Текст книги "Сквозь черное стекло"

Мужчину подводят к стенке товарного вагона, на ходу снимая пальто и шапку. Один из расстрельщиков передает цигарку товарищу, не погасив, дескать, подержи. Он подходит сзади к мужчине, привычно стреляет в затылок. Тот падает, откинувшись вперед.

Тут же к стрелявшему подходит солдат с ведром, вынырнувший из-под вагона.

– Нету тама воды, – раздраженно говорит он, кивая куда-то назад, – пусть сначала воду принесут, тогда я на всех и сготовлю, а так что?

Спиридонов останавливается возле офицера с мальчиком на руках, ухмыляется и цепко берет его за рукав:

– Ну, что, ваше благородие, пожалуйте к стенке.

– Оставь, – останавливает его тихо Плотников.

– Чё, оставь-то?

– Ничё, – резко бросает Плотников и добавляет тихо… – Злодейство это, Спиря… В пацана будешь, что ли, стрелять?

– Да, ты глянь, я же их наскрозь вижу, – полушепотом настаивает Спиридонов.

– Краском Спиридонов! – строго произнес Плотников. – Слышал, что я говорю? – и тут же двинулся дальше вдоль строя.

Спиридонов опустил рукав офицера, тихо прошептав тому:

– Встретимся иш-шо, ваше благородие. Увидимся…

Плотников останавливается напротив Евлахова. Коротко смотрит ему в глаза и тут же идет дальше, но вдруг, словно осененный какой-то мыслью, возвращается и уже теперь медленно, очень внимательно и подробно вглядывается в лицо пленного.

Пленный почти ровесник Плотникова, одет в шубу, лицо по-бабьи обмотано грязным шарфом. Небольшая клочковато отросшая борода, возможно, скрывает черты лица, чуть изменяя их. Но любой человек знает свое лицо и может угадать его сквозь любую бороду. Потому и замер Плотников ошеломленно – перед ним было его собственное лицо, двойник, зеркальное отражение. Похоже, и незнакомец что-то другое почувствовал, кроме близкого дыхания смерти. Он побледнел, впился зрачками в лицо Плотникова, такое близкое и такое необъяснимо, немыслимо знакомое.

Неожиданно орудия умолкли, и в наступившей минутной тишине стал отчетливо слышен сухой хруст снега под подошвами сапог, а еще – чье-то близкое скулящее всхлипывание. Этот непривычный, томящий душу звук, похоже, и выводит Плотникова из оцепенения. Он поворачивает голову. Рядом с пленным, следующая в своей гибельной очереди стоит молодая дамочка, очень красивая. Она трясет головой и скулит странно, не разжимая сцепленных, дрожащих от холода зубов, сквозь которые доносится чуть различимый, задавленный крик:

– Не надо! Пожалуйста! Не надо! Ну. ну, пожалуйста. Пощадите нас.

Плотников смотрит на дамочку, затем снова на стоящего перед ним пленного и вдруг резко отворачивается и, ничего не сказав, идет к своему эшелону. Толпа расступается перед ним.

Спиридонов недоуменно оглядывается и тут же торопливо идет следом за Плотниковым, вместе с конвоем.

– Ей, Игнат. Командир, – окликает он на ходу. – Игнат Васильевич!

Плотников останавливается, стоит, то ли поджидая Спиридонова, то ли размышляя о чем-то. Невольно его взгляд снова возвращается к толпе пленных, к тому единственному лицу.

– Что с тобой, Игнаша? – Спиридонов вглядывается в лицо Плотникова, пытаясь поймать его взгляд. – Ты слышишь меня? Да, что с тобой? И впрямь болен ты, командир. Лекаря бы надо тебе…

– Ты вот что, Спиря, – Плотников тяжело сглотнул, прикрыв глаза, словно преодолевая какую-то боль. – Ты сам разберись там. с ними. Что-то мне, не знаю.

Плотников мучительно сморщившись провел рукой по груди, каким-то странным особым жестом, пытаясь объяснить, но видно не смог, махнул рукой и поднялся в вагон. Уже с подножки оглянулся:

– Ты только не лютуй без надобности. Похоже и вправду много гражданских там.

– Гражданских? – Спиридонов аж взвился от негодования. – Да, я нутром чую – офицерье недобитое, да их приживалы!

Потом смягчившись, добавил:

– Ладно, разберусь, не думай. По справедливости.

СЦЕНА 19. СТАНЦИЯ РЫТВА. ШТАБНОЙ ВАГОН. НОЧЬ. ЗИМА. 1919 г.

Плотников входит в вагон, тяжело опускается на скамью. Сильный взрыв поблизости сотрясает окна вагона. Но он словно не слышит ничего, сидит, проводя рукой по груди, размышляя о чем-то, столь сильно поразившем его.

СЦЕНА 20. СТАНЦИЯ РЫТВА. ЗИМА. НОЧЬ. 1919 г.

Спиридонов стремительно идет вдоль вагонов с двумя командирами – Крюковым и Василием. Его догоняет телеграфист.

– Товарищ Спиридонов! Срочно! – кричит он.

– Что?

Спиридонов останавливается.

– Вот. – телеграфист протягивает ленту..

Спиридонов читает, передвигая полоску и все более и более мрачнея:

– Так, дождалися, – наконец говорит он, обращаясь к командирам. – Конница Роденберга в Головатовск ворвалась. Значит, через полчаса они будут тут.

– А ну-ка. пойдем, скажу что-то. – покосившись на телеграфиста, Спиридонов отводит командиров в сторону.

– Ты, Крюков, – обратился он к одному из них, – давай бегом к эшелону. Объявляй погрузку, и чтоб в десять минут вышел на семафор.

– А ты, Василий, – Спиридонов совсем понизил голос, – Возьми один пулемет, установи там, где пленные. Ну? Понял?

– Не, – простодушно ответил Василий.

– Что не? – разозлился Спиридонов его непонятливости. – Пленных кончать надо подчистую. Теперь понял?

– Ага.

– Все. Действуй.

СЦЕНА 21. СТАНЦИЯ РЫТВА. ЗИМА. НОЧЬ. 1919 г.

Пленный офицер с мальчиком на руках внимательно приглядывался к происходящему вокруг. Он первый заметил двух пулеметчиков и их командира, Василия, почему-то расположившихся на путях, напротив пленных. Лента никак не вставлялась в пулемет и они, ругаясь, возились возле затвора. Василий нервничал и поглядывал назад, где уже началась погрузка.

– Да, они же нас сейчас убивать будут! – негромко повторял офицер стоящим вокруг. – Вы что, не видите?

Он быстро начал проталкиваться назад, лавируя среди стоящих, повторяя четко, но негромко:

– Как только скомандую «бегом», тут же все одновременно, слышите меня, одновременно бросаемся в разные стороны под вагоны. В рассыпную! Бегом за станцию, в поля, в снег… Дальше, как Бог даст. Им сейчас не до нас будет. Все слышали? Приготовились.

– Бегом! – вдруг громким командирским голосом крикнул офицер и первым бросился за вагоны.

– Стой! Стой! – кричал Василий, стреляя в убегающих. Начал строчить пулемет. Стали падать наиболее неловкие, те, кто не успел убежать под вагоны.

Но Евлахова среди них не было.

СЦЕНА 22. СНЕЖНОЕ ПОЛЕ, ЗИМА. НОЧЬ. 1919 г.

Тяжело дыша, утопая в снегу, Евлахов и еще человек десять из пленных бегут, что есть силы, по полю. В темноте видны вдали какие-то горящие строения, но больше не видно ничего.

Беглецы скрываются в темноте.

СЦЕНА 23. СТАНЦИЯ РЫТВА. ЗИМА. НОЧЬ. 1919 г.

Возле состава происходила жуткая неразбериха, суматоха, толчея. Снаряды белых рвались уже рядом с вагонами.

– Пулеметы давай, грузи на крышу! – кричал Спиридонов бойцам. – Слышь, че говорю?!

Но его толкали бегущие красноармейцы, отпихивали, пытаясь быстрее влезть в вагон, уже тронувшегося поезда. Кругом было бегство, паника, отчаяние.

Спиридонов прыгнул на подножку. Мимо бежали красноармейцы, подсаживаясь на ходу.

– Спиридонов! Товарищ Спиридонов! – вдруг раздался далекий крик.

Вдали, догоняя состав, бежал Крюков и что-то отчаянно кричал.

Вот он уже подбежал ближе и теперь был слышен его голос:

– Плотникова!

– Что?

– Плотникова убило! Плотникова…

СЦЕНА 24. ЛЕСТНИЦА В ПАРАДНОЙ ПЕРЕД СТУДИЕЙ ЕВЛАХОВА. ВЫБОРГ. НОЧЬ. ЗИМА. 1922 г.

Амалия Андреевна гулко хлопает дверью студии, закрывая ее, спускается по темной лестнице. Сзади раздаются шаги. Евлахов догоняет ее, преграждает ей путь:

– Подожди, Амалия… Ну, послушай. Такое не может быть случайностью. Неужели не понимаешь?.. Двойник. Уцелевший архив. Гибель его непонятная. Сама встреча наша на станции. Это же знак, судьба. Мне дали, понимаешь? Дали.

Голос его неожиданно дрогнул:

– Пойми. Он мне жить не дает.

Амалия Андреевна ничего не отвечает, резко отталкивает Евлахова и идет вниз. Гулко хлопает дверь.

СЦЕНА 25. КВАРТИРА ЕВЛАХОВЫХ. ВЫБОРГ. НОЧЬ. ЗИМА. 1922 г.

В комнате полутьма, лампы выключены, свет проникает только через окна. Там, на улице, горит близко к дому подвесной фонарь, раскачиваясь от ветра.

Амалия Андреевна сидит на краю кровати, полуодета, непонятно – то ли она не ложилась, то ли уже встала. Машинально как-то, безучастно, словно неживая, она водит гребнем, расчесывая свои длинные волосы. Помертвевшее бледное лицо. Застывший взгляд.

Она встает, подходит к окну, затем идет к тонкой полоске света, проникающему сквозь не плотно прикрытую дверь смежной комнаты. Амалия Андреевна подходит ближе. Сквозь щель видна фигура Евлахова, сидящего на табурете перед зеркалом. Он бреет свою голову.

Амалия Андреевна смотрит на эту процедуру какое-то время, затем возвращается к кровати, снова садится.

Она слышит шаги, замечает, как мелькнул свет приоткрытой двери и снова исчез.

Она видит, как Евлахов подходит к иконе в углу. Он уже гладко выбрит, без бороды и усов. Он снимает с себя цепочку с нательным крестиком, целует его и кладет у иконы. Затем снимает с пальцев кольцо и перстень, кладет их туда же.

Он подходит к окну, смотрит на улицу. Он одет уже по-до-рожному. Рядом на стуле стоит уже завязанный большой солдатский мешок.

Евлахов оглядывается, подходит к Амалия Андреевне, садится на корточки у ее ног, опуская свое лицо в ее колени.

– Ну, прости меня, – тихо говорит он. – Прости… Знаю, жестокий я, эгоцентрик. Все так. Но пойми, это выше меня.

– Я это знаю, – спокойно, почти безразлично отвечает Амалия Андреевна. – Просто мне, – она тяжело вздохнула, и голос ее дрогнул. – Мне жить страшно.

– Не начинай опять. Амалия, прошу тебя. Очень прошу тебя.

Евлахов резко встает, отходит к окну. Там на улице раздается гудение мотора, скрип тормозов подъехавшей машины.

Евлахов все также продолжает глядеть в окно. Молчит.

– Машина пришла, – наконец говорит он. – Мне надо идти.

– Иди.

СЦЕНА 26. ЛЕСНАЯ ДОРОГА ВОЗЛЕ ГРАНИЦЫ – САЛОН МАШИНЫ. НОЧЬ. ЗИМА. 1922 г.

Машина, переваливаясь на ухабах, медленно движется по узкой лесной дороге. Евлахов и Одинцов сидят на заднем сиденье за спиной водителя.

Одинцов неторопливо ест, отрезая ножом по кусочку колбасу.

– Поешьте перед дорогой, – говорит он Евлахову. – Когда придется еще. В совдепии голодно, сами знаете.

– Спасибо. Не хочется.

Одинцов складывает нож, прячет колбасу в мешок.

– Давайте договоримся, как возвращаться будете, – говорит Одинцов.

– Да, конечно.

– Вот адрес, – Одинцов достает какой-то мятый конверт. – Конверт не дам. Запомните так. Как решите идти назад, так сразу и напишите по этому адресу.

– А что писать в письме?

– Неважно… Ну, дескать, жив-здоров, сообразите. Самое главное – в письме должен быть обратный адрес, по которому вас искать. Письмо – это знак для меня, что вы готовы идти. Стало быть, через неделю, другую, я и приду за вами. Договорились?

– Да. Я все понял.

– Ну, вот и славно, – Одинцов подкладывает под голову мешок. – Отдыхайте пока. Я тоже посплю до вечера. Нам всю ночь идти.

Он устраивается поудобнее, закрывая глаза.

– Документ у вас хороший, Николай Павлович, – не поворачиваясь, говорит он. – Насчет, чтоб доехать – не волнуйтесь. А вот по месту, сразу постарайтесь поменять, как возможность будет. Долго ходить с ним опасно.

Одинцов отворачивается к дверце. Евлахов продолжает смотреть на дорогу.

СЦЕНА 27. БЕРЕГ РЕКИ НА ГРАНИЦЕ. НОЧЬ. ЗИМА. 1922 г.

Одинцов и Евлахов преодолевают последние метры низкорослого леса и выходят к берегу реки, покрытой льдом. Одинцов делает знак остановиться, а сам, шагнув поближе к берегу, прислушивается, присматривается. Оба уже в белых халатах, с лыжами.

Луч прожектора с другого берега проходит по снежной целине и пропадает в тумане. Одинцов делает знак Евлахову. Они выходят на лед, становятся на лыжи и быстро скользят по заснеженному льду. Скоро их фигуры начинают сливаться с морозным туманом.

СЦЕНА 28. ВАГОН ПОЕЗДА. РАНЕЕ УТРО. ЗИМА. 1922 г.

Плотников, оступаясь в темноте вагона, с мешком за плечами шел по проходу, выискивая место, где бы присесть. Темный вагон был практически пуст. Только в другой его части мелькали огоньки папирос, шлепали карты, доносился смех и кашель.

Плотников пристроился подальше от компании, сел на скамью и стал смотреть в окно.

Поезд стоял на небольшой станции – полустанке. Напротив был другой поезд, похоже, почтовый. Возле дверей вагона стояли мешки с печатями. Трое железнодорожников и один милиционер грузили их в вагон.

Какая-то баба с мешками и детьми металась вдоль вагонов, не зная куда сесть. Гепеушный патруль, трое в кожанках, вели по перрону какого-то мужчину с большим чемоданом. Он упирался, не хотел идти, показывая им какую-то бумагу-документ. Но патруль продолжал подталкивать его, направляясь в голову состава.

Раздался низкий гудок. Поезд тронулся. Мелькнула станция, телеги, стоящие у переезда, и все за окном погрузилось в утренний сумрак.

Сгорбленная старушечья фигура вынырнула откуда-то из темноты вагона и появилась отражением в стекле.

– Эй, кавалер, а покурить имеешь? – донесся хриплый, но молодой женский голос.

– Не курю, гражданка, – ответил Плотников в темноту и поднял глаза.

Перед ним, пошатываясь, стояла молодая, скуластая женщина, с синяком под глазом, в пальто, в мужских ботинках, с бутылкой в руке.

– Ишь, гордый! – презрительно сказала она и сплюнула сквозь зубы. – Перчик!

– Зинка! Ну, где ты пропала, шалава, – раздался откуда-то из темноты вагона хриплый женский голос.

– Да, иду уже! – крикнула кому-то в темноту женщина.

Плотников молчал. Женщина не уходила, смотрела на него изучающе, слегка покачиваясь и громко икая.

Вдруг распахнула пальто, под ним было полуголое тело, грязное белье, спущенные чулки.

– Раздели суки. Взяли шмару на коммунку. Понял, красная армия? – она резко засмеялась, вздохнула: – Такое платьице было хорошенькое, с бантиком. На барахолку стащат, суки, на Сенную… А поделом, поделом!

Неожиданно надрывом два раза ударила себя кулаком в голую грудь.

– Не мучь себя. Закройся, – сказал Плотников.

– А я горячая, огонь, – села она напротив. – Хочешь попробовать? За так. За фунт дыма. Она вдруг игриво засмеялась:

– Может, побалуемся?

Плотников, низко опустив голову, глядел в пол у своих ног.

– Брезгуешь меня, вижу, брезгуешь, – с надрывом сказала женщина и всхлипнула. – Эх, ты, солдатик – Красная Армия.

Она склонилась к нему поближе и, притягивая за полу шинели, заговорила:

– А ты не брезгуй! Ты жизнь мою спроси! А ты спроси! Я тебе скажу мою жизнь.

– Что ж, я понимаю, – растерянно сказал Плотников, отводя глаза.

– Много ты понимаешь… – вздохнула она и высморкалась в сторону.

Запрокинув бутылку, сделала долгий, громкий глоток, вытерла губы рукавом.

– Я, знаешь, какая была? – она гордо тряхнула головой. – А красно-зеленый отряд товарища Шмаки знаешь? Слыхал?.. Я первая, после него, в отряде была. А что касается рубки, любому фору могла дать! Вот! – она показала широкий, по-мужски крепко сжатый кулак с татуировкой «смерть буржую». – Этой самой рукой!.. Эх, красиво гуляли… – вздохнула она, загрустила.

– А в малолетстве я тихая была, богомольная, мамку-покойницу обожала! Странница она была. Все по святым местам ходила. Ну, и я с ней… За всех молилась она. Святая душа. Померла, когда я уже девкой была, годков шестнадцать. В прислуги нанялась. А что, я одна… Никого нет… Чем не прислуга… А тут, значит, вдруг папаня с германской объявился, дезертиром. Лет десять пропадал где-то, а тут объявился… Наладился с матросами буржуев грабить. Время такое… Народ шумит, кровь чует… Раз ночью приходит, на ногах не стоит, пьяный, и ко мне, охальничать, кобель паршивый… Я как закричу, вы что, папаня, побойтесь Бога! А он говорит – нету Бога вашего, нету! Кончено, говорит. Теперь все можно! И силком меня, спортил… Вырвалась я, не помню как, и в окно. На мостовую упала, бьюсь в беспамятстве, руки порезаны, кровь… Бога нет, кричу! Люди! Бога нет!.. Подобрали меня старухи, еле выходили. Эх, что вспоминать… А ему отыгралось… Пришли они к адвокату. Тот вежливо, так и так, товарищи, реквизуйте, на здоровье… А сам тихонько к столу, револьвер взял… И первую пулю – ему, насмерть. Так-то… И хорошо, а то б я сама его кончила. Злющая была тогда, ох! Обида играла! Как попала в отряд, спасу от меня не было. Зинкой-беспощадной прозвали. Всех кончала, пленных не брала. Особенно если барышни благородные, в маркизетах… На станциях много таких было… как счас помню, дрожат, плачут, в ногах валяются, упрашивают… А я им: узнаешь Зинку-прислугу? Запамятовала? И нозжиком их! И нозжиком… Ох, – тяжело вздохнула она, – много народу ликвидировала. Ой, много… Что теперь? Что?..

Женщина неожиданно задрожала, оскалилась и стала яростно, со всей силы бить себя кулаком в грудь.

– Что? Что? Что? – выкрикивала она.

– Гражданка! Дамочка! – испугался Плотников, – Что ты? Он сильно схватил её за руку. Она дёрнулась, вырываясь, и заскулила протяжно:

– Утоплюсь! – всхлипывала она. – Видит Бог! Утоплюсь! Тошно жить, ох тошно, силов нет!

Она вдруг затихла, наклонилась, заглядывая Плотникову в глаза. Слёзы текли по её грязным щекам.

– Страшно только, – зашептала она, – под землю положат, темно, черви кусают. В воде легше. Солнышко со дна видно. Песочек. Так я утоплюсь. Точно.

Неожиданно хлопнула вагонная дверь, раздались голоса, шаги. Зинка мгновенно напряглась, с опаской посмотрела в темноту вагона и стала двигаться быстро по скамье ближе к выходу, пытаясь встать. Но поздно.

Из темноты прохода появилась фигура в кожанке, агент Щеглов, а за ней еще двое в кожанках с повязками патруля и какая-то баба.

– О, Зинаида, ну, надо же, – воскликнул с сарказмом Щеглов. – Опять катаемся, значит… Грабим…

– Чего катаемся, начальник, чего грабим. – неожиданно низким и хриплым голосом ответила Зинка.

– Она это! Точно она! – заверещала баба за спинами патруля. – Воровка! И ножиком угрожала! Все забрали подчистую. А кольцо было, так они его хотели.

– Погодь, – прервал ее Щеглов. – Тихо.

– Ну-ка, Зинаида, выходи. Разберемся.

Тут же двое из патруля, на ходу проверяя карманы ее пальто, повели Зинку по коридору, подталкивая.

– Только без рук! – огрызалась она. – Без рук, говорю. Дома у себя щупать будешь.

– Так, а вы, гражданин? – обратился Щеглов к Плотникову. – Ну-ка, сюда.

Плотников вышел в проход.

Агент вдруг ловко ощупал его руками, вынул из кармана наган, и, подкидывая его на ладони, спросил вежливо:

– Между прочим, это для чего? А?

СЦЕНА 29. «УГОЛОВКА». ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Двое конвойных открывают дверь – решетку, входят в широкий коридор, где расположены камеры. Подходят к одной из них. Отпирают.

– Плотников. Есть такой? – громко говорит один из конвойных в темноту камеры, открыв дверь.

Плотников выходит в коридор.

– Руки за спину! Пошел! – командует конвойный.

Они направляются к двери – решетке, минуют её и сворачивают за угол.

Агент Щеглов в упор глядел на сидящего напротив через стол Плотникова и загибал на правой руке пальцы:

– Улики против тебя, раз – это наган. Второе, что был на месте преступления, с воровкой Зинкой.

– Не знаю я ее, – сказал Плотников. – Вообще ничего не видел.

– Так ты спал, что ли? Не видел он.

– Я теперь, товарищ, вообще никогда не сплю.

– Как это? – почему-то понизив голос, спросил агент.

– Так, – сказал Плотников. – От контузии я два года памяти не имел. Можешь ты это понять? Я из мертвецов пришел, – вдруг выкрикнул Плотников, – из мертвецов, понял?

– Ты мне брось горбатого лепить! – ударил агент ладонью по столу. – Ты мне цель приезда в Питер давай и связи!

– Эх, товарищ, – тихо и укоризненно сказал Плотников. – Я всю Россию прошёл, чтобы общую жизнь почувствовать…

Они сидели друг против друга на фоне окна, по обе стороны канцелярского стола с изрисованной чернилами доской. В большой комнате за такими же столами шли еще два допроса.

– Ты не дави на меня, охранка! – завопил, вскакивая, задержанный с толстым и наглым лицом. – Я сын панели, я в фортку кинусь, тебе за меня левак будет!

– Сядь, вошь обводная, – мрачно приказал широкоплечий сотрудник. – Зекай мне в глаза, понял? В глаза! Прямо и честно.

Привлекая внимание Плотникова, агент постучал ногтем по столу.

– Повторяю, – терпеливо сказал Плотников, – я приехал в Питер из Головатовска. Из Сибири.

– С какой целью? – холодно прервал его агент.

– Друга повидать. Спиридонова Алексея. Да я ж тебе свой, товарищ! – вдруг с надрывом сказал Плотников. – Можешь ты это понять?

– Ты здесь пока не свой, ты здесь задержанный!

– Как?

– Сядь да покак. Ты почему в уголовку попал? Просто так? Просто так в условиях нашего времени даже кошки не родятся.

Коренастый, с бритым черепом человек в гимнастерке и ремнях, с портфелем, вошел в комнату и молча сел рядом с агентом.

– Я тебя насквозь под шинелью вижу, – покосившись на начальника, прикрикнул тот, – и ещё вниз на метр!

– Стой, Щеглов, – перебил его начальник, достал из портфеля наган, пачку документов, орден Красного Знамени. – Всё в порядке, товарищ Плотников. Вы свободны.

Он протянул ему руку. Юный агент Щеглов в полном недоумении глядел на лежащий на столе орден.

Начальник встал и, выглянув в окно, сказал громко и насмешливо:

– Пинкертонничаете, орлы? Красных героев за бандитов хватаете? А, между прочим, вторая бригада Шуру Мещанинову взяли. Вот ведут.

И сразу же все, кто был в комнате, сотрудники и задержанные, исключая, правда, Плотникова, бросились к зарешеченным окнам.

СЦЕНА 30. ДВОР «УГОЛОВКИ» ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

По внутреннему двору милиционеры в форме и в штатском, с винтовками и револьверами, окружив, вели несколько хорошо одетых людей.

Впереди шла молодая красивая женщина в черной шапочке из перьев, в пальто с мехом, длинной юбке и ботинках на высоком каблуке. Она курила папиросу в мундштуке и презрительно улыбалась.

СЦЕНА 31. «УГОЛОВКА». ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Начальник повернулся к Плотникову.

Определись, товарищ Плотников, – негромко, но строго сказал он. – Нельзя так. Тебе ж положена комната, как имеющему орден.

– Я тебе записку черкну, – добавил он, выходя вместе с Плотниковым из комнаты.

СЦЕНА 32. ДОМ ПЛОТНИКОВА. ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Толкался народ возле вагонов. Чадил паровоз. Из грузового вагона разгружали мешки.

Плотников подошел к двум железнодорожникам возле паровоза, показал им какую-то бумажку. Они уверенно указали ему куда-то за край железнодорожных линий.

Вагоны и паровоз стояли совсем рядом с окнами дома. Шла разгрузка каких– то мешков и ящиков, покрикивали рабочие-грузчики. Плотников прошел мимо них и подошел к подъезду. Он посмотрел вокруг, посмотрел на бумажку в своей руке, но никаких других подъездов вокруг не было. Плотников вошел в дом.

СЦЕНА 33. КОМУНАЛЬНАЯ КВАРТИРА. ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Женщина из домкома, в кожаной тужурке и косынке вела Плотникова по коридору квартиры. Соседи, кто оказался в коридоре и на кухне, с любопытством поглядывали на нового жильца.

Женщина остановилась у одной из дверей, открыла ее, широко распахнув:

– Живи, товарищ, – она протянула ключ Плотникову. – Завтра зайдешь ко мне, оформим поселение.

Плотников шагнул в полутемную комнату.

СЦЕНА 34. КОМНАТА ПЛОТНИКОВА. ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Плотников снял шинель, повесил на гвоздь, вбитый в стену. Осмотрелся. Сумрак за окном постепенно становился вечером. Холодный ветер со снегом хлестал по стеклу мелкой изморосью, раскачивал одинокий фонарь.

Там, за окном, совсем близко стояли вагоны. Темные тени рабочих сновали вдоль них, разгружая товарняк. Пыхтел маневренный паровозик. Лязганье сцепок, гудки, шипение пара – все эти привычные станционные звуки доносились непрестанно из темноты.

На широком подоконнике, заменяющем стол, чернели чайник, кружка, кусок черствого, заплесневевшего хлеба на газете.

Плотников прошелся по комнате. У стены на полу лежал тюфяк, у окна стоял табурет, возле грубо сколоченного стола – стул старинной работы. С потолка свисала на длинном шнуре голая лампа. Больше в комнате ничего не было. Плотников покрутил лампу, она зажглась, но тут же погасла.

Он остановился у стены. Обои на ней отстали и висели клочьями. Под ними был слой старых газет, и в газете, вверх ногами, рисунок, изображавший русских солдат и бегущих от них японцев.

Плотников развязал мешок, разложил на столе свои вещи, положил и тетради, прикрыв их газетой. Взял чайник и вышел в коридор.

СЦЕНА 35. КОММУНАЛЬНАЯ КВАРТИРА. ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Толстоногая тетка в засаленном халате сердито вешала белье на веревке, протянутой через всю кухню. Безбровая старуха с костлявой спиной возилась у примуса.

Из неисправного крана падала струйка воды и билась о ржавое дно умывальника.

Плотников стоял у плиты, возле тихо гудящего чайника и терпеливо ждал. Из кухни виден был огромный, захламленный коридор общей квартиры. В глубине его у стены, мешая проходу, стояла большая белая ванна.

– На шестой роте его нашли, в необитаемом доме, – говорила женщина в халате. – Левая рука отрубленная, френч, документы – всё при ём, а ноги босые…

– Из удовольствия стали убивать, Господи, из удовольствия! – поддакивала старуха у примуса.

На кухне появился щуплый паренёк в тельняшке, поставил на плиту, возле Плотникова, кастрюлю, достал из кармана проволоку и сосредоточенно начал прикручивать ею крышку.

– Это вы, что ли, новый жилец? – спросил он, разглядывая Плотникова.

– С орденом? – чуть понизив голос, добавил он.

Плотников молча кивнул.

Лицо паренька сияло восторгом.

– Ну, товарищ! – только и мог сказать он, пожимая ему руку, – Ну, товарищ!

– Да, ладно, – пробормотал Плотников. – Чего там.

– Нет, товарищ! Нет!.. – Колька влюблённо смотрел ему в глаза и улыбался. – А как думаешь, когда всё-таки деньги отомрут?

– Не скажу, – удивлённо ответил Плотников, взявшись за чайник. – Не знаю.

– А я считаю, скоро! Вопрос года!

– Опять всю ночь дверь незапёртая стояла, – громко сказала женщина в халате и злобно взглянула на паренька. – Что ж за мода такая? Найтить бы, да заявить куда следует, чтоб другой раз знал…

– Это ничего, это мимо, – быстро проговорил паренек в тельняшке. – Путаница быта.

Петька ушел.

– Ничего себе мимо, – озлилась женщина в халате и добавила, обращаясь к Плотникову. – На той неделе, между прочим, лезли к нам ночью. Я еще не спала, услышала, кто-то дверь с черного входа дергает. Подбежала, гляжу, нож между дверьми торчит, и крюк уже поднимает. Я кинулась, налегла на крюк, держу. Закричать хочу и не могу, голоса нет.

На кухню вышла молодая женщина. Увидев, Плотникова она немного растерялась, торопливо подошла к своему столику и принялась резать лук, стуча ножом и вытирая слезящиеся глаза. Увидев, что Плотников неловко мнется, дожидаясь чайника, она улыбнулась и сказала:

– Вы не ждите… Я позову, когда вскипит.

СЦЕНА 36. КОМНАТА ПЛОТНИКОВА. ВЕЧЕР. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Плотников вошел в свою комнату, подошел к окну. Он положил тетрадь на газету, раскрыл ее, провел рукой, разглаживал страницы. Задумчиво провел рукой по тетрадке, приготовившись читать.

Метельное небо торжественно стояла в четкой рамке окна. Взгляд Плотникова устремился туда, в бездонную глубину. И тогда возник голос, как бы шепот, бормотание:

– Для чего, брат, проживаешь ты на этом свете? А? Какая в тебе есть надобность для всеобщего смысла? Вон трава или всякий цвет – сгниет, да вновь восстанет, радовать глаз или пчелу. А ты? Кто ж ты есть в кругообращении времен? Нужная деталька мировой справедливости? Или так – случайность, вопрос, сомнение?..

Евлахов еще раз повторил последнюю фразу, словно наслаждаясь ее красотой.

СЦЕНА 37. УЛИЦА ВОЗЛЕ ЗАВОДА. УТРО. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Ревел, заполняя все пространство, мощный гудок. Из заводских ворот выливался поток темных, чуть различимых фигур, а на смену ему вливался новый. Темно было вокруг, питерское зимнее утро, вечные сумерки.

Плотников вместе с рабочими двигался по улице до ворот завода. Они свернули туда, а он пошел дальше, к остановке трамвая.

Возле вагона была давка, народу полно, но Плотникову удалось втиснуться в вагон. Задребезжал звонок, трамвай, вспыхнув искрами, тронулся.

СЦЕНА 38. ТРАМВАЙ. УТРО. ЗИМА.

Плотников стоял на площадке, почти у окна. Стекло замерзло, но кое – где имелись проталины. Плотников протирал их ладонью и всматривался в серый сумрак за стеклом. Там однообразно тянулись темные дома заводского района, каменные заборы фабрик. Потом снова появились дома, поприличнее.

Плотников, прильнув к окну, начал что-то бормотать. Он чуть раскачивал головой при этом, казалось, не замечая никого вокруг.

Паренек рабочего вида с удивлением взглянул на Плотникова и толкнул его в плече:

– Дядя, ты че? Уснул, что ли?

– А? – переспросил Плотников, недоуменно посмотрев на паренька, и снова уставился в окно.

– Остановка Петропавловская крепость, – прокричал кондуктор. – Вагон, граждане, идет до проспекта товарища Нахимсона, бывший Владимирский.

Трамвай, дернувшись, пришел в движение. А Плотников вдруг начал проталкиваться к другому окну, на другой стороне вагона. Его ругали, пихали, толкали, но он все-таки пробрался, прижался к замерзшему стеклу, продышал проталину и жадно припал к ней взглядом.

Стали видны знакомые очертания крепости через решетки Троицкого моста. По берегу, возле стены маршировали подростки с палками на манер ружей, на плече. На стене над ними угадывался плакат: «Даешь здоровую смену»

Проталина быстро запотела, контуры шпиля Петропавловки стали размытыми. Но Плотников не стал протирать стекло. Он просто прислонился к нему лбом, закрыл глаза. И снова его губы стали вздрагивать в неслышном бормотании.

СЦЕНА 39. УЛИЦЫ ГОРОДА. ПЕТРОГРАД. ДЕНЬ. ЗИМА. 1922 г.

Трамвай свернул на какую-то улицу, чуть притормозил, Плотников спрыгнул с подножки и перешел улицу, лавируя между движущимися машинами.

СЦЕНА 40. ЛАРЕК НА КАНАЛЕ. УТРО. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Ларек, где готовили горячую пищу, стоял прямо на набережной возле парапета. Вокруг него поднимался густой пар от постоянной готовки. Вдоль набережной, возле ларька стояли грубо сколоченные столы для еды стоя. Вокруг валялись окурки, шелуха от семечек, объедки, всякий мусор. Тетка в ларьке наливала в алюминиевые тарелки какое-то варево.

Плотников взял с прилавка дымящуюся тарелку, и отнес ее на стол, стряхнув с него рукой огрызки и мусор. Он достал из мешка свою ложку и начал есть.

На другой стороне набережной канала, совсем близко, ему был виден собор Спас-на-Крови. Поперек здания висел большой транспарант: «Привет участникам Первого Всероссийского съезда воинствующих безбожников».

Сами участники толпились внизу у набережной, курили, сплевывая в канал, шутили. Рядом с собором стоял автобус, из него выходили другие участники съезда. Неожиданно среди них произошло какое-то оживление, и они все двинулись, теснясь, вдоль набережной ко входу в собор.