Текст книги "Равноденствие"

 
Выдох —
это перезагрузка вдоха,
за которой следует новый
вдох.
 

 
– Кто там?
– А там кто?
 
 
Там-там затихает
от такта до такта.
 
 
– Скажи-ка…
– ….об этом?
– Хоть что-то…
– Не так-то…
– …но так ли.. ?
– ….как там – Это?
– …для нового такта…
– …. тогда – как и там…
– И вот так же?
– Вот так!
– Как ты – там?
– Как ты – там.
– Так стоит ли….?
– ……так-то?
– …ведь если вот это…
– ….все так же..?
– …. и там-то!
– Эх, если б – все также….
– ……не также?
– ……не так.
 

 
И теперь мы с тобою находимся там, где ничто
не уходит навечно. Это не навсегда. Ибо то,
чего мы хотим навсегда, – не отворено настежь
в нас самих для другого. Неспособно по времени
длиться чуть дольше, чем знакомая мысль о себе.
 
 
Эта встреча отменит на миг оправдания
одиночеству каждого. Задержимся здесь.
И в зазоре, что нам приоткрылся на волос,
распознать постараемся то, чем от голоса-
Логоса – в нас воплощается слово.
 
 
Это всё, что запросит ответа у нас.
Это всё, что не прячется в прошлом.
И не знает о смерти холмов череда
между реками с разным течением!
Не мертво постоянство, если только оно
 
 
не патент на свой собственный оттиск.
Над обеими реками слышится крик.
Вниз за рыбой срываются чайки.
Назовем же теперь на своем языке —
что увидеть смогли друг для друга.
 
 
Каждый слог – расстоянье до места,
где нас еще нет. И со скоростью
воспоминаний мы стремимся
добраться туда, где наброски
ландшафтов от тех, кто ушел,
 
 
совместимы еще с акварелью, и
лишимся их тотчас же, чтоб никогда
не использовать для трафарета.
Это значит – нам жить без надежды.
И то, что казалось навек обретенным, —
 
 
на самом деле, становится лишь
обретеньем единственной встречи.
Мы на узком балконе с тобою стоим.
David Byron поет: «July Morning».
Обсуждаем статью, а ты говоришь,
 
 
что «Genesis» – тоже неплохо.
Пахнет мокрыми листьями
и дымом болгарских «БТ».
Гроза от Днепра и до Волги.
И отложен на завтрашний день
 
 
рейс в «Борисполе». Снова
испытать на себе предстоит
правомерность движений
от места, где встретились вновь,
до времени выхода в Сети.
 
 
И знаем теперь наверняка,
что между концом и началом —
есть возможность пространства…
 
 
Где каждая вещь – слово,
и каждое слово – вещь.
 

2006–2009

II. Равноденствие

Равноденствие

Андрею Таврову

 
The silver apples of the moon.
The golden apples of the sun.
 

W. B. Yeats

 
…а взрослые забыли, что есть сад,
субботний вечер картами отметив.
На тени, что под лампой в сорок ватт,
с тропинки в окна дома смотрят дети.
 
 
И девочка, забыв про самокат,
под яблонею на носки вставала.
Срывала с ветки сахарный аркад
и мальчику его передавала.
 

 
Знает ли кот ученый,
гадающий по росе —
будешь ли золоченой
белкою в колесе?
 
 
Или стрижом горящим
(думая, что летишь), —
падающим – не глядящим
ты не заметишь крыш.
 
 
Или сверкнешь форелью,
скользкое чиркнув дно.
Станет река – купелью,
подсвеченным волокном.
 
 
Или цветение вишни
рассыплешь в ультрамарин…
Ты для меня не лишний.
Ты для меня един.
 

 
Мать взглядом проводив до коридора
и с наступленьем темноты смиряясь,
ребенок засыпал, как с приговором
в кровати, словно в лодке, оставаясь.
 
 
И знал, что сновиденья – это клетка,
куда плывешь без чьих-нибудь стараний,
где, пойманы в невидимую сетку,
живут твои запреты и желания.
 
 
И там не светит абажур плетеный,
а люди – молчаливые статисты.
И дом пустой, как смысл не обретенный.
Там только страх есть черно-серебристый.
 
 
Но стоит лишь дотронуться плеча,
над ухом тихо имя называя… —
за окнами кузнечик, стрекоча,
расплещет сон, как будто чашку чая.
 

 
Мигая быстро вспышкой, как сверхновой,
и контур негатива проявляя,
отец печатал карточки в кладовой,
увеличитель черный поправляя.
 
 
И сын любил смотреть: при красном свете
тот в воду погружал фотобумагу,
держащую, как будто бы в секрете,
вдоль улицы развешанные флаги.
 
 
И знал тогда – для праздничных прогулок
всегда стоп-кадр есть у объектива,
чтоб сохранялся каждый переулок,
на глянец возвращенный, как приливом.
 

 
Попробуй задержаться на холме,
не поднимая куртку, как палатку.
Пусть аквилон напомнит о зиме,
разгладив появившиеся складки.
 
 
Не слышен бой тех солнечных часов,
чья стрелка – тень водонапорной башни.
Две чаши равные недвижимых весов,
и к ним движенье трактора по пашне.
 
 
Найдя в кармане медь или ключи,
поймешь, едва домыслив их наружность,
что ты – не центр, где сходятся лучи,
но начинаешь новую окружность.
 

 
Рюкзак набросил, чтобы не вернуться,
чтобы стоять на вышке в плащ-палатке.
А несвобода – это оглянуться,
немного задержавшись на площадке.
 
 
Застигнут насмерть добровольным пленом
от двери провожающего взгляда,
что высветил, как будто бы рентгеном,
не кровь, а соль – спасая от распада.
 
 
И, удаляясь дальше по спирали
сбегающего лестничного марша,
отсчитывал секунды, как скрижали,
от выданного памятью карт-бланша.
 
 
Но память дольше жизни не хранит
те несколько шагов в парадном,
и лестницу сжимает в лабиринт,
где по пути не встретишь Ариадну.
 

 
Толкнув соломкой кубик льда в стакане,
дал пузырькам подняться на поверхность.
…И взял себя, как будто на аркане,
и вывел на бессолнечную местность,
 
 
чтобы догнать в далеком послезавтра,
где яхта и костюм белее снега.
И «future» читая, словно мантру,
и время меря скоростью пробега.
 
 
Но тут же все подернулось ледком
и оглушило прошлым, как сверхзвуком.
…И смехом над темнеющим катком,
коньков шуршанием, клюшек перестуком.
 

 
Почувствуй остывающий песок,
когда в костер подбрасываешь хворост.
Послушай треск. Нагревшийся висок
пускай остудит вдруг набравший скорость
 
 
ночной Борей. Ты видишь синий смог,
расчерченный зигзагами неона.
Вокзал стеклянный. Купол, словно стог
светящийся, и новые законы —
 
 
мерцающие красным письмена,
что множатся чернеющей рекою,
как памятью чужие имена,
ведущие друг друга за собою,
 
 
как бакен – запоздалые суда,
гремящие для чьей-нибудь забавы,
где танцы вместо пота и труда,
чтоб не заметить долгой переправы.
 

 
По сотням улиц вниз идут к реке,
чтобы успеть к назначенному часу.
Билеты розданы. Козленок в молоке
уже кипит, и продавщица кваса
 
 
считает приготовленную медь.
На середине останавливают лодки.
Здесь репродукторов раскинутая сеть.
У диктора все указанья четки.
 
 
«Внимание…» – и выдох тысяч ртов
сливается с шипением шутихи.
И россыпь красно-белая цветов,
что расцветают громко, вянут – тихо,
 
 
вдруг льет на воду огненным дождем.
Становится сознаньем опаленным:
«Ты для изгиба берега рожден,
и стал к нему навек приговоренным».
 

Деду

 
Садился на нагретые ступени.
А в это время яблоко по крыше
скатилось и упало на колени.
Вдруг стало тише, стало еще тише…
 
 
Так неожиданно и так закономерно.
И неизбежней рая или ада
пейзаж, чье продолжение
нетленно,
лишается участливого взгляда.
 

 
Как будто считая утраты
иль души, попавшие в плен, —
сидят под землею солдаты,
не слыша вращенья антенн.
 
 
Светящихся точек удары,
как зерен размеренный сев,
читая развертку радара,
считают они нараспев.
 
 
И в жгут перекручены нервы.
И речи осознан весь строй.
И вот произносится: «первый»,
чтоб тут же продолжить: «второй».
 

Игорю Жестовскому

 
Открыв письма шершавый треугольник,
увидишь оживленный полустанок,
где каждый пассажир уже невольник
и взят на карандаш. Там продавец баранок,
 
 
стоящий у распахнутых дверей,
и циферблат на здании вокзала,
и бабы с ведрами, идущие быстрей
с шипеньем паровоза. «Здесь так мало, —
 
 
заканчивается синяя строка —
воспоминаний, сотканных детально.
А фрукты дешевы. Куда везут – пока
нам неизвестно…» И прощальный
 
 
славянский марш услышишь как пассат.
И сразу восстановишь амальгаму,
куда глядят корреспондент и адресат,
фиксируя свою кардиограмму.
 

 
В стекло ты видишь белое шоссе.
И каждый дом в округе обесточен.
Чуть слева – церковь, справа – медресе.
И заметает фуры вдоль обочин.
 
 
Здесь исчезает каждой шины след.
Лишь скоростью воссоздавая Хронос,
укажет направление дальний свет,
летящий снег закручивая в конус.
 
 
Ты исчезаешь, двигаясь вперед,
доверившись отжатому сцеплению.
И знаешь – налипает тонкий лед
с устойчивою силой возвращения.
 

Елене Новиковой

 
Ты «duty free» запомни, как плацдарм.
И к лайнерам повернутые лица.
Зажжется: «Загреб», гаснет «Амстердам».
И будто бы затертую страницу
 
 
перелистает букинист затем,
что стрелки на часах заранее
здесь переводят и сверяют с тем
далеким городом, чье имя на экране.
 
 
Земля кругла. И каждый пешеход,
под скорый шаг подверстывая время,
скрывается в подземный переход.
Он на перрон, замеченный не всеми,
 
 
выходит. Не спеши ему вослед.
Повремени бороться с расстояньем.
Дана отсрочка на две сотни лет
тем, кто пленен взаимным узнаваньем.
 

 
Стоянка поезда не больше трех минут.
Он свой маршрут прошел до середины.
И вдоль перрона медленно бредут
от слабо освещенной сердцевины
 
 
вокзальной площади, толкая впереди
бутылями гружённые тележки,
встречаясь, как с решением судьи,
поочередно с теми, кто без спешки
 
 
выходят из вагонов, навсегда
из вида проводницы пропадая.
Напряжены и чёрны провода.
И рельсов блеск от края и до края.
 
 
Дрожит названья станции неон
над темною поляною и лесом,
где часовой на вышке – вознесен
над лагерем. Стоит и, словно бесом,
 
 
он смотрит вниз. И веткой не шурша,
оценивает правильность хожденья.
Штыком касаясь краешка Ковша,
отыскивая ложное движенье.
 

Город, доживающий свой век, и умирающий, и одновременно зарождающийся, и преображающийся вновь.

Иво Андрич

 
Он на вершинах черных гор разъят.
И сверху ограничен небесами.
И слышится – колокола звонят,
сливаясь над ущельем с голосами
 
 
зовущих муэдзинов. Перестук
чеканщиков по разогретой меди.
Кальяна дым, жаровен полукруг.
И здесь, как будто вечные соседи —
 
 
кириллица с латиницей – в улов —
на вывески стремятся вереницей,
как голуби на площадь без углов,
где башня темно-красной спицей
 
 
накручивает год на год, а век на век,
хиджаб меняя на фасон английский.
Здесь время, задержав свой римский бег,
о берег не разбилось византийский
 
 
и снова начинается с листа.
Песок с руин, увы, не отлетает.
Здесь помнят выстрел у Латинского моста,
который до сих пор не затихает.
 
 
Он снова будто взят в карандаши
под солнцем переменчивым – штриховкой.
И купол джамии77
  Мечеть


[Закрыть] Али-Паши.
И церковь Михаила, и парковка,
 
 
и Миляцка, что плещет в окоем
под арками, не ведая о шири…
С корицей «кафа» выпита вдвоем
в одном из переулков Башчаршии.
 

Т.Д.

 
Как будто бы волшебное кольцо
на пальце, удалившись за кулисы,
из сумрака являя нам лицо,
что сразу выдает повадку лисью,
 
 
алхимик поворачивает… Нем
и глух теперь здесь каждый соглядатай.
И кисть взрывает нормы теорем,
то делая ее немного виноватой,
 
 
то яростной, то дерзостной – вовне
неявно фокусируется нежность
на бархатно-зеленом полотне,
умело маскируясь в безмятежность.
 
 
В перчатке черной – правая рука,
как будто бы спасаясь от укуса
стремительной куницы… Свысока,
затянута в атлас, не чуя бус,
 
 
она глядит, не видя впереди
развернутого вдаль тысячелетья.
Рукою прикоснувшейся к груди,
негромкому открыта междометью.
 

Вадиму Месяцу

 
Здесь моря соль и крепь известняка
работают над верностью раствора.
И гонит кучевые облака
над капищем седого Антенора,
 
 
зной разбавляя, – ледяной мистраль,
оттачивая линию прибоя,
в сосновую вкрапляя пастораль
цветенье розмарина и левкоя.
 
 
И медленно меняет часовых
на башне той, что шахматной ладьей
отрядам городов береговых
поставит мат. И праведным судьей
 
 
в проливе появившимся флотам
сей долгий ветер обернется разом.
И, письменным доверившись листам,
вдруг станет он законченным рассказом
 
 
в темнице генуэзской – как исток
для каждого грядущего момента.
Впустив в Европу шелковый Восток
и завершая форму континента.
 
 
Здесь колокол, как склянки, в полчаса
один раз бьет. Веранда Марко Поло
пустеет ночью. Слышно голоса
у лавок сувенирных возле мола
 
 
и скрипки звук за первым же углом.
Туда ведет извилисто дорога.
Там факелы, как прежде, над столом.
И официант приносит осьминога.
 
 
Здесь вновь узнаешь истинность лица,
угли найдя под ветхою золою.
Как будто сын, вдруг вспомнивший отца.
Как будто бы воссозданный землею.
 

 
…а сад не пуст. Здесь, вновь по именам
вполголоса друг друга называя,
вино и хлеб разделят пополам,
по кругу не спеша передавая
 
 
кувшин и блюдо, что оставят след
на клетчатой клеёнке – полукруглый
и быстро высыхающий. И свет
от окон дома – сделает не смуглым
 
 
случайно наклоненное лицо,
затем другое. И недолго длится
полет белянки. И, замкнув кольцо
между деревьев, бабочка садится
 
 
на середину длинного стола.
Здесь сходятся заросшие тропинки.
Здесь яблочная терпка пастила….
И снова под дарёную сурдинку
 
 
над кронами рассыпанной слюды
доносятся обрывки разговора.
На ветках жёлто-красные плоды,
готовые для утреннего сбора.
 

«Вижу жезл миндального дерева»

Иер. (1;11)

 
Последний росчерк летнего дождя
и тихое шипение асфальта.
И он не оглянулся, уходя,
попеременно тенором и альтом,
 
 
со всхлипом – хрип рождая в унисон.
Оттачивая медью раскаленной
свой новый голос, разрывая сон
оставшихся, что смотрят удивлённо,
 
 
как встретился в небесном Катманду
с единственной несыгранною нотой,
отслаивая чёрную руду,
горящую индийской позолотой.
 
 
Пустыни ясен истинный размер.
Песчинки все сосчитаны. Проститься
настойчивое тремоло из сфер,
где дерево миндальное ветвится, —
 
 
спешит. И сразу горную гряду
созвучья возвращают горизонту.
И склонам травянистым – резеду.
И корабли стремятся к Геллеспонту…
 
 
Смолкает звук. И красный контражур
предъявит, словно рыбу из улова, —
немые лица замерших фигур.
До первого услышанного слова.
 

Отцу

 
… но здесь еще живет его доступный дух.
 

Е .А. Баратынский

 
Здесь камень – бел. И жесткою травою
скрываются прошедшего следы.
Твое воспоминание такое…
Мы вместе не спускались до воды
 
 
петляющих турецких акведуков.
И дальше – к водопадам по мосткам,
что помнят гайдуков, башибузуков,
беседу посвящая пустякам,
 
 
не шли, смотря на этих двух форелей, —
непуганых, застывших, как в кино.
Мы не договорили. Асфодели
не вырастут внизу на поле. Но —
 
 
там на шоссе, где шмыгают лисицы,
я обернусь на пройденный маршрут.
Надежды подглядев твои, где лица
над столиком в кафе склонившись, – ждут.
 

И когда встает над Волгой солнце, видны над рекой дворцы и стены Мирного города…

«Сказки Волги»

 
Над поймою ветвящейся реки,
где острова, намытые песками,
меняют очертания Луки.
Там, пермскими слоясь известняками,
 
 
бесшумно продолжающие рост
холмы стремятся завершить собою
подземное движение – внахлест
воды и камня. Стянуты уздою
 
 
двух берегов, что длинною дугой
уходят, чтоб едва не возвратиться.
И степь с доледниковою тайгой
встречается. Здесь рядом медуница
 
 
с альпийской астрой – точные часы —
отмеривают время аккуратно.
От суховея до лесной росы,
от холодов к потопу и обратно.88
  По увеличению или уменьшению ареала степных и лесных растений ученые Жигулевского заповедника судят о потеплении или похолодании климата.


[Закрыть]
 
 
И волжский сталкер на средине лет,
как слово в лабиринтах Даля,
здесь ищет жигулевский солнцецвет
с оранжевою каплей из Грааля.
 
 
Чтоб с ним в руке спуститься без труда
в шурфы, где ночь не ведает остатка.
И в глыбах полированного льда
оставил птеродактиль отпечатки.99
  Есть предание, которое гласит, что некоторые люди, забиравшиеся под землю в районе Жигулевских гор, натыкались на глыбы льда и вмороженные в них скелеты странных животных.


[Закрыть]
 
 
И снова выйти в поисках страны
(у той горы, похожей на верблюда), —
мерцающей, не знающей вины,
где тихий звон серебряной посуды
 
 
чуть слышится и ровный разговор
прощенного разбойника с монахом,
идущих вверх по лестнице… Но взор
не проникает дальше из-за страха.
 
 
Здесь ночью жгли сигнальные костры,
садились в круг, втыкая посередке
бердыш и пики, что всегда остры.
Выслеживать купеческие лодки
 
 
надолго отсылали вестовых.
Княжну топили. Зарывали клады.
И лошадей гоняли скаковых
к местам горючим черных водопадов1010
  Имеется в виду нефть, которая в давние времена в этих местах выходила на поверхность.


[Закрыть].
 
 
Хранится все незримым лесником.
В сегодняшних и прошлых поселеньях.
Парит орлан над редким сосняком.
И не кричит до холодов осенних.
 

 
Изгнаннику никто не возвестит,
как может он постигнуть сердцевину,
горы. И слышно, как звучит
с холста ещё не начатой картины
 
 
безмолвие. Один лишь белый цвет —
мучительный удел и завершенность.
Надежда на единственный ответ
создавшего такую удалённость
 
 
от старой и раскидистой сосны
и виадука напряжённых арок.
И пашни, вдруг дождавшейся весны.
И как всё это кистью, без помарок
 
 
соединить? На чёрный камертон
лишь изредка косясь и растирая
зелёный Веронезе, – в унисон
с ультрамарином нанося? Не зная,
 
 
что долго продолжающийся шум
от магмы под нагретою землей,
вдруг станет ритмом, как слепой самум
в пустыне аравийской. И судьбой
 
 
ему назначено войти в Эстак,
где улицы спускаются с обрыва.
Чтоб переплавить в кобальт и краплак
далёкую когда-то перспективу,
 
 
для бегства подходящую от бед.
И вывести из длительного плена
вершину затемнённую. На свет
слепящий, чтоб не знала тлена!
 
 
Так контуры стираются вещей,
не мёртвых, а лишь только спящих.
Сеанс окончен. Этот холст – ничей.
Он будущее сделал настоящим.
 
 
И кажется всем верящим в покой,
что, попирая правила движенья,
по ровно установленной прямой
к взаимному стремятся притяженью
 
 
оставленные здесь на полотне —
сосна и пашня на исходе лета,
гора над ними. Снова быть весне?
Вопросы остаются без ответа.
 
 
А он вернулся к тёмной синеве.
И снова над небесным бельэтажем
в коляске катит по сухой траве
к еще не дорисованным пейзажам.
 

 
Перетирал с расплавленной смолой
каминную золу и, превращая в линзу
сурьму и медь, за полною Луной
на ферме наблюдал. «Лишь снизу
 
 
и вверх возможен самый точный взгляд!
Гипотез никогда не измышляю.
И соткан в свет цветов различных ряд.
На чёрной простыне не исчезая,
 
 
он только отражён и через створ
оконный должен снова возвратиться
до самой бесконечности, чтоб взор
оценивающий – смог бы повториться».
 
 
Коснулся луч сетчатки, словно струн,
и ярче стал от мысли терпеливой.
В число и знак, в изгибы новых рун
зависимость приливов и отливов
 
 
от звёзд – выводит медленно перо,
и открывает этот ключ все двери
в пространства неизвестные. Ядро
для каждого предскажет и потери
 
 
движения – предвидит. Камнепад
возможен и за тёмной пустотою.
И, значит, пустота уже не Ад,
но сад планет, что держатся уздою
 
 
из сил – на расстоянии. Часы
самих себя и созреванья злака,
когда все равноденствия – весы,
плывут обратно стрелке Зодиака,
 
 
и прошлое до малых величин
неумолимо сократят, раздвинув
незримый веер следствий и причин.
На старый телескоп платок накинув,
 
 
из кабинета вышел он, как с корабля
сошел на берег – гостем и предтечей.
Как тот, кто прокричать сумел: «Земля!».
И движется ко Времени навстречу
 

 
Ушедших не догонишь по прямой.
Он в тишине, за пробковой стеною
закручивал стремительной юлой,
со скоростью равняя световою
 
 
всех, кто остался в том позавчера,
где навсегда под кварцевою лампой
в гостиной открывают вечера
мелодией сонаты. С ней эстампы
 
 
кувшинок на реке и перехлёст
боярышника в парковой ограде
он совместил. И продолжают рост,
пуская корни в каждой анфиладе
 
 
воспоминаний, словно в пустоте,
деревья у горы над тихим пляжем,
чтоб не запечатлеться на листе
и соприкосновенья с метранпажем
 
 
не допустить. Нащупывая след
тех девушек, что долго вереницей
вдоль моря шли (одна велосипед
толкала впереди), возможно лица
 
 
живыми сделать. Так холодный плуг,
встречаясь с прошлогодней бороздою,
к зерну готовит землю. На испуг
он права не имеет. Лишь с виною
 
 
любовь приходит к слышимым шагам
по лестнице. Стихает колокольчик.
Мать входит в комнату, и потому слогам
теперь учиться можно. Полуночник
 
 
по кругу вновь отправится искать
все то, что наполняет, слой за слоем,
недвижимое тело. И кровать —
лишь переправа, что открыта Ноем.
 
 
Он палимпсест стирает точно в срок.
(Там что первоначально, то и ново).
Выталкивая вверх, как поплавок,
единственное найденное слово.
 

 
…и белый голубь продолжает перелёт
над лесом тем, где через перекаты
поток стремится к заводи. Но бьёт
родник подземный – он всегда обратно
 
 
(теченью тёплому не в такт) водоворот
закручивает вниз и, поднимая донный
ил, его на берег, туда, где камень стёрт,
бросает, чтобы дальше растворённый,
 
 
а значит, лёгкий, еле видимый песок
через луга и сосняки – туда, где устье,
к холму доставить, чтоб степной восток
(до волжского глухого захолустья)
 
 
с опольем чернозёмным без труда
скрепить навек податливою глиной.
Тростник, осока, ивы – череда.
И плещет окунь, уходя из тины.
 
 
У тихих вод, где их не слышен ход
и где не видно тропок под травою, —
там княжеские кони шли вперёд
и, словно пред невидимой стеною, —
 
 
как вкопанные встали. И в шатре
походном различает первый всадник1111
  Князь Андрей Боголюбский.


[Закрыть] —
в лучах, со свитком, как на алтаре, —
Заступницу. Растущий виноградник
 
 
чуть впереди неё. И речь обращена
окрест и отзовётся точным словом:
«Здесь место новое, но будет пелена
нежгущего огня для нас покровом
 
 
спасительным». И словно невесом
стал известняк от тесла и скарпели.
Столпов – четыре. Воплощенный сон.
Немного приподнявшись над купелью,
 
 
от пояса колонн, где лики строгих дев
застыли, словно слушая прошенье
(их сверху сторожит неспящий лев), —
до купола – единственным решеньем
 
 
храм в ней же отражён, и закомар
с оконницами зримы полукружья.
Их в час ночной свет огненных стожар
подсветит, чтобы главное оружье
 
 
у псалмопевца, гусли, быть могли
от дна до звёзд воссозданною осью.
И вновь окажется вращение Земли
созвучным птицам, чье многоголосье
 
 
разбудит утром тех, кто пар речной
пройти решит на лодке. И скольженье
вдоль русла – станет той величиной,
что можно называть освобожденьем.