Текст книги "Четыре тетради (сборник)"

– Георгий Владимирович, прошу прощения за детские вопросы. А будет ли в вашем парке Чёртово колесо?

– Если вы не знаете, – отвечает Пионтек, – Чёртовым колесом называется горизонтально расположенная конструкция, вращающаяся вокруг своей оси. Построенные по этому принципу аттракционы были популярны в 20-е годы нашего века. Вы найдёте в моём парке и Чёртово колесо, и всё, что вам требуется найти.

– Мне требуется Лувр.

– Лувр должен находиться в Лувре и должен оставаться в единственном числе. Что же касается истории живописи, искусства, архитектуры, как и в целом – эволюции различных идей и дел человечества, – всё это будет представлено в парке.

– Смогу ли я встретить в заповедной зоне парка уссурийского тигра?

– Тигру место на свободе.

– Какие из технических диковин будут обитать в вашем парке?

– Модель разводного железного моста Кулибина через Неву, его же самоходное судно. Вы знаете, как ходит самоходное судно? Оно выбрасывает вперёд свой якорь и затем подтягивается к нему. Здесь будет и модель первой в России железной дороги, и мост, через который будут ходить мои гравитоходы.

– В какие сроки можно построить такой парк при самых идеальных условиях?

– За четыре года – первую очередь. В своё время я был уверен, что парк будет построен к 50-летию СССР. Теперь я не уверен ни в чём.

P. S.

Я поднял от блокнота голову. Старик сложил руки на столе и закрыл глаза. Говорил он, явно засыпая.

– Георгий Владимирович, у вас есть учёные звания? – почему-то вдруг спросил я.

– Нет, ни одного. Я никогда не заботился об их приобретении. Это была бы уже не моя жизнь, а жизнь совершенно другого человека.

Я шёл вдоль Невы, отворачивая лицо от слепящего снега. В Гавани зажгли огни. За спиной осталась Академия наук, мир ясного ума и сумасшедших мечтателей. Парк не построят никогда. Но кто-то же когда-то построил этот фантастический «самый умышленный» город и этот чудесный мир?

Борис Стругацкий. А и Б

– Как начинались книги? Вы задаёте вопрос, на который нет ответа. И, кроме того, неохота говорить о том, о чём уже говорено-переговорено.

– Я понимаю, что вам задали уже все вопросы. Но дело, наверное, как всегда, в интонациях. В алфавите 33 буквы, ими написаны и книги братьев Стругацких, и книги Хлебни кова.

– Хлебников – особый случай. Учитель поэтов, творец для творцов. У него не может быть миллионной аудитории. Для него форма была одновременно и содержанием.

– Что об этой проблеме думали Стругацкие?

– Для них главным было содержание. А всего главнее – писать прозу, которая вызывала бы сопереживание. Видимо, дело просто в том, чтобы получающийся текст находил отзвук в твоей собственной душе. Тогда есть шанс, что у кого-то другого такой отзвук тоже появится. Впрочем, и Хлебников, наверное, работал по этому же принципу. Но, в конце концов, различие не в принципах, а в людях.

– Чепуха, Гоголь писал: у меня есть свойство нравиться черни. Видимо, это свойство не зависит от решаемых эстетических задач. Либо оно есть, либо его нет. Тиражи, всенародная любовь и признание могут быть обратно пропорциональны масштабу дара.

– Возможно. Но мой любимый афоризм: писатель – это не тот, кто пишет, писатель – тот, кого читают. Я всегда с большим подозрением относился к идее писания в стол. Безусловно, существуют суперэлитарные писатели, которые творят, быть может, для нескольких сотен человек. Но они скорее исключение, которое подтверждает правило. А оно состоит в том, что писатель пишет, как правило, для нескольких десятков или сотен тысяч читателей. Если нет – он почти наверняка не писатель… Как вы думаете, Гоголь произнёс слова про чернь с горечью или с удовлетворением?

– Я полагаю, со смехом, и писал он это – Пушкину.

– Сам-то Пушкин любил эту тему: поэт и толпа. И его точка зрения мне очень близка. «Ты сам себе свой высший суд…» Не читатель решает, что хорошо и что плохо, а ты и только ты. Последнее дело, если писатель придаёт слишком большое значение отзывам читателей.

– Вы мечтали об огромных аудиториях, вы имели их в виду?

– Никогда. Мы просто работали в таком жанре, который обречён на популярность. Нам казалось, что история фантастики со времён Уэллса доказывает: фантастическая литература в своих правах и возможностях равна с литературой реалистической.

– Уэллс, Жюль Верн и «Понедельник начинается в субботу» с четвёртого по девятый класс для меня были не менее реальны, чем Ленин на площади и пионерский галстук на шее. На первом курсе «Улитка на склоне» с её «алмазной распивочной» и «бриллиантовой закусочной» раз и навсегда перечеркнула для меня идею коммунизма.

– Там не было слова «коммунизм», его бы не пропустила цензура.

– Но была антиутопия, была саркастическая метафора, которая оказалась сильнее пионерских зорек и ежедневных гимнов в шесть утра – всего, чем меня кормили десять октябрятско-пионерско-комсомольских лет… Вы считали себя антисоветчиками?

– Антисоветчик – понятие растяжимое. До того как мы начали работать, мы были не просто коммунистами, мы были ленинско-сталинскими орлами. «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт…» Мы готовы были умереть за этого человека и ничего более святого в жизни не знали и знать не хотели. Хотя семья наша, как и все семьи, пострадала в годы репрессий. Дядю расстреляли в 37-м. Отца, довольно крупного партийного деятеля, в тот же год исключили из партии. Он чудом спасся. Мы знали: наш отец – абсолютно честный человек. Но, с другой стороны, мы совершенно точно знали, что органы не ошибаются. Оруэлл называл это двоемыслием. Году в 60–61-м мы уже кое-что поняли. Мы поняли, что Сталин был преступником, уничтожившим миллионы людей и одну великую идеологию. После знаменитой встречи Хрущёва с деятелями искусства мы поняли, что нами управляют жлобы. Окончательное прозрение произошло 22 августа 1968 года, когда наши войска вторглись в Чехословакию. Стало ясно, что наша страна обречена, что наверху сидят бандиты и убийцы.

Но хочу подчеркнуть, что от идеи коммунизма как свободного общества, где главное в жизни человека – любимый труд, мы никогда не отказывались. На мой взгляд, ничего лучше идеи коммунизма человечество не придумало. Мне очень жалко, что слово «коммунизм» сделалось бранным, и чудится теперь за ним что-то мерзкое: концлагеря, холуйство, несвобода…

– Но и теперь нами управляют не ангелы.

– Я против них ничего не буду иметь, пока они не тронут гражданских свобод. И я буду голосовать за них, пока они худо-бедно тянут страну из ямы на ровную дорогу. Хотя знаю и вижу все их недостатки: и нерешительность, и склонность к автократии, и неразборчивость в выборе политических союзников, и упование на силовые структуры, но пока они стоят между мной и красно-коричневой шайкой, я с ними. Давайте не будем закрывать глаза: мы имеем то начальство, которого достойны. Семьдесят лет мы жили при строе, который назывался «перезрелый феодализм». С барами и крепостными, с холопами и князьями, с люмпенами и холуями. Нынче же в это феодальное общество вторгся капитализм, и мы сразу же оказались в мире конца прошлого века: читайте Драйзера, Бальзака, Марка Твена.

– Как полагаете, доведётся ли нам с вами праздновать полную и окончательную победу капитализма в России?

– Победу отпразднуют не раньше, чем через поколение. Но, пожалуй, даже вы увидите времена гораздо более приветливые, чем наши.

– С некоторых пор я не связываю свою жизнь, своё счастье или неудачи с тем, что происходит в стране. А вы?

– Всегда связывал и связывать продолжаю.

– Мне жаль, что мы отошли от Хлебникова и братьев Стругацких в неинтересную мне сторону, но придётся завершать тему. Все последние годы в газетных интервью вы много говорите о красно-коричневой опасности. Вы это серьёзно?

– Это серьёзно. Они обещают златые горы, но ничего не умеют и даже не хотят уметь. Они окончательно развалят экономику, а чтобы успокоить народ, настроят концлагеря.

– Бог с вами! Мы уже другие. Этого мы уже кушали, как говорит мой знакомый фотограф, этого дерьма мы уже нахлебались.

– Константин, очень заманчиво верить, что ваше равнодушие сможет одолеть соколов Жириновского. Имейте в виду: в нашей стране, как и в любой другой, 10–12 процентов населения вовсе не хотят мира. Они хотят воевать и покорять, служить, но не работать. Они хотят быть штурмовиками, рейнджерами и бандитами. Им это нравится. Десять процентов, конечно, небольшой слой, треть его составляют пропойцы и люмпены. Но по абсолютному значению – это сотни тысяч и миллионы людей.

– Недавно я узнал: процентов сорок призывников не имеют среднего образования. Интересно, что они делают до 18 лет.

– Эта цифра, конечно, страшная, но к делу отношения не имеет. Три четверти этих пацанов – милые ребята, которые хотят спокойно пить своё пивко, таскать какие-нибудь ящики, получать тугрики, слушать музычку и клеить девочек. Гораздо страшнее злобные люмпены и маргиналы, из тех, кто раньше шёл вышибалами в кабаки, на службу в тайные приказы, в воры и целовальники. Мрачные типажи неумирающего прошлого. Холопы, извечный материал для преступников, палачей и стукачей.

– Сколько им лет?

– От 16, скажем, до 35.

– А 50-летние?

– Есть и такие, но они уже на начальственных должностях.

– Какие же движения, на ваш взгляд, должны сделать государство и общество, чтобы ускорить приход милого сердцу советского народа цивилизованного капитализма?

– Как раз хорошо бы резких движений не делать. Ничего более страшного, чем гражданская война, с нами произойти не может.

– Литература как-то влияет на политику?

– Очень косвенно. В той же мере, в какой всё влияет на всё.

– С политикой ясно. А литература – жива?

– Слухи о её кончине сильно преувеличены. Во всяком случае, у меня лично не хватает времени прочитать всё, что стоит сегодня читать. Искандер, Ермаков, Астафьев, Владимов, Войнович, Вячеслав Рыбаков, Пелевин, Александр Мелихов, Андрей Столяров, Михаил Веллер, Владимир Маканин, Михаил Успенский, Александр Кабаков, Михаил Кураев, Василь Быков, Андрей Лазарчук… Неужели мало? Могу продолжить.

– Имена Аркадия и Бориса Стругацких знает не одно поколение читателей. Считаете ли вы, что смогли оказать какое-то влияние на формирование их психики, мировоззрения?

– Я слышал эту точку зрения, но никогда с ней не соглашусь. Это, так сказать, советская точка зрения на литературу. Нас с детства убеждали в том, что существуют книги, переворачивающие мировоззрение людей. «Как закалялась сталь», например, или «Мать». Но это неправда. Мировоззрение формируют родители, друзья, школа, улица, радиотелевидение. Литература здесь на дцатом месте, её роль лишь в том, чтобы поддерживать в рабочем состоянии то мировоззрение, которое уже сформировано самим потоком жизни. Когда человек читает книгу и понимает вдруг, что и он думает в точности так же, как и автор, тем же героям сочувствует и тех же ненавидит. Вот в этот момент и срабатывает главное назначение книги: поддержать в читателе определённое мировоззрение.

– Борис Натанович, вы помните слова насчёт сора и стихов?

– Да, конечно.

– Так из какого сора, из каких подробностей рождались миры братьев Стругацких? Откуда это всё у вас берётся?

– На этот вопрос ответить невозможно. В большинстве случаев первотолчок остаётся неосознанным и незаметным. Но иногда он явный. Как, например, случай в Комарово, из которого родился «Пикник…». Во время прогулки мы натолкнулись на лужайку, где, очевидно, останавливалась компания автотуристов. И кто-то из нас сказал: интересно, а как смотрит на все эти следы человеческого пребывания лесная живность?

– Вы писали книжки запоем? Вы всегда знали, чем они кончатся?

– Книжки чрезвычайно редко пишутся запоем. Но всегда надо точно знать, чем книжка кончится. Мы решили это для себя раз и навсегда: пока не ясна концовка, за книгу садиться нельзя. А вот дорога к последним страницам может петлять самым причудливым образом. Концовка освещает весь путь, каким бы хитрым и извилистым он ни был. Бывают счастливые дни, когда работа идёт очень легко и даже весело. Но, как правило, это потный и мучительный труд, наподобие пилки дров. Со срывами, конфликтами, спорами и ссорами. Мы писали всегда вдвоём. Один за машинкой, другой рядом, на диване. Каждое слово, фразу, абзац мы проговаривали и обкатывали вслух, а только потом заносили на бумагу. У нас всегда был жёсткий распорядок дня. Мы встречались примерно раз в три месяца. Работали три-четыре недели кряду. Когда стали постарше – болезни, заботы, то-сё – работали уже не больше десяти дней подряд. Никаких гуляний, никаких веселий от первого до последнего дня. В десять утра садимся за машинку, в 14.00 обед, и снова до семи-восьми часов вечера. Вечером Аркадий перечитывал «Порт-Артур» или «Помпадуры и помпадурши», а я – «Десять лет спустя» или «Современную идиллию» – в зависимости от настроения.

– Вы не надоедали друг другу?

– Нет, никогда. Хотя и уставали иногда друг от друга. Если бы мы три недели подряд бездельничали – тогда другое дело. Но при нашем режиме… Мы ведь не были личностями всё это время, мы были рабочими автоматами, которые вырабатывают продукцию… Первое время, когда мама была жива, собирались у неё, на проспекте Карла Маркса. Иногда здесь, в этой квартире у Парка Победы, иногда в домах творчества – в Репино, в Комарово.

– Если «Мёртвые души» – модель царской России, как утверждали школьные учебники, или – личные черти Гоголя, как утверждал Набоков, то ваши книги – модель чего?

– Если ты не психопат и не графоман, то что бы и как бы ты ни написал, ты отражаешь действительность. От того, что твоё лицо отражается в кривом зеркале, оно не перестаёт быть твоим лицом. Зеркало способно исказить мир, но не может отразить то, чего нет. Возьмите, например, наш «Обитаемый остров». Цензура плясала на нём, как на трупе врага, читатели считали его глубоко диссидентским, а ведь задумывался он как лихой боевик без каких-либо претензий. В конце 60-х власти взялись за нас по-настоящему, с 1970-го по 1980-й у нас не выпустили ни одной книги. «Сказку о тройке», «Улитку на склоне», «Гадких лебедей» – всё цензура зарубила, не оставив ни одного шанса на опубликование. А, так! – сказали мы в пространство, – вы хотите, чтобы мы писали серьёзную литературу? Отлично. Мы выдадим вам боевик. Эдакий забойный роман о приключениях комсомольца XXII века… Однако все кирпичи для нашего здания мы брали из реальной жизни. И получилась вещь глубоко антисоветская. Зеркало наше отразило тот единственный мир, который мы знали.

– С чем в ваших словах Аркадий Натанович не согласился бы?

– Я думаю, он согласился бы практически со всем. За 36 лет совместной работы мы притёрлись друг к другу крепко. При всей разнице литературных вкусов…

– Например?

– Я любил Фолкнера, Аркадий Натанович – не очень. Он любил японскую литературу, а я на дух её не переносил. Но оба любили Тынянова, Льва Толстого, Алексея Толстого.

В последние годы он их с наслаждением перечитывал. А читателями мы были настоящими, профессиональными. Сейчас я свою читательскую квалификацию подрастерял. Так много приходится читать, что перечитывать уже не успеваю. В этом году исполнится 20 лет, как я руковожу большим объединением писателей-фантастов.

– Чему учите молодых?

– Великому триединству Фантастики. Чудо, тайна, достоверность. Чудо – сама фантастическая мысль, идея книги, или ситуация, или мир событий. Тайна – умение медленно, неторопливо и осторожно разворачивать сюжет, чтобы читателя неудержимо несло от страницы к странице: что же там дальше? И главное – достоверность. Если её нет, нет и литературы.

– Вы работаете?

– Да, конечно, но очень плохо и трудно. Одному писать втрое, вдесятеро труднее, чем вдвоём. Года два уже я мусолю роман, который с Аркадием Натановичем мы бы написали за полгода. И никак не могу его кончить, никак. Сажусь за работу каждый день. Но далеко не каждый день удаётся написать хотя бы абзац. Сидишь перед клавиатурой часа два, напишешь десять предложений и вычеркнешь всё…

– Помогают ли писать 12 ваших томов, которые стоят за спиной?

– Они существуют, наверное, где-то в подкорке, на уровне подсознательного. В сознании ничего нет. Это знает любой профессиональный писатель. Каждый раз всё сначала.

– Почему вы начали писать?

– Мы начали писать потому, что нечего было читать. Нам казалось, что мы знаем, что надо писать и – главное – как.

– И как случилось, что вы сели за работу вместе?

– Жена Аркадия Натановича как-то сказала: что ж вы всё кричите, что вы великие писатели. Сели бы вместе и попробовали бы состряпать что-нибудь великое. Было это в 1955 году нашей эры.

Дмитрий Набоков

«Как они ввалились! ‹…› мебель, утварь, даже отдельные части стен. Сиял широкий зеркальный шкап, явившийся со своим личным отражением (а именно: уголок супружеской спальни – полоса солнца на полу, оброненные перчатки и открытая в глубине дверь). Вкатили невесёлый, с ортопедическими ухищрениями велосипедик. На столике с инкрустацией лежал уже десять лет плоский гранатовый флакон и шпилька. Марфинька села на свою чёрную, вытканную розами кушетку…» – как в этой переполненной прошлым камере Цинцинната, по стене которой пролёг пламенистый параллелограмм, – вещи, вещи и вещи – рассыпаны по страницам книг вечно бездомного писателя, шестнадцать (1961–1977) последних лет своей жизни работавшего в девяти комнатах (с 60-й по 69-ю) шестого этажа отеля Montreux Palace.

Месье Пьер ищет запонку под койкой узника, бриллианты разорванного ожерелья катятся по паркету «Ады», в гостиную вплывает керосиновая лампа на белом лепном пьедестале, часы на столе смотрят своими фосфорическими глазками на автора «Других берегов», и, «прижимая губы к тонкой узорчатой занавеске, я постепенно лакомился сквозь тюль холодом стекла».

Трёхэтажный розового гранита дом на Морской, 47. Попытаться повернуть ручку на окне, найти ромбовидных рыцарей в витражах родового особняка Набоковых и на втором этаже – тайничок с материнскими драгоценностями, фамильный набоковский герб, который «изображает собой нечто вроде шашечницы с двумя медведями, держащими её с боков: приглашение на шахматную партию, у камина, после облавы в майоратском бору…»

«Швейцар Устин, – вспоминает Набоков, – лично повёл к нему восставший народ через все комнаты в ноябре 1917 года». Время не пощадило материнский тайничок, но с совершенно не свойственной ему, времени, бережливостью отнеслось к прочим набоковским безделушкам, к тому же отелю в Монтрё на берегу Женевского озера. Но и он не вечен, а запонка будет катиться всегда, и параллелограмм пламенеть.

Сейчас туристам охотно сдают «те самые» комнаты (телевизор, ванная или душ, туалет) или, минуя ресепшн (слева от него в бронзовом кресле сидит бронзовый Набоков), ведут в «тот самый» музыкальный клуб.

– Мы выбрали в качестве обиталища этот пуп Европы, чтобы быть ближе к нашему сыну Дмитрию, живущему близ Милана, – рассказывал в 1969 году Владимир Набоков корреспонденту журнала Time. – Видимся мы с ним не так часто, как бы нам хотелось, поскольку его оперная карьера (у него великолепный бас) требует, чтобы он разъезжал по разным странам. Это отчасти лишает смысла наше проживание в Европе.

Дмитрий Владимирович Набоков теперь живёт неподалёку от отеля, в своём доме с плоской крышей на склоне горы над Женевским озером. Кривые улочки ползут вверх, в палисадниках тяжелеют плоды айвы. Огромный, как тот Марфинькин шкап, он вышел босиком, улыбаясь, извиняясь – «ноги болят!». Бывший оперный певец и автогонщик («Я в своё время дико гонялся на грузовиках профессионально. И всё ещё на уровне клубном, джентльменском, разъезжаю на «Вайтерах» – с большим удовольствием… У меня их четыре было, и два всё ещё остались… Один сохранил специально… Который выиграл первый мировой чемпионат в своей категории… 550 лошадиных сил…»), Дмитрий Владимирович холост, бездетен и называет себя «маленьким Набоковым».

Вторую («деловую», как он выразился) половину дома занимает его секретарь, итальянка. Во время беседы с кофе и сэндвичами она тихо принесла и поставила на стол букет цветов. И снова, как на петербургской Морской, – мир набоковских вещей: его фотографии, крашеные деревянные игрушки, красно-чёрные (дедовские) шахматы, в углу сачок для ловли бабочек с красной деревянной ручкой. Выглянув в окно, можно увидеть крышу Montreux Palace, в ресторане которого трещит тех времён кассовый аппарат и живут герои «Бледного пламени» и «Ады».