Текст книги "Розмысл царя Иоанна Грозного"

Глава одиннадцатая

Закручинился Иоанн. Принесли гонцы недобрые вести: орды крымские царя Девлет-Гирея близко подошли под Москву. Каждый день жгут они города и селения, угоняют скот и уводят в полон великое множество всяких людишек.

Пушкари, стрельцы и ратники расположились станом вокруг Москвы. До Можайска, Тулы и Володимира расставили воеводы рогатки.

Языки то и дело печаловались в приказах:

– Облютели земские. Приведут они татарву на стольный град.

С утра до ночи Иоанн думал думу с воеводами и служилыми. Бекбулатовича он не отпустил от себя, – оставил в Кремле, чтобы мог Касимовский хан чинить опрос изловленным языкам татарским. В споручники ему был приставлен Скуратов.

В Москве, переряженные холопями, неустанно сновали подьячие – искали израды.

Среди них был и Василий.

Сам Иоанн при советниках поручил розмыслу соглядатайство.

– А не тот доподлинный розмысл, в ком умельство есть токмо каменные крепости ставить, а тот, кто и любовью своею воздвигнет промеж царя и крамольников стены незримые, но нерушимые. – И, с сердечной простотой, положив руку на плечо Василия: – Иди же и послужи нам.

На другое утро людишки Грязного повели Выводкова по Москве знакомиться с городом.

Розмысл с большим интересом остановился у бревенчатых ворот и стен и не ушел на заселенные улицы до тех пор, пока подробно не рассмотрел укреплений.

«Ну и умельцы! – презрительно морщился он. – Нешто впрок стены обложены землею и дерном? Крот скребнет, и тот абие в граде будет, а не токмо, что басурмены».

Зато земляной вал, проложенный между воротами, в три сажени шириной, привел его в восхищение:

«Ежели бы такое да в деревеньку нашу лесную!»

В первый день ему удалось ознакомиться лишь с тремя линиями укреплений: земляным валом, Китай-городом и Кремлем.

Всю ночь просидел Выводков без сна в своей мастерской. В его взбудораженном мозгу роились целые хороводы смелых, сказочных мыслей. Воображение рисовало диковинные крепости, упирающиеся вершинами в небо. Басурмены, которых он видел мельком как-то на царском дворе, толпятся у порога его избы и наперебой зовут куда-то, в еле видные сквозь голубую дымку небесных шатров, хоромины светлого рая. Вспоминаются странники, рассказывавшие о заповедных краях, где люди вольны, как птицы, где у каждого человека есть своя добрая доля. И встает перед взором в золотом венце тот чудный край, что укрылся за плещущим морем. А басурмены подходят ближе и ближе, склонились к его лицу и что-то горячо доказывают ему. Выводков пристально всматривается. И – странно. Он твердо знает, что когда-то видел все эти лица. И вдруг губы растягиваются в улыбку.

«Да вы это вы, братья мои из деревушки лесной!»

Настойчивый стук в дверь спугнул видения. Василий неохотно открыл глаза. На дворе стояло яркое утро.

– Прохлаждаешься? – проворчал недовольно дьяк из Тайного приказа и торопливо увел его.

Перед церковью Иоанна Лествичника, у круглого красного шатра, Выводков остановился. На лавках, расставленных в два ряда, подьячие, с видом людей, выполняющих дело первой государственной важности, строчили кабалы и расписки. Смиренно склонясь, объятые священным трепетом перед письменным и книжным умельством приказных, дожидались очереди людишки.

Чуть дальше трусливо жались друг к другу приведенные на правеж простолюдины.

– Идем! – потянул дьяк Василия за рукав. Выводков упрямо покачал головой и не двинулся с места.

Вскоре простолюдинов выстроили в одну линию.

– А и удумал ли кто расчесться с заимодавцами? – зычно спросил подьячий.

Приговоренные потупились и молчали. Лишь один, с изъеденным оспой лицом, кривобокий крестьянин, протянул умоляюще руки.

– Нешто солодко нам под батогами? А с чего расчесться? Землишка татарами разворочена… Кои были достатки – в казну да…

Он оборвался под нещадными ударами бича.

– Идем! – воюще резнул розмысл, сам не узнавая своего голоса.

На Красной площади стоял оглушительный шум. Подле ворохов звериных шкур, овощей, бараньих туш, ослепительно сияющих кругов воску и меда суетилась черная сотня[50]50
  Ч е р н а я  с о т н я – мелкие торговцы.


[Закрыть].

У рундуков с образцами кудели и льна толпилась кучка английских гостей. Изредка они обменивались через толмача с черносотенцем двумя-тремя словами и делали вид, что собираются уходить. Тогда торговец, в высоких сапогах и замызганном долгополом кафтане, вскидывал вдруг к небу рысьи свои глаза, истово крестился и ожесточенно тряс кудель перед лицами покупателей.

– Во Пскове не сыщете!

Языки толкались у рундуков, чутко прислушиваясь к каждому слову.

Василий незаметно очутился на гостином дворе. Здесь сразу стало сонливей и буднишней. У широких дверей амбаров, на лавочках, обитых обьярью, чинно сидели гостиносотенцы. Кое-где холопи неслышно перетаскивали со складов тюки товаров.

– И кому добра толико? – подумал вслух розмысл.

Дьяк насторожился.

– Аль казны недостатно на Русии, чтоб великой торг торговать? – спросил он, подозрительно щурясь на Василия и, не дождавшись ответа, сердито двинулся дальше.

Они вышли на овощную улицу. Отвратительный смрад, шедший от рыбного рынка, захватил сразу дыхание. В углу рынка высился холм из протухшей рыбы и перегнивших остатков овощей. На холме, избивая друг друга, грызлись холопи за обладание добычей. Счастливцы, истерзанные, в крови, торопливо рвали зубами падаль и исступленно отбивались от наседавших товарищей. Рундучники и лоточники, надрываясь от хохота, наблюдали за боем людишек.

В стороне, отдельно от других, стоял какой-то служилый.

Дьяк мигнул языкам, подошел к призадумавшемуся наблюдателю и скорбно уткнулся подбородком в кулак.

– Эка напасть, прости господи! Люди, а живут – зверю позавидуешь.

Василий тепло поглядел на дьяка и взял его под локоть. Еще мгновение, и он с открытым сердцем рассказал бы, как горько ему глядеть на холопьи кручины, и тем неизбежно погубил бы себя; но служилый перехватил его мысль.

– Како поглазеешь на нужды великие, что по всей земле полегли, другойцы и животу не рад.

Вдруг на него набросились языки.

– Вяжи его, крамольника!

…После трапезы соглядатаи снова отправились в город. Через мост от рыбного рынка они вышли на Козье болото, в урочище пыток и казней.

Болото окружила огромная толпа зевак. На катах ярко горели длинные, до колен, рубахи из кумача.

Под виселицей стоял какой-то тучный человек, одетый с головой в серый, холщовый саван. Поп, с большим восьмиконечным крестом в руке, уныло тянул отходную.

Василий локтями проложил себе дорогу к первым рядам.

Поп, плохо скрывая тяжелую печаль свою, в последний раз воздел руки к небу.

Дьяк содрал саван с преступника.

– Целуй крест, Иуда!

Неожиданно крик вырвался из груди розмысла. Он с силой протер глаза и еще раз взглянул на преступника.

– Князь Симеон!

Глубокое сострадание вошло на мгновение в душу Василия, но тут же сменилось почти звериною радостью.

– Онисиму челом ударь от холопей своих! – хохочуще и жутко пронеслось над притихшим урочищем. – Да от Васьки-рубленника тебе, боярин, особный поклон.

Ряполовский вздрогнул, пошарил заплывшими глазками по толпе и, нащупав Выводкова, резко рванулся вперед.

– Держите!

На аргамаках прискакали к месту казни Малюта и Бекбулатович.

Скуратов услышал вопли боярина и смеющимися глазами окинул толпу.

– А и вышел бы молодец добрый, на кого в обиде князь Симеон.

Не задумываясь, Василий перескочил через тын.

– Ты?! – изумленно отступил Малюта.

Приговоренный гремел железами, ревел и порывался наброситься на бывшего своего смерда.

Розмысл подбоченился и обдал князя уничтожающим взглядом.

– Не давить бы вас, а псам жаловать!

Бекбулатович шлепнул Выводкова по груди и повернулся к толпе.

– Тако ли сказывает?

– Тако! – искренне прогремело в ответ.

И, точно по невидимому сигналу, дьяки, подьячие и языки во всех концах урочища торжественно затянули молитву за государя.

– Пой! – затопал ногами Малюта.

Ряполовский сжал плотно губы.

– Пой!

Чтобы избавить казнимого от издевательств, поп торопливо благословил его на смерть и строго шепнул Малюте:

– А ежели пожаловано ему отойти с крестом и молитвой, – казни немедля, ибо дал аз ему остатнее благословение.

Бекбулатович, оскалив клыки, вскочил на помост и подхватил болтавшийся конец веревки.

Два ката с трудом подняли обессилевшего сразу Симеона и накинули ему на шею петлю.

Малюта взмахнул рукой. Хан с наслаждением уперся кривыми ногами в столб и потянул к себе конец веревки.

* * *

Изо дня в день толкался Василий с языками по городу. Любимым его местом были улицы вдоль реки Неглинки, где жили немецкие торговые люди и умельцы, вывезенные из разных стран.

Выводков быстро свыкся с чужеземцами и завел тесную дружбу с рудознатцами, золотарями и розмыслами.

Умельцы охотно принимали у себя дьяка и, стараясь заслужить внимание, наперебой предлагали ему свои услуги по обучению чертежному искусству, немецкой грамоте и геометрии.

Выводков позабыл о своих обязанностях языка и проводил дни на Неглинке, у немца-розмысла.

Немец занимался не только умельством, но содержал еще и корчму. В городе русским строго-настрого запрещалась торговля вином, и тайных корчмарей жестоко преследовали приказные. Поэтому корчмы чужеземцев всегда были полны посетителей.

В клети, смежной с корчмой, за кружкою меда, немец обучал приятеля своему языку, рассказывал о Вестфале, где он родился, о чудесных замках и богатствах европейских стран, о мраморных статуях, что украшают площади городов, и о многом таком, от чего у Василия кругом шла голова.

Набросанный Выводковым план потешного городка после каждой беседы подвергался резким изменениям и переделкам.

– И что не потолкуешь с тобою, Генрих, то в умишко новые думки жалуют! – прощаясь, благодарно улыбался розмысл. – А зато и двор сроблю особный – всем немцам на удивление!

Генрих дружески жал гостю руку.

– Человек – один ум: корошо и некорошо. Ум и училься – все корошо. Понятно? Учений – зер гут, корошо!

…Федор, роясь однажды среди бумаг в мастерской, нашел чертежи потешного города и показал их Катыреву.

Боярин тотчас же отправился с доносом к царю. Розмысла схватили на Неглинке и доставили в Кремль.

– Тако за милость мою воздаешь?

По лицу царя ползли бурые тени и зловеще подпрыгивал, топорщась, клин бороды. Тонкие, длинные пальцы с ожесточением мяли бумагу.

– Казни, государь, токмо поведай, каким аз грехом согрешил?

– Держи же, язык басурменов!

Иоанн бросил в лицо Василию скомканный лист.

– Убрать! В железы!

На пороге появились дозорные.

Выводков подхватил бумагу, развернул ее и ахнул:

– Изодрал ведь двор свой потешной! Колико труда аз положил на него! – Забываясь, он оттолкнул стрельцов. – Колико ночей не спал для потехи твоей!..

Царь приподнял узкие плечи свои.

– Ужо не упился ли ты?

– А коли и упился, то не вином, государь, а думкой хмельной!

Захлебываясь, рассказывал розмысл о засевшей в его мозгу затее:

– Ни един человек не внидет тайно в тот двор. А для пригоды сотворю таки подземелья, токмо ты да аз ведати будем!

Борис вырвал из рук Выводкова бумагу, расправил ее на столе и подобрал изодранные клочки.

– От израды, сказываешь, схоронить меня хощешь? – остро поглядел Иоанн и перевел взгляд на чертеж.

– От твоих и холопьих ворогов, от князь-бояр!

Слова Выводкова звучали такой неподдельною искренностью и столько было в них ненависти, что Грозный размяк:

– А содеешь тот двор, пожалую тебя дворянином московским!

Годунов восхищенно приложился к царевой руке.

Выводков пал на колени.

– Не зря земщина величает тебя холопьим царем! Тако и есть!

И, в порыве самоотверженья:

– Утресь же со языки пойду по Москве! Кой противу тебя, загодя пускай панихиду служит по животе по своем.

Он отполз на четвереньках к двери и нерешительно приподнял голову.

– Аль челобитная есть?

– Есть, государь!

– Сказывай, дьяк, на что печалуешься?

– Вели, государь, от кабалы свободить да на Москву доставить жену мою с сынишкой.

Взгляд царя закручинился. Голова его сиротливо свесилась на плечо.

– Како прогоним татарву, – немедля доставим.

И к Борису с плохо скрываемым страхом:

– Пошто не зрю гонцов из Можайска? Аль и впрямь орды пути поотрезали?

Глава двенадцатая

Едва рать царева отогнала крымских татар к Дикому полю, зачмутили нагайцы и черемисы. Торговые люди вынуждены были прекратить отправку караванов через низовые волжские и прикамские земли. Никакие заставы не останавливали татар. Они вырастали, точно из-под земли, в разных концах Московии, опустошали пашни и города и бесследно исчезали в лесах. С неумолимой жестокостью мор и враги косили людей целыми станами.

Улучив время, Василий пришел к Скуратову.

– Надумал аз рогатку для татарвы.

Обрадованный Малюта, после коротких расспросов, увел розмысла к Иоанну.

– Рогаток, государь, множество по тем дорогам, а доподлинной нету. Чтобы, выходит, поперек горла крепость стояла у басурмен, а нам она, вроде тот пуп, посередке была: и голову и пятки зреть можно.

Грозный помог Выводкову встать с колен и усадил его подле себя.

На утро розмысл выехал с детьми боярскими на Волгу, чтобы оттуда пройти к реке Свияге и, ознакомясь с местом, поставить крепость.

По пути Василий решил свернуть в вотчину Сабурова и повидаться с семьей.

Чем дальше уходил отряд от Москвы, тем тревожнее и тоскливее сжималось сердце Выводкова.

В вымерших деревеньках не слышно было на многие версты ни человеческого голоса, ни лая псов. Избы были наглухо заколочены, и из них шел смрад от разложившихся трупов. Изредка на дороге встречались рыскающие стаи голодных волков. Завидя отряд, они со зловещим воем отскакивали в кусты, чтобы сейчас же вновь наброситься на изглоданные остатки павших от мора людишек.

Только по дворам и в подклетных селах царя да в монастырях, под навесами, высились горы хлебных снопов и теплился еще призрак жизни. Но и там несладко жилось холопям. Лишь ничтожная доля зерна кое-когда продавалась или жертвовалась народу. Весь же хлеб шел на потребу царева двора и монастырей.

И так же, как в других местах, людишки, при встречах с отрядом, валились в ноги:

– Христа для, подайте на пропитание!

В одном из подклетных сел Выводков сделал привал и пошел к дьяку.

– А людишки-то мрут без прокорма, – глухо заявил он, глядя себе под ноги.

Дьяк сочувственно вздохнул и развел руками:

– Кой тут прокорм, коли хлеба не стало!

Рука Василия угрожающе поднялась и ткнулась в сторону навесов, заваленных хлебом.

– Не стало?!

Старавшийся до того держаться приветливо, дьяк повернулся к порогу.

– Тот мне не гость, кой черную думку держит – царево добро смердам пораскидать!

Выводков ушел, хлопнув изо всех сил дверью, разыскал подьячего из отряда и усадил его за цедулу царю.

С пеной у рта выбрасывал он слово за словом и подгонял нетерпеливо подьячего:

– Еще обскажи: «А видывал аз, царь-государь, како из-за лепешки, что пожаловал аз единому смерду, стая людишек, яко лютые волки, насмерть погрызлась…» И еще обскажи: «Да и видывал аз, како приказные, егда умрет един в избе, со живыми ту избу заколачивают. И тако беззаконно и прелюто отходят в живот вечный живые со мертвыми. А те приказные на сетования мои рекут словеса непотребные: поколику-де оставить живых в избе, мором пораженной, – разнесут они смерть по многим людишкам. А то ли Божье и царево дело – без вины христиан в моровых избах держать?» И еще обскажи, Ондреич…

Подьячий трясся от страха и, то и дело крестясь, вскидывал на розмысла умоляющий взгляд.

– Не токмо ты, а и аз за цедулу сию живота лишусь. Опамятуйся!

И, окончив цедулу, упал на колени перед киотом.

– Перед Богом пророчествую: не по-твоему будет, а како велось, тако застанется.

Он долго и обстоятельно доказывал, что царь, прочтя челобитную, немедля бросит в темницу обоих, а хлеба холопям все равно не даст.

– И при былых великих князьях посещал Господь землю московскую. А князья и монастыри, да и сами митрополиты, зерно то зело берегли, сдожидаючись, покель можно до самого вершинного края цену ему поднять.

Ему удалось, наконец, убедить Василия не посылать сейчас челобитную, а припрятать ее и дождаться удобного случая.

* * *

Далеко от вотчины опального князя Сабурова Выводков обогнал отряд.

Встревоженные людишки повыскакивали из клетей поглядеть на бешено мчащегося по починку всадника.

Василий остановился у бора и, спрыгнув с коня, скрылся в овраге. В покосившийся клети он не нашел никаких признаков жизни. На ворохе перегнившего сена дремала сова. Почуяв человека, она в страхе метнулась в угол, забилась под подволокой и, вырвавшись в оконце, слепая от света, заплакала где-то высоко над головой. На полу, покрытые плесенью, валялись забавы Ивашки. В источенном брюхе деревянного конька тоненько попискивал мышиный выводок.

В полумраке повлажневшими глазами шарил Василий по сену. Какая-то непонятная сила толкала его подойти ближе. Он сделал шаг и, опустившись на колени, разобрал тряпье.

Холодея от ужаса, розмысл отпрянул в сторону: на него глядел оскалившийся человеческий череп.

У клети толпились холопи, не смея переступить через порог.

Выводков уткнулся лицом в тряпье и не шевелился.

– Да то ж рубленник Васька, – шептались людишки и тихо звали: – Василий, а Вася! Опамятуйся, Василий!

Не дождавшись ответа, они, преодолевая страх, вошли в клеть и вывели розмысла на воздух.

К бору скакал отряд.

Ондреич ворвался в кучку людей, окруживших Василия.

– Лихо? – взволнованно спросил он, ни на кого не глядя.

– Где взяться добру?..

Дети боярские остановились на ночлег в починке.

Розмысла увел к себе в избу знакомый рубленник.

Разговор не клеился. Гость сидел понурясь и как будто чего-то ждал. У порога переминался с ноги на ногу подьячий.

– Мор, сказываешь?

– Он, батюшка, он, окаянный!

Ондреич с глубокой печалью поглядел на Выводкова.

– Пошли бы мы, дьяк.

– Пошли, Ондреич…

Но ни розмысл ни подьячий не двинулись с места.

– Тако вот, – протянул хозяин, чтобы что-нибудь сказать.

– А коли померла? – усиленно зажевал ус подьячий.

– Кланя-то? Да, почитай, вскорости после отхода князя в украйные земли.

Рубленник забарабанил пальцами по столу и насмешливо поморщил нос.

– Чаяли – при служилых вздохнем повольготнее. Ан нет! Не с чего радоваться и ныне.

Он помолчал и перевел разговор на покойницу:

– Все тебя поминала… Обернется, дескать, домой, ужо заживем. Слух ходил, что сам великой князь примолвил тебя.

Подьячий присел к столу и, сжав руками грудь, упавшим голосом выдавил:

– А мальчонка?

– Ивашка-то?

Хозяин перекрестился на потрескавшийся от сырости образок.

– Множество татарва крымская в полон людишек угнала.

Василий съежился, точно от жестокого холода, и натянул на голову ворот кафтана.

Подьячий склонился к уху рубленника.

– А мальчонка-то, дьяков мальчонка?

– Вестимо, и его, сермяжного, угнала саранча некрещеная.

* * *

В Углицком уезде, в отчизне князей Ушатовых, согнали из деревушек в лес сотни холопей. Ночью и днем стоял в чаще необычайный гул. Одно за другим падали вековые деревья. Встревоженное зверье ушло в дальние дебри; с отчаянным писком птицы беспрестанно кружились над головами людей, падали камнем на колючие сучья, пытаясь вызволить из придавленных гнезд задыхающихся птенцов своих.

Выводкова охватила кипучая жажда работы. Он падал с ног от усталости, засыпал на ходу, но не давал себе ни минуты для роздыха.

– Сробить! Содеять крепость на славу и бить челом государю, обсказать все без утайки, про все великомученические кручины! – вслух выкрикивал он, чтобы заглушить в себе главную муку – воспоминания о жене и Ивашке.

В минуты, когда тоска по погибшей семье становилась невыносимой, он бешеным вихрем мчался верхом по безбрежным степям, до тех пор, пока не падал замертво конь, или, добыв из княжьих погребов вина, устраивал в лесу разгульный пир.

Людишки, заслышав разбойные посвисты, немедля бросали работу и веселой гурьбой спешили к закутившему розмыслу.

От зари до зари лились рекою вино и песни. Пьяный Василий, разметавшись на траве, исступленно колотил себя в грудь кулаком и залихватски выбрасывал в небо, покрывая других:

 
Уж как мы ли, молодцы, да разудалые,
Уж как мы ли, головушки, да буйные…
 

Разнобоем, но могуче, в свою очередь стараясь перекричать запевалу, ревели работные:

 
А и в степь уйдем да с вольностью спознатися,
А и с буйным ветром да перекликатися.
 

И все перескакивали неожиданно на казацкую:

 
Эй, да мы рукой махнем,
Да, эй, да караван возьмем!
 

Дети боярские возмущенно уходили тогда с пирушки.

– Дьяк, а каки песни играет! Чисто казаки разбойные.

А Ондреич, хмельной и веселый, плевался им вслед и с поклоном подносил холопям вина.

– Пей, веселись, православные, покель мы с розмыслом живы.

* * *

Связанный в плоты лес сплавлялся по Волге вниз, к месту постройки.

Шатер Василия был завален бумагою и пергаментом.

Розмысл набрасывал план за планом, но каждый раз, неудовлетворенный, зло рвал в мелкие клочья наброски. Для большей ясности он поставил перед шатром потешные стены с круглыми, выемками-кружалами, в которых должны были помещаться кладовые с входами изнутри, и по этим образцам точно возводил, уже с работными, подлинные стены.

Дети боярские с нескрываемым недоверием следили за работою розмысла и, если ему что-либо не удавалось, ехидно предлагали:

– А не обернуться ли нам на Москву да не бить ли челом государю на подмоге.

Выводков свысока оглядывал их, не удостаивая ответом.

Когда готовы были обломы[51]51
  О б л о м ы – скатные пристройки, выдающиеся в наружную стену.


[Закрыть] с деревянными котами для спуска на неприятеля во время осады бревен, Василий даровал холопям три дня на отдых и приготовился задать им пир.

Тиун князя Ушатова наотрез отказался выдать вина.

– Обернется господарь с брани – чем его потчевать буду?

Дети боярские поддержали тиуна:

– Чего затеял Выводков? Со смердами побратался да еще и чужими хлебами их потчует.

Василий в тот же час собрался на Москву.

Усаживаясь на коня, он спокойно объявил отряду:

– Покажите милость, сами доробите ту крепость, а аз на Москву подамся.

Дьяк из Поместного приказа подхватил коня под уздцы и, едва сдерживая злобу, изобразил на лице тень заискивающей улыбки.

– Неразумен тиун. Нешто можно сердце держать на него? Коли волишь, будет холопям и хлеб-соль и брага.

Выводков спрыгнул с коня, заложил за спину руки и чванно оттопырил губы.

– Породили вас дворяны да целовальники, а без холопьего разумения и проку-то в вас, эвона, с комариный опашь.

И, снисходительно:

– Царя для не гневаюсь на вас. Застаюсь.

Три дня пировали работные, отъедаясь за долгие голодные годы. На четвертый – сразу стихли потехи и как рукой сняло бесшабашный разгул.

С удесятеренной силою закипела работа.

Василий, оглядев законченные стены, снова засел за чертежи. Наутро он с увлечением объявил отряду:

– Затеял аз в пряслах[52]52
  П р я с л а – пространства между башнями.


[Закрыть] окна поставить особные.

И, измерив пространства между башнями, разделяющие стены, приказал прорубить ряд отверстий.

– Ежели придет близко ворог, стрельцам через окна каменьями метать можно. А из бойниц то ли вольготно палить из пищали! Сам-то пушкарь, како в Кремле, за пряслами, а ворог тот под погибелью.

Едва была готова башня над городскими воротами, в крепости собралось все уездное духовенство.

После торжественного молебствия на башню водрузили полошный колокол и поставили пушку.

Вскоре были закончены работы по прорытию тайных ходов и погребов для зелейной казны.

С вестью о том, что воля Иоанна исполнена и над рекою выросла грозная крепость, поскакал на Москву Ондреич.

* * *

В Москве подьячий раньше всего явился в судную избу, к Долгорукому.

У избы толкалась кучка людишек с челобитною. Один из них осторожно постучался. В дверь просунулась взлохмаченная голова сторожа.

– Недосуг окольничему!

Подьячий не спеша распрягал взмыленного коня и искоса поглядывал на склонившегося перед сторожем простолюдина.

– Сказывают, недосуг.

Сторож размахнулся и ударил палкой по голове челобитчика, попытавшегося прошмыгнуть в дверь.

Ондреич подошел к простолюдину.

– Нешто не ведаешь, что безо мшелу не пустят к окольничему?

– Ведаю, да что проку-то в том, коли, опричь епанчишки (он помахал изодранными лохмотьями), николи ничего за душой не бывало? – И слезливо заморгал. – В Разбойный приказ ходил – прочь погнали; кинулся в судной – сторожи секут. – Он упал неожиданно в ноги подьячему. – Заступись! Поколол у меня Тронькин сынишку мого! А вины сынишка мой над собою не ведает, за что его поколол! А ныне сынишка мой лежит в конце живота!

Ондреич порылся за пазухой и незаметно бросил наземь горсть монет.

Простолюдин подобрал деньги и смело пошел к двери.

Увидев в руке челобитчика медь, вышедший на стук сторож широко распахнул перед ним дверь.

Подьячий, доложив в нескольких словах окольничему об успешном окончании работ, отправился с думными дворянами в Кремль.

С замирающим сердцем проходил он сенями к постельничьим хоромам, на половину царевичей, где был в это время Грозный.

У двери посол и думные задержались.

Из терема Федора доносился сдержанный плач.

– Будешь пономарить, сука пономарева?! – резнул слух сиплый голос царя.

– Твоя воля, батюшка!.. – всхлипнул царевич.

– Сдери, Малюта, с мымры моей кафтанишко! А ты, Евстафий, просвети его глаголом мудрости!

Протопоп заскрипел, точно полозья по примятому снегу:

– Казни сына твоего от юности – и будет покоить тебя на старости; не ослабевай, бия младенца; колико жезлом биешь его – не умрет, но здрав будет; бия его по телу, душу его свободишь от смерти.

Глухие удары плети переплетались с отчаянными стенаниями избиваемого.

Наконец, дверь распахнулась. Опираясь на плечо Малюты, в сени вошел разморенный Иоанн.

Ондреич упал на колени.

– На славу тебе поставил розмысл крепость!

Грозный выпрямился и, довольно погладив бороду, окликнул Ивана-царевича:

– Содеял холоп потеху татарам!

Иван просунул голову в дверь.

– Иди, Федька, послушай, каку весть возвещают!

Федор, поддерживая одной рукою штаны, а другою – размазывая слезы на припухшем лице, бочком вышел в сени.

Царь любовно обнял его.

– Замест пономарства будешь навычен тем Ваською розмыслову делу.

Царевич облизнул языком верхнюю губу.

– Твоя воля, батюшка…

– Буй!

– Твоя воля, батюшка.

Грозный повернулся к подьячему.

– Сказывай кряду.

По мере рассказа Ондреича лицо царя все больше расплывалось в улыбку, и светлели глаза.

Выслушав доклад, он что-то шепнул Малюте и, глядя в упор на думных, по слогам отчеканил:

– Дьяка Ваську жалую аз дворянством да «вичем»!