Текст книги "Сквозь черное стекло"

СЦЕНА 41. ЦЕНТРАЛЬНАЯ УЛИЦА. УТРО.ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Плотников шел по центральной, оживленной улице. Здесь толпились лоточницы с яблоками, суетились мальчишки-папиросники. Старуха с драными кружевами из-под рукавов, играла на баяне. Одинокий мальчишка-продавец с лотком на груди быстро, прыгая на костылях, приблизился к Плотникову.

– Пирожки! Пирожки – ешь, не давись! – кричал он. – Шоколад Крафта! Лучший! Для барышень – гривенник!

Плотников купил у него пирожок. Пошел дальше, на ходу откусывая и разглядывая витрины. Оттуда ухмылялись поросячьи рожи и хищные стерляжьи рыльца. Светились ресторанные вывески. Плотников поминутно останавливался, разглядывая улицу. Его толкали прохожие, но он не обращал внимания.

Он остановился возле театра «Вольная комедия», мелькала лампочками афиша возле парадного входа. Большими буквами было написано на ней: «спектакль Николая Евреинова «Самое главное». Плотников постоял, посмотрел, усмехнулся и пошел дальше. Проехавшая машина, скрыла его от глаз.

СЦЕНА 42. САД ВОЗЛЕ НИКОЛЬСКОГО СОБОРА. ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД 1922 г.

У решетки Никольского собора, что со стороны канала, рядом с колокольней, толпился народ, сдерживаемый милиционерами. Стояла гепеушная машина и грузовик.

Плотников протиснулся сквозь толпу, чтобы увидеть происходящее поближе.

Слабо светились решетчатые окна церкви, оттуда суровые мужики в пальто и кепках, но военного вида, выносили иконы, другую церковную утварь и складывали все это в грузовик и подводы. Бородатые мужики-возчики в балахонах, с кнутами, курили и спокойно смотрели на происходящее.

Из ворот вывели пожилого священника в рясе. Народ ахнул и подался вперед. Милиционеры тут же стали теснить народ назад. Несколько женщин упали в снег на колени, начали причитать, креститься. Священника усадили в машину. Непрерывно сигналя, машина двинулась через толпу, раздвигая ее. Рядом с Плотниковым в окошке проплыло лицо священника. Он осенял крестным знаменем всех стоящих вокруг людей.

СЦЕНА 43 УЛИЦА ПЕРЕД ДОМОМ СПИРИДОНОВА. ПЕТРОГРАД. ДЕНЬ. ЗИМА, 1922 г.

Плотников подошел к подъезду дома, посмотрел бумажку, проверяя адрес, и зашел в подъезд.

СЦЕНА 44. ПОДЪЕЗД ДОМА ВОЗЛЕ КВАРТИРЫ СПИРИДОНОВА. ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Высокая дубовая дверь выходила на лестничную площадку, отделанную камнем. Плотников нажал на медную кнопку звонка.

– Тебе кого, солдатик?

В дверях стояла очень молодая, скуластая девушка, коротко стриженая, в блузке, переднике и босая.

– Спиридонов Алексей здесь проживает? – удивленно спросил Плотников.

– Они к обеду обещали, – ответила девушка, сердито разглядывая неожиданного человека в шинели и с мешком. – А тебе на что?

– Повидаться, – растерянно ответил Плотников.

– Счас. Хозяйку позову, – строго сказала девушка. – Нина Кирилловна, – крикнула она в полутьму прихожей, – здесь Алексей Гаврилыча спрашивают.

В электрическом полумраке передней, появилась маленькая рыженькая женщина с огромным, выпирающим животом и измученными глазами на голубоватом личике.

– Опять вы босиком, Маша, – тихо и страдальчески проговорила она. – У нас всё-таки не деревня. О, Господи, – и к Плотникову, настороженно вглядываясь, – вы кто будете, гражданин?

– Плотников, Игнат, – сообщил он спокойно.

– Вам Алексей Гаврилыч назначил, или как? – все еще недоверчиво спросила женщина.

– Я, дамочка, Плотников, – устало повторил он, – друг по фронту.

– А… по фронту, – успокоилась женщина. – Очень приятно, проходите… Алексей скоро будет.

– Маша, накормите товарища, – обернулась она из глубины коридора и пропала.

Плотников вошел в прихожую. Тяжелая дверь, звеня замками, захлопнулась за ним.

СЦЕНА 45. КВАРТИРА СПИРИДОНОВА. ВЕЧЕР. ОСЕНЬ-ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Слоистый папиросный дым висел в большой комнате, обставленной старой, темного дерева мебелью. За прозрачными занавесками синел в узких окнах вечер.

У стола с графинами и закусками, под оранжевым абажуром, вокруг Плотникова в выцветшей гимнастерке, сидели большие, несколько уже огрузневшие мужчины. Френч, пиджак, китель.

Рядом с Плотниковым, обнимая его за плечи, сидел белокурый человек могучего сложения в добротном пиджаке и галстуке. Спиридонов Алексей.

– Городок-Головатовск называется, – говорил Плотников, – а я не то, чтобы псих… Нет. Помраченный… Мне доктор, товарищ Вайнтрауб говорит: «Обожди думать Игнат, не спеши». Вдруг – в газете: Алексей Спиридонов. И сразу у меня в башке будто что-то повернулось.

Приятели улыбнулись, покачали головами.

– Что ж, – сказал Спиридонов, разливая водку, – все же, как вроде братья были.

– Между прочим, видный хозяйственник из Алёшки вырабатывается, – показав на Спиридонова, вполголоса сказал Плотникову человек во френче. У него было широкое кавказское лицо, усы и седоватые виски.

– Смотрю я на тебя, командир, и глазам не верю. Ты ж тогда мертвец был? – с удивленной улыбкой говорил Спиридонов.

Плотников чуть вздрогнул, закашлялся.

– Был, – согласился Плотников. – Теперь живой, ничего. Единственно, что голова контуженная. Не сплю.

– Да, ну? – огорчился Спиридонов.

– Так. Не имею сна и все.

– Э, товарищ Плотников, – сказал кавказец, – так нельзя. Ты у Швайко из наркомздрава был? У Сухаревича? Ты что! Кадры должны быть здоровыми! Я поговорю. На ноги поставят в два счета.

Из-за стеклянной двери, выходящей в прихожую, донесся низкий мужской голос.

В комнату вошел, потирая озябшие руки, человек в толстовке. Лицо его от глаза до подбородка было рассечено широким, рваным шрамом.

– А накурили, надымили, – весело сказал он, подходя к столу и вопросительно всматриваясь в незнакомое лицо человека в гимнастерке.

– Знакомься, Григорий! – Спиридонов положил ладонь на плечо Плотникова. – Легендарный краском, Плотников Игнат! Он же – незгибаемый певец пролетарского слова. Погиб под знаменитой станцией Рытва! Но нет, вот он есть, целый и невредимый!

Человек во френче показал на стул возле себя:

– Садись, Григорий, – он поднял бокал с вином. – Как говорится, за благополучное воскрешение из мертвых!

Сидевшие за столом потянулись к Плотникову чокаться.

– Ну, и как, Плотников? – вдруг с вызовом спросил гость в кителе, Артем. – Нравится тебе на этом свете? Среди живых?

– Не знаю, – серьезно ответил Плотников. – Не знаю пока.

– А ты выдь сейчас на проспект, тебе понравится!

Кавказец поморщился. Григорий сердито положил на стол широкую ладонь:

– Нервы, Артем. Подвиньти-ка нервы! Идёт великий процесс! Кто этого не понимает, тот не боец на мировой арене.

– Ты все-таки выдь на проспект, Игнат! Ух, как понравится! – не успокаивался Артем. – Проститутки шикарные, господа в котелках, рулетка. Тебе понравится! Выдь на Лиговку! Шпана в английских шинелях. Марухи, кокаин!

– Ты думаешь, нам легко? – негромко сказал Григорий, обращаясь к Артему. – Ты знаешь, где я сегодня был, что я делал? Да? Тогда молчи. Хватит об этом.

В комнате стало тихо. Наконец Спиридонов, прерывая молчание, сказал весело и громко:

– У буржуазного писателя Шоу недавно спросили: выживет ли Советская республика? Он ответил: а почему же нет? Действительно, – засмеялся он, – почему нет?

За столом снова стало тихо. Военный в кителе, сидевший молча, вдруг встал и дирижируя сжатым кулаком, громко запел:

– Товарищи, вперёд! Сомкнись, назад ни шагу! Проносится сигнал в построенных рядах, И каждый клятву дал: скорей костями лягу, Чем дать себя на поруганье палачам!

Кавказец, с повлажневшими глазами, Артём и Спиридонов стали слаженно, понизив голоса подпевать:

– И вот полки врагов. Ещё одна минута -

И властно разрешит суровая судьба:

Иль разорвутся навсегда насилья путы, Иль снова тяжкая геройская борьба!

СЦЕНА 46. КВАРТИРА СПИРИДОНОВА. ВЕЧЕР. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Плотников опустил голову под струю холодной воды, слабо текущую из крана. Выпрямился и, облегченно вздохнув, замер, прислонившись к полутемной стене коридора. Большие капли воды текли по его лицу, капали на гимнастерку.

Сквозь приоткрытую дверь кухни было видно, как Маша с остервенением гремела у плиты кастрюлями.

– А что б осая хожу? Так это еще посмотрим. – доносилось оттуда. – Не век мне за вашей кошечкой саки подтирать.

Плотников снова опустил голову под струю воды. Из комнаты слышны были возбужденные голоса.

– А помнишь Кочуевку? Клавку мою помнишь? – говорил один из гостей. – Вот была товарищ, огонь! Помнишь: заходим, полковник сидит. Она – встать! Сидит, гад. Она: встать, раз так, твою мать! И наган в рожу. Не имею, говорит, мамзель, возможности, связи, что ножки враз порублены вашей доблестью. Ну, смеху!

– Да, – вздохнул Григорий и засмеялся, – действительно, лихое было времечко…

– А где ж Игнат? Командир где? – донесся удивленный голос Спиридонова. Он подошел к дверям и выглянул в коридор. – Игнат? Ты что здесь стоишь?

Он подошел к Плотникову, испуганно глядя на его мокрое лицо.

– Худо тебе, что ли? – тихо спросил он. – А, Игнат?

– Так, голова ноет чего-то. Пройдёт. Ты не беспокойся, Спиря.

– Ослабел ты, командир, – Спиридонов обнял его за плечи. – Ну-ка, пойдем, отдохни малость.

Они вошли в небольшой кабинет. Вдоль стен стояли мягкие кожаные диваны.

– Ничего квартирка, а? – засмеялся Спиридонов, включая свет. – А что, имеем право! Тут раньше адвокатишка один проживал, – доверительно сообщил он, – теперь в лишенцах гуляет, пустобрех. Уплотнил я его спервоначалу, так он мне вредительство на кухне развёл. Ну, хрен с ним. Садись.

– Что ж ты орден не носишь? – ткнул его Спиридонов пальцем в грудь гимнастерки.

– Зачем это? – удивился Плотников. – Не надо.

– Зря, – сказал Спиридонов, – я бы повесил… Такие люди у меня сегодня. Заметил? Серьезные товарищи.

Плотников стоял у стены, с интересом разглядывал узкий холст в раме. Прямо на него дерзко и властно смотрел голубым выпуклым взором Спиридонов. Бурка, папаха с лентой. Левая рука на эфесе шашки. Сзади клубились дымы и густела боевая даль.

– Да не гляди! Ерунда! – смущенно засмеялся Спиридонов. – Мазилка какой-то месяц мне проходу не давал.

– А чего? – сказал Плотников. – Похожий. Похожий, – задумчиво повторил он, опускаясь на мягкий кожаный диван.

– Вот ведь, чудо какое, – продолжал разглядывать Плотникова Спиридонов. – Вроде ты, и вроде как не ты… Надо же.

– Ну, и что? Я?

– Ты, ты, – улыбнулся Спиридонов.

– Знаешь, Спиря, – странно и словно возвращаясь из забытья, произнес Плотников, – я когда очнулся, то от холода на снегу в окрестности поезда. И кто-то меня за лицо трогает. И как будто матери моей рука, которая померла в моём детском возрасте. А она мне: дяденька, дяденька, я девочка Верка, двенадцати лет, вставай, тебя убили.

– Кто? – растерянно спросил Спиридонов. – Ты о чём, Игнат?

– Я об Рытве, Спиря, об Рытве. Всё время об ней думаю.

– И чего ты к этой Рытве прилип? Хрен с ней! Я вот, например, ничего не помню, – отмахнулся Спиридонов.

– И мальца не помнишь? – глухо спросил Плотников.

– Какого мальца? – насторожился Спиридонов.

– Светленький такой малец, Спиря. На руках. Не помнишь?

Плотников с ожиданием ответа всматривался в глаза Спиридонова.

Сквозь приоткрытую дверь доносились голоса далекого застолья.

– Тебя враз сожгло. От разрыва. Думали, помер. – сказал Спиридонов и помрачнел. – Ну, я команду и подал: в расход!

– И что ж. всех? – перебил его Плотников.

– Всех… А как же еще? – машинально ответил Спиридонов. – Да, только половина сбежала. Конница роденбергова к станции вышла. в самый момент. Такое там началось.

– Злодейство это, Спиря, – почти прошептал Плотников.

– Это ты мне? – опешил Спиридонов.

– Тебе, Спиря, тебе!

– Эва, как ты заговорил. – тоже шепотом, даже оглянувшись, произнес Спиридонов. – Ты что, блажной?! Нет, ты что? Мальца офицерского пожалел, значит, всякую шваль белую, – деланно засмеялся Спиридонов и, вдруг, злобно сузил глаза. – Да, кто ты такой, чтоб с меня спрашивать?! Кто?! Я теперь высоко – не достанешь! А вот в тебе, – понизил он голос, – действительно выходит, что происхождение играет. Играет, будь здоров как!

– Какое такое происхождение? – сухо спросил Плотников.

– Известно какое, поповское.

Плотников резко встал.

– Ты что сейчас сказал, краском Спиридонов? Кому? Ты мне повтори. Может я чего. не то услышал? – голос Плотникова задрожал и осёкся.

– Как есть, так и сказал. В Сибири Плотниковых всякий знает, – вроде как, извиняясь, добавил Спиридонов. – Правду сказал.

– Ага, – кивнул Плотников. – В Сибири, значит. Правду, значит.

И не оглядываясь – в коридор, шинель на руку, мешок на плечо и на лестницу.

– Игнат! Игнаша! Ты что? Ну, сгоряча! Сорвалось с языка, делов-то. Игнат! – испуганно бубнил Спиридонов, выходя вслед за ним на лестничную площадку.

СЦЕНА 47. ПОДЪЕЗД ДОМА ВОЗЛЕ КВАРТИРЫ СПИРИДОНОВА. НОЧЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Но Плотников уже исчез в полутьме подъезда. Хлопнула внизу входная дверь, и все затихло. Спиридонов постоял, закурил папиросу, выругался и вернулся в квартиру.

СЦЕНА 48. ДОМ ПЛОТНИКОВА. ЭКС. ВЕЧЕР. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Плотников обычным своим путем возвращался домой. Он прошел по узкой платформе между стоящими составами. Мимо пыхтящего паровоза…

… прошел вдоль стены дома и вагонами. Он сел на лавочке, возле подъезда. Молча и сосредоточенно смотрел куда-то перед собой, в морозную черноту.

СЦЕНА 49. КОМУНАЛЬНАЯ КВАРТИРА. ВЕЧЕР. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Плотников закрыл за собой дверь, прошел по коридору к своей комнате. Дети бегали вдоль стен, играя в прятки. Возле шкафчика в коридоре стоял сосед и возился с примусом. Заметив Плотникова, он с интересом посмотрел на него, чуть кивнув. Плотников тоже кивнул в ответ.

СЦЕНА 50. КОМНАТА ПЛОТНИКОВА. ВЕЧЕР. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Плотников вошел в свою комнату, покрутил лампу. Она зажглась. Снял шинель и повесил ее на гвоздь. Тут же раздался стук в дверь, не дожидаясь ответа, некто за дверью открыл ее и появился на пороге. Это был сосед Плотникова. В руках он держал, прижимая к себе, бутылку водки, две кружки, и что-то еще, завернутое в газету.

– Вот, ныне вторгся– сказал гость, смущенно проходя в комнату. – Но с приношением. Навязчив, яко Мармеладов. Ухов – моя фамилия. Прогонишь?

– Садись, – с интересом кивнул Плотников. – Я понимаю.

Ухов присел к столу.

– Событие, – сказал Ухов, раскладывая на столе угощения и наливая водку. – Девице Зое, по-уличному – сушке. И мне многогрешному. Предложено задуматься. Домком. Выселение. Никому не нужен.

– Как ты Ухов говоришь чудно, – вздохнул Плотников. – Из дворян, что ли?

– Репортёр, – грустно усмехнулся Ухов. – Апологет и подражатель Дорошевича Власа. Ныне – лишний.

Ухов торопливо выпил, достал из кармана луковичку и уставился на Плотникова, хитровато улыбаясь.

– Эх, Родя, Родион… Красный герой… – таинственно зашептал он, наклоняясь через стол.

– Игнат, – сказал Плотников и с интересом посмотрел на гостя. – Расскажи про себя.

– Что я? Что? – обрадовано воскликнул Ухов и подмигнул. – Так. некто с ретроградной физиономией.

Он засмеялся, довольный своей шуткой.

– Вообще-то Чехова знал. А сам? – Ухов махнул рукой. – Теперь поздно. Финита.

Плотников молчал.

– Привык. Тело, запах. Моё! Жалко, – продолжал старик возбужденно, – умирать не хочется.

Голос Ухова задрожал и пресёкся.

– Смерти боишься? – тихо спросил Плотников.

– Боюсь, – вздрогнул Ухов.

– Не бойся, старик, – сказал Плотников. – Это ничего.

– Знаешь? Откуда? – Удивленно спросил Ухов.

– Я для чего под землёй был? – строго сказал Плотников.

Ухов испуганно посмотрел на него.

Плотников встал, расстегнул гимнастерку.

– Ноет чего-то, – сказал он, потерев рукой сердце.

– Страшная зима грядёт, – сказал Ухов. – Вода на реках мутная, стальная. Гиперборейские холода. Сердце болит – холод чувствует.

Плотников взял чайник и вышел из комнаты.

СЦЕНА 51. КОМУНАЛЬНАЯ КВАРТИРА. ВЕЧЕР.ЗИМА ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Возле умывальника женщина в пальто сердито стирала белье.

Плотников, нагнувшись над умывальником с облупившейся эмалью, мыл лицо и шею под рубахой.

Из соседней комнаты вышла девочка, подошла к женщине, положила рядом с ней, на табурет кипу мятых тряпок и так же молча вернулась в свою комнату. Оттуда, сквозь приоткрытую дверь доносился крик младенца.

Плотников поставил чайник на плиту, и, вытирая на ходу лицо, пошел молча к своей двери.

СЦЕНА 52. КОМНАТА ПЛОТНИКОВА. ВЕЧЕР. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Плотников подошел к подоконнику, взял хлеб. Ухов, склонив голову на плечо, внимательно смотрел на него.

– Что? – недоуменно спросил Плотников.

Ухов вытянул из-под газеты тетрадку. Грязно-желтые страницы её были исписаны крупными буквами.

– Это нельзя! Ты что? – взволновался Плотников, отобрал тетрадь и торопливо сунул её под газету.

– Станция Рытва? – задумчиво прошептал Ухов. – Кровавое дело…

– Ты со мной не шути, – тихо и грозно сказал Плотников и вдруг яростно притянул к себе старика за лацканы.

– Знаешь?! Скажи! Не знаешь, не трогай! – прохрипел он.

– Почему не знаю? – сдавленно проговорил Ухов, испуганно глядя ему в глаза. – Рытва. Краскомы: Плотников, Спиридонов. Поезд Роденберга. Страшный бой. Всех, кто из поезда – в расход.

– Какой поезд? – мучительно напрягая память, прошептал Плотников. – Врешь?!

Плотников отпустил его и медленно сел на стул.

– Не помню, – смятенно сказал он. – Провал. Темнота.

Ухов испуганно молчал, уставившись в стол.

– Не помнишь, значит? Вот как.

– Не помню. Ладно, – сказал Плотников, успокаиваясь. Отошёл, отвернулся.

– Вот ты мне ответь, как старик. Человек кроме другого, для чего живёт? Для смысла или для существования?

– А ты тоже чудно говоришь, ох, чудно, – внезапно оживился Ухов. – А на вопрос твой. вот что скажу: время! Поймай! Нет его! Подлог! Всемирная провокация! Диаволов водевиль, как говорил Федор Михайлович.

– Ты что, Ухов? – подошёл Плотников к нему. – Нет, ты что?

– Проклят человек! – таинственно шептал Ухов, высоко воздев палец. – Продан от века злу! И дела его прокляты!

– А Бог? – перебил его Плотников, – Бог есть? Ты как считаешь?

– Есть… Почему нет?.. Только мы против Него…

– Мы? Кто мы? – спросил Плотников

– Человечество, – задумчиво объяснил Ухов и подмигнул. – А ты и впрямь Родион, я гляжу. Родионушка… Никакой не Игнат. А? Ведь не Игнат?

Плотников, вдруг, пристально, словно очнувшись, посмотрел на него долгим, пронизывающим взглядом.

– Кто ты, Ухов? – раздельно произнёс он. – Зачем?

– А ты, зачем? – устало ответил Ухов и вдруг переменил тему. – Ладно, ты другое скажи. Рытва. Рытва. – задумался он. – Вот ведь как. Значит, провал говоришь, туман.

Ухов вдруг наклонился к Плотникову, перейдя на шепот:

– А ведь я персону одну знаю. Оттуда, из Рытвы. Оч-чень интересную персону. Человек-тень. Человек-сумрак. Опасная личность. Бретер. Игрок. Между прочим, большими деньгами ворочает сейчас на рынке.

И склонившись еще ближе, добавил:

– Личный адъютант Роденберга. Свести? Хочешь?

Плотников встал, задумался, прошелся по комнате туда-сюда. Глянул на Ухова, но ничего не сказал.

– Ну, думай, думай. – сказал Ухов. – Надумаешь, сведу.

Ухов снова налил водку в кружки.

В коридоре раздались шаги, стук и голоса. Резко постучали в дверь к Плотникову. Сразу, не дожидаясь ответа, заглянула женщина из домкома. За ней маячили в коридоре мужчина и девушка.

– А, здесь он! Трудовой дезертир! – громко и удовлетворенно сказала женщина из домкома. – Ну-ка, гражданин хороший, выходи!

И к Плотникову:

– Извини, товарищ Плотников.

– Кто? – вставая, пролепетал Ухов. – Я?

– А то кто ж? – удивилась женщина. – Кроме тебя здесь граждан нет. Здесь пока все товарищи.

– Все. Финита, – тихо сказал Ухов, обращаясь к Плотникову, покорно выходя в коридор.

– Куда? В подвал? В могилу?

– Успеешь еще, – засмеялась женщина. – Ты бумагу на выселение подписать должен, сколько буду я за тобой бегать? А?

– Комната твоя под инженера требуется, – доносилось уже из коридора. – Понимать надо! На текущий момент кто важнее, ты, али инженер? Что нет? Ты эти замашки брось! Ты по-простому говори… Ага…

Пролетевший по коридору сквозняк толкнул дверь плотниковой комнаты, она заскрипела и захлопнулась.

СЦЕНА 53. РЫНОК. ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Ухов и Плотников сошли с трамвая, проталкиваясь через толпу на остановке, и направились к Никольскому рынку.

– Погадаю! – кричала цыганка, хватая Плотникова за полу шинели.

Они поднялись по ступеням, уворачиваясь от цыганки, никак не отстававшей от Плотникова, и пошли вдоль колоннады среди наперебой предлагавших свой товар бородатых торговцев, теток, мальчишек и старух. Ухов внимательно посматривал по сторонам, выискивая кого-то.

– С луком, с перцем, с собачьим сердцем! – кричали вокруг.

– Водолаз морской грабитель. Купите, гражданин, для дитя!

– А вот, замечательный подарок для спецов и кухарок!

Под ногами хлюпала густая рыночная грязь.

– Бегаю. Нюхаю. Ищу. Наконец, филон знакомый, Галыгин Ванька. Пытаю. Где? – возбужденно говорил Ухов. – Молчит, палач! Подмазал! Ниточка! Палаццо-Эжен Сю. Девки на столах танцуют. Сидит! Гляжу. Он!

– Кто он? – остановился Плотников,

– Сюрприз! Неожиданная встреча, – умоляюще тянул его за руку Ухов. – Объяснение и финал! Я ж говорил, – перейдя на шепот продолжал он, – личный адъютант Роденберга.

– Тёмный ты старик, – с досадой сказал Плотников, но двинулся дальше.

– Вергилий! Вергилий! – возбужденно хихикал Ухов и заглядывал ему в глаза. – Город «злые щели»! Вперед, без страха!

Они остановились перед ларьком, на котором было написано: «Лю-Цин-Чун. Китаис». Внутри ларька с галантерейным товаром, рядом с маленьким сморщенным китайцем, возвышалась огромная баба с кирпичным лицом.

Ухов зашел в ларек, отвел китайца в угол, наклонившись к нему с каким-то разговором. Огромная баба неодобрительно поглядывала в их сторону.

Плотников стоял снаружи и ждал.

Напротив, через ряд, перед старушкой интеллигентного вида, из «бывших», в чиновничьей фуражке кучей были навалены на ветхой клеенке растрепанные книги.

– «Проститутка» Поля и Виктора Маргерит, – негромко говорила она. – Есть «Негритянка в купальне».

Возле, поднимался над жаровней черный дым. Бурлило какое-то варево.

Сопровождаемый китайцем, Ухов, наконец, вышел из ларька.

Скрюченным желтым пальцем китаец тыкал в сторону далекой вывески, в глубине галереи. «Отдых и встреча» было написано на ней. Рак в черном фраке поднимал огромной клешнёй бокал, истекающий пивной пеной.

– Антре! – Ухов сделал жест рукой и, увлекая за собой Плотникова, и направился ко входу в пивную.

СЦЕНА 54. ПИВНАЯ НА РЫНКЕ. ДЕНЬ. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

В зале пивной было необычайно дымно и шумно. Народу полно. Столики с бумажными цветами в голубых вазах заставлены бутылками, графинами, тарелками с закусками. На эстраде, среди фикусов, играл граммофон. Рядом сидел человек в грязной чалме. Перед ним на столике танцевали, подпрыгивая, две огромные крысы.

Человек крошил, откусывая желтыми гнилыми зубами, кусок сахара и бросал крысам. Вокруг толпилась изумленная публика, кидая на столик мятые деньги.

Молодой человек с пробором, в модном пиджаке, держал тонкими пальцами, украшенными перстнем, рюмку водки.

Плотников, сидя напротив, смотрел на него настороженно, с напряжением памяти в глазах.

Ухов молча тянул из бокала пиво и заедал горохом с блюдца.

– Там же произрастало рябиновое дерево, – медленно произнес Плотников и задумался.

– Ну, дальше, – рассматривая рюмку, сказал молодой человек.

– Предпоследняя картина сознания такая… Тут состав поезда… Тут офицерик.

Он замолчал, в упор, глядя на молодого человека, – с мальцом на руках.

– Ну, ну, – насторожился молодой человек.

– Да, офицерик. – и, осененный догадкой, Плотников удивленно обернулся к Ухову. – Уцелел, что ли?!..

– А что, вы, собственно, прицепились, гражданин? – громко сказал молодой человек и нагло улыбнулся. – Какая Рытва? Какой поезд? Я совслуж. Состою в союзе. Все документы имею.

– Ну, ну? – придвигаясь к нему, застонал Ухов. – Уговор ведь был! Ну!

Высокий, толстый официант, седой и краснолицый, подталкивал к выходу гражданина рабочего вида, в пиджачке.

– Ты вежливо, и я вежливо, – говорил рабочий, – Что я выпимши? Пущай. Не скандальничаю, в ригу не еду. Имею право.

– Иди, иди, – убеждал его официант. – Нечего. Здесь публика отдыхает.

Молодой человек проводил их взглядом.

– Рябина, говоришь? – вдруг серьезно спросил он. – Так то не рябина, – он помолчал, – то – крест.

– Как? – прошептал Плотников.

– А ты забудь, – легко усмехнулся молодой человек. Он выпил рюмку водки и насмешливо посмотрел на Плотникова.

– Между прочим, – сказал он, закусывая, – шинелка ваша боевая, товарищ краском, ходкая вещь по нынешним временам. Любой нэпман с места три червяка отвалит. Они в них по ночам ходить наладились, чтоб не грабили. Могу устроить.

Плотников, все время мучительно хмуривший лоб, вдруг ударил по столу рукой.

– А малец где? – освобождаясь от напряжения, спросил он. – У тебя ж малец на руках был!

Молодой человек замер. Молчал, глядя в стол.

– Мальчик где? Сашенька? Русая головка? – недобро процедил он сквозь зубы и неожиданно приблизил к Плотникову своё лицо. – У Спиридонова спроси! А то как началось, мне, знаешь, не до мальчика стало. Я его с рук, да сам в снег. В снег, как зверь… – с надрывом выкрикнул он.

– Какой зверь? – опешил Плотников. – Ты что?

– А ничего, – злобно отрезал молодой человек, затем, ухмыльнувшись, добавил. – Не было этого ничего. Не было, забудь.

– А ты уполз, значит? – участливо спросил Плотников.

– Уполз, – ответил молодой человек, не отводя злых глаз.

– Вы, что? Зачем? – заволновался Ухов, почуяв неладное.

Молодой человек быстро встал и, прихватив свою рюмку, подсел к соседнему столику, где шла картежная игра. Наклонившись к столу, он что-то сказал. Сидящие за столом обернулись, недобро разглядывая Плотникова.

– Ты зачем меня сюда привёл, Ухов? – задыхаясь, сказал Плотников и лицо его стало страшно искажаться. – Зачем?

– А что я? Что? Причем? Ведь, спрашивал? – пугливо залепетал Ухов.

Плотников резко встал. Рюмки и тарелки полетели на пол.

Молодой человек испуганно оглянулся и тут же незаметно достал браунинг, держа его под столом.

Но Плотников уже быстро шёл к выходу. Подойдя к эстраде, он вдруг остановился, ошеломлённо глядя на жирных пляшущих крыс.

Плотников обвел мутным взглядом пивную, затем резко шагнул в темный провал двери.

СЦЕНА 55. РЫНОК. ВЕЧЕР. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

В сумерках чернели, сливаясь в одно движущееся, шевелящееся пятно, фигуры людей, толпящихся на рынке.

Плотников шёл, словно во сне, сквозь расступающуюся перед ним человеческую толчею, не чувствуя испуганных взглядов, не слыша выкриков, слов, обращенных к нему.

Он вышел из колоннады рынка, подошел к набережной канала. Внизу у схода к воде горел костер. Там грелись беспризорники. Какая-то драка происходила между ними:

– Хряй отсюда, запятнаю! – кричал один малец другому, выхватив финку.

По льду замерзшего канала шли люди мимо них, направляясь к рынку.

Плотников стоял у ограждения, опершись на него, и смотрел на огонь.

СЦЕНА 56. КОМУНАЛЬНАЯ КВАРТИРА. ВЕЧЕР.ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Плотников закрыл за собой дверь и направился к своей комнате. Дети все так же бегали вдоль стен, играя в свою непонятную, казалось, не прекращающуюся никогда, игру.

Дверь комнаты Ухова была раскрыта настежь. Плотников остановился возле нее. Ухов заметил его, чуть оглянулся.

– Входи, – сказал он. – Попрощаемся хоть.

В комнате Ухова стояли два больших узла, которые он пытался крепко связать, чтобы нести на плече. На пустой койке лежал свернутый тюфяк. Валялись на полу какие-то обрывки газет, тряпки. Стол, один стул – больше в комнате ничего не было. Окно было завешано цветастой тряпкой, прибитой по краям гвоздями.

– Куда поедешь? – спросил Плотников

– К сестре, в Воронеж… Сядем на дорожку…

Оба сели. Ухов на кровать, Плотников на стул. Молчали.

Ухов с грустью посмотрел на Плотникова.

– Грех перед тобой, – тихо сказал он. – Грех. Не сказал.

– О чем? – не понял Плотников.

– Тетрадка, – повторил Ухов. – Цены ей нет. Дар Божий. Не знаешь, что тебе дано.

Ухов замолчал, задумался.

– Скажи, Ухов, – прервал молчание Плотников. – Ты зачем меня тогда Родионом назвал? Кто это?

– А? – переспросил Ухов, глядя прямо в глаза Плотникова. – Да был такой. Святой грешник. Мученик. От него все пошло. Все вы от него.

И вдруг, перейдя на шепот и почему-то улыбаясь, добавил:

– Только ты пострашнее будешь. бездна в тебе есть. Чувствую.

Он махнул вдруг рукой:

– О, смотри: зима, а муха летает. Умирать не хочет.

– Ну, ладно, – он встал. – С Богом.

Плотников тоже встал, они вышли в коридор.

– Прощай, – сказал Плотников. – Теперь вряд ли когда увидимся.

– Вряд ли, – сказал Ухов. – Прощай.

СЦЕНА 57. ДОМ ИСКУССТВ НА МОЙКЕ. ВЕЧЕР. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Здание в четыре этажа выходило на темную Мойку. Ярко горели окна на разных этажах. Подъезд был освещен, возле большой афиши-плаката толпились люди, в основном молодежь. Гомон, смех, шутки.

Плотников вошел в подъезд.

СЦЕНА 58. ДОМ ИСКУССТВ НА МОЙКЕ. ВЕЧЕР. ЗИМА. ПЕТРОГРАД. 1922 г.

Раскрытые двери небольшого зала выходили в широкий коридор. В зале свист, крики, шум. Народу битком. В коридоре у дверей тоже толкутся, напирают, поднимаясь на цыпочки, пытаясь заглянуть в зал через головы и спины.

Плотников пробирался в толпе, заполонившей коридор. Задержался у зала, заглянул.

На стене зала висел большой транспарант: «Долой Пушкина!» Под ним другой, меньших размеров: «Семечек не лущить».

На эстраде трое. Двое сидят, нарочито безразлично покуривая, нога за ногу. Третий, засунув пальцы в рот, свистит оглушительно и разбойно, пытаясь пересвистеть зал.

– Вы вырождаетесь! – пронзительно кричит девушка из зала, вскочив на стул. – Поэтический импотент!

– Вот уж никак нет! Интересуетесь проверить? – спросил поэт. – Я, товарищ девушка, поэт гениальный, учтите! А у вас, девушка, вкусы, как у недорезанных буржуев!

В зале ржание, свист, крики.

– А ваш Шершеневич у Маяковского штаны украл! – кричит кто-то из зала, под общий смех.

– А ваш Мейерхольд – опиум для народа! – вскочив со стула, парирует человек с эстрады.

Снова свист, гам, крики, смех.

– А вот, послушайте, как я с Божией Матерью беседую! – кричит человек с эстрады. И, сразу, напрягая горло:

– Мария, Мария, кого вынашивала?

Пыль бы у ног Твоих целовал за аборт.

Зато теперь на распелёнатой земле нашей Только я – человек горд!

В зале гам, крики, свист, хлопки, перебранка между сидящими.

Не обращая на это никакого внимания, человек на эстраде зачитал, ещё сильнее напрягая голос:

– Кровью плюём зазорно

Богу в юродивый взор.

Вот по красному чёрным Массовый террор.

– Ну? Как? Съели? – радостно закричал он, обращаясь к залу. – Погениальнее будет вашего Пушкина-Мушкина с его «Гаврелиадой» тухлой!