Текст книги "Равноденствие"

 
Солдат не спит. На башне от тревог
он защищен, как будто оберегом.
Империя – тиха, покуда в ней дорог
не видно под разливом или снегом.
 
 
Возле зубцов достроенной стены,
на высоте он не услышит плеска
дельфинов подплывающих. Полны
все погреба в столичных и эдесских
 
 
домах – бобами, солью и вином.
Прасины и венеты1212
  Две конкурирующие спортивные, а затем и политические группировки – болельщики конных состязаний, обозначавшие свои пристрастия соответственно зелёными и синими полотнами


[Закрыть] все полотна
свернут до новых скачек. Ипподром
пустеет. Лишь Змеиная колонна
 
 
и обелисков ряд пересекают круг,
очерченный трибунами, что шёлком
накрыты были. Сотни тысяч рук,
когда борьба с медведем или волком
 
 
заканчивается кровью – взметены
на ярусах. И, став слоновой костью,
циркач и зверь навечно сплетены
и вновь окружены многоголосьем.
 
 
Здесь статуя того, кто всех сильней,
и чудеса – от Кипра до Солуни,
и вход с квадригой бронзовых коней —
освещены весенним полнолуньем,
 
 
которое из душной темноты
со звёздными равняет небесами
верхушки кипарисов и листы,
что купол золотят над парусами,
 
 
наполненными пением. И вверх
они возносят видимый с пролива
купцам венецианским и для тех,
кто виноград и чёрные оливы
 
 
растит в горах – равноконечный крест.
Он первый луч, замеченный с востока,
на землю отразит, чтоб перемена мест
его – возможною не стала. И до срока
 
 
запущен ход всех солнечных часов.
В реке лосось подталкивает Образ
к рукам крестьянки, чтобы для Весов
настало равновесие. И сто раз
 
 
монах неспешно в гулкий семантрон
бьет молотком у деревянной двери.
На платье Лик навек запечатлён
и смальтою продолжен в полусфере.
 
 
Под ним стоящий прямо неофит
задержит учащенное дыхание.
И тихий свет на время приоткрыт
пока еще доступному молчанию.
 

 
Здесь, где кончаются и рельсы, и дороги,
и можно не смотреть себе под ноги,
и ни единого куста за полчаса,
ни камня, ни пригорка, ни оврага,
вся степь для ветра – чистая бумага,
и перехватчика сплошная полоса —
как след далекий колесницы Феба…
Здесь желтая вода ценнее хлеба.
Здесь меришь все на собственных весах.
 

 
Здесь нет отчаянья, поскольку не закрыта
от взора перспектива и забыта
любовь к себе… И больше никому
не взять тебя заведомо в кавычки —
в зависимость от собственной привычки,
и можно попытаться самому
определять по Солнцу части света.
Часы здесь бесполезны, и газета
не добавляет пищи взору и уму.
 

 
Смотри и слушай, подключаясь к току
степных ветров. Как будто бы уроку,
внимай движенью пыли и травы.
Оно приблизит к пониманью роли,
что ты – всего лишь перекати-поле
и не находишь собственной канвы.
Но отмети сей вывод! Кроме сплина,
у одиночества всегда есть дар акына
и тигра слух, и зрение совы.
 

 
Приди на берег, чтобы растворенье
двух разных вод почувствовать. Их тренье
отбросит соль к невидимому дну —
туда, где в бывшей вотчине Фетиды
руины казахстанской Атлантиды,
уподобляясь виденному сну,
застыли без надежды на открытье
себя хотя бы чьим-нибудь наитьем.
Их распознай, как давнюю вину.
 

 
Нам соль дана, чтобы познать конечность
созревших форм. Их раннюю беспечность
рождает только пресная вода…
И здесь поймешь как тихий возглас amen,
что создается и слоится камень
одной лишь силой строгого суда.
И точно так же отлетают к праху
воспоминанья, скомканные страхом,
освобождая место для труда
 

 
совместного – не завершен экзамен! —
и путь наверх отброшенному равен.
И вот теперь возможен первый слог.
И кончик языка на альвеолах…
И взгляд вовне фиксирует: и в полых
пространствах движется песок.
И это – ты… И можешь быть собою —
зачерпывай из озера рукою,
чтобы прохладу ощутил висок!
 

 
Теперь ты видишь над водою серой
чирка и гоголя. Уже не terra
incognita – воссозданный пейзаж…
И цапель белых, чаек и бакланов
у каменистых рифов, пеликанов,
плывущих полукругом, как мираж. —
С ветвей смолою белою точащий,
за солончак корнями уходящий —
здесь тамариск застывший, словно страж,
 

 
хранит, но остается безучастным —
к мерцающим моллюскам, не подвластным
эрозии, мелькающим под всей
до горизонта разлитою линзой
невидимого глаза – с укоризной
на небеса, где поле скоростей,
смотрящего и гасящего всплеском
звук перехватчика, когда-то бывший резким,
не оставляя от него вестей.
 

 
Теперь, как завещание, с тобою —
Балхаш. Монетой гладь не беспокоя,
иди, держа в себе урок пустынь:
«Расти росток до сказанного срока,
и ни одно зерно не одиноко,
и не горька дареная полынь».
Шажок к шажку – по собственному кругу —
оказывай бесплатную услугу,
осваивая местность, как латынь.
 

Алине

 
Солнцезаход. Его все видят в раме.
И в густо затемненной панораме
в квартирах, где хозяевам невмочь
заснуть. И в предвкушенье счастья —
опять познав знакомое согласье
с самим собой, – они встречают ночь.
 
 
Им хорошо, усаживаясь в кресла,
как в лодку, где не требуются весла,
вытягивать уставшие ступни
и слушать бормотание соседа
и диктора, твердящего: «Победа
в последнем матче», и, считая дни
 
 
до срока получения оклада.
Еще немного продержаться надо,
а так – вполне приемлема стезя.
Когда еще не мучает простуда
и аксиома не дается трудно:
«Жить – можно, умирать – нельзя».
 

 
А кто есть он? Стремящийся добраться
до сути всевозможных эманаций,
а пуще к той, которая прядет
нить для ковра – кудесница нагая,
с которой не сравнится Навсикая, —
она последней истиной влечет.
 
 
Ей не нужны карденовы одежды.
Смыкая холодеющие вежды,
работу бросив, показав узор,
что соткан был – она уходит тихо,
и снова для Ивана иль Фаттиха
надежда есть на равнозначный взор.
 
 
«To die, to sleep …» обычно повторяя,
пугливыми шагами измеряя
каморку, улицу, рабочий кабинет,
он с каждым годом это делает все чаще,
а особливо оказавшись в чаще,
где на вопрос: «Ты кто?» – ответа нет.
 

 
Где может быть он? На краю Востока
иль Запада. Незамутненным оком
все время уточняя параллель
с меридианом местонахожденья
любого путника, а также поселенья.
Порой играя, как Полишинель.
 
 
Заведомо при этом презирая
часы с кукушкой, что идут, сменяя
лишь декорации для каждодневных сцен.
Иллюзию движенья продолжая
от завтрака к обеду и до чая,
в закон возводит добровольный плен.
 
 
Бежит песок из верхнего сосуда,
напоминая, что приходит чудо
из вышних сфер, и вот на полотно
в ответ ему с членораздельной речью,
что сходна с эхом выстрела картечью, —
стежок к стежку – ложится волокно.
 

 
Что получается? В очерченный набросок,
не им задуманный, без глянцевого лоска
вольется волн стремительный поток.
(За вдохом – выдох. От стола – к дивану).
Есть место для любого океана,
когда тетрадный под рукой листок.
 
 
И над водою он песок горячий
закружит лихо, и в пустыне, спящей
под красным солнцем, древо не растет.
Иль, повернувшись на своей постели,
он также обойдется и с метелью,
и новый айсберг в океан плывет.
 
 
Но требует и шепота, и крика
застывший насмерть мир не многоликий —
один самим собою утомлен.
И ожидает слова пробужденья.
Как два числа ждут знака умноженья,
как цвета жаждет черно-белый сон.
 

 
Где взять слова? Он судорожно книги
листает сутками. От Мельбурна до Риги
проделывая мысленный маршрут.
Толкнув ладонью глобус желто-синий,
на нем он чертит паутину линий,
чтоб отыскать единственный приют.
 
 
Он видит пар, клубящийся в пещере,
и в центре ясли. Рядом – люди, звери,
их очертанья чуть озарены
прозрачным светом, и звезда большая,
в проеме черном этот свет вбирая,
до собственной стремится глубины.
 
 
Усталого он видит паладина,
гудящий рынок, пляску арлекина.
Вот мастер, что закончил полотно.
Вот каравеллы, берега не зная,
несутся в шторм, себе хребет ломая.
Вот на балу пьют легкое вино.
 

 
С чем быть ему? С подобного реестра
он, как студент, закончивший семестр,
на мозг запишет, словно на CD,
все это скопом, словно файлы, зная,
что их поочередно открывая,
поймет, как лучше, и куда идти.
 
 
Он, как в кино на длительном сеансе,
оценивает качественность транса
любовника, героя иль царя.
И примеряет собственные жесты
и мимикрию для всех этих тестов,
как тень для тела, – не благодаря.
 
 
Так устают от частого повтора
дежурных фраз, прямого коридора,
чье украшение – извести раствор.
И отказавшись от заемной речи,
сказав: «Спасибо» и сказав: «До встречи»,
он ищет новый для себя простор.
 

 
Что он находит? Словно в круге света,
он видит сад, тропинку… Третий месяц лета.
Журнал на лавке, мокрой от дождя.
На нем два яблока, комар ледащий,
тарелка рядом с вишнею блестящей
и календарь потекший, где портрет вождя.
 
 
Он слышит шарканье сандалий по асфальту
и стук мяча. Издалека контральто
из радиоприемника звучит.
Кричат «домой!» стоящему в воротах
и велосипедисту в новых шортах.
Шуршит скакалка, и трамвай звонит.
 
 
И пахнет дымом от костра за переулком
и резедой за окнами, и городскою булкой
на выцветшей клеенке, молоком
в стакане теплом и периной свежей,
подушкой мягкой, детским сном безбрежным.
Так пишут «я» и дальше точка, «com».
 

 
Кому все это? Рокоту прибоя,
шуршанью гальки. Словно пеленою
покрытой – теплой и сухой степи.
Прогулке меж подсолнухов и цвету,
как у Ван Гога, что был глубже Леты,
столь бесконечной, как значение пи.
 
 
Как вдалеке от пляжей многолюдных
пловец – питомец всех ошибок трудных,
забыв о глубине и свойствах дна,
сигает вниз с высокого откоса,
не думая о цели и о спросе,
и знает, что победа не видна, —
 
 
вот так и он в преддверии рассказа
теперь все звуки и все темы сразу
берет в ответ на жизненный запрос.
И, отвергая всякое блаженство,
он славит лишь одно несовершенство
и задает свой искренний вопрос.
 

 
О чем? О собственной заботе,
заботой созданной, что, будто бы в реторте,
задерживает встречу на листе
тетрадном с берегом Другого —
«…дельфиниум и астры у порога
не брошенного дома..». Вместе с тем
 
 
вот фото в раскрываемом альбоме —
мужчина в гимнастерке, мама в поле
с картофелем, что только из земли.
А вот друзья в обнимку и с гитарой.
«Вот эти и вот эти станут парой.
Вот эти и вот эти не смогли.
 
 
А это я на утреннике детском.
А вот у елки с шариком немецким.
А вот у лодки с рыбой из реки…
Тогда еще костер был… Были живы —
и он, и он. Остались лишь мотивы…
Здесь памяти дороги велики».
 

 
Солнцевосход. Сереет утро в раме,
и новой и отмытой панорамой
от взгляда, что навязан был ему, —
день входит в дом. Герой встает с дивана,
и вещи независимой нирвану,
теперь не вопрошая: «почему?», —
 
 
он принимает так же, как свою свободу,
не жалуясь на скверную погоду,
лишь беспокоясь о сохранности тех слов,
что будут сказаны из комнаты соседней
иль на ухо, иль в песне колыбельной,
нулю равняя сумму трех углов.
 
 
Так, поспевая в гонке за верблюдом,
в ушко иглы идущая за чудом,
не рвется дней связующая нить.
Часов песочных вечная восьмерка —
что символ бесконечности в подкорке…
Он слышать учится, пытаясь говорить.
 

Из таблиц Междуречья

Е.Н.

Таблица V

…стал как один из Нас (Быт 3;22 )

 
Человек подошвами топчет пыль. Он её с наносным песком
из пустыни трамбует в след, вдоль каналов с водой зелёной
идя, с мотыгою на плече к тростнику. Ощущая левым виском
пот горячий от Солнца, и правым – холод с земли, солёной
после потопа. Видя птиц возвратившихся, отталкивает носком
потёртой сандалии камень – там, где снова роет бездонный
 
 
колодец, чтоб в жар губы не сохли, и с волос бороды на кадык
падали капли. И когда на его лицо влага течёт ледяной струей,
он уточняет небесный цвет, форму пальмы и разгадывает язык
скарабея и муравья по их следу. По узору, оставленному змеёй
возле ступни, сроки сева кунжута отсчитывает наверняка и стык
полей ячменя и пшеницы чертит на глине веткой. Такой стезей
 
 
он доволен. Расставив ноги, наклоняя, стоящий в земле шадуф1313
  Шадуф – ирригационное устройство, служившее в Месопотамии средством ручной переброски воды из реки в канал или из канала в канал для выравнивания её уровня. Выглядел как качели. На одной стороне располагалось ведро, а на другой – противовес с камнем или мешком с мусором.


[Закрыть],
наполняет ведро, чтоб, отпуская эти качели, вращать их гордо.
И не мелеют русла, и коровы находят корм, и для Храма туф
подвозят с северных гор на мулах. Их погонщик ступает твёрдо
по немощеной дороге. Там в деревне гончар, открывая поддув
в печи, – круг с кувшином толкает, и в дворцовом саду аккорды
 
 
на лире берёт музыкант, касаясь руками струн из телячьих жил.
И пахарь взрезает борозду плугом, направляя точёный лемех
к стороне восхода. Его мышцы от приложенных к дышлу сил
рельефны, когда он делает шаг. Напряжение в ступнях, коленях
переходит на торс, и оратай делает вдох. И воздух, что не остыл,
обжигает горло и лёгкие. Но знает он, что в городе на ступенях
 
 
построенного зиккурата призывают в поля всех дневных богов
жрицы, чей хор выдыхает вверх речь долгим, протяжным пением,
указывая путь тому, кто под новым месяцем гурт овец под покров
кошары гонит туда, где закат. Тот, кто, счастлив своим терпением,
знает: зерно, которое, треснув, умирает в почве, от ответных слов
завязывает корень, который, в такт с дыханием и сердцебиением,
 
 
расплетается в тёмную глубину, и оттуда ночью под уханье сов,
вбирая в себя росу, толкает через комья плотные тонкий стебель
с колосьями, что со свистом серпом срезаются и в сотни снопов
вяжутся по долинам. Там сплетены дома, где циновки и мебель
цветом похожи на стены. И можно от каждого из четырёх углов
«ты» говорить другому и видеть ответ яснее, чем от «Belle»1414
  «Belle» – ария из мюзикла «Notre-Dame de Paris»


[Закрыть] —
 
 
сидящий в YouTube. Он за кадром кадр в долгую, тугую сетку
линует воспоминания и фантазии, где контуры вещей готовых
жаждут движения мыслью на них смотрящего, который ракетку
берёт там для удара в упругий победный мяч и после в новых
кроссовках разворачивается к овациям. Спасительную таблетку
от несовмещения с этим пьет и делит неделю на пять суровых
 
 
дней и выходные. К той, кто за пределами всех болевых порогов
стянет в светящийся узел реальность с воображением, – спешит.
Это стремление называя безответной любовью, в системе йогов
равновесия ищет и у зеркала – подтверждений себя, пока не решит
«я» повторить на диване у психоаналитика, где, веря в подмогу
бегству от счастья мёртвого, обретает надежду, которая завершит
 
 
пытку существованием, когда в теле, что кончается самим собой
во Времени, душа как в пустом аквариуме. Холодным страхом
он заполняется со скоростью памяти о том, как услышан прибой
был в австралийском кафе за столиком, где отлетевшим прахом
у светильников лёгкая пыль смотрелась и где призывной трубой
джазмен обещал прощание, которое усталым, последним взмахом
 
 
руки официанта, забравшего чаевые, как на пустом берегу Харон,
открыло двери к метро, где под красною буквой «М» к переходам
подземным спускаются и бредут оттуда туннелями в долгий сон
того, кто лежит у зерна. Он к тростниковым лодкам и теплоходам
теперь повёрнут лицом, на которое Леониды со всех четырёх сторон1515
  Леониды – метеорный поток с радиантом в созвездии Льва.


[Закрыть]
летят и чертят огнём маршруты, как базальтовым всем породам
 
 
магма расплавленная. Она заполняет окрестности горячим паром,
сквозь который тень спустившегося в переход – уже на белом коне
видна. И тогда пробудившийся – дожди и засуху похожим даром,
считает, удары яростной кисти совмещая на высохшем полотне
с плавным движением мастихина, чтоб стать жёлтые вихри шаром
подсолнуха с зелёным покоем стебля могли и, продолжаясь на дне
 
 
взгляда на них, обретали объем и запах с каждым звуком и вдохом
вместо дерева, которое было запретным, чтоб с континентов несли к созданному цветку – семена акации и аниса, оправдывая Енохом1616
  Енох – сын Каина, в честь которого грешник назвал первый, построенный им на Земле город. В некоторых интерпретациях это имя символизирует начало нового этапа в жизни.


[Закрыть]
отчаянье от изгнания и двигая спутники по орбите вокруг Земли…
Когда кто-то коснется его ребра, а с ним и всего потребует чохом,
он негромко ответит ему с благодарностью: «вот, наконец, спасли…»
 

Таблица VI

… красива лицом и красива станом

(Быт 29,17)

 
«Спасли», – говорит у колодца, где он чужестранный гость,
человек, чувствуя боль в ребре. Резким восточным ветром,
его тело прошивает насквозь, и поэтому горячей лобная кость
становится, когда он, сидя один под вечнозелёным кедром,1717
  Кедр был одним из самых почитаемых деревьев у народов Месопотамии. Он являлся символом бессмертия и почитался как место рождения Думузи – вечно умирающего и воскресаюшего бога растительности и плодородия. Миф об Иштар/Иннане(Астарте) и Думузи, отправившемся за богиней любви в царство мёртвых, – один из центральных в космогонии шумеров.


[Закрыть]
пьет его сок, утоляя на миг, как жажду, свою жестокую злость
от предстоящей дороги и вспоминает, как ухо, что к недрам
 
 
было в пустыне у камня повёрнуто, – слышало шум, как весть
о будущей вспышке в сердце, что теперь, словно протуберанец,
опаляет совместно с памятью то, что он видит и всё то, что есть —
от одной до другой реки и от моря до горных пещер, где сланец
кристаллический равен одной слезе, что быстро смывает спесь
с лица и сохраняет ритм ствола и кроны у пальм – их как танец
 
 
ощущает он вместе с той, кто сладкий и терпкий срывает плод.
Она красива белым лицом, волосами и белым красива станом.
Она невольным взмахом правой руки – тихий начальный аккорд
призывает взять музыканта, когда ждёт привезённые караваном
себе для духов – ладан с корицей, и открывает этим потоки вод
во все каналы с гор, из-под земли к источнику. И овца с бараном
 
 
ранним утром – пьют из него. И тогда глиняных птиц в стрижей
превратить на ладони можно. И тогда зелёным небесным садом
пустыня становится. И понятны узоры змей, иглы морских ежей
на дне видны все, лишь в косточку, что сорванным виноградом
спрятана, – смотрит она, как в молочную речь, не ведая падежей.
И сливки сбивает в масло для губ, которые ждут тому, кто рядом
 
 
встанет, сказать: «это я». Узнать себя навсегда страшится в том,
кто до самых ресниц и кончиков пальцев сделает завершённым
её тело в своей душе, и потому эту фразу откладывает на потом.
И только на день один считает свой каждый вопрос – решённым.
И натирается мыльным корнем. И после тёплым и нежным ртом
– улыбкой, чей мягкий изгиб не ясен опытным и неискушённым,
 
 
уточняет: облака над кипарисом не бывают закончены – их связь
всегда сильней, чем дерево крепче, а возле самого Солнца дымка
– тоньше, разматывая память к воображению, как шершавую бязь
для росписи жёлтым и синим цветком. И каждый, что невидимка
для постороннего взгляда, направление знает туда, где живую вязь
образуют два стебля. Оттого долгим светом рыхлая хлябь суглинка
 
 
на пшеничных полях после ливня становится, если в июле гроза
накаляет земную ось докрасна, точно в лампочке нить вольфрама.
И тогда в оживлённом вакууме она готова прямо смотреть в глаза
тому, кто способен в молчании слышать её. Так у стены Пирама1818
  В известной легенде о жителях Вавилона Фисбе и Пираме эти двое слушают друг друга через стену.


[Закрыть]
Фисба знала перед тем, как большой рекой с цветом, как бирюза,
стать, чтобы о красных ягодах шелковичных ведала пиктограмма,
 
 
что, раскрываясь, словно горящий бутон, медленным ростом туда
стремится, где совмещается с той улицей, площадью, переходом
подземным, где, приподняв воротник плаща, слышит как поезда
приближаются к станции – та, кто мерцающих светил хороводом1919
  Перефразированная цитата из стихотворения И. Ф. Анненского «Среди миров в мерцании светил…»


[Закрыть]
воссоздана с розами в левой руке, и пишет в новый iPhone: «среда
– следующая». Откидывая лёгкие волосы назад со лба, переводом
 
 
с птичьего занята для того, чтоб вместить непроизнесённую речь
в себя того, кто встанет возле, зная эти слова до последнего слога,
как эхо подводного колокола или раскаты в лесу, что даёт картечь
охотника на дикую утку. От звезд на кирпичных башнях и до порога
избы на краю деревни она от прохлады коротким движением плеч
сдвигает перед глазами у кедра сидящего – всё. И перед ним дорога
 
 
к ней у камня уже началась. Когда Энки храм и Notre-Dame de Paris,2020
  Энки – на языке шумеров – «владыка земли», «владыка низа»– одно из главных божеств шумеро-аккадского пантеона. Энки – хозяин Абзу – подземного мирового океана пресных вод, а также создатель людей хранитель основ цивилизации, бог мудрости и заклинаний, владыка божественных сил ме.


[Закрыть]
от которых чёрные и сизые голуби полетят навстречу друг к другу,
сшивая каждый раз заново: Волгу и Тигр, Днепр и Ефрат, изнутри
собирая тело его по ребру, а с ними и красные буквы «М» по кругу
против минутной стрелки смещаются, тогда отбивают куранты три.
Она поправляет часы на запястье, и видно: на белых коней подпругу
 
 
надевают всадники для бешеной скачки и этих лошадей в галоп
пускают, шар земной перечёркивая намертво снежным пунктиром,
чтобы намокшая сирень стояла в вазе на подоконнике и пах укроп
от дождя прошедшего. Так она, словно трубный оркестр клавиром
для фортепьяно и голоса, гром переложит на шорох травы у троп,
ведущих к встрече звезды Иштар, которая, будто вино потиром,2121
  Звездой Иштар ассирийцы и вавилоняне называли планету Венера, изображая её с восьмью лучами.


[Закрыть]
 
 
непрерывно сама в себя собирается и расплетает все восемь лучей
во все времена, как в растущие тёмные комнаты Ариаднины нити
на Улисса в пещере циклопа и того, кто с ним повторяет: «Ничей»
в глазок проверки зрачка перед офисом, этот свет призывая пить и
Новый год начиная сразу для всех, кто сто раз входит в один ручей.
Она не говорит «пора» тому, кто с ней готов для таких открытий.
 

Таблица VII

…повей на сад мой. (Песн. 4; 16)

 
Им откроется сад в тот день, когда вместе услышат неровный шум.
Так звучат тела, как почки на вербе, согретые трепетом узнаванья
взаимного. И сразу потерю привычки в своё уравненье запишет ум.
И потому испуг неизбежен. Так страх судьбы переводит вниманье
от человека к его отсутствию – к перекрёстку, где итогом всех сумм
ложных движений налипает снег на асфальт, увеличивая расстоянье
 
 
нити накаливания, которая из сна одного в другой перекрёстный сон
передаёт мотив Морзе: точка, тире, две точки, две точки и два тире…
«Страсть – это горький камень спрессованных нами вод»,– уверяет он.
«Ад – это ты в другом без другого, – отвечает она, – но «до» без «ре»
сонатой не может стать, чтобы никогда не останавливался перегон
времени до встречи в мае навек – от прощания в солнечном октябре».
 
 
И, собираясь в единую точку, словно в колбе пустой песочных часов,
чей Хозяин знает всегда момент, что вдруг требуется перевернуться
тонкой струе песка снизу-вверх и звезде переменной, чаше Весов2222
  Звезда одной из «чаш» созвездия Весов, которые лучше всего в северном полушарии видны в апреле – мае определяется астрономами, как переменная звезда.


[Закрыть],
влево качнуться маятником, чтобы справа от неё могли столкнуться
после короткого шага тот, кто зрение своё настроит, как тысяча сов,
видя и в полной тьме, как пыльца, под которой уже начинают гнуться
 
 
сотни намокших цветов ореха, ветрами с далёких альпийских гор
и сарматских степей сметается к другим цветам, спасая от увяданья
их, – и та, кто слышит, как с шорохом на рыльца летят миллионы спор.
И всхлип заменяет вскрик, а выдох – вдох, и краснеет лицо от касанья
пальцами лба, чтобы занавеску тонкую жёлтым мигающий светофор,
словно лучами Рентгена, прошил, сменяя чёрно-белые воспоминанья
 
 
через сетчатку полузакрытых глаз – на цветной и бешеный их поток:
мяч футбольный, бьющий в закрытый зелёный гараж, для бадминтона
ракетка на лавке, самодельный лук, марка с Кубы, невыученный урок
из-за индейцев из пластилина. И другой, поверх звучащий на полтона
выше: второй этаж белой школы, где через окна слышно, как молоток
выстукивает над палисадником «да», и от синей церкви до стадиона
 
 
шум воды из колонок под ворчание голубей и перезвоны колоколов.
И у вокзала яблоки в вёдрах, и малина в газетных кульках – к перрону
электричка подходит. Здесь шелушат подсолнух, и на прилавках улов
раскладывают рыбаки, пришедшие с тихой реки, и кот пугает ворону
возле лужи, похожей на миргородскую, и сосед, устав от колки дров,
пот вытирает со лба. Они сохраняют всё. И потому повернуть Харону
 
 
придётся в обратную сторону – оттуда, где под полной луной не спят,
сжигая печень и сердце пойманной рыбы2323
  «Только когда ты войдешь в брачную комнату, возьми курильницу, вложи в неё сердца и печени рыбы и покури, и демон ощутит запах и удалится и не возвратиться никогда» (Товит 6; 17-18)


[Закрыть], и веер костров сигнальных
разводят возле камней, поднимают систрум2424
  «Предназначен, чтобы напомнить нам, что каждая вещь должна быть в постоянном напряжении и никогда не может прекратить движение. Вещи надо поднимать и потрясать всякий раз, когда они впадают в покой и поникают. на верхней части выпуклой поверхности инструмента изображен кот с человеческим лицом, а на нижнем конце его, под движущимися стержнями, с одной стороны выгравировано изображение Исиды, а с другой стороны – Нефтиды. Эти изображения символически представляют порождение и распад, которые есть не более, как движение и изменение четырех элементов» (Плутарх «Исида и Осирис»).


[Закрыть] над головой и двух телят
закалывают для Астарты, которая в город, где больше нет печальных
влюблённых, возвращается, чтобы знак клинописный не стал разъят
на сказанное вслух и начерченное на глине. Для двух спиц вязальных
 
 
теперь всегда есть шерсть, которая сплетается в плотный до пят хитон
для тела, чтоб, тепло от другого тела взяв, спасти и беречь для него же
его, ибо изгнаны в ночь и отправлены по длинному следу, где питон
прополз, и в междуречье друг другом найдены, и потому, как на коже
ожог, – жар от трения сердечных мышц, и от него за фотоном фотон
для движения волн световых – освобождаются, и над песчаным ложем
 
 
этим шёпот сливается с шумом самума, и чуть слышно как:«Прости
за это» – звучит без надежды на счастье над терпкими взвесями дыма.
«В пепел спали, разотри на своём ногте, развей, опять собери в горсти,
оживи и вдохни себя в нас. Мы принимаем всё. Растирая ядро чилима,
добавляем к нему сахар и соль, на пшено привлекаем птиц, что нести
нам способны весть от Тебя». И слышен ответ. Он над бухтой Крыма,
 
 
где троллейбус, петляя вниз, подчёркивает этим: не завершен пейзаж
со скалой и кипарисами никогда, и над крыльями львов царя Саргона
– един: «Станут ваши тела для Меня прозрачны. Долгий и ветхий кряж
и новое море соединятся сквозь них. Так я расчищаю простор для гона
Псов на Медведицу. Их маршруты в узел вяжу, называя такой оммаж
судьбой, диктую её в словах, чей объём и вес являют вам суть закона».
 
 
И тогда слетаются с гнёзд – разделить на всех то, чем проросло зерно,
рассыпанное с рук двоих, – в дар голубям с площадей Киева и Харрана.
И найденный в саду орех падает в короб сам. Не в кровь, а уже в вино
превратится вода на пиру, где хищный лев спокойно возле джейрана
ляжет. Это значит, луковка в серном озере найдена, размотано веретено
у всех лабиринтов. И вкусом коровьего молока может стать вкус айрана.
 
 
И дыхание делается непрерывным. И как с континента на континент
гонит спасающий круговорот тёплое Куросиво, так меняются снами
о городах своих спящие, зная, что не умрут, но лишь подойдет момент,
и сметается мысль о потерях собственных, как тайфуном или цунами.
И теперь для них жизнь – не сеанс для просмотра множества кинолент,
а воздух, где они как деревья в рост двумя живыми становятся именами.