Текст книги "Раубриттер III. Fidem"

Франц. Гримберт поймал эту мысль, точно ошибку в информационном протоколе, цифру, выбивающуюся из прочих. Франц Бюхер, тучный теленок и молодой дурак, искренне считавший себя рыцарем и не замечавший тех насмешливых взглядов, что бросали на его дородную фигуру все прочие. Франц Бюхер, превратившийся в окровавленное чудовище и кончивший тем, что оторвал себе голову. Он…

Гримберт вызвал в памяти остекленевший взгляд Франца, и кровь, стекающую по его подбородку из прокушенного языка. Ему приходилось видеть воздействие многих смертельных ядов и нейротоксинов. Некоторые были разработаны в лабораториях Турина не без его участия и сделались смертоносным оружием его собственных шпионов в их извечной войне с графом Лаубером.

Гримберт вновь ощутил, что ухмыляется. Кто кроме Паука знаком с ядами?..

Кальциклудин, добываемый из яда какой-то зеленой змеи, которая никогда не водилась в землях франков. Достаточно невообразимо крохотной дозировки, чтобы надежно и необратимо блокировать высокопороговые кальциевые каналы в мозжечке, превратив человека в пускающий слюни полутруп, не способный ни к какой нервной деятельности.

Метилртуть, куда более хитрый и опасный яд. Этот не действует мгновенно, он накапливается в тканях на протяжении месяцев, обращая свою жертву в безвольную сомнамбулу, лишенную зрения и слуха, а затем и разума.

Самандарин, удивительный алкалоид небелковой природы, проявивший себя как изобретательное и надежное оружие. Впрыснутый под кожу жертвы, он убивает ее через полчаса так же надежно, как это сделал бы топор палача. Сперва приходит удушье, неконтролируемые судороги и чудовищная аритмия. Потом нервные центры, выжженные ядом, начинают отказывать один за другим, а давление в клокочущих венах делается таким, что у некоторых, говорят, лопались сосуды, точно разорванные изнутри. Что-то подобное, кажется, было и у Франца…

Циклозарин, прозванный «Ангельской чумой», амитон, бич Александрии, трижды проклятый зонгорин, безжалостный батрахокостин…

Гримберт перебирал известные ему яды и токсины, мысленно примеряя их к искаженному в страшном рыке лику безумного Франца. Все не то. То, что он видел в монастырском рефектории, не было свойственно ни одному известному ему нейроагенту. Если только не…

Назад, вспомнил Гримберт, иссекая взглядом медленные волны мертвого моря, тянущиеся до горизонта, сколько хватало зрения «Судьи». Это я крикнул им: «Назад! Назад, дураки!» Потому что понял… Еще там, рефлекторно, вдруг понял, что сейчас произойдет и во что превратится Франц. А понял потому, что…

Гримберт заставил орудия «Серого Судьи» быстро переключиться между несколькими воображаемыми целями. Механическим членам не требовались упражнения, чтобы держать себя в форме, силовым кабелям, играющим роль жил, не нужны были упражнения. Это ему, человеческому существу, запертому в бронированном коконе, нужен был отдых – и возможность занять болезненные мысли хоть каким-то занятием. Но…

…взрыв лопнул так внезапно и оглушительно, что «Тур» не успел полностью приглушить входящий аудиоканал, заставив Гримберта дернуться всем телом. Рыцаря на перекрестке больше не было. Бесформенный остов бронированного корпуса лежал, припорошенный медленно оседающей землей. В проломе шлема было видно запутавшуюся в амортизационном коконе оторванную руку в рыцарском гамбезоне. Кто это был? «Божественный Гнев»? «Извечный Иней»? Гримберт уже не помнил. Еще одна пиктограмма на его планшете, мигнув, не появилась вновь.

– Дьявол! – рыкнул он, не в силах найти подходящую мишень для клокочущего внутри гнева. – Ты видел это, Магнебод?

– Видел, мессир, – хмуро отозвался старший рыцарь. – Это «Керржес». Уже третий за последний час. Чертовы еретики опьяняют себя настолько, что не чувствуют ни боли, ни страха…

– Мне плевать, что они чувствуют! Высылать пехоту вперед! Не сметь отсиживаться за рыцарской броней! Марш прочесывать переулки! Трусов я лично прикажу сварить в…

Гримберт вздрогнул, ощутив под языком вкус желчной горечи.

Арбория. Трижды проклятая небом Арбория, из которой он каким-то чудом вырвался живым, потеряв Магнебода, потеряв «Золотого Тура» и преданных людей. Иногда она являлась ему в снах – страшных, наполненных вонью паленой плоти, от которых Берхард пробуждал его пощечинами и после которых ему требовался морфий…

Керржес. Вот это слово, выбравшееся из сна, точно плотоядное насекомое, выбирающееся из трупа. «Керржес». Грубое лангобардское наречие, и слово тоже гадкое, похожее на осколок снаряда с зазубренным краем. Лангобарды, чувствуя приближение смерти, опьяняли себя каким-то чертовым снадобьем, превращавшим их на время в безумные машины для убийства, хохочущие и призывающие боль, точно та сделалась неизъяснимым блаженством.

«Керржес».

Дрянь.

Арбория, напомнил себе Гримберт, три года назад. Над империей франков дуют самые разные ветра, но вряд ли какой-то из них способен подхватить лангобардский нейротоксин на одном ее краю и перенести далеко на северо-запад, в Грауштейн.

С другой стороны… Достаточно вспомнить, какими ветрами на протяжении этих трех лет носило нас с Берхардом из одного конца в другой, подчас так хаотично, что утром, проснувшись, мы не всегда сами знали, где очутились. Будет забавно, если здесь, в Грауштейне, меня настиг призрак из прошлого – такой же призрак, как сам приор Герард, но явившийся уже по мою душу…

Некоторое время Гримберт молча наблюдал за водой. Сарматский океан нес свои волны спокойно и равнодушно, не встречая ни препон, ни препятствий. И даже в тех местах, где эти волны касались изъеденного серого камня, они не рождали плеска, просто беззвучно разделялись, обходя его.

У Сарматского океана было много времени поразмыслить о всех существующих в мире проблемах. И, судя по его спокойствию, ни одна из этих проблем не представляла причин выходить из себя. Этот океан мог переварить без следа бессчетное множество проблем и волнений. Как когда-нибудь переварит сам чертов остров и монастырь на его спине.

Гримберт отвернулся, чтобы больше не видеть волн. И принялся медленно спускаться вниз.

Часть пятая

Когда-то, должно быть, утренний звон колоколов Грауштейна наполнял души монахов и паломников радостью, возвещая начало утренней службы и начало нового дня. Но Гримберту, привыкшему к сладкоголосому перезвону Туринских соборов, перекликающихся по-утру своими напевными голосами, он показался какофонией, рубленой и грубой, сродни неслаженной артиллерийской канонаде. Может, когда-то здесь и обитали пристойные звонари, да только, видно, сами со временем превратились в серый камень…

Он заставил «Судью» снизить громкость акустических датчиков до минимума, но это не сильно помогло. Колокола Грауштейна своим оглушительным боем рождали в стали и камне вибрацию, которая передавалась ему даже внутри бронекапсулы, рождая в теле болезненное дребезжание. Уму непостижимо, как человеческое существо может выдержать здесь, на острове, несколько лет и не повредиться при этом в уме!

Приор Герард выжил, напомнил он себе, и, судя по всему, доволен жизнью, более того, распалил в своей душе новую страсть, пробужденную чудодейственной пяткой…

– Ждете перемены погоды, сир Гризео? Напрасная трата времени! Мы здесь всего два дня, но мне уже кажется, что в этой части света погода раз и навсегда установлена в единственном положении на все времена.

Приглушенные датчики «Судьи» едва не подавили этот голос, Гримберту удалось разобрать его лишь потому, что говоривший, как оказалось, стоял возле него, в считаных метрах от правой ноги. Стоял, опершись о зубец крепостной стены, и невозмутимо наблюдал за катящимися внизу волнами. По сравнению с многотонной громадой «Судьи», стоящей на самом краю, он казался крохотным, почти невесомым, точно севшая на крепостную стену птица, готовая в любой миг вспорхнуть и улететь прочь, сделавшись точкой в небе.

– А вы ранняя пташка, сир Хуго.

– Не по своей воле. Проклятые колокола вызывают у меня головную боль, – пожаловался Шварцрабэ. – Из чего они их отлили, из старых кастрюль? Я провел в этом каменном мешке всего два дня, а мне уже кажется, будто целую вечность!

– Снотворное не помогает?

– Снотворное? – Шварцрабэ пренебрежительно фыркнул, поправив на голове черный берет. – На протяжении последних лет я испытывал свою нервную систему таким количеством разнообразных химикатов, что никакому снотворному меня не взять, даже лошадиной дозе пентобарбитала. Черт возьми, еще одна такая побудка, и, клянусь, я самолично расстреляю все здешние колокольни из главного калибра!

– С удовольствием составлю вам компанию. Полагаю, у нас выйдет славный дуэт.

Шварцрабэ рассмеялся, похлопав по бронированной ноге «Серого Судьи». Гримберт даже не ощутил этого хлопка, толстокожий «Судья» не имел в своей конструкции достаточно чутких датчиков, способных ощутить столь слабую вибрацию, но ему показалось, будто это ощущение передалось его настоящему телу, заточенному внутри, как эмбрион в бронированном яйце. Еще одно обманчивое ощущение из числа тех, которые предоставляет длительная нейрокоммутация. Берхард прав: чем больше времени он проводит внутри, сросшись со своим стальным телом, тем тяжелее нагрузка на мозг и тем бо́льших мук потребует организм, когда контакт все-таки придется разорвать.

– Я слышал, что добрые новости – лучшее снотворное на свете, сир Хуго. Если так, кажется, у меня есть средство против вашей бессонницы.

Шварцрабэ встрепенулся:

– Добрые новости? Откуда вы их раздобыли, старина?

«Серый Судья», повинуясь приказу своего хозяина, указал стволом одного из орудий вверх – в небо, обложенное тяжелыми, похожими на минеральную вату слоями облаков.

– Радиостанция. Четверть часа назад приор Герард вышел на связь на открытой частоте монастыря и сделал небольшое сообщение.

– Досадно, что я в этот момент был за пределами «Беспечного Беса». В это время по утрам я как раз предпринимаю небольшую прогулку по окрестностям. Спешу полюбоваться видом, прежде чем его испортят прокаженные образины. Кроме того, моей беспокойной душе претит сидеть в бронекапсуле. Мне, в отличие от вас, долгое затворничество не по зубам.

– Вы ничего не упустили, – заверил его Гримберт. – Сообщение было совсем коротким, кроме того, наверняка вы и сами догадываетесь о его содержании.

Шварцрабэ шутливо погрозил ему пальцем.

– Вы нарочно испытываете мое терпение, сир Гризео? Подобает ли это благородному рыцарю? Впрочем… Вы сказали, что новость добрая, а значит…

– Монастырские коновалы закончили разделывать тело бедняги Франца.

– И разумеется, ничего не обнаружили.

Гримберт склонил голову «Серого Судьи», чтобы взглянуть на Шварцрабэ. Заложив руки за спину, тот невозмутимо разглядывал океан. Судя по тому, как внимательно его глаза порхали по волнам, размеренно скользя по ним, как глаза читающего скользят по книжным строкам, Сарматский океан не рождал в душе сира Хуго фон Химмельрейха того экстатического блаженства, которое испытывают монахи, лицезрея лики святых на иконах. Если он и испытывал в этот миг какие-то чувства, для их распознания «Судье» не хватало соответствующих датчиков, а самому Гримберту – жизненного опыта.

– Откуда вы знали? – не сдержался Гримберт.

Шварцрабэ лишь фыркнул:

– Догадался. Я имел удовольствие провести в обществе Франца некоторое время, и, уверяю, мир не видел более никчемного, поверхностного и в то же время наивного существа, чем он. Сущий желторотый цыпленок. Такие, как он, не имеют пристрастия к сильнодействующим зельям. И уж точно он не походил на безумца, терзаемого душевной болезнью, способного превратиться в обезумевшего демона.

– Ваш цыпленок не был так уж невинен, – не удержался Гримберт. – Приор сообщил, в его крови оказалась порядочная доза оксикодона и ацеторфина.

Ему не удалось задеть этим Шварцрабэ, тот лишь приподнял бровь, сохранив на лице благодушную усмешку.

– Еще одно подтверждение тому, что парень слишком рано начал искать рыцарского счастья. Мне знаком этот вид порока. Оксикодон и ацеторфин?.. Едва ли их можно назвать безобидными зельями, но, поверьте человеку, испробовавшего на себе всю фармакопею этого континента, такие вещи не превращают людей в чудовищ, способных оторвать себе голову. Иначе я и сам разгуливал бы сейчас без головы.

– Не превращают, – вынужден был согласиться Гримберт. – В остальном кровь покойного сира Бюхера оказалась вполне чиста. Пониженное количество эритроцитов, следы талассемии и геморрагического васкулита плюс оспа. Обычный букет для раубриттера.

Шварцрабэ поморщился:

– Ни сифилиса, ни гонореи, ни даже завалящего герпеса? Помилуй Господь, какую же скучную жизнь влачил этот парень! Неудивительно, что он посвятил себя разглядыванию чужих пяток! А что насчет его нервной системы? Они ведь вскрыли ему череп, конечно?

– Конечно. Повреждения головного мозга, но незначительные. Точечные инсульты и разрывы мозговых оболочек. Но это скорее следствие приступа, а не самой болезни. Удивительно, как его мозг не сварился вкрутую прямо в черепе.

– Что бы ни привело его к смерти, это было не монастырское пиво, – рассудительно заметил Шварцрабэ, не глядя в сторону «Судьи». – Видимо, какая-то запущенная малоизвестная генетическая болезнь, дождавшаяся своего часа. Что-то сродни мине, которая может лежать в земле годами, но стоит на нее наступить… Что ж, участь Франца, конечно, страшна, однако пожелаем его душе, где бы она ни обреталась, спокойствия и умиротворения. Ну а теперь прочь горести и тревоги! Почтив мертвых, должно озаботиться живыми! Теперь-то приор Герард соблаговолит нас выпустить?

Гримберт заставил «Серого Судью» найти взглядом паром, благо тот был хорошо заметен с высоты Южной башни. Лежащий за монастырскими стенами, он походил на тушу кита, выкинутую на берег и медленно гниющую, опутанную канатами-жилами и силовыми кабелями. Вокруг него Гримберт не заметил особого оживления, какое обыкновенно имеет место вокруг готовящегося отплыть корабля. Трое рыцарей-лазаритов с зелеными крестами на лобовой броне так и стояли на прежнем месте, точно статуи, кажется, они даже не шевельнулись со вчерашнего вечера.

– На этот счет господин приор ничего не сообщил, – вынужден был признать Гримберт. – Но я искренне надеюсь, что сегодняшний день станет последним днем нашего пребывания в Грауштейне. Довольно мы уже наслушались его колоколов! Приор волен углубляться в дебри расследования, если считает, что смерть Франца не была обычным несчастьем, но у него нет права держать в своем монастыре силой свободных рыцарей.

Шварцрабэ потеребил подбородок, что-то обдумывая.

– А этот приор Герард – просто кремень, а? Железный старик. Он сразу произвел на меня впечатление, еще своей проповедью. Знаете, в мире обретается множество святош и некоторые не дураки двинуть хорошую речь, но этот старик… Знаете, сир Гризео, мне кажется, он не так прост, как хочет казаться.

– Что вы имеете в виду?

Хуго фон Химмельрейх улыбнулся, и улыбка эта показалась Гримберту немного натянутой.

– Судьба весьма странно одарила меня при рождении. Я скверно разбираюсь в искусствах, ужасно пою и, без сомнения, ничего не смыслю в рыцарском поединке. Но если я в чем-то и разбираюсь, так это в людях.

– Вот как? – не удержался Гримберт. – Я полагал, ваша сильная сторона – карты.

К его удивлению, Шварцрабэ не встретил эту шутку улыбкой. Напротив, его взгляд немного посерел, будто отражая цвет тяжелой океанской глади.

– Совершенно верно, – с самым серьезным видом подтвердил он. – И внутренний голос твердит мне, что прежде чем садиться играть в карты против приора Герарда, надо хорошенько проверить рукава его сутаны.

– Вот как? Что же в нем вас насторожило, сир Хуго?

– Треклятый колокольный звон, – Шварцрабэ неожиданно подмигнул ему, а потом ткнул пальцем по направлению к колокольне. – Вот что навело меня на эту мысль. Мы все, невольные гости Грауштейна, страдаем от него уже третий день, а между тем мало кто из нас задумался об обратном. Не о том, что мы слышим, а о том, чего мы не слышим!

– Вы говорите загадками, сир Шварцрабэ.

– Да нет же, вы и сами наверняка это заметили, просто не дали себе воли об этом поразмыслить. Я говорю о радиопередачах, – Шварцрабэ выразительно взглянул на «Судью». – Как вы имели возможность заметить, в Грауштейне стоит на редкость мощная радиостанция. Если не ошибаюсь, она расположена вон в той ротонде, на восточном краю. Очень мощное оборудование и отменный сигнал. Готов поспорить, она способна транслировать призывы приора Герарда на многие сотни миль в округе.

– На четыре сотни километров по имперской системе, – подтвердил Гримберт. – В дни величия ордена Святого Лазаря она разносила окрест псалмы и проповеди, а также сигналы тревоги о приближающемся флоте кельтов. Она же и возвестила о сошествии чуда Господнего на пятку в стеклянном ящике, если не ошибаюсь.

Шварцрабэ смиренно кивнул:

– В точку, сир Гризео. В яблочко. Так, может, вы знаете, отчего эта самая радиостанция последние два дня молчит так упорно, будто кто-то наложил на нее обет молчания?

Гримберт задумался. Он и сам неоднократно ловил передачи Грауштейна на разных частотах – задолго до того, как они с Берхардом увидели перед собой свинцовые воды Сарматского океана. Радиостанция на борту «Серого Судьи» не отличалась ни мощностью, ни чуткостью, но Шварцрабэ, несомненно, был прав – сигнал монастыря был отменным.

– Вы уверены? – осторожно спросил он.

Шварцрабэ убежденно кивнул:

– Проверяю каждый день, на всех частотах, включая аварийные и те, что используются для связи на большие расстояния. Представьте себе, полная тишина. Стоило только несчастному Францу упокоиться, как голос Грауштейна в эфире скорбно замолк, да так и не заговорил.

– Вы находите это странным?

– В данной ситуации – безусловно. Согласитесь, после той трагедии, что разыгралась в Грауштейне, долг приора Герарда, как главы приората, оповестить об этом свое сановное начальство – хотя бы капитул ордена лазаритов. Чудеса частенько соседствуют с трагедиями разного рода, мне не раз приходилось видеть, как не справившийся с управлением рыцарь врежется в толпу, раздавив десяток-другой душ своими ножищами, но это… Согласитесь, это выходит за рамки небольшого несчастного случая. Тем более странным мне кажется упорное молчание местной радиостанции. Может, мое радиооборудование окончательно износилось и не способно поймать сигналы?

– Мое тоже не регистрировало никаких радиопередач в последнее время, – вынужден был признать Гримберт. – Вы правы, едва ли это случайность. Приор Герард, может, и обладает горячей верой, сподвигающей его на странные поступки, но в одном его обвинить нельзя – он определенно не дурак. Едва ли он позволяет случайностям происходить на территории его монастыря. У этого молчания наверняка есть резон.

– И мы оба знаем какой, не так ли? – усмехнулся Шварцрабэ. – Если бы не пяточное чудо, Грауштейн так и засыхал бы в углу мироздания, точно кусок коровьего навоза, не нужный ни единой живой душе и полузабытый. Пятка святого Лазаря вдохнула в него жизнь, пусть и на непродолжительное время, но стоит только ореолу этого чуда померкнуть, как все надежды Герарда обратятся в тлен. Если он предаст этот трагический случай огласке, поставив в известность капитул ордена, тот почти наверняка распорядится прекратить прием паломников, опечатать монастырь и провести внутреннее расследование. А вы наверняка не хуже меня знаете, какими дотошными могут быть монахи, выискивающие скверну, даже когда речь не заходит об инквизиции. И это расследование станет концом Грауштейнского чуда. Пролитая кровь, знаете ли, не благоволит душевному умиротворению у добрых христиан, совсем напротив. Поток новых паломников иссякнет очень быстро, а значит… Фьюить! Прощай, денежки; прощай, мирская слава; прощай, возможность вдохнуть жизнь в этот кусок серого камня на краю мира!

– Пожалуй, что так, – согласился Гримберт. – Франц Бюхер своей неудачной смертью угодил господину прелату аккурат на больную мозоль.

– И тот скорее перетрет тонну здешнего гранита собственными зубами, чем позволит страшной новости выпорхнуть из монастыря, прежде чем сам не разберется в происходящем. Ничего удивительного, старина. Рачьи войны.

Шварцрабэ произнес это спокойным тоном, склонив набок голову и сделавшись как никогда похожим на угловатую черную ворону со своего герба. Гримберт ощутил укол досады. Выберись он из своей стальной скорлупы, сошел бы разве что за новорожденного голубя со своими атрофированными мышцами, скрюченными конечностями и бледной от недостатка солнечного света кожей.

– Аплодирую вашей проницательности, сир Химмельрейх.

Шварцрабэ отвесил короткий карикатурный поклон, точно заправский шут.

– Это не проницательность, сир Гризео, всего лишь жизненный опыт. Со стороны Святой престол может выглядеть твердыней веры, незыблемой крепостью, веками противостоящей разнообразным ересям и варварам, но мы оба знаем, что за ее мощными каменными стенами денно и нощно творится форменное крысиное побоище. Только справедливее было бы именовать его не рачьим, а крысиным. Крысы в кардинальских шапках плетут интриги, щедро угощая друг друга лестью и ядом, крысы в епископских мутузят одна другую жезлами по лбу, пытаясь перетянуть себе самые сладкие приходы и кафедры, а прочие…

– Сир Шварцрабэ! – вырвалось у Гримберта. – Мы все еще в стенах Грауштейна, если вы забыли.

Шварцрабэ усмехнулся:

– Как будто я мог об этом забыть! Впрочем, спасибо, что напомнили, приятель. Здесь должно хранить если не христианский дух, то, по крайней мере, надлежащий уровень громкости. Иди знай, сколько невидимых ушей заточено в этих серых сводах…

Гримберт машинально проверил показания «Серого Судьи», чтобы убедиться в том, что вокруг них со Шварцрабэ не обретается лишних ушей. Напрасный труд. Несмотря на все датчики рыцарского доспеха, Грауштейн мог вместить в себе столько замаскированных микрофонов, что выявить их было бы не в его силах.

– Кажется, у вас богатые познания о Церкви… – пробормотал Гримберт, ощущая себя немного неуютно даже под защитой бронированной стали. – Вы изучали и этот предмет?

– Я изучал чудеса, – наставительно произнес Шварцрабэ, ткнув указательным пальцем ввысь, будто пытаясь пронзить свинцовое рассветное небо над Грауштейном. – Но они так плотно связаны со Святым престолом, что изучать одно в отрыве от другого просто невозможно. Так что да, я немного знаком с тем, как неистово и яростно Отцы Церкви воюют друг с другом. Если бы хотя бы половину этого пыла они обратили бы против магометан и мавров, христианская вера, надо думать, воцарилась бы повсеместно еще много веков тому назад…

– Вы думаете, здесь может иметь место политическая игра? – напрямик спросил Гримберт.

Шварцрабэ в ответ состроил гримасу:

– Монашеские ордена – мышцы Святого престола. Но среди мышц, как вам известно, встречаются и антагонисты. Уверен, не всем во франкской империи понравилась мысль о том, что орден лазаритов может вернуть себе часть былого величия, заручившись поддержкой Грауштейнского чуда.

Совершенно верное рассуждение, вынужден был признать Гримберт. Монашеские ордены хоть и управлялись формально волей папы, имели собственные капитулы и собственные же армии из монахов-рыцарей, так что разногласия, неминуемо вспыхивавшие между ними, нередко переходили из плоскости теологических споров и подковерных интриг в самые настоящие сражения, когда слово Господне диктовали не заповеди и псалмы, а реактивные минометы и ядовитый газ. Но тут…

– Значит, подозреваете интригу.

Шварцрабэ кивнул:

– Скажем так – не стал бы ее исключать. Кто-то мог воспользоваться удачным моментом, чтоб подкинуть свинью поклонникам святого Лазаря. Например, нарочно направить в паломничество к святым мощам психически нестабильного юношу, больного опасной болезнью, рассчитывая на то, что обилие новых впечатлений и религиозный экстаз станут достаточным триггером, чтобы тот впал в самое настоящее безумие. Фокус вполне в духе иезуитов или…

Шварцрабэ принялся перечислять ордены, загибая пальцы, но Гримберт его уже не слышал, потому что в кабине «Судьи» тревожно запищала радиостанция. Короткий диапазон, машинально определил Гримберт. Сигнал не был зашифрован и передавался на открытом канале, поэтому «Серому Судье» не составляло труда его принять и воспроизвести.

На лице Шварцрабэ возникло озабоченное выражение, обычно ему не свойственное.

– Колокола перестали бить, – сообщил он. – Безусловно, мне приятно, что эта какофония наконец прекратилась, но в то же время отчего-то тревожно. За все три дня я ни разу не слышал, чтобы утренняя служба хоть раз прерывалась. Может…

– Свежие новости, – отрывисто произнес Гримберт.

Шварцрабэ подобрался, вновь сделавшись похожим на ворону, только в этот раз хищно замершую. Точно разглядевшую в листве какое-то шевеление и замершую перед прыжком.

– Мне не нравится ваш голос, приятель, – осторожно произнес он. – Только не говорите, что нам придется задержаться в Грауштейне еще хотя бы на день, эта новость убьет меня.

Гримберт пожалел, что не может усмехнуться ему в лицо, скрытый броней «Судьи».

– Можно посмотреть на это и с хорошей стороны. Возможно, вас убьет нечто другое.

* * *

Ему не требовалась помощь рации, чтобы определить нужное направление. Все людские течения Грауштейна двигались в одну сторону, точно тромбоциты, неумолимым током крови стягивающиеся к ране. И хоть рана эта не была обрамлена привычным багрянцем, Гримберт сразу понял, где ее следует искать. Южная оконечность, возле монастырского скриптория.

Шварцрабэ не отставал от него. Крошечный по сравнению с тяжело ухающим «Серым Судьей», он не был отягощен лишним мясом на костях и даже в толпе передвигался стремительно и резко, точно плывущая в бурном ручье острая щепка.

Несмотря на то что Гримберт на протяжении двух дней был вынужден пользоваться гостеприимством лазаритов, он так и не изучил в должной мере расположение строений и был вынужден на ходу сверяться с наспех набросанной картой в своем инфопланшете. Людской поток, частью которого стали они с Шварцрабэ, миновал скрипторий и тек прочь от центра, по направлению к монастырским мастерским – комплексу невысоких зданий на западной оконечности Грауштейна, которые Гримберт прежде не удостаивал своим вниманием. «Серый Судья» был достаточно заботлив, чтобы обеспечить очистку вдыхаемого его хозяином воздуха от копоти и дурных запахов, которые служили здесь неотъемлемой частью воздуха, но Гримберт не находил удовольствия в том, чтобы разглядывать уродливые фабричные цеха и их изможденных обитателей, многие из которых были отмечены печатью благословенной лепры.

– Что там? – крикнул из толпы Шварцрабэ. – Куда мы идем?

– Кажется, к кожевенным мастерским, – отозвался Гримберт, стараясь двигаться так, чтобы не смять ненароком своего крошечного спутника и вместе с тем уберечь его от натиска толпы. – Я уже вижу сигнатуры «Варахиила» и «Ржавого Жнеца». Они поспели раньше нас.

Шварцрабэ легкомысленно хохотнул:

– Видно, случилось и верно что-то из ряда вон выходящее, если эта парочка сошлась вместе. Пожалуй, и нам лучше поспешить.

Гримберт не ответил ему, поглощенный своими мыслями. Радиоэфир, в который он окунулся, тоже был бушующим морем, вроде того, что бурлило вокруг них со Шварцрабэ, но состоящим из разрозненных передач, всплесков чужих фраз и эмоций. И всплески эти были недобрые, это он разобрал сразу же. Рыцари, переговаривавшиеся на открытой волне, определенно были чем-то обеспокоены, и, хоть ни один из них не говорил открытым текстом, чувствовалось, что они изрядно напряжены. Едва ли потому, что злополучная пятка улучила время явить еще одно чудо…

На подходе к мастерским людской поток встретил на своем пути основательное препятствие сродни монолитной дамбе – улица оказалась перегорожена монастырскими охранниками, хмурыми детинами в бесцветных робах с гизармами в руках. Изъязвленные проказой руки не мешали им отлично управляться со своим оружием – излишне любопытные зеваки, подошедшие не в меру близко и пересекшие невидимую черту, мгновенно получали чувствительный тычок обратной стороной гизармы в живот, а то и хорошую затрещину. Не бог весть какое препятствие на пути рыцаря, но беспокойно гомонящий поток паломников расплескался по окрестным переулкам, враз потеряв прыть и напор.

Один из охранников неуверенно шагнул навстречу «Серому Судье», поднимая руку.

– Приказом приора! Район оцеплен и…

По приказу хозяина «Судья» увеличил впрыск топлива во вспомогательный двигатель, отчего его выхлопные трубы исторгли облако грязного дыма вперемешку с искрами. Орудия, получив надлежащее целеуказание, опустились вниз, почти упершись в монаха. Они не обладали ни внушительным калибром, ни высокими баллистическими показателями, а на фоне многих прочих, пожалуй, выглядели не опаснее детской игрушки, но каждое из них в длину было размером с гизарму, которую незадачливый сторож держал в руках.

– Прочь! – коротко рявкнул Гримберт в микрофон. – Не сметь преграждать дорогу рыцарю! Раздавлю!

Проказа ощутимо разъела тело монаха, но не мозг. Продемонстрировав похвальную сообразительность, тот отскочил в сторону, как и его соседи, освободив «Судье» дорогу. Шварцрабэ, не упустив открывшейся ему возможности, с легкостью гимнаста скользнул следом. Вот уж точно ловкач…

Цифровые сигнатуры «Варахиила» и «Ржавого Жнеца» стали для Гримберта путеводными звездами. Ориентируясь по ним, он вел «Судью» на крейсерской скорости, едва успевая поворачивать и с грохотом разнося пустые бочки, тележные колеса и прочий сор, которым были устелены здешние проулки.

Мастерские не работают, это он ощутил даже за грохотом собственного двигателя. Не было слышно ни монотонного скрипа ткацких станков, ни скрипа ременных передач, ни грохота ведер – тех звуков, что доносились отсюда круглосуточно даже в то время, когда в соборе велась служба. Здесь трудились обсерванты – монашествующие обитатели монастыря, которые пока не были одарены благосклонностью лепры, но которые своим трудом тщились заработать благословение, люди, по собственной воле сделавшиеся рабами.

– Какого дьявола здесь случилось? – поинтересовался Шварцрабэ, ничуть не запыхавшийся, хоть и вынужденный выдерживать темп «Судьи». – Весь монастырь похож на разбуженный улей, вы не находите?

– Не могу знать, – сухо отозвался Гримберт. – Я поймал передачу «Ржавого Жнеца», который просил меня немедленно прибыть и сообщал о том, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

– Зная немного сира Томаша, могу предположить, что он воспользовался другими выражениями, чтобы выразить свою обеспокоенность случившимся.