Текст книги "Равноденствие"

 
Кто-то окликнул по имени.
«Это значит,
что нитку твою
постепенно мотают
на палец».
 

 
Прекрасноволосая.
Она говорит себе: «я»
и хочет соответствовать
настоящему времени.
И думает – стоит ли
ставить знак равенства
между желаньем и счастьем.
 
 
Секундой живущая.
Она обретает себя как себя,
когда словно ветром пустынным,
захвачена взглядом чужим.
И, в зеркале том отраженная —
сверяет, что есть,
и то, что могло быть.
 
 
Венцом одаренная.
Она ищет предел,
до которого может дойти
тот, кто бродит
в потемках Дедала,
освещаемый этим венцом.
Но, увы, не находит предела.
 
 
Из сна выводящая.
Она снова и снова,
как слово «Добрночи!»
по нитке шершавой
в сон уводит другой —
тот, где прикосновенье —
недолгая чья-то надежда.
 
 
И бровь подводящая.
Она подбирает на случай
свой взгляд, как реплики
тембр настойчиво ищет актер,
желая прийти к пониманию роли.
И, предполагая успех,
настроена на аплодисменты.
 
 
Застывшая трепетно.
Она ожидает того,
кто черную линию туши
сочтет маскировкой,
себя занимая, меж тем,
что каждый дареный топаз
публично считает за счастье.
 
 
И страхом плененная.
Она, как будто бы чайка
над морем десятибалльным.
Боится объятья. Боится открытья
себя, словно комнаты детской,
где спрятан стеклянный секрет,
подобранными наспех ключами.
 
 
И, мненьем гонимая,
от быстрых желаний своих
до места без этих желаний,
она заставляет плутать
идущих навстречу
cо словом последним
из книги с известным концом.
 
 
И смотрит на север,
туда, где индийский венец11
  На картине Тициана Ариадна, отвернувшись от Вакха, смотрит на мерцающий в небе венец «Северной короны».


[Закрыть]
над облаком в аквамарине
возгорается рядом со Львом22
  Птолемей относил «Венец Ариадны» к созвездию Льва.


[Закрыть].
И надеется ждать
приходящего чуда
как чуда.
 

 
«Жизнь заканчивается привычкой жить.
Когда разницы нет между тем,
что я вспомнила только сейчас,
и тем, что я помнила долго.
Все спрессовано намертво
как будто бы в кубике льда…
В фарфоровой чашке – чай английский.
И крекер на розовом блюдце.
На тумбочке шведской,
заказанной по каталогу
(чуть-чуть с переплатой), —
по левую сторону, —
чтоб было рукою
легко дотянуться! —
у самого зеркала:
кольцо с ограненным топазом,
с нефритами фенечка,
неполный флакончик с духами.
 
 
Хотелось бы «Isatis Givenchy»,
но будем довольны
и чем-то от Келвина Кляйна.
 
 
Вчера не успела доехать
до автоцентра «Peugeot»…
А завтра не опоздать бы
на сессию Tatoo салона…
 
 
Расчесывать волосы
и бровь подводить…
 
 
И может быть кто-то сегодня,
как будто ключом серебристым,
тихонько откроет…
 
 
Нет, нет….
…как будто водою проточной
спрессованный лед,
где время мое неотличимо
от времени общего,
вдруг сделает
точно такой же
проточною долгой водою.
И так, чтоб пространство мое
вдруг стало чуть шире
того виртуала,
куда, уходящая в поисках
и сопоставляя слово со словом,
я ребусов не разгадала – насколько
желанье мое не желать
тех мест, где не будет желаний,
не сковано будет желаньем другим,
как спекшейся глиной,
что быстро становится камнем.
 
 
И чтобы рельефная мышца
сразившего полубыка —
единственным стала ландшафтом
от линии жизни на левой ладони
до каждой знакомой ложбины.
И стала бы только моим
продолженьем рисунка,
что в детстве пыталась чертить,
стараясь себя опознать как себя,
как круг, что не может вписаться
в очерченный раньше квадрат.
 
 
И чтобы я тело свое
считала чуть-чуть незаконченным.
Творимым, как будто из воска,
до долгих пределов таких,
куда только может дойти
(устремляясь к созвездию Льва!)
проточная эта вода,
чтоб там запустить
единственно верный хронометр,
способный отсчитывать
разницу времени…
 
 
Между тем,
что я вспомнила только сейчас,
и тем, что я помнила долго…
 
 
Чтоб стать мягкой глиной.
 
 
И пытаться не быть
средоточием прочного камня».
 

 
По нитке шершавой —
тело к телу.
С ощущеньем не тела,
но следа.
 

 
– Слышишь?
– Услышана!
 
 
И тише,
над крышами.
 
 
– Выше…?
– Не взвешены.
– Дальше?
– Не душно нам.
– Там ли…?
– Не тайные.
– Созданы…
– …слитые
– Спрошены?
– Вброшены!
– там ли?
– открыто ли?
– Впущены?
– Впущены
– Признаны?
– Призваны.
– Узнаны?
—…разными.
– Скрытные…
—…скрыты мы.
 

 
Левое и правое
перестает быть левым и правым.
Тополь, оставаясь ферзем,
пытается поставить шах дальней березе.
Береза – раскручивает разогретую поляну
против часовой стрелки.
Напряженные стволы сосен
дополняют эффект головокружения,
продолженный перпендикуляром шоссе,
на котором красный автомобиль
на бешеной скорости приближается к повороту.
И уже видны расчерченные линии автотрасс,
эстакады с движущимися синими, зелеными,
серебристыми прямоугольниками,
постепенно становящиеся точками,
как будто кровеносными шариками,
движущимися все быстрее и быстрее,
лишь только вдыхаешь воздух.
Лоскутное одеяло пашни.
Колокольня над круглым озером,
за которым приземляется парашютист,
провожающий взглядом
уходящий на второй круг биплан.
Неожиданно блеснувший
искривленным лезвием
малый приток большой реки,
неизменно стремящийся к устью.
Краны над песчаными конусами.
Вереница самосвалов, идущих в порт.
И по левую сторону от порта
– железная дорога с громыхающим «скорым»,
влетающим через мост к вокзалу,
где каждый пассажир, двигаясь
согласно утвержденному расписанию,
вдруг делает шаг в сторону,
сталкиваясь плечом
с другим пассажиром.
И по правую сторону от порта
уходящий под «Прощанье славянки»,
белый, с поблескивающим на борту названием,
(которое плохо видно с берега) – теплоход,
где на третьей палубе уже начинаются танцы.
А прямо по курсу загораются бакены.
Качающиеся речные лампады,
чей трассирующий по воде свет
определяет движение корабля
точно по центру – между темных холмов.
С одного из которых, спускаясь вниз,
через лес с доледниковыми травами —
тимьяном, ясколкой, – снова приходишь туда,
где береза, становясь ферзем,
пытается, ставить шах тополю,
который раскручивает остывающую,
покрытою росой поляну
по часовой стрелке.
 
 
Правое и левое
перестает быть
правым и левым.
И буквы каждого сказанного слова,
даже не получившего подтверждения,
видятся в темноте
частью горящей азбуки.
И, меняясь местами, текут
как заговоренное Теслой электричество.
Как золотистые рыбы, обменивая
воспоминание на воспоминание.
Страх на страх.
Стыд на стыд.
Предчувствие на предчувствие.
 
 
И желание дома
на желание такого же дома.
 
 
И не важно —
на каком языке.
 

Лабиринт III

Светлой памяти друга моего Саши Внученко

The archaeologist’s spade delves into dwellings vacancied long ago

W. H Auden

Упомянувши здесь о юности, я готов воскликнуть: земля! земля!

Ф. Ницше «О пользе и вреде истории для жизни»

…отворит он, и никто не запрёт;

запрёт он, и никто не отворит.

Книга Исаии (22; 22)

 
…и не важно – на каком языке говорят с тобой те,
чей облик, по свидетельству многих, – ужасен.
Этот страх – есть конец языка и начало того,
что за словом любым оставалось,
его подтверждая всегда. О чем можно было сказать:
 
 
«Так и есть». И это самое: «есть» —
есть то поле незримое, где начинается действие,
возвращенное нам для того, чтоб исправить ошибки.
И это самое: «есть» в то же время есть и: «сейчас».
Я шарю по Интернету, открывая все ссылки,
 
 
пытаясь увидеть подсказку. Или слово: «Привет!»
на своем mail-агенте от тебя пытаюсь найти.
Мы, подвыпив немного, стояли на узком балконе, говоря о политике.
И когда из магнитофона David Byron запел «July Morning»,
то ты говорил, что «Genesis» – тоже неплохо…
 
 
Как же хочется нам сделать то, что прошло – настоящим.
Только прошлое это – недостаточно вспомнить.
Поверх этого прошлого, словно копировальная бумага,
накладывается почти такое же прошлое,
немного подправленное настоящим.
 
 
Так из одного полюбившегося мгновения,
словно написанный наискосок текст
поверх другого, точно такого же текста,
создается почти такое же мгновение,
подправленное по нашему усмотрению.
 
 
Так время клонируется временем.
И этот клон – слепок с того,
что мы считаем самым для нас дорогим —
и есть убеждение в том, что верный получен ответ
на вопрос: «Для чего?» и «Откуда?»
 
 
На самом же деле – все, кто уходят от нас,
уходят от нас безвозвратно.
Ибо то, что возвращается к нам,
на самом деле, – не есть возвращение.
И это спасает тех, кто ушел,
 
 
от тех, кто пытался их вспомнить.
Сохраняя всех, кто ушел – неизменными.
И лишь только по следу, что оставил нам тот, кто ушел,
мы можем еще распознать ту тему для интерпретаций,
что снова заполнит тот след, как след, что оставлен
 
 
на узкой грунтовой дороге – коротким весенним дождем.
Как голос в лесу заблудившихся, что криком восполнить хотят
негромкое эхо от тех, кого они ищут.
И так выбирают маршрут – свой собственный.
Из этого леса идут не к тем, кого ищут,
 
 
но к новым местам, что еще не открыты никем.
Чтоб там получить подтверждение своей правоте
своим же согласием. Себе говоря: «Так и есть».
И эхом своим, сбивая с пути того, кого ищут,
им время тем самым продляя для поисков нового места.
 

 
Ушел.
И не оставил прядь волос.
Следы теряются. И земли изотопом
помечены от Волги до Днепра.
 
 
Трава полынь была, как смоль, черна,
и падала звезда на воду.
И ангелы в пилотках разгребали
мерцающие смертью кирпичи,
минут на десять под противогазом
свой лик укрыв от сотен телекамер.
Все ждали взрыва. Этот взрыв,
невидимый и тихий, —
произошел. Ударная волна
до каждого доходит человека,
и все идут на площадь, где уже
на каждом постаменте с мегафоном
оратор быстро превращает речь
в поток сознания, призывая всех
идти крушить кумиров, чтоб на месте том —
начать молиться месту без кумира.
Поток нейтронов. Раскаленный полдень.
И медленно ползущие жуки
машин поливочных сгоняют с мостовых
сухую пыль, пока на каждом перекрестке
идет соревнование, кто быстрей
придумать сможет новые цвета
к тому, что раньше было цветом белым
и цветом чёрным. Кто ловчее сможет
без видимых последствий для себя
назвать «собаку» – «кошкой», «мир» – «войною»,
а брата сможет объявить врагом.
Растут шеренги. Вьются транспаранты.
Все требуют немедленной отмены – ВСЕГО.
Солдаты им навстречу наступают
с лопатками сапёрными. У них приказ,
что это все любой ценою нужно
от этих всех немедля защитить.
Все слушают про «время перемен»,
пельмени запивая самогоном.
Дается установка на релакс
ТВ-волхвом, и приступ оптимизма
на время возвращается. Брейк-данс
по пятницам. В субботу – «Терминатор»,
а ночью для особо возбужденных —
«Смоковница из Греции». На рынках вещевых
и возле касс вокзалов идет игра в «Иранское лото».
«От Хомейни наперсток!». «Крутим-вертим…».
«Гляди на красный!». «Шарик у меня!».
Наглядный диалектики урок.
С аналогичной скоростью меняют
на глянцевых обложках и витринах
портрет вождя в партикулярном пиджаке
на голый зад, и это называют
закономерностью Истории.
 
 
А он стихи читает тихо, где над Клио —
Урания стоит по старшинству.
 
 
Теперь он научился видеть всё.
И место то, где над клавиатурой
склонился тот, кто хочет помянуть
его прощальным словом,
и, как тапёр, аккомпанирует тому,
что так на фильм немой и черно-белый
похоже и что зовется прошлым.
Тот, кто сейчас по клавишам стучит, —
он каждым тактом хочет возвратить
по долгой и невидимой спирали,
что увлекает, как водоворот, —
к тому, кто так бесповоротно
ушел, – все видимые ныне облака,
под ними реки, где по берегам
застыли рыбаки. Неподалеку пруд,
где вдруг скользить не стала водомерка
на солнце предобеденном.
Он хочет угадать – услышан ли?
С отчаянья пытается звонить
в то зыбкое, как сон, позавчера,
чтоб знать, какое будет послезавтра,
где тот, который навсегда ушел,
пристроившись, возможно, с ноутбуком
под деревом ветвистым набирает
недолгое послание для друга.
 

 
«Привет!
Этот голос, который ты слышишь сейчас,
есть не столько мой собственный голос,
сколько голос, который ты слышать хотел бы,
его называя моим. Но не бойся ошибки.
Ошибка – есть свойство живых.
Тех, кто надеется на результат,
но достигнуть не может предела
в понимании себя как себя.
 
 
Избегай повторений.
Цитата себя самого при попытке услышать другого
обернется отчаяньем. Дальнейшим желаньем: «не быть».
Отомстит бесконечность за каждую нашу попытку
навязать повсеместно – существованье своё.
Ты, как мячик, что бросил ребёнок об стенку,
с жестким стуком отскочишь. И энергию лёта сменив
ускореньем потери себя, вдруг попросишь прощения,
начиная движение снова, словно новые слоги в словах.
 
 
Так познаешь фиктивное.
Оно будет сползать, как в утренний час одеяло.
Оно будет стекать, как с мокрого тела вода
при прыжке из реки, если сильно от дна оттолкнуться.
Оно сыпаться будет, как сохнущий мокрый песок,
из которого башни витые стоят вдоль по линии пляжа,
где в шезлонгах сидят, подставляя под солнце лицо,
кто не знает еще, что на тонкий слой амальгамы
нанесен для мгновенного снимка, и проявлен уже негатив.
 
 
Не задерживай взгляда.
Что стало уже фотоснимком, то сдается в архив.
С каждой новой секундой, со словом произнесенным
рассыпается эта открытка, и чернеет солнечный пляж.
Люди тоже в шезлонгах чернеют после припоминаний.
После каждой попытки присвоить все то, что стремится настать,
но от нас независимо. Не прячься от этого в прошлом —
на придуманном поле пустынном, что держит на страхе одном,
словно сильным магнитном, – плененное насмерть вниманье.
 
 
Уходи без оглядки
из мест из пластмассы и гипса,
что творят на замену деревьям – деревья,
и дороге замену творят, и окрестным домам с палисадником,
подсолнухам желтым и пылящему взводу
идущих на север солдат – за спиной автомат
и за поясом два магазина, и на компасе чуткая стрелка
с каждым шагом сбивает с пути двух ушедших вперед —
тех, кто крышечкой фляги разделить попытались друг с другом остатки воды.
 
 
Не клонируй реальность.
Даже ту, что запомнилась больше,
подменяя себя как себя безотчетную – долгой игрой
в жизнь – по лекалам прочитанных в детстве романов,
где начало всегда безмятежно и герой отправляется в путь
к хэппи-энду у самого синего моря.
Есть для каждого чёрный корабль, что идет не к причалу,33
  Парафраз с «Одиссеей», а конкретно с описанием путешествия Улисса в Аид, где герой встречается с душами людей из своего прошлого. Эти души, согласно Гомеру, вызываются к реальности жертвенной кровью животного.


[Закрыть]
а под парусом тихо скользит там, где вместо больших городов
лишь театра теней ты увидишь спектакль бесшумный.
 
 
Вот тогда жди гостей.
Приготовь к их приходу коктейли – каждый красного цвета
и смотри в темноте на экран, где пунктиром проспекты
едва обозначены белым и вдоль этих пунктиров
мерцают всегда вразнобой те, кого называют на том языке: «пешеходы».
Измеряй расстоянье на глаз – между этим экраном
и пришедшими в зрительный зал как на свой бенефис
за твоим угощеньем забытыми прежде людьми. Города исчезают,
когда навсегда закрывают глаза те, кто помнил о них бескорыстно.
 
 
Ты запомни лишь это.
Удерживай в памяти долгой, чье начало,
как лотоса стебель, находит покой в глубине,
чтоб потом раскрываться навстречу тому, кто стремиться вернуться
неизменным к тебе навсегда. Это значит, прощенье
для обоих заслужено. И мы снова в начале дороги,
что, увы, не случилось пройти до конца. И на узком балконе,
где рассеялся дым сигарет, остается два места.
Ты туда готовься войти, Гераклита отвергнув закон.
 
 
Для себя не срывай
тот цветок, что раскрылся навстречу
всем, идущим к тебе, избавляя от страха: «не быть».
Заполняй же пространство соцветия долгим теченьем
двух ветвящихся рек, пусть бегущих и к разным морям.
Между ними земля, что пригодна уже пешеходам!
Называй же здесь тополем – тополь и воду – водой.
Здесь услышать мы сможем друг друга до каждого слога,
чтоб вернуться к живому живое смогло без труда».
 

 
Каждая попытка
услышать отсутствующего —
это поиск места,
где смерти нет.
 

 
Пилад, потерявший Ореста, ищет Ореста вновь,
пытаясь переставить, как шахматы,
фигуры, задержавшиеся в прошлом, —
словно кукол в вертепном ящике,
застывших для нового представления.
Раскрываются створки, раздвигаются занавесы.
Зажигаются красные лампочки снизу и белые – сверху.
 
 
На красном фоне еще ничего нет.
На белом фоне слева – улицы спускаются к реке.
На углу у почтамта собираются люди.
Начинают работать фонтаны, курсанты получают увольнительные.
Девушки сидят на скамейках, видеосалоны крутят боевики.
На тротуары падают каштаны, в кафе пахнет пирожными.
В матче «Динамо (Киев)» – «Спартак» еще не открыт счет.
 
 
На красном фоне еще ничего нет.
На белом фоне справа – улицы спускаются к реке.
На углу у почтамта собираются люди.
Начинают работать фонтаны, у курсантов заканчиваются увольнительные.
В парке танцы, пенсионеры стучат в домино.
На тротуары летит пух, пахнет воблой и пивом.
В матче «Крылья Советов» – «ЦСКА» еще не открыт счет.
 
 
На красном фоне появляется круглое озеро.
Над озером появляются деревья, на которых растут плоды.
И ветви с плодами поднимаются к небу, как только до них дотянуться
пытается тот, кто в озере этом по подбородок сидит. Он хочет напиться водою,
но тщетен всегда его каждый глоток, как тщетно любое желанье.
И в это же время команды выходят на поле.
Включаются секундомеры, и зрители требуют гола.
 
 
Сгущаются красные краски.
Флот не двигается из-за штиля, и двое военных мужей спорят о дате отплытия.
Жрец берет нож с горячего камня, и войско готовится к наступлению.
Нападающие рвутся к мячу, возле телевизоров заключают пари.
Два друга выходят покурить на узкий балкон и слушают «July Morning»,
обсуждая последнюю статью в «Огоньке» и споря о Достоевском.
Солдаты выходят на вечернюю поверку, на плацу зорю играют.
 
 
Белого фона нет.
Вереницы демонстраций пересекаются крестом с вереницей очередей.
Запрещаются слова на одном языке и разрешаются на другом.
Люди в метро читают газеты, где пишут о танках на улицах городов. Двое друзей прощаются рукопожатием в зале ожидания аэропорта.
Сдавшаяся крепость горит, полководец плывет к дому.
Царица готовит герою хитон без ворота и рукавов.
 
 
Темно-багровый фон.
Матери убиты, сыновья преданы суду, и время отправляться туда,
где долг каждого члена племени – в жертву приносить чужеземцев.
Двое друзей, скованных цепью, стоят в кругу сидящих у огня,
и в сполохах пламени – на глубине – видно как солдаты охраняют блок-пост.44
  Согласно Аполлодору для того, чтобы избавить Ореста от болезни, Пи-лад совершил с ним путешествие к таврам, которые грелись у огня, поднимающегося из Аида. Там друзья были схвачены и закованы в кандалы.


[Закрыть]
В метрополиях бросают деньги на сукно и делают ставку за ставкой.
Доктор рассматривает снимок опухоли мозга и молча поджимает губы.
 
 
Лампочки выключены.
Палец давит на кнопки, и глаза смотрят на мерцающий в темноте дисплей.
Змея подползает к затылку человека, спящего под оливковым деревом.55
  Орест погиб от укуса змеи в затылок во время сна под оливковым деревом.


[Закрыть]
Телефон долго не отвечает, рука тянется к зажигалке.
От затылка человека, спящего под оливковым деревом, отползает змея.
В трубке слышится голос женщины, которая говорит: «Его больше нет».
Два футбольных матча, начавшихся вечером, заканчиваются вничью.
 
 
Белый фон снизу и белый фон сверху.
Долгое шествие всех принявших и не принявших участие,
которые движутся так, что через некоторое время видны
лишь затылки, постепенно скрывающиеся из виду.
Падают занавесы, и закрываются створки ящика.
Куклы складываются в сундук до нового представления.
Пилад, потерявший Ореста, ищет Ореста вновь.
 

 
«Здравствуй, друг!
Я без слова «прости» не могу войти заново
в центр круга, откуда берется начало всех действий
после рукопожатья последнего в зале аэропорта.
Это слово «прости» запускает секундную стрелку назад.
Снова в зал ожидания приводит, чтобы смог изменить я грядущее,
Гераклита отвергнув закон. В незнакомых местах до-событий,
создающихся только уходом того, чье тепло остается на пальцах,
опознаю себя как себя, заполняя соцветие твое!
 
 
Сохраняется всё,
если силы для первого шага попытаться найти,
невзирая на память и считая возможным все то,
что должно непременно свершиться, но, увы, не свершилось
оттого, что движение ложное кем-то из нас
неожиданно было допущено. И слова,
что пытались сказать мы друг другу всерьез,
не услышаны были. Помнишь – ваза разбилась об пол,
и пророком не сделался Мышкин?!
 
 
Попытаюсь опять!
Напряженье тех мест, куда мы с тобою стремимся
со скоростью сказанной фразы, – притянет не страхом уже,
но возможностью жизни такой, где никто не уходит навечно.
В тех местах, что так сходны с цезурой стиха, – не бывают статичны
вещи в комнате. И они не кончаются краем своим, но ждут продолженья.
 
 
И язык, на котором с тобой сейчас говорю, – уже не предмет наблюденья,
поправляемый со стороны и меняющий нас безвозвратно,
но воссозданный воздух, где прочерчен деревьев чертёж!
 
 
Ты помог мне понять.
Как морозный узор на оконном стекле бывает возможен
от комнаты теплой, так и новых мгновений эскиз
для оставшегося без адресата постепенно творится
тем, кто видит его варианты из своей мастерской,
обогретой дыханьем живущих. И не в позавчера
телефонный звонок от меня у тебя раздается,
но уже в послезавтра – в районе Полярной звезды, —
в точке соединения, где узнаны будем друг другом.
 
 
Вот и вижу лицо.
Как за тонким стеклом с тонировкой. По движению губ понимая,
что ты говоришь мне: «Привет!». И неверный ответ
дать уже невозможно отсюда. И движение к целям таким,
что созданы только желаньем – достигать всех пределов своих,
поменяет свою траекторию. Несвободою этой сковав
каждый жест и походку, ты меня возвращаешь к себе
по спирали невидимой. Здесь я способен теперь
дополнять очертания сотворенных тобою мгновений.
 
 
Это есть поручение.
Задержим над клавишей руку, чтобы дать появится тому,
о чем скажем опять: «Между нами земля, что пригодна уже пешеходам!»
Назовем же здесь тополем – тополь и воду – водой!
Две реки вдалеке друг от друга продолжают ветвиться
к своим разным морям. Набирай же скорее курсив
на своем ноутбуке, чтоб видел я букв отраженье.
Хоть и справа налево покажет мне их mail-агент, —
опознаю твою интонацию так же, как некогда почерк.
 
 
Между этими строками —
на наши с тобой города так похожи теперь
облака над садами, где тропы расходятся, чтобы
обозначить маршрут для всех тех, кого видеть хотим.
Как вода по невидимым нитям стремясь к эпитеме,
заполняет пред самой поверхностью полость листа,
так и память совместная – сгусток оживших значений —
пустотой Торичеллиевой давит на мертвую ртуть,
и возникшая легкая рябь, словно губка, смывает цитаты.
 
 
Так услышим пчелу.
Над кустами смородины белой и смородины красной —
весть о пчёлах других, как волшебный сезам отворит
к созревающим сливам пути и уже не закроет обратно
ото всех, кто на пляже в шезлонгах сидит и чье припоминание
их забытых друзей вместе с пойманным «Sharp’ом» хитом
оживит каждый мускул лица, что расслаблен обеденным солнцем.
И так контур цветка, что лишь чёрною тушью намечен тобой был, —
воплощается в цвет и объем и становится плотным на ощупь.
 
 
А теперь остановимся.
Здесь всё то, чего мы коснемся рукою, совместимо становится с тем,
о чём думать хотим. Мысль о розе становится – розой,
время – речью, стремящейся вверх, неделимой на до и на после.
Здесь последнее слово, даже если оно было словом прощай,
не затихнет как эхо, а найти попытается отзыв Того,
кто настроит опять на совместный мотив о возможном.
Здесь нескорые наши шаги в зале аэропорта – не случайности есть результат.
Повод к жизни другой, взором всех обретенных хранимый».