разных музеях мира. Стиль квартета определяет как хулигански-интеллигентский, или наоборот.

Андрей Барщев (домра альт). Родился в 1976 году в Ленинграде и хотел стать космонавтом. Музыкой занимается с пяти лет, прозвище Композитор.

Райдер

(байка, рассказывается хором, наперебой, то и дело прерывается хохотом – коллективным и поимённым) – Райдер мы составили ещё в 91-м году перед фестивалем в Англии и переписали только недавно. Нам прислали бумагу с вопросами: сколько, дескать, вы хотите полотенец в гримёрной, что вы хотите пить-есть и когда. Мы думали – шутка. Когда заполняли эту анкету, дико веселились. Время-то было в стране голодное. Написали, что нам нужно: два ящика пива, бутылка водки, бананы и прочие фрукты. Если помните, в России в 91-м году не только бананов, но и вообще ничего не было. Только карточки. Мы же написали, что нам в обязательном порядке нужен виноград. После концерта – чтобы рюмочку коньячку подносили. Чтобы в гримёрке были полотенца, и на сцене. В общем, поизгалялись. Но смех в том, что с тех пор всё это стало так и быть. В каждой стране. Документ работал десять лет без изменений. Мы приезжаем – везде стоит бутылочка водки, бутерброды и ящики пива. Мы кричим: мы пошутили. А нам отвечают: нет, здесь всё написано. И скольких людей мы сдружили на фестивалях, потому что всех угощали всем этим добром… Наша гримёрка превращалась в карнавал. Кто-то поёт «Ой, при лужке, при лужке», африканцы стучат по барабанам, англичанки бегают в такси за водкой…

Страны-жёны

– Когда у тебя гарем, трудно назвать любимую. Все разные. У немцев – эдакое немецкое, а вернее русское гостеприимство. Они накормят, они обогреют, они тысячу раз спросят, что вам ещё нужно. На все сто процентов ты понимаешь, что ничего не отменится, ничего не сорвётся, и ты вернёшься, примешь ванну, наутро тебя напоят кофием.

Жена по имени Америка. Это бобы, выращенные на дрожжах. Хорошие, жирные, толстые. Выйдя на поле, ты можешь накосить их, сколько захочешь. Выйдя в зал, ты с первой секунды понимаешь, что они все твои. Немцы – философы, а вот американцы – нет.

Японцы, корейцы непрогнозируемы. Всегда очень трудно понять, что творится за этой ширмой. Холодность, сдержанность, но внутри, может быть, и огонь горит.

Итальянцы своенравны.

Бразилия очень хорошая страна. Жажда жизни, радость жизни, вот у кого нужно поучиться. От них мы просто заряжались. Сколько радости, сколько искренности! Сколько любви и доброты к любому встречному незнакомому человеку. Праздник всегда вокруг тебя. Тебе все хотят спеть песню, не задавая вопрос, кто ты такой, откуда, заплатишь ты или нет.

У России тяжёлый нрав. Пытается во всём разобраться, во всё залезть, во всём найти здравый смысл, даже в тех вещах, в которых не разбирается. Если тебя встретили недоброжелательно, то переломить это очень тяжело. Но если тебя полюбили – любят до конца. Здесь как нигде чувствуется ответственность за всё, что ты делаешь. Здесь никакая фальшь не пройдёт. Но в России так мало радости, так мало того… Здесь могут открыться первому встречному, но всю жизнь не верить близкому человеку. Каждый ходит и таит свой огонёк…

Группис

Поклонницы? Лучше и не спрашивать… По молодости было сложно говорить «нет»… Это превращалось в страшные вещи. По Европе ездят за нами от концерта к концерту. В России такого нет. В России пишут любовные письма. Тихие поклонницы. Любят и ждут.

Совершенная наглость

Удача сложилась из огромного количества случайностей, которые, если сложить их вместе, случайностями вовсе не являются.

Мы умеем играть перед слесарями, колхозниками и министрами так, чтобы им понравилось. Самое главное – не молчать, а начать говорить. Кокошники и калинка-малинка осточертели всем. Играя на балалайке, можно оставаться современным человеком. Слава, популярность, известность – всё это, может быть, и цель, но не наша. Есть музыка растений, музыка состояний. Это – музыка травы. Мы рассказываем истории, в которых есть начало, середина, конец и мораль. Это маленькие истории, новеллы, эссе, воспоминания, иносказания, баллады, притчи. А чаще всего сказки. Мы просто рассказываем сказки.

Искусство делится на нравственное и безнравственное. Искусство, которое учит пониманию добра и зла, – оно и может спасти мир. Весь XX век развивалось то искусство, которое делает из человека нечеловека. «Расслабься и не думай». Америка была на острие этих нечеловеческих процессов. Но нельзя жить на острие, мир целостен. Если где-то берёшь, где-то убудет. Можно сказать «я тебя люблю» так, что это будет убийственно. Человек пойдёт и повесится. Настало то время, когда нужно правильно формулировать и отвечать за свои слова.

Кредо

Мы любим Пушкина.

Послесловие

– Какой-нибудь интересный случай из жизни рассказать?

Юрий Темирканов. Немузыка

– Предположим, школьный товарищ, с которым дружили в первом – третьем классе, уехал, не слышал о вас ничего и вдруг встречает Юру Темирканова? Что бы вы рассказали о том, как жили?

– Мм! Мм! Даже не знаю, что сказал бы. Если бы спросил, как я поживаю, я ответил бы: «Хорошо». Не расшифровывая. Если мы в детстве вместе учились и не виделись с тех пор, говорить нам будет не о чем.

Если человек тебя встретил два-три года спустя, тогда ему всё расскажешь. Например, в Израиле много знакомых в оркестре, встретил парня, с которым учился в школе-десятилетке. Общий язык находим сразу. Он знает про меня всё, и я про него кое-что знаю.

– Если бы он про Россию спросил?

– Россия, знаете… С Россией произошло самое важное, что можно было ей пожелать. Мы стали нормальной страной. Это самое большое событие. Смена судьбы не бывает без недоразумений и смуты.

– Юрий Хатуевич, в одном из интервью вы вспоминали слова Исаака Бабеля: Россия – отхожее поле европейской цивилизации.

– Сейчас это особенно заметно. Вот ещё цитата, не помню, кто сказал, кто-то из остроумных людей. Насчёт того, что Россия хотела подключить трубу к западной культуре, но, как всегда у нас бывает, сантехник что-то перепутал и подключил трубу к западной помойке. Помойку мы видим по телевизору, в кино, в музыке. Хорошее не берём – дорого.

– Что стоит брать?

– Там есть замечательные и самые высокие достижения культуры. Огромные достижения! Первоклассные оркестры, первоклассные театры, первоклассные фильмы, которых не видим. Мы смотрим мексиканскую бурду, которая, по-моему, даже хуже, чем Таджикфильм.

– Вас это раздражает? Ну и пусть смотрят.

– Меня это раздражает. Но проблема не в людях моего поколения. А малые дети наши, которые ещё не научились отличать хорошее от плохого, их мы запутали. Человечество долго училось отличать хорошее от плохого. И имеет в этом деле огромный опыт.

– Гоголь однажды кричал: если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром? Ему было 22 года. Вы можете ответить на этот вопрос?

– Музыка останется, поэтому ничего страшного не произойдёт. Ещё лучше сказал Толстой. Со временем все искусства отомрут, с этим ничего не поделаешь. И, сделав паузу: «А вот музыку жалко». Музыка – единственное из всех искусств, которое обращается к самым высоким духовным категориям. Даже трагическая музыка не будит в человеке его тёмных сторон, а поднимает над этим трудным и страшным миром. Музыка – не только страдание. Даже горькая. Она как молитва, обращается только в небо.

– Когда вы впервые услышали музыку?

– Я думаю, в колыбели. Матери поют иногда… В наше время… Самый конец войны, первое послевоенное время музыка сопровождала людей везде. В парках, на улицах – повсюду стояли репродукторы, из которых пели Утёсов и Шульженко… Правда, мне всегда казалось, что когда повсюду звучит музыка – это не от культуры, а от бескультурья. Музыка не может быть приложением к жизни.

– Я никогда не слышал, чтобы не литераторов, а музыкантов называли шестидесятниками. По возрасту вы относитесь к этому поколению. Близка ли вам их эстетика?

– Конечно. Я чуть моложе, чем шестидесятники, и не мог избежать влияния их литературы и времени. Потом познакомился со многими из них, в частности с Бродским.

– Я читал об этом.

– В жизни он был из тех, кто может быть очаровательным… Если ему нравился тот, кто с ним в этот момент. Но, думаю, он мог быть не очень приятным человеком.

– Вам-то, коли вы даже записывали на магнитофон какие-то беседы с ним, было с ним интересно?

– Конечно, интересно… Когда великие люди умирают, у них появляется огромное количество друзей. Я не могу сказать, что с Бродским мы были друзьями. Мы были хорошо знакомы. И не упускали возможности встретиться – в Америке, в Англии…

– Помните ожидание пресловутого миллениума, эйфорию и страхи по поводу наступления нового века? Я не думаю, что для нормального человека приближение кометы ли, или трёх нулей – повод для беспокойства. Видите ли вы в сегодняшнем дне приметы конца времён?

– Не вижу. По крайней мере, нам бояться не стоит.

– Изменился ли для вас мир с крушением небоскрёбов утром 11 сентября?

– Изменился. Самое страшное – новое противостояние людей. Кстати, после 11 сентября мне пришла в голову идея провести в Нью-Йорке тот фестиваль, который каждый год провожу здесь, – зимний фестиваль «Площадь искусств».

Я решил как-то связать Америку с Россией. Тем более что в Балтиморе, где пока работаю, был огромный фестиваль, посвящённый трёхсотлетию Петербурга.

– По-разному ли слышат музыку на разных берегах Атлантического океана и в разных странах?

– Разница есть. Вас может поразить, как, к примеру, япо нец бесстрастно слушает музыку. Европейская музыка пришла к ним не очень давно. Они не очень готовы.

Но необыкновенно стараются. В Японии всегда полные залы. Когда работаю в разных странах, я не делаю на аудиторию никаких поправок. Музыкант, по-моему, никогда не думает об адресате. Просто каждый раз старается сделать то, что делает, как можно лучше.

– Как-то вы сказали, что коммунистическая и капиталистическая системы держатся одна на зависти, другая на жадности.

– Правда? Я такое говорил?

– Полагаю, все цивилизации держались на этих простейших человеческих слабостях. Но зачем-то рождались Шекспир, Леонардо, Моцарт, Державин… Зачем, в чём миссия гения? Зачем он нужен миру, которым двигают зависть и жадность?

– Духовность всего человечества делают редкие люди, которые называются гениями. А мы постепенно карабкаемся-карабкаемся-карабкаемся к ним, и иногда понимаем…

Я не читаю современных романов, больше десяти страниц осилить не могу. Глотаю дневники, воспоминания, исторические исследования, которых, к счастью, сейчас стали печатать очень много. Слушаю современных композиторов, но их немного. В прошлые века бог наделал столько гениев, что сейчас, по-моему, взял перерыв.

– Вы когда-нибудь говорили себе так, как Пушкин после Бориса Годунова? Вы говорили себе когда-нибудь: «Ай да Темирканов, ай да сукин сын?»

– Нет, никогда. Я думаю, что только Пушкин и имел право сказать такое. Потому что мы, нормальные простые люди, артисты особенно, не можем быть довольны собой. Если творческий человек скажет себе, что это он делает лучше всех, это будет началом его творческой смерти.

– Получается, что вы не верите тем восторженным эпитетам, которыми полна пресса о вас? Про высочайший эмоциональный накал и своеобразность интерпретаций, про феноменальность, вдохновенность и крупнейшесть… «Ты сам себе свой высший суд…»

– Вот это правда. Когда о тебе хорошо говорят, всегда приятно, чего скрывать. Как там? Хорошо презирать награды, имея их… Приятно, когда тебе дают награды. Но всё-таки, знаете, и когда плохо говорят, и когда хорошо, свои достоинства и недостатки знаешь только ты. Я не думаю, что есть на свете хоть один человек, который не стеснялся бы своих поступков. Включая Пушкина.

– Вы проснулись знаменитым? У вас было это прекрасное утро?

– Было. Когда я победил на конкурсе (в 1966 году аспирант дирижёрского факультета Ленинградской консерватории 28-летний Юрий Темирканов стал лауреатом первой премии II Всесоюзного конкурса дирижёров в Москве. Сразу после него он отправился на гастроли по Америке с К. Кондрашиным, Д. Ойстрахом и симфоническим оркестром Московской филармонии), на следующий день музыканты уже знали меня по имени.

Но конкурс – всегда чепуха, случай, везение. Если ты после конкурса не подтверждаешь своей заявки на славу, она быстро закончится. Хотя однажды я и проснулся знаменитым, я постепенно-постепенно шёл к тому, чего сегодня достиг.

– Из чего складывается успех? Как-то вы сказали, что, кроме всего прочего, нужно, чтобы ветер дул в спину.

– Быть может, это наивно, но думаю, что совсем неталантливого человека не существует. Каждый умеет делать что-то очень замечательное. Но судьба поворачивается так, что путь не складывается. Не туда пошёл, не по той дороге, и конец. Кроме таланта нужно ещё и везение. Моё везение было знаете в чём? Я встречал очень-очень много замечательных людей, у которых многому научился.

– Кого из них по-настоящему, по-человечески любите?

– Их много, я не хотел бы перечислять. Кого уж нет…

– У вас были публичные провалы – с тухлыми помидорами?

– Явных провалов не было.

– А внутренние, когда говоришь себе: я ничего не стою, я ничтожество…

– К сожалению, я очень часто так думаю.

– Юрий Хатуевич… Моим любимым преподавателем в университете была Кира Анатольевна Рогова, профессор, филолог. Недавно рассказывала о том, что когда писала кандидатскую диссертацию на тему простых предложений, считала, что всё о них понимает. Теперь, говорит Кира Анатольевна, я в них не понимаю ничего. Вы стали больше знать о музыке – с тех пор, с 1953 года, когда поступили в класс скрипки средней специальной музыкальной школы при Ленинградской консерватории?

– Ну конечно стал.

– При заключении контракта, кажется в Балтиморе, вы выставили единственное условие – чтобы была комната, где можно курить.

– Да, было такое.

– Какие ещё условия вы оговариваете в своём райдере?

– Особых требований никогда не выдвигал. Я человек не капризный. Что касается этого случая… В Америке очень много таких мест, даже в барах, ресторанах, где курить категорически нельзя. И в концертном зале, где работает Балтиморский симфонический оркестр, курить нельзя вообще. Я, к сожалению, не курить не могу. Поэтому выхлопотал у них такое разрешение.

– Я спрашивал о слушателях… А по-разному ли интерпретируют музыку музыканты разных наций?

– Кажется, это дело больше зависит от характера… Но, например, для немца музыка, предположим Рахманинова, – вторична.

– Первичен Вагнер?

– Да, Вагнер, Бах, Бетховен… Русская музыка обращается не к залу, а лично к тебе одному. А немец хочет разговаривать даже не только с залом, а со всем человечеством. И в этом разница.

– Юрий Хатуевич, парадная сторона вашей жизни видна всем. Как поживаете в непарадной? Бываете ли в метро, гуляете ли, давно ли ходили в магазин?

– Погулять удаётся очень редко. В магазине не был лет тридцать. В метро лет сорок. Нет, не совсем так. В Лондоне иногда езжу на метро, потому что там, если ты хочешь быть пунктуальным, лучше ехать на метро.

– Трудно ли жить, зная, что расписание составлено на четыре года вперёд?

– Трудно. Никогда на душе нет покоя. Всё время думаешь наперёд, что неприятно. Поэтому жизнь у меня такая – нервная очень. Каждый год в отпуск езжу в родной Нальчик. Видел друзей юности… Завидую я им, конечно. Счастливые люди. Потому что могут собой распоряжаться…

– Но они не слышат, может быть, того, что слышите вы? Действительно ли – напомню вам ваши слова: искусство не принадлежит народу, искусство принадлежит избранному народу. Так?

– Массовое искусство принадлежит народу. Потому что до него дотягиваться не нужно. Но подлинное искусство – не для всех, а для тех, кто в большей степени отличается от тех, от кого мы произошли.

Просто хочется, чтобы слышащих было как можно больше. Без искусства человек дичает. Искусство – единственное, что удерживает человека от того, чтобы он не скатился в дикость.

– В чём вы видите признаки этого одичания?

– В событиях одиннадцатого сентября. В бомбах. В расовых и национальных конфликтах.

– Как-то вы признались, что приходится заниматься всяческими мерзостями – деньги, налоги… Много времени тратится на мерзости?

– Нет, немного. Но когда не хочешь, а надо, тогда мерзко.

– Вас изменили деньги?

(Согласно сообщению газеты The Baltimore Sun, заработная плата музыкального руководителя Балтиморского симфонического оркестра, каковым является Юрий Темирканов, составляет 500 000 долларов в год. В этом сезоне Юрий Хатуевич дал согласие на продление контракта. Как пишет обозреватель балтиморской газеты, «появление в Балтиморе маэстро Темирканова ознаменовалось более тёмным и богатым звучанием струнных и решительно иным эмоциональным уровнем игры всего оркестра… Темирканов, как и раньше, будет посвящать БСО 12 недель в сезон, что является типичным условием работы дирижёров интернационального уровня». Председатель оркестра Калман Замойски принял согласие Темирканова на продление контракта как прекрасную новость и заметил, что новый контракт дирижёра предусматривает и некоторые «скромные повышения» в заработке артиста.)

– Если вернуться к Набокову, я бы сказал, что меня не испортили ни слава, ни деньги. А это большое, между нами говоря, испытание: слава, деньги и женщины. Три огромные преграды, которые стоят на пути мужчины.