Текст книги "Равноденствие"

Я тебя люблю.
Эссе, написанное в день Святого Валентина

Е. N.

В день Св. Валентина промышленность и торговля предлагают нам огромное количество любви. В магазинах и газетных киосках в ряд стоят открытки с красными сердечками и цветочками. От слова «любовь» пестрит в глазах. Кажется, что на наших глазах с помощью маркетинговых технологий воплощается идея всеобщего счастья как цели человеческого существования. В тоже время достаточно заглянуть на любой интернет-ресурс, где «раскручивают» свои стихотворения молодые, очень молодые и не очень молодые авторы, как сразу можно увидеть прямо противоположную картину. Упоминаний о любви здесь тоже полным-полно. Однако эмоциональная окраска меняется в этих текстах на прямо противоположную. Здесь авторы, по большей части, пишут о несчастной, неразделенной любви. Это когда: «я люблю, а меня в ответ – не любят». «Когда я пришел(а), а он(она) в это же самое время – наоборот – ушёл(ушла)». Каждый третий автор стихов мнит себя гётевским Вертером, предполагая разрешение драматического конфликта единственно верным, как ему кажется, способом – собственной смертью. О равносильном ощущении любви и смерти пишут не только многочисленные интернет-авторы. Об этом знали Софокл и Шекспир, Гёте и Достоевский, Бунин и Марсель Пруст. Любопытно, что нынешний день Св. Валентина в Древнем Риме отмечался как праздник Луперкалий, когда юноши, нарезав ремней и кожи жертвенного животного, носились по городу и лупцевали ими проходящих девушек. Да и сам Св. Валентин – мученик, тайно венчавший влюбленных во времена, когда воинственный римский правитель Клавдий II, желавший иметь как можно больше солдат и считавший что они не должны иметь семью, запретил браки. Итак, боль и смерть с одной стороны и огромные тиражи розовых сердечек с другой. Любовь как отчаянье и любовь как концепция – обязательное условие беззаботного счастья. По сути своей – несопоставимые вещи. А может быть все-таки сопоставимые? «Я тебя люблю». С этой формулы обычно пытаются начать то, что называется «конкретными отношениями».

Словосочетание-код. Словосочетание-пароль, произнесение которого вслух предполагает немедленный отзыв адресата. Первое, что стоит в этом опосредованном требовании – местоимение первого лица единственного числа «Я» – требующее и взыскующее. «Я» как центр. «Я» как непременное условие: «люблю». «Ты (тебя)» – в этой фразе стоит посредине, словно окруженное и загнанное в рамки обязательного условия. Обряд инициации проведен, и адресат уже не принадлежит себе. Он ограничен жесткими рамками тотального «я» с одной стороны и «люблю» с другой. Он становится объектом, на который любящий наложил собственную мету.

 
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал
 

Вот именно! «Носил с собою» и «репетировал». Присвоил себе.

Впрочем, для Пастернака такой подход любящего – пошл, и строфа становится великой от неожиданной и обличающей самоиронии: «как трагик в провинции».

Фраза «я тебя люблю» в этом контексте – как удар кожаного ремня по телу в римских Луперкалиях. Единственный выход объекта в этой ситуации – ответить «Спасибо». Т.е «Спаси Бог». И вот здесь для того, кто называет себя любящим, начинается трагический разрыв. Мыслимый им, представленный как часть его собственного эго, объект любви в реальности живет своей жизнью, часто не соответствуя концепту любящего. Объект любви, поскольку «человеческое, слишком человеческое», не хочет быть объектом. Он не повторяет «твой» или «твоя», как предполагает субъект, часто и называющий желание видеть это в реальности «своей любовью». Проще говоря, любимый не желает быть мертвым оттиском воображения любящего, который тиражирует его сериями на протяжении всего будущего времени, произнося: «мы будем с тобой счастливы». Счастье в этом случае понимается как представленная красивая картинка о счастье. Украшенная розовым сердечком «валентинка», перенесенная усилиями её маркетологов в желание любящего. Конечное, разогнанное, как частица в адронном коллайдере, шопенгауэровской волей, стремящейся к своему представлению. Не достигая его, оно возвращается назад к субъекту со всей силой своего отчаянья, в самом, что ни на есть кьеркегоровском смысле – не желая быть. И склоняется над ноутбуком очередной Вертер, чье «я» уже раздавлено двумя жерновами: того, что оно мыслит в бесконечной перспективе, и того, что явлено ему в настоящем. Поэтому все пространство такого «я» становится страдательным. В нём «моё собственное» страдание становится даже более значимым, чем страдание Спасителя, претерпевшего за всех. Вот, пожалуй, самые известные, самые эмоциональные и красноречивые строки о любви, написанные во второй половине 20 столетия.

 
Как ни скрывай черты,
но предаст тебя суть,
ибо никто, как ты,
не умел захлестнуть,
выдохнуться, воспрясть,
метнуться наперерез.
Назарею б та страсть,
воистину бы воскрес!
 

И. Бродский, «Горение»

А вот другое понимание любви:

 
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
 
 
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.
 
 
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
 
 
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито
 

О. Э. Мандельштам.

Удивительно, что в этом стихотворении о любви слово «любовь» и «страсть» вообще не произносятся. О богине любви Афродите говорится, что она «всего живого ненарушаемая связь». Значит, полюбить – стать частью объективно существующих связей всего живого. Для этого нужно лишь слиться с первоосновой жизни, обретя при этом первоначальную немоту и «устыдясь сердца», т. е всех интенций своего «я». Такое ощущение, что совсем еще молодой в 1910 году Мандельштам уже знает, как нужно редактировать формулу «я тебя люблю». Из этой фразы он убирает слово «тебя», отпуская объект на свободу. Чуть позже он пишет такое стихотворение:

 
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!»– сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
 
 
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
 

Клетка, куда был помещен образ, становится пустой и остается позади, а из груди вылетает Божье имя. Так «я люблю тебя» преобразуется в «я люблю…», отменяя кавычки для потока.

Вспомним, как заканчивается «Марбург» Пастернака:

 
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу,
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу
 
 
И тополь – король. Я играю с бессонницей.
И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю.
 

Страсть остается лишь седеющим в углу свидетелем.

Так энергия крови по артерии, сосудам и капиллярам, словно сок по волокнам дерева, доходит до каждой точки тела, делая человека живым, способным, словно ветхозаветный Иов, не смотря ни на что, смотреть миру в лицо.

Март 2011 г.

Опыт двойного видения

Из переписки с Андреем Тавровым

К. Л. – А. Т.

Андрей, доброе время суток!

Прочитал Ваше эссе в Гулливере. Вспомнил в этой связи одну эфиопскую сказку, которую услышал по радио еще в детстве. Когда пишу стихотворение или же смотрю телевизор – всегда о ней вспоминаю. О теме Вашего эссе (о мышлении об объектах, воспоминаниях, как объектах, и выходе их этого плена) думал и когда гулял по третьему своему «Лабиринту». Вот эта сказка. По-моему, отличный пример того, как можно жить подлинной реальностью. Дружески Ваш Костя.

ПРО ЧЕЛОВЕКА, КОТОРОГО НИКТО НЕ МОГ ОБМАНУТЬ

Жил один старик. За всю свою жизнь ни разу не сказал он пустого слова. Что он знал, то знал верно. Чего не знал, о том не говорил. Повсюду старика чтили и уважали. Но нашлись и такие, которые позавидовали его доброй славе и захотели над стариком посмеяться. Вот что придумали эти злые люди. Один из них обрил себе правую половину головы – от лба до затылка, потом вымазал у пегой лошади левый бок рыжей краской и повел её мимо дома старика. А его приятели подождали немного и пошли вслед за ним. Остановились у дома старика, поклонились ему с почтением и говорят: – Все ли дни твои хороши? А потом, будто невзначай, спрашивают: – Скажи, не проходил ли тут кудрявый юноша с рыжей лошадью? Старик ответил: – Да, здесь проходил юноша с лошадью. Та сторона его головы, которую я видел, была кудрявая, но я не знаю, была ли у него кудрявая вся голова. И тот бок у лошади, который я видел, был рыжий, но был ли у неё и другой бок рыжий – или был он пегий, или вороной, я не знаю. В другой раз эти хитрецы нарядили девочку в платье мальчика, подпоясали её так же, как подпоясывают мальчиков, потом обрили у чёрной овцы шерсть с одного бока и велели девочке пройти с этой овцой мимо старика. И вслед за ней сами пошли к старику. Опять поклонились ему с почтением, пожелали ему счастливых дней, а потом спросили, будто между прочим: – Скажи, не проходил ли здесь мальчик с длинношёрстой овцой? Старик ответил: – Да, по дороге проходил ребёнок с овцой. Тот бок у овцы, который я видел, порос длинной чёрной шерстью, но какая шерсть у овцы на другом боку – чёрная или белая, длинная или выстриженная, – я не знаю. И ребёнок, которого я видел, был одет как мальчик, но мальчик ли это был или переодетая девочка, я тоже не знаю. Тогда в третий раз хитроумные друзья решили поймать старика на неверном слове. Они одели мальчика девочкой, дали мальчику в руки корзинку, в которой носят хлеб, положили в неё камни и сказали мальчику: – Ступай, пройди мимо этого старика! И сами тоже пошли к старику. Поклонились ему низко и с почтением сказали: – Пусть в добром здравии проходят твои дни! А потом спрашивают: – Не видал ли ты на дороге девочку, которая несла корзину с хлебом? Старик сказал: – Да, я видел ребёнка, который нёс корзину из-под хлеба. Ребёнок был одет как девочка, но была ли это девочка или переодетый мальчик, я не знаю. В руках у ребёнка была корзинка для хлеба, но был ли в ней хлеб или, может быть, в ней лежали камни или была она пустая, – я тоже не знаю. Хитрецы увидели, что их хитрость опять не удалась, и повернулись, чтобы уйти. Но старик остановил их и сказал: – Послушайте и запомните мои слова. То, что человек видит, – это ещё не всё, что можно увидеть. И если к тебе в дом пришли с поклоном и словами привета, не торопись говорить, что это пришли друзья. Это могут быть и враги, которые расставляют тебе ловушку. И те, кто хотели посмеяться над старым человеком, в великом смущении покинули его дом.

А. Т. – К. Л.

Костя, привет!

Замечательная история. Ее дополняет даосская притча, которую пересказал Сэлинджер. Выход на тот же центр с другой позиции. «Князь Му, повелитель Цзинь, сказал Бо Лэ: «Ты обременен годами. Может ли кто-нибудь из твоей семьи служить мне и выбирать лошадей вместо тебя? « Бо Лэ отвечал: «Хорошую лошадь можно узнать по ее виду и движениям. Но несравненный скакун, тот, что не касается праха и не оставляет следа, – это нечто таинственное и неуловимое неосязаемое, как утренний туман. Таланты моих сыновей не достигают высшей ступени: они могут отличить хорошую лошадь, посмотрев на нее, но узнать несравненного скакуна они не могут. Однако есть у меня друг, по имени Цзю Фангао, торговец хворостом и овощами, – он не хуже меня знает толк в лошадях. Призови его к себе». Князь так и сделал. Вскоре он послал Цзю Фангао на поиски коня. Спустя три месяца тот вернулся и доложил, что лошадь найдена. «Она теперь в Шаю», – добавил он. «А какая это лошадь?» – спросил князь. «Гнедая кобыла», – был ответ. Но когда послали за лошадью, оказалось, что черный, как ворон, жеребец. Князь в неудовольствии вызвал к себе Бо Лэ. «Друг твой, которому я поручил найти коня, совсем осрамился. Он не в силах отличить жеребца от кобылы! Что он понимает в лошадях, если даже масть назвать не сумел?» Бо Лэ вздохнул с глубоким облегчением: «Неужели он и вправду достиг этого? – воскликнул он. – Тогда он стоит десяти тысяч таких, как я. Я не осмелюсь сравнить себя с ним. Ибо Гао проникает в строение духа. Постигая сущность, он забывает несущественные черты; прозревая внутренние достоинства, он теряет представление о внешнем. Он умеет видеть то, что нужно видеть, и не замечать ненужного. Он смотрит туда, куда следует смотреть, и пренебрегает тем, на что смотреть не стоит. Мудрость Гао столь велика, что он мог бы судить и о более важных вещах, чем достоинства лошадей. И когда привели коня, оказалось, что он поистине не имеет себе равных».

Сейчас по экранам идет фильм «Начало» с Ди Каприо. Говорят, что там разговор о той же идее – неотличимости воображаемого и реального миров. Хорошо бы получилось повидаться в Москве.

Обнимаю, Ваш А.

К. Л. – А. Т.

Андрей, добрый вечер!

Не сразу отвечаю на Ваше письмо, потому что был в разъездах по области, а поговорить хотелось о многом. Действительно, китайская притча и эфиопская сказка – два пути к одному центру. Вместе они – своеобразный пример двойного ви́дения, без которого не получатся стихи. Да и не только стихи. Без этого вообще невозможно про-явить реальность. Сопоставив два этих рассказа, подумал: эфиопская сказка – чистейшей воды акмеизм, где роза – роза. А китайская притча, приведенная Вами, – суть Логос. А вместе получается – единственное слово. То самое место встречи вещи с идеей – пра-образом. Теперь, возвращаясь к теме Вашего эссе в Гулливере о том, зачем пишется рассказ. Удивительное дело – совсем недавно на одном из чатов (не часто это делаю, но тут задело за живое) полемизировал с одним автором. Спорили – зачем пишутся стихи. Оппонент долго мне втолковывал, что литература это не более чем «игра в бисер» (забывая, кстати, что в известном романе Г. Гессе герои играли в этот самый бисер не произвольно и не скуки ради, а, пытаясь установить единственно верные соотношения между вещами и явлениями). Я же никак не мог понять: зачем писать стихи и рассказы, если это не более чем игра ума. И не лучше ли в таком случае просто зарабатывать деньги, смотреть телевизор или ухаживать за симпатичными девушками. Бродский в своей Нобелевской лекции, отвечая на вопрос: «Зачем пишутся стихи?» говорил о диктате языка. То есть язык – некая априорная данность. Являясь нам в ощущениях – слуховых, зрительных, эмоциональных (если я правильно его понял), он захватывает наше Бытие, и потому это самое Бытие становится, по Бродскому, «орудием языка». Воплощается в поэте. То есть пишет тот, кто слышит. Однако, мне кажется, что этот тезис, охотно подхваченный и растиражированный многими, нуждается сейчас в некотором уточнении. Если поэт только орудие языка, то что есть сам язык? И почему то, что он диктует автору – ВСЕГДА подлинно? В контексте двух притч – китайской и эфиопской – автор, подчиняясь диктату языка (как словам людей, решивших проверить праведность эфиопского правдолюбца), вполне может написать, что мальчик был девочкой, которая несла в корзине хлеб, в то время, как, на самом деле, в корзине были лишь камни. Концептуалистов в последнее время ругали часто, за «отход от принципов». Но, думаю, саму проблему они поставили верно. Их тотальная критичность – это критичность старика, который не верил, что девочка, переодетая мальчиком, на самом деле – мальчик. Вся их беда в том, что после эфиопской сказки они не прочитали приведенную Вами китайскую притчу. В результате была отметена сама возможность подлинного. Получается, что с одной стороны Бродский, а с другой – Пригов и К* заперли все входы и выходы. Возможно, что невольно. Итак, с одной стороны – «диктат языка», ставящего автора в роль столпника (в Византии эти люди стояли на столбах и вещали от имени Бога), произносящего от имени языка высказывания о месте и времени. Помните, знаменитое из «Колыбельной трескового мыса»? «Время больше пространства, пространство вещь, Время же, в сущности, мысль О (!!!!) вещи»? Лет в 25, помнится, эти строки я повторял про себя наизусть едва ли не ежедневно! Но как это аукается сейчас с Вашим рассуждением о литературе как «писании О – чем то»! Так можно писать, обозревая окрестности с единственной точки обзора. С устойчивого места, откуда автор пытается говорить О(!!!) пространстве, посредством языка-Времени, являясь его орудием. А с другой стороны – крушение колонн. Тотальная деструкция. Вот отсюда, как мне кажется, и появилось два магистральных направления в словесности. Что касается второго пути – крушения столбов, то здесь вроде бы все ясно. От разрушений все устали. Что же касается первого, то здесь тиражирование идет вовсю и по сей день. Но что есть точка зрения столпника языка (употребляю здесь это слово с известной долей условности)? Ведь здесь парадокс!!! Если Время есть (возвращаюсь к «Колыбельной трескового мыса») мыслимое из конкретной точки (точки, где находится автор) пространство, то это (в лучшем случае) есть ближайшее ПРОШЕДШЕЕ время. Т.е, в этом случае я говорю о мире – том, который я знал, по меньшей мере, секунду назад. И уж тем более, невозможно в таком случае, увидеть другую сторону затылка юноши из эфиопской сказки и распознать сущность лошади, как это сделал герой китайской притчи. Это возможно только в том случае, если смотреть на мир, как будто в нем только ПОЯВЛЯЮТСЯ и лошадь, и мальчик, и оценивающий их человек. Т. е. я говорю о переходе от поэтики констатации к поэтике становления, где время и пространство – одно. Причем одно от другого не отделимо.

Всего Вам доброго!

А. Т. – К. Л.

Костя, спасибо за письмо, за Ваши замечательные наблюдения, в частности о пространстве и времени у Бродского. Объектное письмо, в т. ч. творчество Иосифа А. многих заворожило, потому что модель мышления, которой они научены и сама концепция мира – объектны, страдательны, дурно жертвенны. Эйнштейн до сих пор не понят – но, действительно: ничего нет вне системы отношений, ничего нет самого по себе, ни времени, ни пространства. Пространство появляется вместе с вещью, а вещь только вместе с пространством. А вот откуда? Да из некой нулевой возможности, делающей отношения возможными. Последнее время мне кажется, что так же появляется и метафора – из нулевого центра между двумя ее составляющими. В этом центре есть, кажется, возможность для создания всех мыслимых метафор на свете, в нем живет плодящая все вещи мира интуиция.

Ваш А.