Текст книги "Розмысл царя Иоанна Грозного"

Глава одиннадцатая

Годунов заботливо укутал в покрывало ноги Грозного и с тоской уставился в распухшее лицо его.

– Не изводи себя, мой государь. Покель аз у одра твоего, не быть, опричь добра, ничему.

Иоанн с трудом поднес исхудалую руку к глазам и стряхнул надоедливую слезу.

– С того Челяднина и пошло. Ходит он, Борис… Куда ни пойду – всюду ходит он за мной…

Он отодвинулся к стене и, вобрав голову в плечи, прибавил таинственно:

– Давеча в церкви… из-за образа Пантелеймона норовил дланью ко мне дотянуться.

Евстафий, стоявший до того у аналоя, подошел к царю с кропилом и свяченой водой.

– Не для своей потехи казнил ты окольничего, преславной, но для укрепления стола.

И, помолясь, покропил больного водой.

Царь сердито отвернулся. Протопоп зашелестел страницами требника.

– Где ты, Борис? Страшно мне, Борис!

Советник присел на постель и негромко фыркнул в кулак.

– Ну, ты! Посмейся!

– Помилуй, царь! Да ежели бы младости даровал Господь твою долю, раздуло бы ту младость от спеси!

Любопытно повернув голову, Грозный показал Евстафию глазами на дверь.

– Умелец ты, Борис, на мудреные словеса!

Он с трудом сел и уперся подбородком в набалдашник посоха.

– Не от баб ли такое слыхивал?

– От всяких, государь.

Годунов хитро прищурился.

– Сама королева аглицкая дочь за тебя прочит, мой преславной!

Лицо царя вспыхнуло.

– Дай-кась поглазеюсь аз в басурменово умельство!

Вздрагивающие пальцы охорашивающе забегали по растрепанным усам и бороде.

Но чем дольше гляделся Иоанн в зеркальце, тем угрюмее сходились брови и блекли глаза.

– Нет, где уж нам женихаться! – печально свесил он голову и выронил из рук зеркальце.

Годунов возмущенно вскочил.

– Ты что же, преславной?! В полсотни с малым годов уже и не женихаться?! Да ежели что… да ежели Бог даст – засохнут коросты на тебе, любой молодец позавидует велелепию лика твоего пресветлого!

Царь невольно выпрямил спину и молодцевато прищелкнул.

– Да оно, ежели на то пошло, и впрямь полсотни с малым – не великая еще кручина.

Он неожиданно громко окликнул Евстафия. Протопоп сейчас же появился у двери.

Грозный поманил его пальцем и уставился с верой на образ.

– Не утешение ли от Господа сия весть аглицкая?

Духовник, не поняв, осклабился:

– Аль не услышит Господь усердных моих молений?!

Истомно потянувшись, Иоанн улегся в постель.

– Ежели с агличанкой побраться, – раздумчиво протянул он, – быть в те поры Русии…

– В торгу великом со басурмены! – торжественно досказал Борис.

Евстафий неодобрительно покачал головой.

– Дозволь, преславной!

– Сызнов канонами потчевать будешь?

– Не положено православным при женах здравствующих жених…

– Прочь!

Едва духовник шмыгнул в сени, царь привлек к себе Годунова.

– Ни единый, опричь тебя, не разумеет заботы моей.

И точно оправдываясь перед собой:

– Господь-то все зрит…

* * *

Всю ночь провел Грозный с пятой женой своей, Марией Нагой.

Давно уж Мария не видела мужа таким заботливым, нежным и ласковым. Изо всех сил стремясь поддержать доброе настроение царя, она в то же время зорко следила за каждым его движением и порывом, тщетно стараясь понять, искренен ли он или прикидывается.

Под утро Иоанн вдруг закручинился.

Царица робко прижалась к его груди.

– Не уйти ли, мой милостивец? Не опостылела ль аз тебе за долгу ночь?

– Куда? Куда идти тебе… – мягко погладил он ее теплую щеку. – Куда идти, ежели всюду вороги нас стерегут?

Его голос зазвучал туго натянутой струной:

– Замышляют противу нас с тобой, Машенька. Да и не токмо нашего живота ищут, но и младенца безвинного Димитрия сулят смертью извести.

«Вот она, ласка его!» – подумала с тоской Мария и чуть отодвинулась.

Царь любовно заглянул в ее глаза.

– Ты не тревожься. Аз все надумал. Покель жив, волос не упадет с головы твоей.

И вкрадчиво:

– Порешил аз схоронить тебя со Димитрием до времени в Угличе…

* * *

До заставы провожал Иоанн жену и сына.

С умилением следили советники и стрельцы за тем, как царь, едва сдерживая рыдания, срывающимся голосом благословил в последний раз отъезжающих.

Уже колымаги скрылись за лесом, а Грозный все еще, заломив руки и поддавшись туловищем вперед, продолжал с надрывом взывать в пространство:

– Господи! Сбереги! Наипаче помилуй плоть и кровь мою, Димитрия младенца!

В первое же воскресенье царь пожелал принять в Кремле аглицких гостей.

Советники с утра обрядились в лучшие свои одежды.

Стрельцы завалили приемный терем ворохами соболиных, росомашьих и бобровых шуб, куньими шапками, слитками золота и блюдами, полными драгоценных камней.

Царь сидел на высоком дубовом кресле и, выслушивая приветствия, небрежно перебирал в руке изумрудные четки.

Когда толмач кончил, – старик-англичанин, не выдержав, склонился над золотым слитком.

Гордая улыбка чуть шевельнула морщинки на лбу Иоанна.

– Ты поведай ему, – подмигнул он толмачу, – что злата у нас, яко листьев на земли в лесу по осени: тако и треплется под ногами.

И, наклоняясь к гостю, по-детски причмокнул:

– Ударишь челом, аз для потехи Москву всю златым мостом покрою.

Выслушав толмача, англичане, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, с сугубым вниманием принялись разглядывать выставленное на показ добро.

Борис поклонился Иоанну:

– Не упрел ли ты, преславной? Разоблачился бы!

Не дожидаясь согласия, он снял с приподнявшегося молодцевато Грозного две шубы, верхний кафтан из обьяри, другой – из тафты, с золотом и алмазами, третий – из голубого атласа, с хризолитами и рубинами, и четвертый – алый, шелковый, с яхонтами и сапфирами.

Старик-гость что-то шепнул соседу.

Царь насторожился:

– Никак, сдается, про варваров помянул басурмен!

Толмач схватился за голову:

– И в думке не было, государь!

Но Иоанн гневно толкнул толмача посохом и жутко уставился на Бориса.

– Не впрямь ли языки правду болтали, будто басурмены варваром меня обзывают?

Борис умоляюще сложил руки.

– А ежели и правда, – не гневайся покель. Не то придут гости в землю свою, королеве чего доброго лихо про тебя наболтают, царь.

Грозный сразу стих и уже милостиво похлопал толмача по плечу:

– Аз ведь без умыслу…

Перед тем как отправиться в трапезную, царь вдруг засуетился:

– Эка память стала!.. Кликни-ко, Друцкой, золотаря, покель сызнов из головы вон не ушло!

В сенях он передал золотой слиток давно поджидавшему умельцу и строго погрозился:

– Токмо допрежь того, как блюдо будешь творить, за весом в оба глазей. Сам ведаешь, что все русийские мои – воры!

Старший гость добродушно хихикнул:

– А и вы, ваше величество, русийской!

Грозный сдвинул брови:

– Кой аз русийской! Русийские – варвары, а мои предки были германцы!

А про себя злобно подумал:

«Показал бы аз тебе, басурмен, кой аз германец! Отведал бы ты моего русийского кулака!»

Во все время пира царь старался держаться как можно ласковее с чужеземцами и ни на мгновение не выдал лицом невыносимой боли в ногах и пояснице.

Вечером, когда гости ушли, он беспомощно упал на руки Годунова.

– Извели меня те басурмены!

Его унесли в опочивальню.

Кремль точно вымер, утонув в гробовой тишине.

Иван-царевич примостился рядом с Борисом на края постели и, затаив дыхание, следил за корчащимся от болей отцом. Федор стоял сумрачно у аналоя.

– Аль по благовесту погребальному стосковался? – неожиданно лязгнул зубами больной.

Царевич вздрогнул и отступил к двери:

– К венцам, батюшка, положены смехоточивые благовесты, а не погребальные.

И, опускаясь на колени:

– Покажи милость, поставь меня сызнов набольшим на твоей свадьбе.

Иван схватил брата за ногу и, как кутенка, оттащил к порогу.

– Ты у Собакиной, ты и у Анны Колтовской набольшим был!

С теплой улыбкой Грозный следил за детьми.

– Не брани, Ивашенька, его. Поставил бы аз тебя набольшим, да противу канонам то: не можно тебе по втором браке твоем.

Царевич вдруг освирепел:

– А сам-то ты по канону?! Пять раз венцы принимал!

– Молчи, Ивашка!

Чуя беду, Борис торопливо встал между спорящими. Иван с силой оттолкнул советника и затопал ногами:

– И не примолкну! И то в счет не беру Васильчикову да Мелентьеву, да и колику силу еще невенчанных!

Забыв о боли, Иоанн кошкой прыгнул на сына. Царевич изловчился и выскочил в сени.

– Пиши! По всей Русии абие весть возвести! – задыхаясь от гнева, вцепился Грозный в горло Годунова. – Федьке стол свой отдаю. А его – в послушники! В чернецы!

* * *

Тоскливо длились кремлевские дни. Как в стане, готовом к бою, кишели сени и двор вооруженными с головы до ног дозорными.

Иоанн запретил проходить кому бы то ни было по хоромам без разрешения Бориса. Сам он перестал показываться на людях. В каждом шорохе и случайном взгляде близких чудились ему лихие замыслы и лицемерие.

Часто тишину ночи раздирали смертельные стенания и крики царя, осаждаемого толпой жестоких призраков. Весь в холодном поту, он судорожно грыз гнилыми зубами подушку, отбивался ногами и руками от невидимых ворогов и с ужасом чувствовал, что гибнет.

Евстафий не отходил от больного, исступленно кропил стены свяченой водой, дул и плевался, изгоняя из опочивальни бесов.

Длинные пальцы царя шарили в воздухе и, беспрерывно сжимаясь в кулаки, так хрустели, как будто прожевывали чьи-то кости.

– Преславной! – стонал время от времени духовник. – Опамятуйся!

Измученный страшной борьбой, Иоанн наконец забывался в тревожном полубреду.

И снова напряженная тишина висла над черным Кремлем, каменными изваяниями стыли перепуганные дозорные, и серым пятном колебался распластавшийся на полу перед образом протопоп.

Утром, после молитвы, Грозный задавал Годунову один и тот же неизменный вопрос:

– Надумали ль те басурмены?

Борис обнадеживающе улыбался:

– Надумают, государь! Где им еще для королевны жениха пригожей сыскать?

Но однажды в опочивальню пришел Друцкой и, остановившись у двери, закрыл руками лицо.

– Аль лихо?

– Грамота, государь, была басурменам от агличанки!

Иоанн с показным спокойствием поиграл бородой и уставился в подволоку.

– Ну а в грамоте что?

– Сказывает агличанка, будто во младости еще пребывает королевна. И надумала в девках покель ее еще держать.

И, отвесив земной поклон, бочком выбрался в сени.

Чтобы избавиться от охватившей все существо гнетущей пристыженности, Грозный приказал подать вина.

Захмелев после первого же глотка, он обнял Ивана-царевича и погляделся в зеркальце.

– Ну како стерпеть тут?

– А ты, батюшка, пренебреги!

– Аль уж аз непригож стал? Аль недостоин агличанки богопротивной?

Царевич сочно поцеловал руку отца.

– А ты им, батюшка, в отмест за охальство – ни гривенки щетины, а ни вот эстолько чего другого!

И уверенно:

– Токмо кивни – стрелой под нози твои наикрасные боярышни кинутся.

Иоанн прищурился перед зеркальцем, пятерней расчесал реденькие волосы свои и обиженно надул губы:

– А?! Каково! Аз девки недостоин басурменской!

Взгляд его упал на ухмылявшегося Федьку Басманова.

– Ты! Твои то козни!

И бросил в опричника зеркальцем.

Звонко расхохотались осколки, рассыпавшись по полу.

Глава двенадцатая

Всюду басурмены переходили в наступление.

Разоренные холопи с украйн тучами убегали на Волгу и Дон.

Не раз Иоанн твердо решал принять на себя воеводство над ратью, но тяжелая болезнь крепко приковала его к Кремлю.

Страна осталась почти без чужеземных умельцев. Часть рудознатцев, золотарей и розмыслов ушла в свои земли, часть вымерла или, заподозренная в израде, погибла в темнице. О приезде же новых нечего было и помышлять: ливонцы не только никого не пропускали в Московию, но и прилагали все силы, чтобы переманить к себе уцелевших.

Языки каждый день докладывали царю через окольничих о злых кознях чужеземцев.

Грозный в бессильной злобе вымещал гнев на близких.

– Продались басурменам! Недолог час и царя своего предадите.

В Покров день царь узнал, что какие-то люди сожгли привезенную из Польши типографию.

Объезжий голова получил приказ немедленно найти виновных.

Следы привели к монастырю. Заподозренных монахов приволокли в Кремль.

Царь пожелал присутствовать лично на опросе преступников.

Во время пытки один из монахов обернулся вдруг к Алексею Басманову:

– Аль за себя радеешь?!

И, извиваясь от боли, крикнул в лицо Иоанну:

– Нас, малых людишек, изводишь, а не чуешь израды, что змеей на груди твоей таится.

Грозный тотчас же ушел из застенка и заперся с Иваном-царевичем в опочивальне.

Притихшие было страхи проснулись с удесятеренной силой.

– Сызнов израда! От младости моей до сего часу, Иваша, таится она у меня за спиной.

Царевич прижался к плечу отца.

– Не томи ты себя думкой черною. То мних, может, потварь возвел на Алексея, чтобы в отместку за пытки тебя душевной пыткой извести.

Царь упрямо затряс головой.

– Ходит! За спиною таится!

Иван раздраженно вскочил.

– Токмо меня баламутишь! Сам-то аз извелся!

– Извелся?

– Извелся!

Иван пытливо поглядел на отца.

– Параскева на сносях, а…

Грозный не дал ему договорить:

– То не кручина. То Богом положенная стать бабья! Пускай ведуньи кручинятся!

Царевич сжал кулаки.

– Прознать бы! Токмо прознать бы, по-божьи ль она аль по Евдокиину?

Грозный отвернулся к киоту. Взгляд царевича тупо уставился на согнутую спину отца.

– Батюшка!

Царь чуть повернул голову и смущенно поглядел на сына.

Страшное подозрение прокралось в душу Ивана.

– Чудно мне, батюшка, что был ты немалое время велико ласков с моей Евдокией, а под остатние дни не в меру с нею гневен.

– Ты к чему клонишь?!

– К тому же.

И с мольбой:

– Дозволь уйти!

Грозный покорно пропустил сына в сени.

* * *

Скучно и боязно было в опочивальне царю, хоть и полны были сени дозорными и из соседнего терема неумолчно доносился мягкий голос Бориса.

Иоанн поднялся с постели и просунул голову в дверь. Советники торопливо вскочили с лавки. Басманов, стараясь скрыть в застывших глазах ужас, подполз на коленях к царю.

– Недобрые вести, преславной! – тихо выдохнул он, чтобы отвести разговор о себе.

– К добрым-то вестям мы с младости не приобыкли, – с ледяным спокойствием обронил царь.

Годунов стал впереди Басманова.

– Сказывают, преславной, что явился в Диком поле могутный казак-разбойник, по прозвищу Бабак.

– Ну!

– Набрал тот Бабак казаков из Черкас, Канева, Браславля да с Волги и Дона великую силу.

– Ну!

– И со споручники свои, со разбойники, Карпом, Андрушом, Лесуном да Белоусом, не дает проходу караванам крымских и турских торговых гостей, что с нами торг торгуют.

Царь напряженно слушал советника. В мозгу то зрели смелые планы, и тогда в глазах вспыхивали гордые искорки уверенности в себе, то вдруг представлялись в воображении разоренные области, несметные басурменовы рати, неуклонно продвигающиеся к украйнам, – и снова опускались беспомощно руки, и все казалось безвозвратно потерянным.

– Князьям уделы верну! – крикнул он неожиданно. – Пускай ведают, за что бьются!

Борис вытаращил глаза:

– Ты ли молвишь тако?

– Молчи!

Посох угрожающе застучался об пол. Жажда действовать, повелевать, так закружиться в работе, чтобы ни на мгновение не чувствовать себя самого, ураганом ворвалась в душу Грозного.

– Отныне аз воеводствую! Един!

Он бессмысленно заметался по терему, опрокидывая все на пути. Какой-то страшный огонь сжигал его и властно подбирался к мутнеющемуся рассудку.

– Коня! Малюту!

И вдруг, беспомощно зашатавшись, замертво упал.

Отлежавшись в постели, Иоанн изумленно приоткрыл глаза и так поглядел на Басманова, как будто впервые за всю жизнь увидел его.

На землистое лицо легла примиренная улыбка.

– Борис!..

– Что, мой преславной?

– Ты здесь, Борис?

– Подле тебя, мой царь!

Грозный подложил ладонь под щеку и мечтательно уставился в стрельчатое окно.

– Здравья бы мне. Поглазеть, что у меня на Арбате, на улице опришной. Со кречеты да аргамаки позабавиться маненько.

Басманов с песьим умилением приподнял голову.

– Будут и кречеты и аргамаки. Дал бы токмо Господь здравия тебе.

Незримая усмешка чуть шевельнула усы царя. В глазах засветились лукавые искорки.

– Да что нам сетовать! Зальем мы тугу вином да скоморошьею потехой! – И вскакивая с постели: – Пир пировать!

* * *

Поздней ночью, оставшись наедине с пьяным Федькой Басмановым, обряженным в сарафан, Грозный нежно спросил:

– Аль и впрямь люб аз тебе?

– Люб, государь! – тупо соображая, заворочал непослушным языком опричник.

– А ежели б израду нашел, – како бы поступил?

– Своего живота лишусь, государь, а израды не попущу!

Грузно опираясь на посох, царь вышел в соседний терем и поманил за собой Федьку.

– Глазей!

На полу, упираясь затылком в порог, раскатисто храпел Алексей Басманов.

Иоанн заложил одну руку в бок, другой мягко поглаживал пыжившийся клин бороды.

– Про пожар небось слыхивал?

Жуткий холодок царапнул спину опричника и заиграл корнями волос, сразу выгнав из головы хмель.

– Избави, царь!..

Грозный, не торопясь, с каким-то нечеловеческим наслаждением, достал из-за пазухи нож.

– В сердце… ге-ге-ге-ге… Израду – в сердце!

– Избави, царь!..

Две искорки застывших зрачков колюче впились в обезумевшие глаза Басманова.

– В сердце! Ге-ге-ге-ге…

Вздрагивающая рука угрожающе потянулась к горлу опричника.

– Коли!

Точно в бреду, принял Федька нож от Грозного и пырнул им в грудь отца.

– Да и ты, пес, за ним беги! – побагровел вдруг царь и, с бешеной быстротой выхватив нож из груди убитого, полоснул им по горлу Федьку. – Опостылел!

Хихикающий смешок угрожающе рос, наполнил терем грохочущим хохотом и разлился по хоромам звериным воем.

– Царь! Преславной царь! – взывал тщетно прибежавший на шум Годунов. – Опамятуйся, царь!

Грозный неожиданно оборвал хохот.

– Убрать!

И, торопливо утирая руки о полу кафтана, попятился к опочивальне.

* * *

Гостинодворцы пришли с челобитной к царю.

– Разор, государь! Дыхнуть Бабак нам не дает! Все пути торговые занял, разбойник!

Заблюда трижды перекрестился на образ и с опаской поглядел на царя.

– Дозволь!

– Реки!

– Слух идет – Вяземской-князь с Куракой-Унковским и Темкиным под короля Литовского надумали отдаться.

Пряслов сердито фыркнул:

– По то и Бабаку воля, что чмутьяны с Литвой взяли его под свою окаянную руку.

Рожков отстранил Пряслова и, погрозив Заблюде, пытавшемуся что-то сказать, строго наморщил лоб:

– Не милы нам, царь, князь-бояре, да не обессудь: еще постылей те Вяземской да Унковской.

Грозный жалко усмехнулся:

– Выходит – в земских спасение?

– Да и не в Вяземских!

– Так в ком же?! В ком?!

На другой день, во время сна, были задушены Вяземский, Темкин и Курака.

* * *

Иван-царевич по-отцовски приподнял острые плечи и раздраженно махнул рукой:

– Аль при мне блудить тебе несподручно, что все норовишь на охоту меня спровадить?

Параскева обвила руками вздутый свой живот и обиженно вздохнула:

– Извелся ты, господарь, в думках нечистых, а вины аз за собой не ведаю.

Прищуренный взгляд едко скользнул по ее лицу.

– Все-то вы, Соловы, бабы распутные!

И, багровея, больно вцепился в руку жены.

– Не зрел аз нешто, как ты вечор в оконце батюшке кивала?!

Через силу сдерживаясь, чтоб не избить жену, он выскочил в терем брата.

Федор сидел за мраморным столиком и, высунув кончик языка, безучастно пересыпал с руки на руку горсть сверкающих камешков.

В углу, на медвежьей полости, сладко спал Катырев.

Увидев возбужденного брата, царевич потихоньку оттолкнулся к краю столика и, будто вспомнив о чем-то, суетливо подошел к боярыне.

Но Иван не обратил внимания на Федора и, вызвав стольника, приказал подать вина.

Через дощатую переборку слышно было, как Параскева сдушенно стонет и шепчет проникновенно молитвы.

– Блудная девка! – зло скривил губы Иван, вырывая у вошедшего стольника мушерму и ковш.

За окном шептались о чем-то увядшие листья. Небо супилось, собирало угрюмо свинцовые брови свои. Над лесом клубилась грязная ткань тумана. В сенях гулко отдавались шаги дозорных.

Вдруг Иван приложил к уху ладонь.

– Отец! – узнал он шаркающую походку Грозного и дробные постукивания посоха.

И тотчас же из светлицы Параскевы донесся ворчливый голос:

– Ужо недосуг и принарядиться для меня! У-у, мымра!

Параскева застенчиво закрыла руками полуобнаженную грудь.

Неслышно поднявшись из-за стола, Иван на носках подошел к двери и чуть приоткрыл ее.

– Убери ты брюхо кобылье! – уже громко прикрикнул царь.

Сноха что-то забормотала, оправдываясь, и отошла за скрыню.

Слабый голос женщины, смущение ее, вздутый живот, трепетно колеблющиеся груди и нервное дыхание пробудили в Грозном чувство гадливости, непостижимо смешанное с каким-то животным томлением.

Не отдавая себе отчета, он вплотную подошел к Параскеве.

– Бесстыжая! Ты бы еще нагой встретила царя!

Иван ворвался в светлицу.

– Не займай, отец!

Грозный оттолкнул плечом сына и назло ему облапил сноху.

– Отец!

Сведенные судорогой пальцы царевича впились в горло Иоанна.

– Мало девок тебе?! Мало тешился с Евдокиюшкой моей?!

Федор, подглядывавший в щелочку за ссорой, забывая осторожность, прыгнул к брату и оторвал его от отца.

Грозный рухнул на лавку.

– Уйди, Ивашка! – зловеще пристукнул он посохом и налитыми кровью глазами уставился на сына. – Уйди!

– Уйти?! Вас тут оставивши?! – заревел исступленно Иван. – Убей! Убей, а не уйду!

– Молчи!

– И замолчу, коли убьешь! – Царевич рвал на себе рубаху, обдавал отца потоком бешеной пены, дикой руганью и жестоко бил себя в грудь кулаком.

– Убей! А не отдам ее, покуда жив! Будет с тебя! Будет Евдокии да Марфы! Да Анны! Да тьмы безвинных девок!

– Молчи!

– Ан не замолчу! На весь свет кричать буду, како ты и матушку мою, покойную Анастасию, извел!

Грозный вскочил и, отпрянув к стене, сжался так, как будто остановился на краю бездонной пропасти.

– Настасьюшку?! Аз?! Мою пресветлую аз погубил?!

– Да! Ты!

Черный мрак окутал мозг царя.

– Так сгинь же!

С визгом взметнулся посох.

Страшный крик на мгновение пробудил сознание Иоанна, но тотчас же все потонуло в густом тумане.

– Батюшка! Батюшка! Батюшка! – прижавшись к обомлевшей Параскеве, бессмысленно выл Федор, распуская лицо в жуткую улыбку безумного. – Батюшка! Батюшка!

Грозный тихонько опустился на пол. Порыв дикого гнева уже проходил, сменяясь страшным предчувствием.

– Иваша! Сын!

Закрыв плотно глаза, Грозный пощупал рукой воздух.

– Аз кличу тебя, Иваша! Иди же! Аз… аз кличу… Отец твой…

Светлица молчала черным молчанием смерти.

Грозный на животе подполз ближе к двери. Пальцы ткнулись в клейкую жижу.

Затаив дыхание, он отпрянул назад и нащупал посох. С убийственной медлительностью поползли извивающиеся червями пальцы от холодной глади набалдашника к острию.

На мгновение рука замерла у залитого кровью виска царевича.

– Нет, нет! – почти спокойно шевельнул Грозный губами и приоткрыл глаза.

Перед ним, широко раскинув ноги, лежал мертвый царевич. В раскроенном виске торчало медное острие наконечника…

– Нет, нет! Не верю! Иваша! – хихикнул вдруг Иоанн и, сорвавшись, ринулся через темные сени на двор.

– Спасите!..

Точно призрак метался он по ночному Кремлю, с ревом отскакивал от перепуганных на смерть дозорных, бился головой о стены, падал и вновь бежал, гонимый ужасом и безумием, пока не очутился в притворе церкви Иоанна Лествичника.

– Бог! Разверзни преисподнюю! Бог!!!