Текст книги "Город Г…"

Тогда у меня в жизни, надо сказать, было не ахти какое благополучие: постоянной работы не было, зарабатывать приходилось частным извозом на тещиной машине, которая до этого вот уже десять лет использовалась тестем, покойником, исключительно в летнее время для поездок на дачу.

А в аэропорту я совершенно случайно оказался в тот день. Только там клиента высадил и решил кружочек дать еще через прилет, так, без особой надежды и настойчивости, на всякий случай, поскольку конкурировать с аэропортовской мафией таксистов я совершенно не собирался. Чуть только притормозил возле прилета, приоткрыл окошко, и топает натуральный француз, как на картинке из учебника: маленький, плотненький такой, даже немного и рыхлый, можно сказать, на лице идиотская, растерянно-миролюбивая такая улыбочка, в одной руке держит саквояж, в другой – небольшой чемоданчик с веревочной ручкой и на колесиках, на голове – шапочка такая французская типа беретика. Забавно, что костюм на Бенаму был совершенно кошмарный по причине абсолютной измятости. Он был замят ровно так, как во время стесненного сидения в самолете складки образуются. Сейчас я уже понимаю, что ткань, пошедшая на костюм, состояла по большей части из льна, оттого так и помялась катастрофически, и удивляюсь, как это сам Бенаму такой дурацкий костюм себе на поездку приспособил. Но тогда мне это было все равно и я на удачу крикнул по-французски: «Месье, вам не нужна машина в город?» Он так доверчиво заулыбался в мою сторону, я даже в первый момент решил, что он меня спутал с кем-то из своих хороших знакомых, которые должны были его встретить, а это он так просто на родную ему французскую речь среагировал. А местные таксисты, похоже, так и подумали, что я его целенаправленно встречаю, что он меня знает, и мы с Бенаму спокойненько выехали из аэропорта. Я нарезал себе в сторону города и радовался такому везению, и еще радовался тому, что только два часа назад машину помыл, что только вчера купил новый освежитель воздуха в салон, что сцепление сделал еще на прошлой неделе и торпеду утром протер губкой для обуви – теперь тещина реликвия вполне приличное впечатление может производить. Хотя клиенту-то я, конечно, эдак в расслабленной форме пояснил, что езжу на такой скромной машине только по причине высокого уровня криминала в нашем городе, в смысле того, что мог бы дороже и лучше машину купить, но не хочу из опасений, что ее банально украдут. Бенаму (хотя тогда я еще и не знал вовсе, что он Бенаму) понял, языком зацокал, головой закивал, сказал, что все я сделал правильно, даже у них во Франции правила хорошего тона предписывают иметь небольшую скромную машинку, которая не привлекает внимание, которую везде можно припарковать, и недорогую в обслуживании. Он сказал, что моя машина ему вполне нравится, и главное в салоне приятный запах и чистенько. Я еще раз с благодарностью посмотрел на новый освежитель, а он намекнул на то, что я, вероятно, аккуратный и трудолюбивый человек, раз свою машину содержу в таком идеальном порядке. Я скромно потупил глазки, а Бенаму совсем расслабился, полдороги мне о чем-то радостно рассказывал, дал свою визитку, я, правда, понимал его щебетание с серединки на половинку, но не забывал все время кивать и, если знакомое слово слышал, – поддакивать. Потом он осторожно спросил о мафии, сильно ли бесчинствует, и имеется ли возможность обращаться в полицию при неприятностях или нужно как-то самому все решать. Я постарался ответить уклончиво, чтобы, с одной стороны, его не напугать, а с другой – чуть-чуть туману напустить о своей собственной значимости. И получилось с моих слов так, что для каждого, конечно, в этой области множество проблем можно прогнозировать, но я знаю по-настоящему порядочных людей в милиции, которых не много, но они пока еще есть, и они, типа того, меня в обиду не дадут. Долго я это выговаривал, сбивался, слова забывал, даже на русский переходил в запальчивости своего вранья, а Бенаму все время кивал, смотрел на меня уважительно, поддакивал, а в конце сказал, что это всегда самое важное – знать в каждой области порядочных людей, тем более в такой важной, как безопасность. До сих пор не знаю, чего я тогда пустился в такие враки? А просто так! Я же не рассчитывал, что буду у него работать, а надеялся при окончательном везении только повозить его несколько дней, пока он в нашем городе свои дела делает.

На второй день, время было как раз обеденное, я только что моего французика водворил в гостиницу, прилично-таки покатав перед этим по городу, и он меня отправил в Макдональдс, снабдив деньгами и дав полный перечень, чего купить. Огромную очередину я терпеливо выстоял, благо двигалась она довольно быстро, но все равно это заняло у меня что-то около часу.

И вот я, затарившись наконец всякими гамбургерами, несусь к шефу, мысленно недоумевая, как это на жратву можно тратить столько денег. Прибегаю в гостиницу, поднимаюсь в номер, сам удивляясь откуда-то взявшемуся у меня лакейскому восторгу и ожиданию чаевых или хотя бы хозяйской похвалы, а Бенаму сидит с сердитым таким лицом, как будто за время моего отсутствия он обнаружил у себя пропажу фамильного золотого портсигара, набитого брильянтами, и меня в этом основательно подозревает.

Пакетики мною принесенные он эдак безразлично в сторону отложил, чеки и сдачу не глядя бросил на стол и молчит… Я тоже молчу, не понимаю, в чем дело, а спрашивать как-то неловко, может, у него свои французские проблемы, которые моего ума не касаются, – кто я ему такой, чтоб собственные соображения позволять. Но неприятно все равно, если такое настроение у человека, находящегося с тобой в одной комнате. А Бенаму минут пять помалкивал, потом уселся на стул, меня посадил напротив себя на кровати и начал кушать бутерброды, мне тоже дал два. А лицо у него продолжает быть таким… огорченным что ли, или сердитым, и откусывает он от своих бутеров с каким-то даже остервенением, на меня время от времени через свои жующие щеки посматривая взглядом, не очень располагающим к аппетиту. Я один бутерброд развернул тихонечко и начал есть, а он огромный, в рот не лезет, капуста выпадает какая-то, соус выдавливается, я на Бенамунину кровать чуть не капнул – в последний момент успел салфетку подставить, а рубаху себе так и обляпал этим кетчупом, в общем, не еда, а кошмар какой-то. Еле-еле один бутер я сожрал, второй даже разворачивать не стал от греха подальше. Пепси-колы выпил, она сразу у меня из горла обратно полезла, а неудобно, приходится ее в себя вдавливать, она распирает меня – сил нет, хотя всего-то полстакана и выпил от жадности. В общем, кошмар! Сижу себе, делаю вид, что поел, а у меня в машине четыре бутерброда с сальцем и черным хлебушком, два соленых огурчика и термосик чайку с лимоном… Сижу, смотрю на эти импортные неприступные харчи и мечтаю до своей машины добраться и покушать спокойно своей еды, без риска опозориться.

Тем временем Бенаму уписывает за обе щеки, притом у него точно так же, как и у меня, все мимо рта валится, точно так же эта газированная вода из него сразу прет обратно, а он ничего: не препятствует ей, потом промакнет рот салфеточкой и дальше как ни в чем не бывало лопает. Свои бутеры сожрал и на мой показывает: мол, чего я не ем? Я башкой замотал изо всех сил, по животу себя хлопаю, типа объелся уже. Бенаму мой бутерброд тогда в холодильник убрал, а я тем временем все объедки, бумажки и пустые стаканы собрал по пакетикам и приготовил выкинуть.

А мой поевший и ставший вновь дружелюбным французик еще раз серьезно на меня посмотрел и попросил больше никогда его не обманывать. Я остолбенел! Неужели он узнал, что мне в этом Макдоналдсе дали игрушечного зайчика в подарок за большой заказ, а я его в карман куртки заныкал с корыстным желанием отдать дочери? Как он мог узнать, что он, следил, что ли, за мной? Хотя из его окна этот Макдоналдс как на ладони, но ведь что внутри делается, он знать не мог! И тут меня прошибла мысль, что, наверное, там всем дают какую-нибудь игрушку и Бенаму об этом знает, а поскольку я ему игрушки не принес, он и сделал совершено правильный вывод, что я ее бессовестно присвоил, и теперь отпираться бесполезно. Жутко мне стало тогда неудобно. Если никто не знает, я чего угодно могу себе простить, но когда меня вот так выводят на чистую воду – просто готов сквозь землю провалиться! Мне даже смотреть на него стыдно было. Я встал, пошел в коридор, достал зайчика, он еще в такой симпатичной коробочке был, принес Бенаму, положил перед ним. Так, наверное, собака очень ценную для себя кость положила бы перед хозяином. Бенаму на меня глаза вытаращил, ничего не понимает. «Что это?» – спрашивает. И по его виду я чувствую, что ему самому неудобно, очень неловко как-то и все происходящее его тяготит до самой последней, возможной для него, француза, степени. Я отвечаю, так и так, вот дали подарок в Макдоналдсе, а я забыл вам отдать… Он, когда понял, вообще в лице переменился, как будто испугался чего-то кошмарного, ручками так забултыхал, мне обратно сует этого зайца, чуть ли не с извинениями, и через минуту выясняется, что он больше часа меня ждал и решил, что я по своим делам куда-то мотанулся, а его, бедного, заставил голодного в номере сидеть, несмотря на то, что он мне уже за целый день работы заплатил и я не имел права никуда по своим делам отлучаться, по крайней мере, у него не спросив. Тут я его молча подвел к окну и очередь показал. А он – вот человек, к нашим условиям непривычный, – пока меня ждал, раз сто в окно выглядывал, злился, а очереди этой не замечал! Парадокс человеческого восприятия! Когда до него доперло, что я никуда не отлучался, а все это время в очереди проторчал, он просто чуть шапочку свою не сожрал от стыда. Чего только хорошего он мне не произносил тогда, жалко я понимал не все, наверное, было бы приятно. Потом мы с ним поржали вместе и даже выпили по бутылочке пивка из его мини-бара. Он при этом мне хитро подмигнул и сказал, что это будет мне проверка на мои отношения с милицией. Я гордо заверил его, что с милицией все без проблем, и мы поехали дальше мотаться по городу.

Я тогда с Бенаму хорошо заработал – пятьсот долларов за пять дней плюс его бензин, плюс он мне, когда уезжал, еще немного рублей отдал, у него осталось, а менять обратно на франки уж времени не было. Там, правда, было немного, еще рублей около трехсот, или чуть меньше, но все равно приятно. Бенаму сказал, что это мне для оплаты бензина на обратную дорогу. Еще он продуктов мне оставил – соки там, конфеты, печенья импортные, вода минеральная. Кое-что открыто было, конечно, ну а что с того, что открыто – не испорчено же! Я своим отнес. Они довольны были, хоть попробовали импортных деликатесов, а то мы все собирались купить чего-нибудь такого – дочку побаловать, да как-то не получалось. В семью я тогда отдал полновесные двести долларов, а триста мне удалось потратить на себя. Сначала хотел отдать двести пятьдесят, но потом решил, что хватит и двухсот, потому что обычно я еще меньше зарабатывал и нечего приучать.

На тот момент времени у меня была в голове, да и в сердце, можно сказать, голубая мечта. Так мне хотелось одну вещь себе позволить – просто засыпал с этой мечтой и с нею же просыпался. Эта мысль мне даже жить помогала и улучшала настроение, надежду давала среди серых, усталых будней и грустных мыслей. Я даже, сам того не замечая, улыбался, когда в очередной, сто первый уже, наверное, раз эти свои сокровенные мысли в голове аккуратненько обмусоливал. Все уже продумал до мелочей, все детали, где и как это будет, как сделать лучше всего и так, чтоб поэкономнее. Все рассчитал и только после отъезда Бенаму смог наконец подойти к реальной реализации своего заветного плана. А план состоял в том, что мне давно хотелось самому попробовать… с настоящей проституткой. Купить ее для себя. Я тогда мог из дому преспокойненько в любое время дня и ночи уехать побомбить, так что с отсутствием в семье проблемы не было. Я даже место для своего рандеву уже присмотрел, даже и заходил разочек туда – просто осмотреться, глянуть, как персонал и вообще обстановочку почувствовать. Все понравилось, девчонки вообще улетные, в общем, сразу, как Бенаму отвез в аэропорт, без всяких промедлений рванул я в это заветное местечко. И как раз на все, что я хотел, тех самых трехсот долларов мне только-только и хватило! Если бы немного сэкономил, вообще было бы не то удовольствие.

* * *

Я работал уже месяцев шесть, когда для окончательного утверждения моей кандидатуры был отправлен за счет компании в город Лион, родину французских ткачей, где, собственно говоря, живет и работает главный дедушка – Бенаму. Он лично проводил собеседования с каждым региональным представителем, вероятно, не столько для проверки и отсева персонала, сколько для сообщения новому сотруднику духа и принципов компании, разъяснения ее генеральной линии и, так сказать, для приведения к присяге. Еще там предполагалась некоторая стажировка, хотя мне это казалось странным: зачем меня стажировать, если я уже полгода работаю.

Теща для этой поездки купила мне костюм. Вместе с нею и женой мы поехали в дорогущий магазин, целый час мерили и купили шикарный темно-синий костюм со стальным таким отливом, две белые рубашки – обалденные, с золотыми буковками, вышитыми на воротничке, галстук по моде, штиблетки лаковые, с узенькими носочками, и ко всему этому даже носки, трусы и майку. Теща деньги какие-то, похоже, на самый черный день отложенные, решила-таки потратить на любимого зятя. А мне что? Плохо, что ли! Наоборот – отлично! Я как в зеркало на себя посмотрел во все это добро наряженный, просто пять минут оторваться не мог, такой я там был, в зеркале, красивый, стройный и благородный. После этой примерки даже одна из продавщиц стала мне улыбаться как-то загадочно, и взгляд ее приобрел некую приятно щекочущую воображение особую двусмысленность. Теще тоже понравилось, а жена вздохнула, наверное, по поводу того, что не ей столько обновок привалило, но тут же взяла себя в руки, и потопали они в кассу – оплачивать.

Глава 2. Машенька

Какое счастье, что мне удалось найти такую замечательную работу! Казалось, кому я нужна с моим французским, отчасти испорченным трехлетним репетиторством, с глупыми комплексами, девичьими идеализациями, полная устаревших, никому не нужных химер и совершенно нерешительным характером. Сознательно, конечно, готова была от всего этого отказаться, но боялась, что у меня не получится и при самом большом моем желании и старательности. Я почти уверена была, что не смогу так же, как все, двусмысленно-понимающе смеяться над общепринятыми скабрезностями – мне вместо этого всегда хочется встать и уйти, а если я и заставляю себя поддакивать и хихикать наравне с другими, то это выглядит жалко и неестественно. Боялась, что не буду достаточно расторопной, даже если строго прикажу сама себе не думать ни о чем другом, кроме того дела, что мне поручат… Но мне так трудно не думать. Я всегда думаю о чем-то хорошем! Иду мимо дома, мимо наших помоек к автобусной остановке, а сама думаю о прекрасном молодом человеке, о красивых, благородных людях, о великолепных и тонких женщинах в роскошных платьях и драгоценностях, о том, как можно лишиться всего состояния ради любви, а потом как бы все обратно налаживается чудесным образом благодаря какому-нибудь счастливому обстоятельству. Должны, должны в жизни случаться счастливые обстоятельства! И любовь должна случаться, я это чувствую! Теперь, когда все у меня в жизни так переменилось, я ловлю себя на ощущении, что жизнь моя только начинается, что впереди еще много хорошего, доброго, неизведанного и восхитительно-радостного. Наверное, это нехорошо так чувствовать себя сейчас, но я ничего не могу с собой поделать, хотя и понимаю, что это очень неприлично в сложившихся обстоятельствах.

Пусть это и неприлично, но я могу еще раз повторить, что мне очень хорошо и я решительно счастлива! Так хорошо я чувствую себя в марте, когда зимний низкий свинцовый свод, давивший на голову с самой осени, как бы растворяется и пропадает под весенними солнечными лучиками, когда прохладный еще воздух становится прозрачным и в нем появляется такой свежий-свежий запах, небо делается ярко-голубым и высоким-высоким, дороги высыхают, грязи становится меньше, серые снежные кучи, всю зиму безраздельно занимавшие улицы и тротуары, сами по себе уменьшаются с каждым днем, на солнышке уже хочется снять шапку и взъерошить волосы, хочется вдыхать и пить это солнце… И самое большое счастье – понимать, что это только начало! Весна только начинается, и впереди еще апрель с его ручьями и птичьим пением, май – самый прекрасный месяц в году, впереди все лето, наполненное ягодами, теплом и ласковым солнышком, потом золотая осень, а зима только что кончилась и никогда она не бывает дальше, чем теперь!

Мама и бабушка обыкновенно очень радуются моему успеху. У меня самая красивая и самая добрая мама, а моя бабушка до конца оставалась веселой, неунывающей и приветливой – она со всеми дружила и все любили ее. Бабушка говорила, что после семидесяти – ее предназначение в развенчивание стереотипа о пожилых людях как о ворчливых, малоподвижных, угрюмых и неприветливых. Она еще говорила, что ни на кого не сердится, никого не боится и, самое главное, каждому желает хорошего, а люди это чувствуют и тоже относятся к ней с симпатией.

Полгода назад мама специально купила мне маленький мобильный телефончик, чтоб я всегда могла звонить ей и бабушке и сообщать, где нахожусь, что я и делаю. Она привыкла, что я всегда рядом с ней, а она всегда рядом со мной, поскольку за последние три года я вообще почти никуда не выходила – ученики приезжали прямо к нам домой, а после занятий бабушка обязательно поила их чаем. Было несколько предложений, приняв которые, я была бы должна сама ездить в разные места, но мы все вместе решили эти предложения отклонить. Мне как-то спокойнее работать с детишками, лучше даже с младшими школьниками. Честно говоря, я не вполне уверена в уровне своего французского и работать со старшими школьниками, а тем более со взрослыми, пока не решаюсь. Так что, несмотря на очевидную выгоду этих предложений по сравнению с копеечными заработками на моей детворе, мы отказались – а нужно было преподавать французский в офисе сотрудникам какой-то фирмы, и еще в одном месте мне было предложено обучать языку какого-то состоятельного человека – бизнесмена, тоже у него на работе. Мой педагог – Нелли Жоресовна – очень уговаривала меня согласиться, уверяла, что я справлюсь, что она меня знает и уверена в моих способностях, но мы не решились. И слава Богу. Так мы тогда переживали, так мучились, мама с бабушкой говорили, чтобы я сама решала и не обращала внимание на их сомнения и неуверенность, потому что они уже ничего в новой жизни не понимают, а хотят мне только добра… Это они, конечно, просто так из деликатности говорили, чтобы меня не сковывать, а дать мне свободу для выбора. На самом деле они у меня умные и современные, но при этом никогда меня не заставляют, а деликатно и с особенной осторожностью выражают свои мысли, чтобы не было похоже на родительское нравоучение, десять раз повторив, что я сама могу поступать, как захочу. И этого-то от них не допросишься – все время не хотят, чтоб я их слушала, и даже спрашивала, говорят, что я умнее их обеих и только мои решения всегда бывают самыми правильными. Но я все равно с ними очень советуюсь, потому что это самые родные мои люди, которые, возможно, единственные пока в целом мире мне желают только добра от всего своего сердца. Когда мы решили отказаться окончательно, у меня сразу душа успокоилась, как будто камень свалился, и снова мы вместе и нам снова так хорошо!

Мама и бабушка хорошо знают о моей «девичьей» рассеянности и иногда беззлобно подшучивает, когда я в очередной раз забуду включить стиральную машинку, загрузив в нее белье, или налью себе чаю, да забуду выпить, замечтавшись, а он так и остынет передо мной на столе. Бабушка каждый раз, если я чего-нибудь забуду, как присказку повторяла одну и ту же симпатичную фразу: «Дай тебе Бог хорошего жениха…» Это у нас как заклинание что ли, или игра такая, только нам одним понятная.

Еще мы часто ходили в кино, в театр, на выставки – бабушка все узнавала, мама покупала билеты, и мы шли все вместе – втроем внимать прекрасному. В кино, правда, уже редко – нам современные фильмы не очень нравились, а вот в театре сейчас потрясающие пьесы. Я думаю, наше время когда-нибудь назовут серебряным веком театра. И залы ведь всегда полные, а говорят, что люди забыли о прекрасном. Совсем нет! А сколько я видела в театрах слез и сколько беззаботной, искренней радости. Нет, люди просто не могут забыть о прекрасном, как они не могут забыть о своей душе и о самих себе в конечном счете. Иногда человеку приходится на некоторое непродолжительное время отключаться от реальности происходящего, а заодно и от своей души и от искусства, но это просто чтобы выжить, это когда совсем плохо и душа не в состоянии вынести чего-то ужасного, как можно иногда не чувствовать боли и голода, даже если очень больно и совсем нечего есть. Но природа дает нам возможность не чувствовать страдания не для того, чтоб с ним примириться, а чтоб мы энергичнее искали избавления. Надолго это не бывает, ведь можно просто умереть без еды, даже если и не чувствуешь голода, и любая рана может привести к гибели. Так и люди не могут без светлого и прекрасного, не могут без добра и справедливости, сколько бы они ни говорили себе и окружающим разных обесценивающих и злых слов, сколько бы они ни придумывали всяких бездуховных и безнравственных теорий.

В консерватории народу поменьше, чем в театре, но это всегда так было: чтобы воспринимать классическую музыку необходима некоторая музыкальная привычка, что ли. Я и сама, честно говоря, не всегда люблю ходить на классическую музыку. А мама с бабушкой обожают! У нас есть абонемент в зал Чайковского на двенадцать посещений в год. Мы ходили все вместе, но удовольствие от музыки я получаю не каждый раз. Больше всего я получала удовольствие от того, как это нравится бабушке и маме. Мне всегда становится очень хорошо, когда удается сделать им приятное. Счастье смотреть в их яркие, загорающиеся радостью и восторгом глаза, счастье видеть и чувствовать, что мы вместе, что мы такие близкие и хорошие, и что мы очень любим друг друга: я, мама и бабушка.

* * *

Втайне мне давно и очень сильно хочется любви для себя самой. Я никому об этом не рассказывала, это только мое самое-самое заветное желание. Оно внутри, в самой глубине моей души. Мне уже двадцать семь лет, а у меня еще никого не было по-настоящему. Как-то не удавалось все это время, хотя многие за мной ухаживали и в школе, и в институте, но такого, чтоб чувство меня обожгло, такого, чтоб молния ударила, чтоб я сразу поняла: вот это мой человек, мой принц, мой избранник, такого не было. Просто ради того, чтоб попробовать, мне не хотелось, и я нисколько не жалею об этом. Мне нечего стесняться и переживать – пусть стесняются те, что истаскались по подворотням и даже не помнят имен всех своих любовников. Мы не такие! Меня совсем по-другому воспитывали, и мне совершенно не нужно побывать в грязных и отвратительных ситуациях, чтоб понять для себя их омерзительность и то, что мне это не нужно, а нужно совсем другое. Я и так это знаю уже давным-давно, знаю крепко-накрепко и окончательно. Иногда бывает грустно, но я верю, что все у меня впереди, а тем более среди моих подруг, и вообще среди общих знакомых, вовсе нет тех отношений, которым можно было бы позавидовать или восхититься, пожелать такого же для себя. Я бы вовсе не хотела жить так, как многие девочки – с малоинтересным, почти чужим человеком, который только и делает, что приносит домой какие-то деньги и справляет свои физиологические надобности с твоим участием. Чем сосуществовать с человеком, не интересующимся тобой самой, твоими идеалами, чем жить с человеком, чьи интересы так же от тебя далеки, по-моему, уж лучше вот так как я – жить с любимыми людьми, которые тебя понимают, разделяют все твои надежды, знают о тебе все и любят тебя больше жизни, пусть даже они всего лишь бабушка и мама.

Мне не нужно кого попало, мне нужно самого лучшего, самого красивого, самого умного и… только моего, чтоб любил меня без памяти, а я – его, и мы вместе жили как в сказке. Я чувствую, что где-то он есть и он так же ищет меня или ждет. Только ни один из тех, кого я знаю или о ком я слышала или читала, включая киногероев и эстрадных звезд, на него даже отдаленно не похож. Иногда на фотографиях в журналах я встречаю мужчин, которые могли бы быть им, по крайней мере, внешне, но это бывает довольно редко и только в каком-нибудь одном ракурсе, а если фотографий несколько, то все другие ракурсы, кроме понравившегося мне, – почти всегда разочарование.

Был мальчик, который довольно долго за мной ухаживал и дома у нас бывал. Сначала мне все нравилось. Он был начинающим художником со смешной фамилией Щепетильников. Мы познакомились на выставке в Галерее Шилова, где этот невысокий юноша, выглядевший неопрятно в какой-то своей неухоженной заброшенности, так забавно распекал выставленные картины, хотя со знанием дела и, как мне показалось, по существу. С такой легкостью и так непринужденно он завел со мной разговор, что поначалу я отнесла его к категории ловеласов и вовсе не хотела продолжать отношения, но чем-то он тогда меня рассмешил или чем-то заинтересовал… нет, он маме моей понравился! Конечно-конечно, как только мама к нам подошла, он начал осыпать ее комплиментами и говорить, что без ума от ее дочери, то есть от меня, еще он мило шутил, что хорошо может понять, почему дочь такой приятной и моложавой женщины стала такой красавицей… В общем, заболтал он нас тогда вконец, и мама пригласила его в гости на следующий день, тем более что он очень заинтересовался одним этюдом Саврасова, которым мама ему похвасталась, и не пригласить уже не было никакой возможности, как потом мама мне объяснила. Еще она сказала, что если я не забочусь о личной жизни, то ей придется этим заняться.

Потом мы очень хохотали, потому что я ответила маме, что она может взять эту личную жизнь на себя окончательно и полностью ее осуществлять. Мама сначала фыркнула, хотела даже обидеться, но я ее растормошила, и мы начали смеяться. Чуть погодя, я продолжала делать маме смешные укольчики насчет того, что это ей молодой человек делал комплименты даже больше, чем мне, и именно она его пригласила, и что, может быть, я вообще завтра не нужна… Так мы переглядывались и хихикали всю дорогу, на нас даже в метро оборачивались.

Юноша назавтра пришел с букетом цветов и тортиком, мы ужинали вместе, он был уже гораздо менее разговорчив, чем накануне. Под нашим нажимом, вызванным такой метаморфозой, признался, что вообще с девушками не умеет знакомиться и вчера у него случился такой приступ болтливости от отчаяния. В основном говорили мама и бабушка. Они обстоятельно расспрашивали его о всяких жизненных обстоятельствах, особенно бабушка была к нему беспощадна со своими вопросами, а мама в тот вечер, как будто специально давая повод моим подшучиваниям, нарядилась в лучший свой брючный костюм, довольно рискованный, надо сказать, для ее возраста, и сделала макияж. Мы просидели целый вечер, молодой человек смущался все больше, ответы его становились все короче, пока не сделались односложными. Под конец бабушка даже упрекнула его в зажатости и угрюмом настроении, посоветовав брать пример характера с ее собственного неиссякаемого оптимизма. Еще через пятнадцать минут он засобирался домой, ссылаясь на неотложные дела. После его ухода мы за чаем еще немного поболтали.

Мама сказала, что он – приятный, бабушка тоже согласилась, что по нынешним временам вполне вежливый и культурный экземпляр. Еще бабушка и мама сказали, что ничего страшного нет в том, что у него нет квартиры, вполне возможно и нам потесниться, хотя еще непонятно как. Но, в конце концов, об этом просто нужно как следует подумать, ведь мы все-таки живем в двухкомнатной квартире, хоть одна комната у нас и проходная, но их все же две… Я поспешила уверить своих близких, что говорить о чем-то таком еще рано, что я вообще его не знаю, да и он сам еще ничего определенного не предлагал. Тут я покраснела, бабушка рассмеялась, а мама подошла, обняла меня за плечи и поцеловала в макушку.

Мы еще долго сидели в тот вечер, бабушка рассказывала, как мама отказалась второй раз выходить замуж потому, что я была грудным ребенком и почти не спала ночами, а спала только днем и мне требовался покой, а наша квартирка не позволяла надеяться, что тишину сможет соблюдать еще кто-то, кроме моих мамы и бабушки – самых родных мне людей, которые готовы были даже не на цыпочках ходить, а пусть и по воздуху летать, только бы я хоть чуть-чуть поспала, а потом покушала и начала, наконец, набирать вес. Мама молча это слушала, кивала головой, а потом сказала, чтобы я не повторяла ее ошибок и не думала ни о какой жилплощади, а делала так, как велит мне сердце. Я пошла спать счастливая от того, что мои бабушка и мама такие хорошие. Ночью я еще много думала об этом парне, по-всякому его себе представляла и смотрела на букет, который он почему-то второпях моей маме подарил.

* * *

Бабушка перед уходом молодого человека сама написала ему на бумажке номер нашего домашнего телефона, аккуратно приписав внизу, как нас всех зовут, хотя я в тот момент уже смотрела на затею с этим знакомством безо всякой надежды. Была уверена в том, что он ни за что не перезвонит, равно как и в том, что мы обошлись с ним дурно и неправильно. Мне почему-то было очень обидно за него. Что именно в нашем приеме было дурно и что неправильно, я не понимала и не понимаю по сей день, но смутное ощущение чего-то несправедливого и неприятного оставалось и не проходило. Такое чувство привычно для меня. Я не могу ни с чем связать его появление, но, игнорируя свою логическую несостоятельность, оно частенько посещает меня – мы старые знакомые и уже научились жить вместе. Я почти привыкла его не замечать, а оно каждый раз, приходя, перестало хватать меня железной лапой за горло, перестало выдавливать мою печень из-под ребер и перестало шкодить с моим желудком, прежде непременно расстраивавшимся с его появлением. Это странное чувство, которое прижилось во мне… Я очень благодарна ему хотя бы за то, что оно позволяет мне жить, не убивает меня…