Текст книги "Раубриттер III. Fidem"

– Отдает тщеславием, – заметил Гримберт нейтрально.

Сам он последние несколько минут разглядывал герб незнакомца на груди доспеха. Давно не подновляемый, нанесенный не лучшей краской, он заметно истерся, но все же оставался читаем – угловатая черная птица, сидящая на крепостной стене. Герб был лаконичный, если не сказать скромный. Все геральдические птицы, которых прежде видел Гримберт, отличались весьма вздорным и боевым нравом – топорщили крылья, хищно открывали клювы, а то и терзали вражеский череп. Эта птица была другой, маленькой и невзрачной, похожей на примостившуюся на крепостной стене ворону.

– Парень попросту начитался рыцарских романов и был не в меру восторжен. Многих из нас это чувство обуревает в юности, прежде чем мы накидываем на неукротимый порыв страсти шоры зрелого опыта. Так и он рвался в бой, горя желанием показать всему миру свой герб и утвердить рыцарские добродетели. Доспех у него был плохонький, старый, изношенный «Клавам» третьей модели, с текущим реактором и через раз заедающими пушками, но это его, конечно, не остановило.

– И как сложилась его судьба?

– Печально, – незнакомец глотнул из фляги. – Как и у всех юных дураков на этом свете по заведенной издавна традиции. Стоило ему отойти на десяток километров от вотчины, как судьба свела его с другим рыцарем. Проклятый герб сыграл своему хозяину плохую службу. Увидев его, другой рыцарь вообразил, что судьба свела его с самим чемпионом герцогства, не меньше. И тут же вызвал его на бой. Настоящий, без имитационных снарядов. От первого же выстрела у дурака заклинило орудия, и, прежде чем он сумел перезарядиться, противник разнес его бронекапсулу вместе с ним. Доспех еще несколько месяцев лежал в канаве, прежде чем его растащили по окрестным кузницам, а кусок лобовой брони с тем самым злополучным гербом, говорят, до сих пор висит в какой-то корчме на радость выпивающим знатокам геральдики.

– Поучительная история.

– Вы так считаете? – рассказчик смахнул с губ обильную винную капель. – По-моему, если она чему-то и учит, то только тому, что надо поменьше слушать историй. А теперь позвольте мне исправить впечатление неотесанного и болтливого болвана, которое я успел на вас произвести, и наконец представиться. Хуго фон Химмельрейх, рыцарь. Если вам окажется бывать в Нижней Саксонии, там я известен некоторым по прозвищу Шварцрабэ, что на северном наречии означает «черная ворона». Впрочем, если вам в самом деле попадется человек, уверяющий, что знает меня, советую не слушать его рассказов – наверняка они полнятся самой настоящей клеветой!

Имя показалось ему знакомым. Оно походило на старый, истершийся указательный знак возле дороги, смутно узнаваемый, но в то же время совершенно незнакомый. Сколько подобных знаков встретилось ему на пути за последние два года? Сотни?

Тысячи, подумал он, многие тысячи.

– Простите, нам с вами не приходилось прежде встречаться?

– Полагаю, что нет. Ваш доспех не из тех, что легко забыть, уж простите за откровенность.

Гримберт не почувствовал себя уязвленным. «Серому Судье» доводилось вызывать куда более саркастичные и ядовитые замечания, среди которых реплика сира Черной Вороны могла бы, пожалуй, сойти за комплимент. Ему, большому и выносливому механическому существу, было не привыкать служить мишенью для упражнений в остроумии, самые изобретательные насмешки причиняли ему не больше вреда, чем горсть сушеного гороха – лобовой броне. Гримберту потребовалось куда больше времени, чтобы научиться сносить их с христианским смирением.

Как-то раз в Амьене мальчишки с постоялого двора, улучив безлунную ночь, щедро измазали «Судью» дегтем, так что им с Берхардом пришлось весь следующий день оттирать его тряпками и песком.

– Фон Химмельрейх… Возможно, мне приходилось слышать что-то о вашем роде. Полагаю, он из старых?

– Древний имперский род, – подтвердил Шварцрабэ, убирая флягу. – Даже более древний, чем та курица, которую подали мне в трактире этим утром. Замка у меня отродясь не водилось, что же до земли, мне хватит совсем небольшого куска, когда придет час. Ах да, совсем забыл. Эта груда железа, которая ржавеет неподалеку, именуется «Беспечный Бес». Она может выглядеть неказистой, но именно она сберегает мою жизнь на протяжении последних двадцати лет, а это не так легко, как может показаться!

«Беспечный Бес»? Гримберт едва сдержался от того, чтобы присвистнуть. Интересно, каких трудов стоило сиру Шварцрабэ уговорить местного епископа освятить машину с таким названием?

Если кто и был занят настоящим делом, пока рыцари непринужденно болтали, так это Берхард. Привязав нагруженных мулов к поручням парома, он неспешно и основательно проверил упряжь и подковы, после чего набрал несколько горстей крупного морского песка и принялся полировать броню «Судьи». Несмотря на то, что работал бывший барон с таким видом, будто это занятие поглощает его внимание без остатка, Гримберт доподлинно знал, что тот прекрасно слышит каждое сказанное слово. Это качество с равным успехом можно было отнести к перечню как его достоинств, так и недостатков.

Шварцрабэ с удовольствием зевнул, глядя на яркое солнце, спелой виноградиной висящее в небе.

– У вас верный хронометр, сир инкогнито? Сколько еще до отплытия этой лохани?

– Паромщик утверждает, что два часа.

– Два часа… – Шварцрабэ горестно закатил глаза. – Какая жалость, что вы не можете выбраться из своей скорлупы. Мы разложили бы карты и славно сыграли прямо тут в «Скат» или «Баранью голову». Впрочем, как благородный рыцарь, вынужден предупредить – в одном только Вольфсбурге меня выгнали из трех кабаков за шулерство.

Интересный тип, подумал Гримберт, невольно разглядывая разглагольствующего рыцаря, беззаботно пьющего вино в тени своего доспеха. Судя по всему, один из тех бедолаг-раубриттеров, которые вынуждены рыскать по всей империи, ища не столько подвигов, сколько пропитания. На востоке таких немного, там все еще достаточно земли, чтоб обеспечить всех баронских отпрысков, но чем ближе к сердцу старой империи, тем их больше. Что ж, этот, по крайней мере, не позволит мне скучать за время пути.

– Вы не похожи на паломника, сир Хуго, – произнес он нейтральным тоном.

Шварцрабэ встрепенулся:

– Смею на то надеяться! Если я на кого и похож, то только на своего покойного батюшку, но, положа руку на сердце, и на то имеются некоторые сомнения…

– Так отчего же вы отправляетесь в Грауштейн?

– Помилуйте, разве мог я оставаться в стороне, когда в монастыре происходят такие вещи? Замироточила пятка святого Лазаря! Это ли не настоящее чудо?

– Должно быть, микрофоны моего доспеха окончательно вышли из строя, потому что я не улавливаю в вашем голосе надлежащего случаю почтения, сир.

Шварцрабэ расхохотался:

– Если я что-то и люблю в этой жизни, кроме вина и партии в карты, так это чудеса, сир инкогнито. Смею заметить, я не последний знаток чудес, хоть и не имею духовного сана. Признаться, чудеса влекли меня с самого детства. Видимо, в сошествии Духа Господнего мне, как каждому ребенку, чудилось истинное волшебство. Только с возрастом я не утратил любопытства. Более того, я развил это чувство путем постоянных упражнений. И если эти несчастные в лохмотьях, толпящиеся позади вас на пароме, мечтают прильнуть к чуду, чтобы выложить свои немудрящие желания, я собираюсь познать чудо в полной мере. Изучить его и сполна насладиться причастностью к нему.

– Так вы ученый? – с интересом спросил Гримберт.

Шварцрабэ с достоинством кивнул:

– Истинно так. Странствуя по герцогствам и графствам, не имея подходящего занятия, чтобы применить себя, я обнаружил большую тягу ко всякого рода чудесам, где бы они ни происходили. Только за последний год мне попались три, можете себе вообразить?

– А еще говорят, что Божья благодать все реже спускается на землю, – с преувеличенной скорбью вздохнул Гримберт. – Полагаю, чудеса были стоящие?

– Уж можете поверить слову рыцаря, старина! – с готовностью отозвался Шварцрабэ. – Хуго фон Химмельрейх лгать не станет. Не далее как в этом году в одной деревушке под Кобленцом мне рассказали об одном крестьянине, который слег, парализованный, много лет да так и остался недвижим. Лишенный возможности пить и есть, он целыми днями лежал без движения, принимая подношения от добровольной паствы, при этом нимало не теряя в весе! Говорят, местный епископ прочил его в святые! Мыслимо ли, человек, кормясь лишь духовной пищей, сохраняет не только жизнь, но даже румянец на щеках!

– Поразительно, – согласился Гримберт. – Значит, у вас была возможность прикоснуться к истинному чуду?

Шварцрабэ с важностью кивнул:

– Даже более того, мне суждено было явить еще одно. Увидев неподвижного крестьянина, возлежащего среди даров и подношений, я достал свой кнут. С виду это самый обычный кнут, даже непримечательный, только в него вплетен волос из лошадиного хвоста, принадлежавший кобыле, на которой когда-то въехал в Иерусалим сам Готфруа де Бульон. Этой плеткой я и взялся охаживать чудотворца. Тут-то и случилось истинное чудо. Господь не только даровал мученику мгновенное излечение, но и наделил такой скоростью, что тот быстрее зайца выскочил наружу и устремился прочь. Если вычисления «Беспечного Беса» верны, сохраняя дарованную Господом скорость, он должен был достичь Руана самое малое за два часа!

– Невероятно.

Шварцрабэ с наставительным видом поднял палец:

– Чудеса часто бывают непостижимы для грубого человеческого ума без должной теологической подготовки. Однако я в меру сил тщусь их постичь и часто проявляю в этом недюжинное упорство, так уж у меня душа устроена. Но знали бы вы, как это порой непросто!

– Охотно верю, сир Хуго, охотно верю.

– Вот, скажем, этой весной проезжал я один городок, сейчас уж и не вспомню названия. Тамошний священник тоже сделался чудотворцем. Макал руку в бочонок с обычной водой, утверждая, что тем самым освятил ее, сделав чудодейственной. Эту воду покупали у него три окрестных прихода, расплачиваясь чистым серебром. Говорят, хватало одной капли, чтобы излечить болезнь Гентингтона или запущенную опухоль. Скажете, не чудо?

Гримберт не смог сдержать улыбку.

– Вы и его смогли улучшить?

– Боюсь, что нет, – вздохнул Шварцрабэ, встряхивая флягу, чтобы проверить, сколько там осталось вина. – Напротив, с моим появлением чудо перестало являть себя людям. Рассудив, что раз уж одного погружения руки священника достаточно, чтобы сделать воду чудодейственной, я собрался было погрузить его в бочку целиком. А чтоб вода как следует настоялась, подержать так пару часов – для верности. Я до сих пор думаю, что, если бы мне дали возможность осуществить этот план, одной каплей той чудодейственной воды можно было бы поднимать мертвецов из земли! Увы мне. Сам священник усомнился в моей методе. А сомнение, как вы знаете, худший враг веры. Его сомнение было столь сильно, что вода мгновенно утратила свою силу и с тех пор годилась только для поения коней.

Гримберт с удовольствием рассмеялся. Новый знакомый положительно начинал ему нравиться.

– Значит, теперь вы вознамерились приникнуть к мироточащей пятке святого Лазаря?

Шварцрабэ кивнул с самым серьезным видом:

– Как я могу пройти мимо, если господин приор уже раструбил об этом на все герцогство? Чудеса мимолетны, и я хотел бы успеть изучить его, прежде чем оно закончится. К тому же у данной конкретной пятки есть любопытные детали.

– Не больше, чем у любого другого куска некротизированной плоти в ларце из золота и серебра.

– Ошибаетесь, старина, очень ошибаетесь! Во-первых, это единственная в мире пятка святого Лазаря.

– Вот как?

– Смею вас заверить. Если все дошедшие до меня известия верны, в мире сейчас обретается три головы святого Лазаря, восемь рук, четыре ноги и самое малое двадцать ребер. Черт возьми, мне остается только восхититься упорством этого парня! Если бы я выглядел таким образом, молил бы Спасителя не воскрешать меня!

– Когда-то у меня был знакомый, который мог бы дать ему фору, – пробормотал Гримберт, предусмотрительно отключив микрофон. – Но едва ли он произвел бы на вас доброе впечатление…

– И только одна! Заметьте – одна! Одна пятка. Мало того, эта пятка даже без ноги пропутешествовала по земле втрое больше, чем я сам за все тридцать лет жизни!

– Это еще как?

– Согласно житию святых, запечатленному преподобным доминиканцем Иаковом Ворагинским, святой Лазарь почил в Марселе, однако его мощи были обретены в самых разных местах, от Ларнаки до Константинополя. Это я и прежде замечал, останки святых ужасно беспокойны, они никогда не могут благопристойно лежать там, где их закопали. Так вот, пятка святого была обретена в землях гордых лехитов далеко на востоке. Там она вела необременительный образ жизни в монастыре местечка под названием Брок, о котором вы наверняка и не слыхали. Однако лет около ста назад ей надоело оставаться на месте, и она тронулась в путь на запад, дойдя до самого Сарматского океана.

– Еще одно чудо?

Шварцрабэ беспечно махнул рукой:

– Чудеса подобного рода встречаются в империи так часто, что не заслуживают упоминания даже в церковном информатории. Обычнейшее дело. Пятку из Брока похитили рыцари-лазариты, испытывавшие немалую досаду оттого, что кусок плоти их святого покровителя обретается бог знает где, в диких землях лехитов, вместо того, чтобы, будучи помещенным в надлежащий саркофаг, радовать взоры паствы в местном приорате ордена. Лазариты исправили это досадное упущение, и с таким пылом, что чуть было не сожгли до основания сам Брок, а пятку с большими почестями перевезли в Грауштейн, где она скучала еще добрых лет двести, прежде чем принялась творить чудеса.

– Если не ошибаюсь, она замироточила?

Шварцрабэ кивнул:

– Именно так!

– Может, расскажете про это чудо? Мы с моим оруженосцем прибыли издалека и, боюсь, не посвящены в детали.

– Охотно расскажу, сир инкогнито, охотно расскажу. Слушайте, мы знакомы всего несколько минут, а мне уже осточертело звать вас инкогнито. Ничто не угнетает так, как невозможность назвать человека по имени. Но раз уж вы сами его отринули… Не против, если я стану называть вас сир Гризео? Знаете, что означает это слово?

– «Серый». Я знаю латынь.

– Под цвет вашего доспеха. Так вот, сир Гризео… Не далее как неделю назад Господь соизволил явить чудо, и пятка святого Лазаря начала источать благословенную мирру.

– Ей полагается смазывать раны? Она исцеляет ожоги?

– Сложно сказать доподлинно, приникать к ней пастве не разрешается. Сами понимаете, если дать толпе лобызать сокровище такого уровня, через два дня ее слижут начисто, как леденец. А братьев-лазаритов едва ли можно упрекнуть в расточительности. Вместо этого паломникам позволяется взглянуть на святыню во время торжественной службы, которую единожды в день проводит сам приор.

Гримберт ощутил нечто вроде разочарования. Он никогда не испытывал пиетета к святым мощам, видя в них лишь кусок мертвой плоти, заточенный в богато отделанный контейнер, однако привык, что те хоть как-то проявляют свою суть, стремясь завоевать почтение публики. Ключица святого Власия, к примеру, обещала каждому прикоснувшемуся к ней мужчине здоровое потомство и любовный пыл на три года вперед. Указательный перст святого Кириака возвращал зрение слепым и излечивал от подагры. Позвонок из спины святого Лаверия специализировался на глухоте, мигрени и оспе.

Черт возьми, если пятка святого Лазаря не способна вершить чудес, конкурируя со своими именитыми соперниками, монастырю лазаритов не долго купаться в славе!

– Служба? И только-то?

Шварцрабэ цокнул языком:

– Разочарованы? Напрасно. Я имел возможность переброситься парой слов с паломниками, что возвращались намедни с острова, все они как один были необычайно воодушевлены. Точно ангел Господень поцеловал каждого из них в темечко. Дело в том, что во время торжественной службы, проводимой приором, на всех присутствующих снисходит чудо, и силы в этом чуде столько, что многие забываются в молитвенном экстазе, не в силах даже найти нужных слов, а прочие рыдают от счастья. Разве не любопытно?

– Пожалуй, – вынужден был признать Гримберт. – Значит, желаете изучить это явление?

– Жду не дождусь подходящей возможности, – подтвердил Шварцрабэ. – Если это не чудо во плоти, тогда я уж и не знаю, что считать чудом. Я уже вооружил своего «Беса» всеми подходящими датчиками и надлежащим образом их откалибровал. Если под сенью Грауштейна в самом деле происходят чудеса, не позднее завтрашнего дня я буду располагать исчерпывающей информацией о нем.

– Похвальный порыв, – усмехнулся Гримберт. – Но лучше бы вам проявить сдержанность. Не уверен, что братья-лазариты будут счастливы, если вы дотошно запротоколируете все аспекты чуда – некоторые чудеса необычайно стеснительны и не любят скрупулезного изучения.

Шварцрабэ выставил вперед руки в жесте, долженствующем означать нарочитое смирение – черту, которая совершенно не угадывалась ни в его характере, ни в насмешливом блеске серых глаз.

– Помилуй бог, я не собираюсь вторгаться в те сферы, в которых нечего делать смертному! Лишь изучить ту часть чуда, которая изливается наружу. Думаю, мне хватит на это нескольких часов. После чего я погружу «Беса» обратно и отчалю обратно первым же паромом. Досадно лишь, что приходится столько времени ждать ради этого. Я сойду с ума от скуки, если придется сидеть вот так и пялиться в море еще два часа. Слушайте, я тут подумал… А ваш оруженосец, он-то играет в карты?..

Часть вторая

Грауштейн. Гримберт знал, что на грубом и царапающем язык северном наречии это слово означает «серый камень», и теперь, наблюдая за тем, как на горизонте медленно растет зыбкая громада монастыря, размышлял о том, до чего же цепко некоторые слова прирастают друг к другу.

Приорат ордена Святого Лазаря на острове официально именовался монастырем Лазоревой Субботы, но Гримберту еще не встречался в здешних краях человек, который называл бы его иначе, чем Грауштейном. Монастырь лазаритов исподволь захватил название острова, присвоив его себе, и теперь, ощущая под ногами «Судьи» мягкую дрожь грузовой палубы, Гримберт все больше понимал почему.

Грауштейн. Серый камень.

Остров словно выбирался из моря – этакое оплывшее древнее чудовище, посеревшее от бесчисленных прожитых лет, обточенное океанскими волнами до состояния бесцветного булыжника. Монастырь, примостившийся на его спине, издалека выглядел наростом на шкуре, причудливым моллюском, намертво уцепившимся за каменную плоть.

Говорят, кельты в эпоху своего могущества трижды обрушивались на остров, пытаясь вогнать его обратно в океан вместе с защитниками – и трижды откатывались, бессильные что-либо противопоставить ярости монахов-рыцарей.

Монастырь и сейчас выглядел неприступным. Чем ближе паром подходил к негостеприимному берегу, тем с большей резкостью равнодушные глаза «Судьи» различали высокие стены крепкого камня, узкие хребты контрфорсов и крепостные башни, похожие на изломанные остатки древних костей. Кто бы ни возводил этот монастырь много веков тому назад, он не питал иллюзий относительно того, какая судьба его ждет. В те времена каждый монастырь делался крепостью, и не только крепостью веры.

– Я представлял его меньше, – пробормотал Берхард. – Экая громада…

У него не было механических глаз «Судьи», но, кажется, бывший контрабандист не испытывал потребности в дополнительных оптических приборах. Его собственные глаза и так могли дать фору многим из них.

Гримберт усмехнулся:

– Если ты так говоришь, значит, никогда не видел монастыря Святого Бенедикта госпитальеров или иезуитского Сен-Мишеля. По сравнению с ними Грауштейн – мелкая часовня с частоколом.

– Выглядит достаточно крепким, чтоб выдержать даже небесный огонь.

– Небесный огонь – это миф, выдуманный святошами, чтоб держать в страхе всесильных сеньоров, – поморщился Гримберт. – Скорее я поверю в то, что земная твердь покоится на трех китах, чем в то, что высоко над нашими головами располагаются орудия невероятной мощи, способные превратить крепость в россыпь головешек.

– Эти устройства называются орбитальными плазменными платформами, – спокойно заметил Берхард. – И я слышал, что Ватикан сохранил контроль над парой подобных штук.

– Расскажи о небесном огне нашему новому знакомому, уверен, он найдет это занимательным и заслуживающим самого пристального изучения.

Берхард пренебрежительно фыркнул:

– Сиру Нищей Вороне? Благодарю покорно. Кажется, он нашел себе занятие поинтереснее.

– Чем он занят? Я потерял его из виду, как только мы отплыли.

– Насколько я могу судить, толчется среди паломников, пытаясь сбыть перстень из фальшивого золота. Едва ли он в этом преуспеет – судя по всему, здешние почитатели святой пятки никогда не держали в руках больше одного медяка.

– Что ты о нем думаешь?

Берхард задумался. Гримберт знал, что задумчивость однорукого оруженосца редко длится более двух-трех секунд, но к выводам, которые обычно за ней следуют, стоит отнестись со всей возможной серьезностью.

– Вертопрах, бездельник и баламут, – кратко ответил оруженосец. – Но насчет карт не соврал, шельмует ловко. Я подглядел у него пару интересных трюков, которых не знал сам.

– Интересный тип. Вспомнить бы еще, где я слышал это имя…

– Пристрастие к болтовне, картам и вину никому еще не сослужило добрую службу. На твоем месте я держался бы от него подальше, мессир. Такие люди обладают талантом притягивать к себе неприятности.

Берхард был прав, Гримберт и сам сделал подобный вывод. Все эти безземельные рыцари-раубриттеры, сорняки, младшие отпрыски баронского семени, сродни осколкам, которым не сидится в ране. Слишком беспокойные, чтобы удержаться на одном месте, слишком алчные, чтобы обрести сеньора и покровителя, они разносятся током крови по всей империи, образуя в слабых ее местах тромбы и кровотечения. Такие редко заканчивают жизнь в бою, как их титулованные предки, чаще – в нелепом рыцарском поединке или на плахе. И судя по всему, сиру Хуго скорее уготовано второе.

– Согласен. Он выглядит как пройдоха. Не удивлюсь, если в монастырь наведался только для того, чтобы проверить, не удастся ли стащить отсюда какой-нибудь лакомый кусок.

– В таком случае ему придется попотеть, – буркнул Берхард, не сводя взгляда с медленно приближающейся громады Грауштейна. – Последние лакомые куски отсюда, кажется, вынесли еще монастырские мыши лет этак двадцать назад.

Наблюдая за тем, как Грауштейн медленно выплавляется из глади Сарматского океана, приобретая объем, Гримберт мысленно согласился с ним. Несмотря на то что до монастыря было еще добрых пять миль, даже с такого расстояния было видно, что монастырь Святого Лазаря знавал и лучшие времена. Монументальные стены, возведенные, чтобы противостоять варварским мортирам и рыцарским клиньям, за прошедшие века не покосились ни на сантиметр, но носили на себе безжалостные признаки упадка сродни следам некроза на человеческой ткани. Их явно давно не подновляли и не ремонтировали, а выглядывающие из-за них суставчатые пальцы крепостных башен выглядели запущенными и нежилыми. Вот уж воистину Грауштейн, безрадостно подумал Гримберт, серый камень на сером камне.

– Выглядит как склеп моей прабабки, – пробормотал Берхард. – Не думал, что орден лазаритов пришел в такое запустение, чтобы перестать следить за своим хозяйством.

– Орден Святого Лазаря переживает не лучшие времена. Но сломили его не бретонцы, велеты, бритты, лангобарды, сарацины, мавры, вестготы, свевы, аланы или вандалы. И уж точно не кельты, терроризировавшие эти края двести лет назад. По-настоящему его сломила Рачья война.

Берхард насупил брови. Проживший всю жизнь в Салуццо, он имел слабое представление о событиях в большом свете и никогда не интересовался политикой Святого престола или императорского двора. Что не мешало ему подчас демонстрировать дьявольскую проницательность, нередко удивляя Гримберта.

– Неудивительно, что единственные претенденты на этот кусок окаменевшего навоза – морские раки.

– Рачьи войны не имеют отношения к ракам.

– Тогда почему они именуются рачьими?

– Знаешь, какой цвет приобретают раки, когда их варят?

– Красный, сдается.

– Да, красный. Как кардинальская сутана. Но дело не только в цвете. Тебе известно, как дерутся раки?

– Не интересовался.

– Они дерутся на самом дне, куда не проникает солнечный свет, среди вечной темноты и холода. Очень ожесточенно, отхватывая друг от друга целые куски. Точно такая же война кипит между досточтимыми прелатами и Отцами Церкви, только о ней не возвещают герольды и выстрелы орудий. Это очень тихая война где-то глубоко на самом дне, о которой мы можем судить лишь по редким всплескам на поверхности, но она бывает такой же ожесточенной, как крестьянский бунт или баронская резня. Епископы и кардиналы тянут одеяло на себя, не обращая внимания на треск швов, а церкви, приходы, кафедры, монастыри и ордена не то фигуры на шахматном столе, не то блюда на обеденном.

– Святоши делят свой собственный пирог, – кивнул Берхард. – Не думай, что я вчера родился, мессир.

– Ты даже не представляешь, насколько они неутомимы в этом занятии! Иногда мне кажется, что их интриги принесли его святейшеству больше головной боли, чем все ереси мира, вместе взятые. Как император в Аахене вечно окружен интригующими придворными, клевретами и вассалами, тщащимися урвать кусок от имперских земель, воспользовавшись его милостью и оклеветав недругов, так и папский двор безустанно интригует, кляузничает и ведет сам с собой бесконечную игру, которая то возносит вчерашних скромных Отцов Церкви к вершинам власти, то заставляет их низринуться в пучину. Такие же порядки царят среди орденов монахов-рыцарей. Со стороны они могут выглядеть нерушимой христианской гвардией, спаянной преданностью Святому престолу, но на деле…

– Не против отхватить кусок друг от друга?

Гримберт кивнул, отчего «Серый Судья», отозвавшись на этот мысленный порыв, неуклюже качнул бронированной головой. Как и все верные слуги, он готов был выполнить любой приказ своего господина, не размышляя и не колеблясь.

– Да. Именно так. Ордены никогда не испытывали друг к другу особой любви. Занимая земли и приходы, они старательно отмежевываются друг от друга, чтобы не делиться с прочей братией тем, что им от своих щедрот послал Господь. Ищут себе высоких покровителей среди папского двора, безустанно интригуют, клевещут, соперничают, строят козни и наветы… Иногда это так и остается тихой грызней под ковром его святейшества, иногда выплескивается в самые настоящие сражения. Не далее как двадцать лет назад картезианцы, объединившись с тринитариями, закатили настоящее сражение под Тулузой зарвавшимся кармелитам. Если верить донесениям моих шпионов, в том бою сгорело по меньшей мере пять дюжин рыцарей, а пехоте и вовсе никто счета не вел.

– Выходит, братьям-лазаритам не очень-то везет в этой игре?

Гримберт едва удержался от того, чтобы пожать плечами. Восприняв это как приказ, «Серый Судья» мог шевельнуться на своем месте, разорвав паутину стяжных ремней и канатов, которые удерживали его на грузовой палубе.

– Орден Святого Лазаря никто не мог упрекнуть в малодушии или трусости. Наравне с прочими лазариты отвоевывали святыни за морем и гибли тысячами в беспрестанных войнах и мятежах. Но они никогда не были особо сильны по части политики. Им не удалось создать мощную партию при папском дворе, обзавестись могущественными покровителями или ссудить деньгами влиятельных сеньоров. По чести говоря, их и к штурму Арбории привлекли только потому, чтобы не отдавать этот кусок пирога госпитальерам или бенедиктинцам – те издавна точили зубы на лангобардские земли…

Берхард отстраненно кивнул, наблюдая за колышущейся за бортом океанской поверхностью.

– Вот как, значит…

– За последние двести лет лазариты здорово утратили свои позиции. Кое-где им еще удается поддерживать свое присутствие, содержа сильные приораты и дружины монахов-рыцарей, но только не здесь, на северных рубежах. Грауштейн – не твердыня веры, скорее символ былого величия, которому уже никогда не обрести настоящей мощи. Пока случались набеги кельтов, Грауштейн еще мог выполнять роль прибрежной крепости, защищающей континент, но последнего кельта видели здесь во времена моего деда. С тех пор Грауштейн сделался чем-то вроде заброшенного провинциального прихода. Сюда отправляют тех, кто по какой-то причине сделался не нужен ордену на большой земле. Нерадивых священников, древних стариков, бестолковых обсервантов и никчемных братьев-рыцарей.

– Вот почему ты так изумился тому, что этот твой Герард забрался сюда, на край мира?

– Да. Насколько я помню, он всегда был пламенным воином Христовым, но если в окрестностях острова и есть, кому нести слово Господне, так это тунцу – если тот, конечно, еще не издох от зашкаливающего количества аммиака в воде.

– И на какие мысли это тебя наводит?

– Это бегство, – глядя на тягучую, как жидкий свинец, морскую волну, Гримберт ощутил во рту соленый привкус, к которому примешивалась едкая нефтяная вонь. – Приор Герард от чего-то бежал. Так поспешно, что даже не пожал причитающиеся ему лавры.

– Не вздумай льстить себе, уверяя, будто он бежал от тебя.

Как и полагается рыцарю, Берхард хорошо знал уязвимое место его доспеха. Даже безоружный, он умел вогнать в него острый отравленный шип. Гримберт на несколько секунд прикусил язык, чтобы сдержать излишне резкий, рвущийся наружу ответ.

– Не от меня. Но я готов продать половину своей бессмертной души, чтобы узнать – от кого. Если у господина приора есть столь могущественные враги, способные загнать бесноватого монаха на край земли, мне бы очень пригодилась любая информация о них.

– Вылазка, не бой. Ты уже говорил.

– Верно. Будем благопристойными паломниками. Подивимся на чудодейственную пятку старого мертвеца, выслушаем пару-другую поучительных проповедей и, исполнившись божественной благодати, вернемся к привычному ремеслу. Утащив с собой при этом столько информации, сколько окажется возможным.

– Отрадно видеть, что Паук еще не разучился соображать. Я только надеюсь, что он будет вести себя достаточно осторожно, чтобы у монастыря Грауштейн не появилась еще одна святыня в придачу к пятке святого Лазаря.

– Какая? – поинтересовался Гримберт с нехорошим чувством.

– Голова маркграфа Туринского. Едва ли она станет мироточить, но монастырь Грауштейн еще много лет будет собирать тысячи желающих поглядеть на голову такого идиота.

* * *

Это было похоже на танец. Две тяжелые махины сближались так стремительно, что едва не сшибались лоб в лоб, но искусности рыцарей хватало для того, чтоб выдерживать дистанцию, не допуская столкновения.