Текст книги "Господин мертвец. Том 1"

Траншейный кинжал почти всегда был самодельным, его форма зачастую зависела лишь от пожеланий хозяина. Дирку приходилось видеть самые различные образцы. Некоторые имели узкое длинное лезвие с пилой на обухе вроде той, что была на штык-ножах саперных частей. Попавшему в плен с подобным оружием концентрационный лагерь не грозил, его убивали на месте, зачастую этим же штыком. Очень уж страшные раны оставляла миниатюрная пила, на выходе из человеческого тела способная развалить его пополам или вскрыть грудную клетку ребрами наружу. Другие обладали развитой гардой, своей формой напоминавшей литой кастет, иногда шипованный, и в бою выполняли эти же функции. Третьи, напротив, отличались широким длинным лезвием, которым наносились рубящие удары, способные легко отделить голову врага от туловища или руки от торса. Были и более примитивные поделки, изготовленные из заточенных арматурных прутьев. Реалии боя в тесном пространстве и собственные пожелания подчас рождали самые разные произведения окопного искусства, различные во внешнем виде, но сходные в одном – все они предназначались для быстрого и эффективного убийства.

Кроме ножей взвод Дирка был обеспечен и иным арсеналом, обладание которым сделало бы честь средневековой разбойничьей банде. Архаичная форма этого оружия прекрасно сочеталась с функциональностью и удобством. Почти у каждого «висельника» при себе была тяжелая палица, которая обычно являлась основным инструментом на вражеской территории. Длиной не больше локтя, она была способна наносить страшные удары, раскраивающие черепа вместе с каской, крушащие ребра и вышибающие зубы вперемешку с челюстями.

Некоторые палицы изготавливались из прочного деревянного древка, на которое был насажен пустой корпус пехотной гранаты. Жареный Курт презрительно именовал такие «колотушками», хотя со своей работой они справлялись наилучшим образом. Самую простую «колотушку» можно получить, если взять подходящую палку и плотно обмотать один ее конец клубком прочной колючей проволоки. Или забить несколько гвоздей. Более сложные образцы представляли собой настоящие рыцарские булавы, украшенные со всех сторон треугольными шипами, или шестоперы с их хищными плавниками, способными раздробить кости даже сквозь кирасу. «Веселые Висельники» в большинстве своем предпочитали литые палицы с массивным цилиндрическим бойком, имевшим вместо длинных шипов выдающиеся на пару сантиметров жесткие ребра. Такая не застрянет в проломленных костях, не зацепится за телефонный кабель, ремень или одежду в горячке окопного боя.

Встречались и кистени – стальной груз на сыромятном ремешке. Они выглядели как игрушки, но подобной игрушкой можно было укладывать по человеку за каждый удар, достаточно набить руку. У многих были топоры, простое и эффективное оружие, не требующее особой подготовки. Узкое лезвие на длинном древке, напоминающее томагавки аборигенов Нового Света. На месте обуха оно иногда украшалось стальным зубом, похожим на клюв кирки. Такая штука без проблем могла пробить даже самую прочную каску – и то, что находилось под ней. Топором было удобно и блокировать удары, и наносить их, используя одну руку или обе. Кое-кто из бойцов, бывало, сооружал себе и более причудливое оружие.

Например, Петер Юльке, гранатометчик третьего отделения, использовал штуку, которую он называл «свинобой». Это было что-то вроде молотка на длинной ручке, и Юльке утверждал, что в его деревне этот инструмент испокон веков использовался для забивания больших хряков. Узкий граненый боек с хрустом входил в самую толстую кость, оставляя после себя крохотное аккуратное отверстие диаметром не больше мизинца. «Что сгодится для свиньи, сойдет и для француза», – рассудил Юльке. Не раз и не два после этого Дирк при сортировке мертвецов в занятых траншеях находил мертвых французов, которые выглядели как живые, не имея при этом никаких видимых повреждений. У таких обычно в затылке или под ухом обнаруживалось крошечное, почти не кровящее отверстие, оставленное жалом «свинобоя». Закаленная на свиньях рука Юльке почти никогда не знала промаха.

Свое оружие было и у Лемма. И неудивительно – возвышаясь над прочими на целую голову, он имел руки необъятной толщины, которые могли сойти за стволы деревьев, а каждый его кулак был размером с крупную дыню. Обычная палица в подобном кулаке выглядела карандашом. Лемм не был наделен природой острым умом, как и многие люди богатырского телосложения, восполняя нехватку сообразительности прилежностью и терпением. Однажды увидев, как этот великан лупит тренировочное чучело неошкуренным бревном, отчего то ходит ходуном на залитом бетоном постаменте, Жареный Курт покачал головой и обратился за помощью к Брюннеру.

Вместе им удалось соорудить нечто такое, что пришлось Лемму по нраву. Наверно, это можно было назвать боевым цепом – отрезок трубы, похожий на ежа из-за усеявших его штырей, был присоединен с помощью цепи к столь же грозному металлическому древку. Эта конструкция весила килограмм тридцать, но глядя на то, как Лемм разгуливает с ней, держа на плече, как прогулочную тросточку, верилось в это с трудом.

В бою этот боевой цеп уничтожал любую оборону в том месте, где с ней соприкасался. Прочные баррикады из мешков, бревен, колючей проволоки и камня разлетались в щепки. Однажды Дирк видел, как удар этого чудовищного оружия уложил на месте сразу трех французов. Вложенной в него силы хватило бы и на пятерых, но в тесных земляных закоулках Лемму приходилось довольствоваться тем, что было. Во взводе шутили, что с таким боевым цепом не страшно выйти и против танка. И толика справедливости в этом была.

Еще были гранаты. Их брали с запасом, столько, сколько возможно – по десять штук, двадцать, даже тридцать. При зачистке траншей граната представляет собой немаловажный инструмент. «Веселые Висельники» чаще всего были хорошо защищены от любого огнестрельного или холодного оружия, но привычка запускать в подозрительное место гранату была живучей в равной степени у обычных штурмовиков и у мертвых.

Наиболее сложной была работа у гранатометчика штурмовой группы. Он шел по зигзагообразным ходам первым, используя обе руки для того, чтобы метать свои смертоносные снаряды по навесной траектории за углы траншеи. Именно за ними штурмовиков обычно подстерегали опасности, скрытые резкими поворотами от линии огня атакующих. Для такой работы нужно было иметь твердую руку и верный глаз. В третьем отделении лучшим гранатометчиком считался Юльке, тот самый, что дырявил французские головы «свинобоем», но с ним по этой части мог поспорить и Эшман из четвертого.

«Висельник» в полной боевой экипировке представлял собой странное зрелище. Со всех сторон поверх стального доспеха он был опутан ремнями, подсумками, инструментом и оружием. Наверно, даже саперам не приходилось навьючивать на себя столько всего. Это была целая мобильная крепость, способная действовать как в составе группы, так и самостоятельно. И последнее вовсе не было редкостью. В хаотичных переплетениях чужих траншей, где сложно было держаться ориентиров, а ситуация подчас менялась молниеносно, штурмовые подразделения нередко рассыпались на пары или действовали поодиночке, иногда в течение нескольких часов или даже дней.

В своем роде «висельники» были болезнетворными организмами, запущенными в огромное тело и путешествовавшими по его артериям и венам, стараясь поразить как можно больше жизненно важных центров и органов. Успех штурма зависел от того, удастся ли им нащупать уязвимые места и обрушить защитные системы этого организма. И даже нечеловеческая сила мертвецов и прочные доспехи не могли служить надежной гарантией, когда в дело вступал мощный иммунитет.

«Мертвецы в рыцарских доспехах, – подумал Дирк отстраненно. – Обвешанные гранатами, с ружьями, боевыми топорами и пиками в руках, насмешка самой смерти над человеческой жаждой убийства. Когда-то рыцари были символом доблести и справедливости, пусть это не мешало им отрывать друг другу головы, а теперь под сверкающими доспехами мертвое, издающее знакомый запах мертвечины мясо. Мертвое воинство в стальной броне».

Перед боем «висельники» становились сосредоточенны и молчаливы, возбуждение отступало, как последние лоскуты ночи отступают со стремительно светлеющего неба. Дирку было знакомо это чувство. Тело немеет, становится непослушным, тугим. Как будто заранее готовится испытать все возможные нагрузки. Сейчас ты сидишь в окопе, привалившись к земляной стене, и видишь только верхушки травинок, шелестящие на ветру. А через минуту ты уже будешь бежать между воронками прямо на ощерившиеся пулеметами амбразуры, и в голове твоей, пустой и гулкой, будет звенеть лишь одна мысль. Выжить.

Мертвецы не испытывают страха. Никто не паниковал, не теребил оружия, не вздрагивал. В последнюю минуту перед боем «висельники» испытывали лишь спокойную сосредоточенность сродни медитативному трансу. Так может ощущать себя оружие перед выстрелом. Ни страха, ни эмоций, лишь ощущение холодной стали и готовность отозваться щелчком спускового крючка на усилие хозяина.

Сейчас, разглядывая скрытые шлемами лица своих бойцов, Дирк думал не о ждущих их французских пулеметах, а о том, что слуги всегда похожи на своего хозяина. И если в мире живых это часто звучит как метафора, то в Чумном Легионе – несомненная истина. Молчаливая воля хозяина-тоттмейстера настраивала всех на один лад. Словно каждый из них сейчас был радиоприемником и все они настроились на одну и ту же волну. Волну эту невозможно было засечь или обозначить, но ее присутствие ощущалось всеми, от унтеров и ефрейторов до самого последнего бойца.

Характер мейстера в некоторой мере передавался и его отряду, людям, в которых он вдохнул жизнь или ее подобие. Когда-то Дирк считал, что это миф. Когда-то давно, когда само слово «тоттмейстер» еще обозначало для него нечто таинственное и жуткое, а упоминание Чумного Легиона рождало короткий укол стылого страха. О, тогда он знал много сказок и легенд о мертвецах, которых воля проклятого колдуна заставила вновь взять в руки оружие. Вроде того, что тоттмейстер вливает мертвецу в рот каплю своей гнилой крови, чтобы подчинить его разум. Эта кровь становится частью воскресшего, а сам он становится частью тоттмейстера, перенимая его привычки, умения и знания, превращаясь в его беспомощную копию.

Это было выдумкой – мейстер Бергер никого не поил собственной кровью. Он вообще не любил ее вид. Но всякая легенда, содержащая в себе ложь, подчас содержит и зерно истины, которое не сразу разглядишь.

Они все, «Веселые Висельники», были частью Бергера, хотелось им мириться с этим или нет. Как и у прочих отрядов Чумного Легиона, их связь со своим мейстером, держащая их в затянутом сгоревшим порохом мире живых, проводила не только его приказы, но и нечто большее.

У каждой роты Чумного Легиона был свой неизменный мейстер, со смертью которого кончалось и ее служение. И в каждой роте были свои традиции, правила, своя тактика, своя организация, свои цвета и обозначения. В этом не было ничего удивительного.

«Адские Керберы» вселяли во врагов ужас своей демонической яростью, которая бросала их вперед, невзирая на потери. Они крушили врага тяжелыми топорами, похожими на мясницкие, и издавали при этом такой рев, что с их пути нередко бежали даже гвардейские части. В бою они не рассуждали и действовали инстинктивно, как дикие звери, что часто приносило наилучший результат на поле боя. По слухам, таким же был их мейстер, старый Ханс фон Грайер, за которым ходила слава безумца, безрассудного рубаки и бретёра[28]28
  Бретер (от фр. brette – шпага) – любитель дуэлей.


[Закрыть]. Его «Адские Керберы» унаследовали от него если не все черты, то большую их часть. Конечно, Грайер мог устанавливать в своей роте любые порядки, какие ему вздумается, но его мертвые бойцы не просто следовали им, за годы службы они начинали воплощать в себе его воззрения и образ мыслей. Слишком быстро и охотно – даже для солдат, которые стремятся походить на своего командира.

Или взять «Смеющихся Покойников» Фридриха Вадера, которые прославились не только благодаря своим военным успехам, но и из-за свойственного только им циничного отношения к жизни и смерти. Все, кто сталкивался с этой ротой, отмечали, что ее бойцы апатичны, но при этом не лишены чувства юмора и охотно шутят даже на те темы, которые у обычного человека вызывают дрожь. В этом они точно повторяли характер их мейстера Вадера, хоть каждый из них и являлся индивидом со своим именем, прошлым и воспоминаниями.

Так и «Веселые Висельники», набранные в разные годы на самых разных полях сражений, в некоторых чертах своего характера незримо походили на мейстера Бергера. Слишком очевидное сходство, чтобы быть случайным.

«Мы его дети, – невесело подумал Дирк, пересчитывая гранаты. – Вместе с жизнью он вдохнул в нас частичку себя. Не столь большую, чтобы превратить нас в его копии, но достаточную, чтобы мы стали родственниками. В этой роте двести шестьдесят четыре Бергера, но двести шестьдесят три из них предпочитают об этом не задумываться».

И еще он подумал, что им повезло с мейстером.

Бергер был собран, всегда спокоен, молчалив и уверен в себе. Этими же качествами отличались и его мертвецы. Они не нервничали перед боем, они не впадали в кровавую ярость, они приходили и делали свою работу. Сосредоточенно, планомерно, даже размеренно. Иногда Дирк задумывался, сколько в нем самом осталось от того Дирка, в чьем теле он живет, а какую часть разума занимает невидимый Бергер. Мысли эти были неприятны, но избавиться от них было трудно. Они появлялись, как непрошеные гости, и заседали в мозгу маленькими острыми занозами, которые невозможно выковырять.

Все могло бы быть хуже. Бергер мог быть безумным психопатом, помешанным на убийствах или великой роли Германии в новом мире. Значит ли это, что и они все, все двести шестьдесят четыре человека, сделались бы безумны?.. Дирк не был уверен, что хотел бы знать ответ. В конце концов, тоттмейстер Бергер был далеко не худшим представителем своего ордена. А пожалуй, насколько Дирку приходилось встречаться с коллегами мейстера, и лучше многих. Спокойный, ироничный, умеющий слушать, но по-своему самолюбивый, производящий впечатление равнодушного и даже замкнутого, Бергер был хорошим примером для подражания. Даже если это подражание принимало неосознанную форму.

– Эй, «висельники»! – Дирку пришлось постараться, чтоб его голос разнесся от одного края взвода до другого. – Тому, кто первый срубит француза в траншее, даю талер!

Это объявление вызвало радостные смешки и пересуды.

– Можете сразу отдать его мне, господин унтер, – сказал Жареный Курт, – потому что я отправлю в грязь пятерых, еще прежде чем эти увальни добегут до траншеи.

Жареный Курт еще не успел надеть свой шлем-череп, и Дирк хорошо видел его лицо, осклабившееся в недоброй улыбке. То, что осталось от его лица. Увидь эту улыбку французы – поседели бы в минуту.

– Не спеши, красавчик, – отозвался Эшман, – и убери свои лапы от моего талера!

Вокруг раздались саркастичные смешки и подначки. Мало кто из «висельников» мог рассчитывать на выигрыш там, где за дело брался Жареный Курт. Опытный боец, воевавший в Чумном Легионе не первый год, в рукопашном бою он был настоящим кошмаром для французов. Не человек, а фабричный станок для превращения солдат в французской форме в начинку для мясного пирога. Он с равной легкостью орудовал что топором, что булавой, а траншейный кинжал в его руках омывался кровью так часто, что даже постоянная чистка и полировка не могли спасти его от мелких пятен ржавчины. Но все же среди «Веселых Висельников» были те, кто мог с ним поспорить.

Франк Зиверс по прозвищу Шкуродер встретил слова Жареного Курта одобрительным кивком, как бы принимая вызов. Эти двое часто соревновались в успехах, и, справедливости ради, позиции Зиверса можно было назвать весьма устойчивыми. В сутолоке траншейного боя он орудовал не так безрассудно и дерзко, как Жареный Курт, но бил всегда единожды и наверняка. Один удар – один труп. Расчетливо и ловко, как опытный забойщик скота. Его прозвище пристало к нему не случайно. Однажды какой-то английский пехотинец улучил подходящий момент и всадил свой игольчатый штык ему в спину, в одно из сочленений доспеха. Удар был что надо, он раздробил Зиверсу пару ребер и пронзил насквозь, до самой грудины. Мертвецы не способны чувствовать боль, но внешний вид Зиверса был непоправимо испорчен – вряд ли теперь у него появилось бы желание предстать перед кем бы то ни было с обнаженным торсом. Одним движением мертвец сломал английскую винтовку пополам, а потом добрался и до ее хозяина. Он мог бы сломать ему шею двумя пальцами, как двухнедельному цыпленку, но тогда его вряд ли прозвали бы Шкуродером. Он достал свой нож и срезал с несчастного томми всю шкуру, как срезают ее с животных на живодерне. Заживо. Говорят, бедняга был еще жив, когда Зиверс закончил свою работу. Свой отвратительный трофей Зиверс с гордостью принес в расположение части и даже собирался надлежащим образом обработать, чтобы набить из него чучело. Но Дирк в категорической форме приказал избавиться от него. Не хватало еще приумножать запах мертвой плоти, и так следовавший за ними по пятам.

Тихий Маркус ничего не сказал, да и не мог сказать, но Дирк не сомневался, что он покажет себя с наилучшей стороны. Тихий Маркус не любил палицы и топоры, да они были ему и ни к чему. Даже в тяжелом громоздком доспехе он двигался точно легкая неустойчивая весенняя тень, которая скользит по земле, то растекаясь, то вновь образовывая четкий абрис. Он орудовал парой длинных кинжалов, похожих на старомодные испанские даги. Эти клинки не выглядели грозными по сравнению с окованными шипастыми палицами, кистенями и боевыми цепами, но стоило один раз увидеть их в деле, чтобы понять – с их хозяином связываться не стоит. Тихий Маркус с одинаковой ловкостью орудовал обеими руками, и кинжалы чертили вокруг него быстро тающий узор, состоящий из потревоженного металлом воздуха. Этот узор сложно было разглядеть, но тот, кого он касался, беззвучно падал, рассеченный длинными лезвиями на несколько ломтей.

Штальзарги в споре тоже не участвовали. Они замерли у подготовленных специально для них проходов – молчаливые стальные фигуры, немного ссутулившиеся перед рывком. Тяжелым махинам сложно было одолеть резкий подъем, но они справятся с этим, когда раздастся сигнал.

Дирк взглянул на часы. Без трех минут четыре утра. Значит, сейчас все начнется. Он надел шлем. Мир, бывший только что большим и необъятным, съежился до небольшого кусочка, видимого в узких прорезях. Больше ему и не требуется. Он проверил оружие, хотя нужды в этом и не было – Шеффер давно сделал за него все необходимое. Гранаты на проволочных фиксаторах на поясе. Замершая за правым плечом в кожаных петлях булава. Кинжал у левой подмышки с соблазнительно выставленной вперед потертой рукоятью. Короткая пика, прикрепленная к предплечью. Обрез охотничьего ружья в левой руке. Не хватало лишь привычной кобуры с «Марсом» на боку, но тут уж ничего не поделаешь – сегодняшняя работа не для него. Сегодня их ждет мясорубка, в которой изящное и точное оружие не пригодится.

Дирк осторожно выглянул из траншеи. Французских позиций видно не было, все поле оказалось затянуто туманом. Его грязно-молочные разводы растянулись над землей, превратив окружающее поле, перепаханное снарядами, в клубящуюся неоднородную кашу, в которой проглядывали то облака, то участки жухлой высокой травы. В эту кашу им предстоит окунуться с головой. Запах тумана, кажущийся тоже липким, приятно щекотал носоглотку. От сырости полированная поверхность доспеха покрылась мелкой водяной капелью. Как будто кто-то украсил сталь крошечными слюдяными украшениями.

Вскоре эта картина изменится. Навстречу из тумана ударят слаженно пулеметы, и земля под ногами затрещит, пронзенная сотнями юрких свинцовых насекомых. Дирк поднял руку в условленном сигнале. Он означал полную готовность.

В разных местах шеренги раздались крики командиров отделений, прерывающие шутливую перебранку и споры:

– Приготовиться! Проверить оружие! Двухминутная готовность!

Каждый боец заблаговременно подготовил свой участок для того, чтобы можно было быстро выбраться из траншеи. За несколько часов до штурма «висельники» сняли часть бруствера, сделав в грунте небольшие выемки. По сторонам их закрепили железные скобы и арматурные прутья. Ухватившись за них руками, легко было оказаться наверху одним рывком.

Голос тоттмейстера Бергера Дирк услышал, когда до четырех часов оставалось немногим более полутора минут. Этот голос появился из ниоткуда, соткался из шелеста густого вязкого воздуха. Он звучал внутри головы, но звучал иначе, чем бесцеремонный голос Хааса. Когда на связь выходил лейтенант-люфтмейстер, собственная голова становилась похожа на резонатор какого-то музыкального инструмента, и чужой голос заставлял ее раскалываться на куски, вибрируя внутри. Голос Бергера был особенный. Еще минуту назад его не было, но теперь, когда Дирк слышал его, ему казалось, что этот голос постоянно был с ним, в его голове, просто прежде хранил молчание.

«Веселые Висельники»! Сегодня вам вновь предстоит выполнить ваш долг. Я не собираюсь читать вам пламенную речь о враге, который только и ждет возможности сокрушить Германию, втоптать в пепел ее руины и изнасиловать ваших матерей и жен. Вы больше не граждане этой страны, ваша смерть на поле боя с оружием в руках освободила вас от клятвы верности кайзеру. Вы служите чему-то большему, чем кайзер. Вы служите самой Смерти. Каждый из вас присягнул ей, и на каждого из вас Госпожа смотрит с улыбкой. Сегодня мы проверим, не подведете ли вы ее ожиданий!»

Дирк представил тоттмейстера Бергера. Сейчас магильер наверняка находился в переднем отсеке «Морригана», и Дирк мог видеть его так хорошо, как если бы сидел сейчас рядом. Окна и бойницы наглухо закрыты, чтобы не пустить внутрь сырость, Бергер в своем извечном сером мундире, застегнутом на все пуговицы, сидит за откинутым столиком, на котором разложены карты, линейки и карандаши. Перед ним стоит стакан теплого чая, который он еще не отпил. Искаженное лицо Хааса напротив. Потрескивающая радиостанция. На карте – резкие карандашные линии. В этих линиях – сам Дирк и его люди. И другие мертвецы. Все они нарисованы на карте, их жизни – точки, пунктирные линии и штрихи.

«Сегодня вы будете сражаться не за себя. И не за почести. Мертвые не могут заслужить славы, как и покрыть себя позором. А вы все мертвы. Никого из вас не представят к ордену, не наградят крестом. Мертвецы не получают наград. Даже если вы вырвете победу у самого дьявола, никто не вспомнит вас. Никто не помянет «Веселых Висельников», которые храбро сражались на полях войны, укрывая их своими телами, выполняя долг, возложенный на них после смерти. Те люди, жизнь и спокойствие которых вы сегодня покупаете, ненавидят вас и боятся. Даже больше, чем французов или англичан. Нет, вы не получите славы – ни здесь, ни где-нибудь еще. И сегодня вы будете биться не за нее».

Бергера слушали внимательно, как слушали бы голос самого архангела, вещавший с неба. «Висельники» замерли, стараясь не пропустить ни одного слова. Это тоже было частью ритуала. Они все сейчас слышали одно и то же, эти неподвижные мертвецы, закованные в сталь. И для каждого из них слова тоттмейстера несли свой, особенный смысл.

Жареный Курт замер, так и не вложив в ножны свой кинжал, остроту которого проверял перед этим. Молодой Ральф Классен, семнадцатилетний мальчишка, застыл столбом, запрокинув голову, как будто это могло помочь ему лучше слышать. Неповоротливый огромный Лемм, забросив за спину свой боевой цеп, вслушивался в эти слова. И Тихий Маркус. И огнеметчик Толль. И Клейн. И Эшман. И Мертвый Майор. Все они сейчас обратились в слух, забыв про поле, по которому жирными комьями растекался туман, про оружие в руках, про серое небо над головой и пулеметы, смотрящие им в лицо где-то на другом конце мира.

«Вы будете сражаться потому, что вы солдаты. Вы потеряли право называться людьми, но солдатами вы все еще остались. У вас нет семей. Вы больше не сыновья, не братья, не мужья. Ваши семьи получили похоронные извещения, и эти извещения были абсолютно правдивы. Каждый из вас мертв. Кого-то сразило осколком, кто-то был пронзен штыком, другого убила пуля. Вся ваша прошлая жизнь не принадлежит вам. Смерть стерла все то, чем вы обладали. Ваши семьи, ваши имена, ваши звания и добрую память. Поэтому вы сражаетесь во сто крат лучше людей. Вы сильнее их. Вам больше нечего терять, ведь у вас нет даже гробов. Вы – сила Смерти в ее исконном обличье, олицетворение ее, созданное в самом аду! Вы можете лишь убивать и умеете это делать. Сегодня вы будете убивать не ради Германии, не ради кайзера или высших идей. А только потому, что это единственное, что у вас есть, это то, что вы умеете делать в совершенстве! Сегодня вы выполните свою работу!»

Дирку показалось, что он слышит рокот. Вроде того, что издает волна, наткнувшись на острые камни. Странный звук, тревожный и нарастающий с каждой секундой, дрожал в рассветном сыром воздухе. Этот утробный глухой рык издавали «висельники». Слова мейстера разбудили в них злость, особенную злость боя, которая сладко томится в груди и заставляет подрагивать пальцы, сомкнувшиеся на оружии. Дирк почувствовал, что и сам ощерился под стальным шлемом, губы разошлись, обнажив скрежещущие зубы. Это ощущение было его собственным, мейстер лишь сконцентрировал его, направив слова в нужное русло.

Они не люди. Они мертвецы, которые умеют лишь убивать. И они выполнят свою работу.

«Веселые Висельники», этот день принадлежит вам! – голос невидимого тоттмейстера Бергера задрожал от напряжения, и Дирк почувствовал на губах привкус крови, хотя крови в его теле давно не было. – Сокрушите тех, кто убил вас! Вырвите их сердца и растопчите! Покажите им, что такое Смерть! Железо и тлен!»

– Железо и тлен! – рявкнули десятки глоток. Крик получился слаженный, резкий, как выстрел тяжелой мортиры, расколовший весеннее утро на тысячи осколков. Откуда-то слева из тумана до Дирка донесся отзвук, похожий на эхо, и он понял, что это кричал взвод Крейцера.

Дирк взглянул на часы – в последний раз перед тем, как спрятать их. Три минуты пятого.

– Вперед! – крикнул голос в его голове. – За Смерть!

– За Смерть! – крикнул сам Дирк, подняв руку со сжатым кулаком и подавая сигнал.

– За Смерть! – закричали командиры отделений.

– За Госпожу!

– За Германию!

– За Господа Бога и «Рейнметалл»!

Штальзарги, как огромные бульдозеры, пришли в движение и подались вперед, выбираясь из траншеи, в воздухе повисла густая земляная пыль. Сквозь нее Дирк видел лишь мелькающие доспехи.

Дирк переложил ружье в правую руку, левой схватился за скобу и, подтянувшись, оказался наверху. После тесноты траншеи и запаха сырой земли затянутое туманом поле показалось ему бездонной пропастью, распахнувшейся перед глазами.

Штурм начался.