Текст книги "Счастье. Идеально. Любовный романс"

Среда

На террасу, к столу, к позднему завтраку Вера вышла с готовым текстом. На листке из блокнота она написала речь. «Мне нужен мой чемодан!» – взывала Вера на плохом английском. Айныдмайбэгэджимедиатли.

В одежде с чужого плеча, бледная, с лицом утомленным, Вера напоминала безумную Нано, соседку Риты из прошлой жизни, которую ради другой бросил муж, она разделась до ночной рубашки и в таком виде жила годами, пока не исчезла.

– Мне не везет, они обязательно потеряют, я знаю, – трясла Вера спутанными волосами.

– Поешь, – сказала Рита, – успокойся.

– Мне бы чаю, – Вера жалобно посмотрела на Олега.

Ответив кивком, Олег скрылся во тьме дома.

– Сегодня хороший день, – сказала Рита, – Они тут все хорошие, и этот тоже, – она хотела сказать, что им повезло, что они должны радоваться своему счастью быть вместе здесь, на французском юге. Ты подумай, дура, это же Прованс, – Жаль только, что лаванда отцвела.

Но Вера сидела только, и лицо у нее было помятым. Прежде было оно пухлой перевернутой каплей, а теперь опало и вытянулось, а от подушки на нем остались следы, словно Вера спала, туго перемотанная бинтами. Еще она стала краситься в черное, что ее чересчур драматизировало. Шатенкой и рыжей она нравилась Рите больше.

Вера поседела рано, а потому рано начала менять цвет.

– А если они адрес неправильно записали? – сказала она, глядя впереди себя, а точнее, никуда не глядя, – А если не привезут? А своруют? – в речи Веры, прежде чистой, появился южный акцент, звуки прилепливались друг к другу, как мухи.

– Зачем им твое барахло? – сказала Рита, – Не волнуйся.

– А у нас мафия была, – Вера строго посмотрела на нее, – Мужики крали чемоданы, которые подороже, щелкали их, как орехи. В аэропорту. Обманывали людей годами.

– Вот тебе урок, – Рита растянула в улыбке губы, – Не будешь возить в чемоданах фамильные драгоценности своей бабушки. Теперь в них ходят марсельские потаскухи.

– И парижские, – сказала Вера, – Я еще через Париж летела.

– И московские, потому что через Москву.

И замолчали обе. В кустах послушно застрекотали кузнечики. Или это были цикады?

– Чай нашел только такой, – Олег вышел с дымящейся кружкой, – Из пакетиков. Думаю, химия.

– Мне все равно, – сказала Вера, – Мне все абсолютно все равно.

– Слушай, Верочка-деточка, пойди и утопись, – сказала Рита чуть резче нужного, – Вон, в колодце. Или в пруду. Он тут тоже есть.

Ей надоела трагедия, созданная на пустом месте. Ну, чемодан. И что с того? Ведь не жизнь же потеряла.

А жизнь – вот она! И Рита намазывала сливочное масло на кусок белого багета, к которому во Франции вдруг почувствовала вкус, клала сверху ломтик пахнущего свежестью огурца, а еще кругляш колбасы местного сорта, на вид похожей на докторскую. Она подтягивала к себе тяжелую деревянную доску с кусками сыра и отрезала от каждого понемногу, желая распробовать все четыре сорта, с местного рынка, в том числе и самый пахучий, с трюфелями. И пила кофе с молоком, и вскрывала йогурт, именуемый на французском как-то по-детски, и зачерпывала его ложкой побольше и опять ела, – ела.

– Хорошо быть никем, – и это Рита сказала с аппетитом, – Знай только – живи.

Олег сказал «да», ее не слушая, а Вера ничего не сказала, потому что опять таращилась в свой телефон.

– Все равно хорошо, – повторила Рита.

В Провансе у нее прорезался аппетит, организм ее, обычно такой апатичный по утрам, теперь хотел всего этого, он был открыт еде, не стесняясь казаться только утробой; в том, верно, и есть смысл поездки в другие края, далеко – позволять себе самые простые, примитивные желания: есть, пить, спать, трахаться.

Рита потянулась сладко, с растяжкой, чувствуя еще на себе и в себе следы беззвучной борьбы, с которой начался день: Олег терзал ее молча, не желая, чтобы услышала Вера, и молча вверялась ему Рита, и это было не очень похоже на секс, скорее, на схватку, в которой больше сна, чем яви.

– Ты хотел бы здесь жить всегда? – задала Рита Олегу свой обычный вопрос.

– Я уже хочу, – сказал он.

– И зря, – весело сказала Рита.

– Почему это?

– Ты же не хочешь быть как те, – она напомнила, а он, умница, а не только красавец, все понял опять с полуслова.

– Не обязательно, – сказал Олег.

В первый день в этих местах они поехали в ближайшую деревню, там очутились на балконе двухэтажного старого дома, в летнем баре и долго сидели в потертых креслах, разглядывая щеголеватых людей – красивых ленивых женщин с длинными волосами, их спутников, дружно одетых в льняные рубашки, дружно поднявших вороты их, также дружно закатавших рукава на загорелых мускулистых руках. У самого заметного седые кудрявые волосы были до плеч, они были напомажены. Он был в коротких шортах, а ноги его были тонкими тростинками, что Рите сообщило почему-то уверенность, что прибыли все эти люди сюда за мечтой, что они ее здесь старательно проживают, но не факт, что хватит их надолго. Она со смехом сказала обо этом Олегу, а он возразил. «Почему бы и нет?» – сказал он. «Это деревня, глухая деревня, – сказала она, – Пусть даже французская», – но согласилась, что выбор не самый плохой. Немолодые обеспеченные люди могли позволить себе красиво состариться, – у них были и силы, и желание убедить себя, что именно так оно с ними и происходит.

Как ни крути, – это был Прованс. И они поехали смотреть дома, – веселясь все больше, и все дальше углубляясь в несбыточную мечту: как будут они здесь жить, как она откроет курсы чего-нибудь, а он займется другим каким-нибудь хобби, – например, будет делать вино, которое, конечно, будет не хуже, а даже лучше других местных вин, зря что ли они бывали на виноградниках Новой Зеландии и Калифорнии, в Чили и в Италии…, – весело, и особенно потому прекрасно, что не сбудется никогда, а останется в памяти напоминанием о параллельной какой-то жизни, которая лучше чем эта, и в какой-то степени уже осуществлена. И если бы сейчас, сразу после завтрака, Олег подал ей руку и пригласил на танец, то она, Рита, не медля, согласилась бы, – и они бы вертелись, он поднимал бы ее на руках к небу, а она, не стесняясь, изламывалась всем телом, – и забыла бы хотя бы на время о дурацкой своей привычке глядеть на себя со стороны, себе не верить, – просто была бы, и только.

И – как из песни – Прованс был нежен к ним этим утром, и камни дома выдыхали еще ночную тьму, и в углу двора, в прямоугольнике пруда, на свинцовой на вид водной глади лежал цвет желтый от солнца и цвет синий – от тени. И старое все было – такое старое, древнее, мудрое, что умней было бы просто покориться: есть, пить, спать, трахаться.

Вера пошевелилась на стуле и почесала нос. Согбенная, согнувшись крючком, она все глядела в свой аппарат, как в черную пропасть.

– Учти, роуминг дорогой будет, – сказала Рита.

Вера промолчала.

Неожиданная слабость подруги раздражала Риту, а сам факт раздражения был ей неприятен, потому что человек имеет право быть слабым, – страшиться так очевидно, так явно, с беззащитностью человека, оставшегося вдруг без одежды, голым. Рита должна бы хотеть укрыть подругу, спрятать, а сама думала, что та могла б на пару дней приехать и с небольшой сумкой; ну, зачем было тащить с собой целый чемодан, – на четыре дня, как на целую жизнь?

В новую жизнь можно и совсем без чемодана – уж это Рита знала точно.

К Олегу, бросив одного очень хорошего человека, она однажды так и пришла. Предательство – это умение жить без прошлого, – и так тоже подумала Рита, и, спокойная, сытая, не стала уже жалеть хорошо пропеченной фразы. Пусть канет и эта, – ей не жалко. Ничего не жалко, все идет, как идет.

– Куда сегодня поедем? – спросил Олег, – Есть идеи? – он посмотрел на нее выжидательно, с предвкушением детским.

– Куда угодно, – запросто ответила Рита, что означало то же, что и вчера, и позавчера, и позапозавчера: они возьмут карту со списком деревенских рынков и выберут точку не слишком отдаленную; они запрут обе двери, внутреннюю со стеклом и внешнюю глухую, срубленную, будто из цельного куска дерева; они сядут в машину и поедут, сделав краткую остановку возле мусорного контейнера на ближайшей развилке; они свернут направо или налево, в чем не будет принципиальной разницы; они пролетят мимо рощ и полей, слушая музыку из собственного айпода, подключенного к бортовой системе машины; они окажутся в какой-то деревне, где будут часа два гулять меж базарных лотков, рассматривая как впервые то, что уже видели и вчера, и позавчера, и позапозавчера: торговцы здесь кочуют из одной деревни в другую, предлагая сыр и колбасы, грубоватую пеструю керамику, поросят, чтобы их гладить, оливковое масло и вино, хлеб (непременно белый), сладости огромными блоками, разноцветное мыло, пахучие пучки лаванды, хрусткие цветные мешочки с нею же; они что-то купят опять, не очень сообразуясь с приблизительным планом, выпьют кофе в уличном кафе, таком же декоративном, подчеркнуто «провансальском», как и сами рынки, все сплошь напоминающие не очень талантливый спектакль.

– А я все равно позвоню, – решительно сказала Вера. Сверяясь с бумажкой, она набрала номер, крикнула «хай», и, внезапно испугавшись, протянула телефон Олегу.

– Алло, – сказал он.

Олег умел держать лицо, и живым, чувственным удовольствием было для Риты слушать, как, деловито понижаясь, голос его звучит плотнее, гуще, вместительней, подразумевая власть, право, силу, – и неважно, на каком языке: Олег мешал французский с английским, добиваясь своего с неторопливой уверенностью человека, знающего, что все будет так, как он захочет. Рита любила видеть его таким.

Рита вообще его любила, что особенно ясно было ей этим летним утром, вначале длинного солнечного дня.

– И что? – с надеждой спросила Вера, когда он вернул ей аппарат.

– После двенадцати привезут. Как погрузят, шофер сообщит, где мы должны его встретить.

– И где же?

– На карте они нашего дома не нашли, но рядом гостиница. Туда и привезут.

– А они привезут? Точно?

– Да, – Олег ответил, не раздражаясь, не умея, вроде, вообще испытывать такие уродливые чувства.

Рита начала убирать со стола.

Итак, сегодня по милости Веры у них случился «лейзидэй», как называли они бездельные дни еще со времен Новой Зеландии, где пожили некоторое время, заодно, как репьев, нахватавшись и чужих слов.

– Бонжур, месье Петиша, – присев на корточки, сказал Олег.

К ним пришел тот самый соседский кот.

Зверь с готовностью выгнул узкую спину, задрал хвост и, вытягивая морду, будто толкаясь в узкое кольцо, начал тереться о голую ногу Олега.

С улыбкой блаженной не менее, Олег зарыл пальцы в расписанной арбузными полосами шерсти.

Рита опять подумала о лишаях, блохах, клещах и других возможных опасностях, но на этот раз промолчала.

– Нагулялся, – Олег улыбался.

Пострекотав, кот со стоном повалился на бетонный пол террасы и, тараща желтые глаза, замер. Олег послушно погладил его и по желтому брюху.

– Сейчас будет молока просить, – пояснил он для Веры, которая без выражения глядела на эту сцену, – Хочешь молока? – кот согласно и коротко мявкнул, – Хочешь? – спросил Олег еще раз и, на сей раз ответа не получив, прошел в дом.

– У него целый ритуал, – сказала Рита, – Вначале трется, ласкается, а как напьется, так уходит, даже «спасибо» не говорит, – она пощелкала пальцами, подзывая зверя, а тот, пружинисто вскочив, подошел к порогу дома и застыл глиняной копилкой, – А ко мне не идет.

– Не любит, – сказала Вера.

– Наверно.

– Так и понятно, он же твоя копия.

– Почему?

– А ты тоже как нажрешься, так и уходишь, – Вера даже не сдобрила колкость улыбкой; она зачем-то напомнила Рите ее прошлое, зачем она ей сейчас его напомнила?

– Нет, не похожи. Он – мужчина. Ты его яйца шоколадные видела?

– А ведет себя как ты, – Вера догадалась, наконец, улыбнуться, потому что не затем же они сюда приехали, чтобы ворошить прошлое.

– Он молоко любит, а не людей, – Рита сама подошла к коту и, наклонившись, провела рукой по узкому хребту. Кот убегать не стал, но и не замурлыкал, – просто замер, пережидая, когда его прекратят трогать.

Он не любил ее, это правда.

Увидев Олега, который с осторожностью, на вытянутой руке вынес на веранду блюдечко, кот заорал, заметался. Он начал требовательно толкать Олега мордой в ноги, а когда блюдце очутилось на полу, немедленно зачавкал, зафырчал, производя для тела столь малого удивительно много шуму. В блюдечке, как уже знала Рита, было не только молоко, но и немного теплой воды, чтобы кот не простудился, – Олег умел ухаживать за зверями.

– Жажда у человека, – удовлетворенно сказал он – Охотился, видать, всю ночь, а теперь сушняк.

– А напьется, даже «спасибо» не скажет, – повторила Рита и, сглаживая неприязнь (неприязнь к коту, – смешно!), повторила, – Но воспитанный. В дом не лезет.

– Не его территория, – сказал Олег, – Правда, месье Петиша? – он провел рукой по нервно подергивающейся полосатой шкуре.

Кот вылизал и блюдце, и каменный пол вокруг, а дальше, как по-писаному, подергал ушастой головой и удалился быстро, словно внезапно вспомнив о чем-то неотложном.

– Говорю же, – начала было Рита, но Вера, погруженная в себя, все сидела истуканом.

«Лейзидэй».

Рита ушла под олеандр, на лежак, и, время от времени с удовольствием поглядывая на лягушиный колодец в центре двора, долго читала, – так долго, пока не услышала перезвон, а затем говор, гомон, счастливый взвизг – их не обманули, чемодан был уже в пути. Олег с Верой бросились к машине, а исчезнув, вызвали у Риты чувство, что места сделалось больше.

– Бонжур, – махнула она тени, мелькнувшей за зеленой изгородью.

Против ожидания тень ответила не низким мужским, а ломким юношеским голосом. Это был не старик-рокер, а его сын (или гость?). И можно было подойти и спросить его, наконец, сын он или просто гость. Молодежь во Франции говорит по-английски, в отличие от родителей; Рита могла бы найти с ним общий язык, узнать, чем он занимается, и кто та длинноволосая девушка, которая приезжала на выходные. И пусть бы ей в унисон заквакали лягушки, – Рита думала сценами, профессиональная деформация.

НАТ. ДВОР – ДЕНЬ

Она подходит к изгороди.

ОНА

Хау а ю.

МУЖСКОЙ ГОЛОС

Айм файн.

Некоторое время она стоит молча.

А ветер мел, а деревья шумели, и распушенными лежали облака на синем блюде неба, и теперь Рите понадобилось усилие, чтобы втиснуть себя в мир книжный.

Бумажных книг Рита давно не читала, вся новейшая ее библиотека хранилась в «читалке», которую она, не любя новое слово, именовала «штучкой». Но тут, в саду до штучки дела не дошло – потому что сел аккумулятор, и она взяла книгу Олега, детектив о мужчине, у которого пропала жена, и все подозревают его в убийстве.

Она давно не держала толстых бумажных книг, и рука ее быстро затекла. К тому же буквы были тоже увесисты, а поля велики, и Рита по привычке порывалась уменьшить их, сведя на странице пальцы в горсть, и, ловя себя на этом порыве, сама ж над собой подсмеивалась.

Книга была глупа.

Перестав зарабатывать писаниной, Рита должна была бы читать побольше, но не случилось и этого; испорченный работой глаз ее теперь видел швы, плохо заделанные разрывы, и растерянность автора, не знающего, куда бы увести сюжет; чтение перестало быть для Риты бездумным погружением в чужие глубины, оно превратилось в рукоделье, с той только разницей, что рука ее теперь не сама плела узоры, а по ним, вроде, лишь водила.

А книга была глупа.

Она попробовала заснуть, и не получилось, она попробовала просто смотреть впереди себя, настраиваясь на красоту, но и это оказалось занятием муторным. Обезлюдев, декоративный двор выглядел чужим, почти враждебным.

Она подумала, что хорошо было бы написать про дом с колодцем. Но для кого? Зачем? Привычка приберегать сюжеты, образы, слова сохранилась, но девать их было теперь некуда – она выпала из обоймы, и неизвестно, понадобится ли ей впредь весь этот житейский мусор. Копить впечатления уже нет необходимости, надо учиться просто жить – жить настоящим, без сожаления отправлять его в прошлое, гадать о будущем без желания его приблизить.

Перестать верить в судьбу. Быть хозяйкой своего счастья. Быть счастливой. Просто быть.

Рита отряхнула волосы, – с дерева вся время что-то сыпалось. Нет, не листья, не цветы, а клейкая субстанция, оставляющая на пальцах грязный след. Вскочив, она затрясла головой, вытягивая из волос пальцами липкий сор.

Розовая цветочная кипень олеандра, такая красивая на вид, была убежищем тли – под каждым соцветием виднелись десятки, а то и сотни беловатых точек, вокруг которых сновали черные мелкие муравьи.

Когда Вера с Олегом вернулись, Рита уже приняла душ и в свежей чистой футболке сидела на террасе в безопасной тени акации.

– Прямо детектив, – Вера весело плюхнулась на стул рядом, – Приехали, а нас не пускают. У них там ворота с карточкой. И что делать? Мы отъехали за поворот и спрятались за кусты. Говорю же, детектив. Стали ждать. А сами не знаем даже, какая машина. Наверное, микроавтобус, только поди-пойми.

– Нет, – не микроавтобус, – Олег затащил в дом чемодан Веры и сел на стул рядом.

– Остановилась такая белая колымага. Мы выскочили, закричали, пуркуа бы не па, там парень молодой. Как он глаза на нас вытаращил, а? – Вера поглядела на Олега, тот весело кивнул. – И вот. Я спасена, – откинувшись на стуле, она сложила руки на груди, – Теперь можно жить. Я спасена!

– Ура, – сказала Рита, – Надевай же скорей свое красное платье и иди соблазнять крестьян.

– Да, кстати! – Вера хопнула себя по лбу и убежала в дом.

– Если там нет бриллиантов твоей бабки, я точно обижусь, – крикнула ей вслед Рита.

– Ха-ха, – с готовностью сказал Олег.

Вера вышла скоро. На ней был сарафан. Короткий и узкий, во вспышках зеленого и алого. Волосы, вдруг о них вспомнив, она причесала и скрутила на затылке в акккуратый узел, чем обнаружила и длинную гибкую шею и заострившиеся бугры голых плеч. И облегченно вздохнула Рита: Вера стала Верой, прежней, к которой привыкла, которую любила. Поддавшись внезапному порыву, Рита вскочила, обняла ее, прижалась к ней и поцеловала в место самое щекотное, между ухом и волосами.

– Что подумает муж, ты поосторжней, – хихикнула Вера.

– Он груш объелся, – сказала Рита, но отстранилась и села.

– Я не люблю груши, – сказал Олег.

– Я знаю, – сказала Рита, а Вера вскрикнула «балда», хлопнула себя по лбу и снова убежала в дом.

– Надо почаще чемоданы терять. Сколько потом счастья, – сказала Рита, – Прямо как на Новый год, – и Вера вышла с кучей пластиковых пакетов и вывалила их все на стол.

– Вот, – сказала она с торжеством, – Привезла.

– Что это? – спросила Рита.

– Хлеб.

– Хлеб?

– Черный хлеб. Ты же просила.

– Куда нам столько? – Рита посмотрела, там было пять буханок.

Пять.

– Я тебя русским языком спросила, чего привезти. Ты сказала, что тут нет черного хлеба.

Олег захохотал.

– Чего ты? – обиженно поглядела на него Вера.

– Зато есть белый, – сказала Рита, но смеяться не стала, потому что в жесте этом была вся Вера; она выполняет обещания.

Она последовательна даже в глупостях.

– И сала тут тоже нет, – сказал Олег, утирая лицо от воображаемых слез.

– Я не ем сала, – сказала Вера.

И вспомнив о еде, они поехали.

Они помчались, переговариваясь, смеясь и вопя: через одну деревню к другой, где должен быть рынок, он там и был, но уже сворачивал шатры и палатки, гремя алюминиевыми палками; торговцы распихивали свой скарб по микроавтобусам. У старухи, говорившей почему-то по-испански, они купили разноцветных помидоров, – только из-за цвета их и купили, там были не только красные помидоры, но и лимонно-желтые, и почти черные; картошки купили мелкой, на ходу решая, что же будут готовить сегодня вечером; наткнувшись на мясника, узнали смешное слово «мергез» – на том и порешили: салат помидорный, картошка, сосиски на гриле.

– Как прекрасно, как прекрасно думать только о еде, а больше ни о чем не думать, – Рита и впрямь была готова станцевать.

– А пить что мы будем? – спросил Олег.

– Вино, – сказала Рита.

– Которого у нас нет?

– Которое у нас будет. Ты сходишь за вином, а мы тебя подождем, – сказала Рита и пошла к металлическим столикам под навесом.

– И куда я схожу? – сказал ей вслед Олег.

– Куда-нибудь, я не знаю, – Рита села, и Вера села рядом, сумки с едой они поставили себе в ноги, на керамические плиты пола, а Олег ушел куда-то в сторону старого города, ближе к вершине холма и башенке церкви.

– Золотой он у тебя человек, – сказала Вера.

– Бери.

– Ты серьезно?

– Если надо держать, значит не мне принадлежало, – сказала Рита.

Недалеко от них сидели пожилые женщины в жестких кудрях и домашних на вид халатах. Они пили кофе из больших чашек, а к Вере с Ритой никто не шел. Только ветер мел, все усиливая длинное «у».

– Не понимаешь ты своего счастья, – сказала Вера.

– Почему? Понимаю, – сказала Рита, – Я очень хорошо его понимаю. И в том проблема, что слишком хорошо, а чтобы проблемы не было, надо сделать вид, что ее нет.

– Заведет себе любовницу, вот попрыгаешь.

– Любовница у нас я, ты забыла.

– Ты же с ним живешь, ездишь. Сопровождаешь его. Вон, Новая Зеландия. Как тебя вообще туда впустили, если ты ему даже не жена?

– Как-то впустили. Я не помню.

– А он тебя как называет?

– Где? – спросила Рита.

– Ну, с другими. Кто ты ему? Баба, которую он ебет или кто?

– Спутница жизни. Он так говорит.

– Но не жена.

– Так я и есть спутница. Кто ж еще? Я где только с ним ни таскалась. Проснешься и не знаешь, собирать чемодан или распаковывать.

– Почему? – неясный какой-то вопрос.

– Я сначала все время болела. То простуда, то отравлюсь чем-нибудь. Нехорошо. Он месяцами планирует поездку, и мне нельзя болеть, не имею права.

– А ты что?

– Ничего. Теперь уже меньше болею. И он меня не так уже мучает. Если далеко едем, то гостиницу необязательно теперь менять каждый день. Можно остановиться дня на три.

– А работает он когда, если все время ездит?

– Он говорит, что это вопрос планирования. Тайм-менеджмент, – так он говорит.

– Золотой человек, – повторила Вера.

Сильным порывом ветер швырнул в них сор и пыль, тетки с соседнего стола рассерженно ушли, укатив за собой большие черные сумки на колесиках.

– А еще француженки, – неодобрительно посмотрела на них Вера.

– Они свои «шанели» только по праздникам носят, – сказала со смешком Рита.

Из дверного проема высунула голову жещина с черными стрижеными волосами. Она обратилась к ним по-французски, и почему-то им обеим ясно стало, что на своем, будто полузашитом языке, продавщица сообщает, что заказывать следует внутри, у них тут самообслуживание. Рита улыбнулась, хотела ответить что-то, однако ж деловитая француженка все ж подошла и едва ли не сама предложила кофе с молоком и два бриоша – по сладкой булочке каждой. Их и взяли, мягких булочек, посыпанных сверху кристаллами сахара.

– А Олегу что? – спросила Вера.

– Вот придет, тогда и закажем, – сказала Рита, – Только он не придет. Вернее, придет, но нескоро, накупит всякого-разного и надо будет немедленно ехать, потому что где-то рядом старая церковь, или кладбище, или гора с видом, или площадь с золотыми рыбками, – Рита и ела, и пила, и говорила, и все одновременно, что ей совершенно не мешало, что совершенно ее не портило, – Ты знаешь, тут в каждой деревне фонтан, а в каждом фонтане – золотые рыбки. Иногда вот такие, – она показала, – Клянусь. Огромные, со щуку размером.

– А зимой их куда?

– Не знаю. Может, тут нет зимы.

– Может, – Вера подняла с земли свою сумочку, вынула оттуда баночку из оранжевого пластика, открыв ее со щелчком, высыпала в ладонь несколько таблеток и, быстро кинув их в рот, как в пасть, запила кофе, – Для здоровья, – сказала она в ответ на вопросительный взгляд.

– Ты болеешь?

– Потому и не болею.

– И я не болею, – сказала Рита, – Как сюда приехала, так передумала болеть. Нельзя болеть, если вокруг так красиво, – и хотя площадь перед ними уж почти опустела, и разъехались, разбрелись торговцы кто-куда, да и ветер нес сор, все равно ж Рите хотелось считать все вокруг красивым, – Я не имею права болеть, я обязана чувствовать себя хорошо. У меня нет оснований жаловаться на жизнь, а если оснований нет, то я должна, я обязана. Я счастлива усилием воли, – доев булочку, Рита обтерла подбородок бумажной салфеткой, сложила ее в треугольник и убрала под кофейное блюдце, чтобы не уволок ветер, – Когда Олег собирался в Новую Зеландию, я же с ним не хотела. Далеко же, что я там буду делать?

– А он что?

– А он показывал фотографии, где будем жить, и звал. «Зачем?» – говорю. А он мне: «Почему бы и нет?». Ну, скажи мне, говорю, скажи, почему я должна туда ехать? А он только смеется, как будто мне пять лет, и я – набитая дура.

– Но согласилась же, – Вера смотрела на Риту и зависть проступала на ней, как тело сквозь намокшую одежду. Рита видела, но почему-то не стыдились. Она должна была стыдиться, но сегодня передумала: слишком хорошим выдался день.

– У меня не было ни одной причины сказать «нет», – сказала Рита, – А если «нет» – нет, то остается только «да».

– Умный мужик, – Вера прищелкнула языком.

Завидуешь, зачем ты мне завидуешь, не надо завидовать, это плохо, вредно…

Рита улыбнулась:

– А теперь у меня английский стал лучше. И весь мир меньше стал – все близко по сравнению с Новой Зеландией. Могу с авоськой из Москвы в Берлин прилететь. Ну, подумаешь, два часа на самолете.

– Какая фифа, – сказала Вера.

– А в Новой Зеландии хорошо было. Ты зря не приехала. Я же звала.

Вера не ответила.

– У нас там был дом с патио, была женщина приходящая, она из семьи староверов, по-русски смешно говорила. И разные мероприятия. Мне нельзя жаловаться, я не имею права.

– Да, не имеешь, – сказала Вера.

– А я не ценю, я – скотина, да. Я же не хотела с ним жить. Я хотела интрижку и пересып. Мне надо было отвлечься, да не получилось. Хочешь знать, как у нас тогда получилось?

– Да, помню я все прекрасно!

– Он гладил меня.

– Прекрати!

– Он гладил меня нежно-нежно, едва пальцами касался, а сам рядом лежал, закрыв глаза. Он говорил, что видит меня всю внутренним зрением, а трогал самыми кончиками пальцев – по боку, по ребрам, по груди, по животу – только самыми кончиками. Я лежала и представляла, как волоски на его теле касаются моих волосков, как они будоражат друг друга, а я будто смотрю на них со стороны, а сама чувствую, как катятся от них тихие волны. Понимаешь? Я как будто накрылась чем-то. Одеялом или шелковой простыней. Приятным таким, легким.

– Врешь ты все, – сказала Вера.

– Вру, – немедленно согласилась Рита.

ИНТ. СПАЛЬНЯ – ДЕНЬ

ОНА

Ты красивый.

ОН

Нет, это ты красивая.

ОНА

Ты так считаешь?

ОН

Я же вижу.

Они и допили и доели, а ветер все мел бесконечное «у».

– Тут как платят? Наличными или можно карточкой? – спросила Вера.

Поймав взглядом тень в черноте дверного проема, Рита крикнула нужные слова по-английски, и продавщица споро вынесла им блюдечко с бумажкой чека.

– И где он? – сказала Вера.

– Кто?

– Твой плейбой.

– Купил вина, – уверенно сказала Рита, – еще сыру, багет и круассаны. Он уже назад возвращался, но только по дороге увидел другой магазин, заглянул туда на минуточку, и сейчас ему вешают на уши лапшу. Масло оливковое продают, или мед. Или говна на лопате.

– Понятно.

– Мы же в отпуске. Мы же для того и приехали. Есть-пить, интересоваться неважным. Ты не представляешь, как это хорошо, как свободно, когда понимаешь, что не надо притворяться, делать вид, терпеть какие-то полумеры, самой выдавать себя частями, словно колбасу, можно просто-напросто быть, вот же как. У тебя было так, что знаешь, что нравишься вся, вот вся, уж какая есть?

– На ловца и зверь бежит! – вскрикнула Вера.

В обеих руках, как арбузы, Олег держал плотно набитые бумажные пакеты. Они пошли к машине.

– А его так долго? – спросила Вера.

– Заболтался.

– С кем это? – опять Вера.

– С одной женщиной.

– Ах, женщиной, – сказала Вера и только что пальцем не погрозила.

– Она тут живет. Сама из Испании, но тут живет. У нее дочь в Париже.

– Она показала тебе, как танцевать фламенко? – спросила Рита.

– Ей девяносто два года, – сказал Олег.

Вера присвистнула:

– Дожила же.

– Каждый день она занимается гимнастикой. До замужества работала в цирке.

– А ты спросил, какого у нее цвета панталоны? – спросила Рита.

– Нет.

– Почему ты не спросил? Я, может, всю жизнь мечтала узнать, какого цвета панталоны у девяностодвухлетних француженок.

– Она – испанка.

– Ага, и дочь в Париже, – повторила Вера, – Ну, что? – возле машины она огляделась, – Какие будут предложения?

– Можно съездить в Авиньон, – сказал Олег.

– Это далеко? – Вера.

– Тут все недалеко, – Рита.

И они сели и, не без труда преодолев лабиринт домов, выпали на волю – в поля.

– А давайте разденемся догола и попляшем! – открыв окно, закричала Рита.

– Уйми свою сожительницу! – закричала Вера в притворном испуге, – А то нас посадят в тюрьму за непристойное поведение.

Они пооткрывали все окна, включили музыку погромче. У них был отдых, и все они – все трое – это вдруг почувствовали. Ничего не держит и не тяготит, – прочее нигде; Боже, храни законы о труде, дарующие людям законный отпуск.