Текст книги "Антошка. История одной жизни"

Глава 34

Это объяснение с дочерью взволновало Опольева.

Он долго не мог успокоиться и быстро и нервно ходил по кабинету, возбужденный, поводя скулами и нервно хрустя белыми крупными пальцами заложенных за спину рук. Устав от ходьбы, он снова присел к столу и долго-долго сидел в кресле в глубокой задумчивости, словно человек, внезапно застигнутый каким-то неразрешимым вопросом.

Наконец, он подавил пуговку звонка и, когда явился лакей, приказал попросить к себе барыню, если у той нет гостей.

И, когда в кабинет пришла Опольева, несколько встревоженная, с красными от слез глазами, муж с какою-то злостью взглянул в это еще красивое добродушное лицо, точно считая жену виноватой за то, что дочь совсем не та, какой он ее считал, и проговорил:

– Знаешь ли ты, какая у нас Нина?..

– Какая? Она славная, прелестная! – поспешила заступиться мать.

– Славная… прелестная! – передразнил Опольев. – Ты ничего не видишь!..

– Бог с тобой… Что ты говоришь? – испуганно промолвила мать.

– Я говорю то, что есть в действительности… У нее очень опасные мнения… Что ты удивляешься? Ты и не догадывалась? Ты позволяла ей посещать этого пьяницу? Ты отпускаешь ее ради дурацкой филантропии по всяким трущобам…

– Но, Константин Иванович, она не маленькая…

– Не маленькая, но ты могла бы иметь на нее влияние… А теперь полюбуйся, что вышло? Как она говорила с отцом? Как защищала этого мерзавца, которого я не велел пускать в дом… И как дала слово не ходить к нему… Видно, что против желания.

– И ты, верно, сурово обошелся с ней? Константин Иванович! Не забудь, что Нина у нас одна… Она натура чуткая… Пусть даже и увлекается книгами, пусть даже у нее и крайние мнения, но не озлобляй ее… Не заставь бедную девочку возненавидеть родительский дом! – взволнованно и решительно произнесла эта слабая, нерешительная женщина, в которой теперь заговорила мать, отстаивающая свое любимое дитя.

Его превосходительство вдруг струсил.

– Но я и не думал сурово обходиться с ней, – промолвил он.

Но Опольева не слушала и продолжала:

– Ты упрям, но и она упряма… Мало ли что может прийти ей в голову?.. Ей может показаться, что ты ее не любишь, и она уйдет от нас… Примеры такие бывали… Вспомни историю у Вяземцевых!.. Дочь их ушла… И, наконец, неужели уж такое преступление бывать у твоего брата, которого ты не можешь простить, а твоя дочь полюбила?..

Но тут уж его превосходительство не выдержал. Едва сдерживая бешенство, он растворил двери кабинета, и госпожа Опольева тотчас же смолкла и догадалась уйти.

С тяжелыми думами сидела и Нина в своей комнате. Отец представлялся теперь в ее глазах совсем другим человеком. Тяжелые обвинения в несправедливости, в жестокости, в нетерпимости к чужим мнениям невольно роились в ее голове, смущая девушку, и напрасно она старалась найти для отца оправдание. Что-то непонятно жестокое и злопамятное чувствовалось в его нападках на брата…

Нина сидела грустная, и вся жизнь, которую вела она, казалась ей какой-то пустой, бесцельной, никому не нужной. К чему и зачем вся эта роскошь, которой она окружена и которая ее нисколько не делает счастливой?

И она завидовала в эти минуты тем трудящимся интеллигентным девушкам, у которых есть цель в жизни, которые работают и ни от кого не зависят. Как бы она была счастлива, если бы и она могла так жить! А теперь? Какая это жизнь?

Она может ездить на балы, в театры, тратить безумные деньги на наряды и в то же время не смеет навестить этого несчастного старика дядю, только потому, что он в глазах отца и общества отверженный.

«Нет, так жить нельзя!» – думала молодая девушка.

Глава 35

Прошло три года с небольшим.

За это время Антошка блистательно окончил курс технической школы при одном большом заводе на Васильевском острове и поступил учеником на тот же завод в механическую мастерскую.

Талантливость Антошки, его необыкновенная сметливость и какая-то лихорадочная жадность к занятиям обратили на себя внимание заведующего школой.

Антошка сделался его любимцем, и учитель предложил юноше приходить к нему по вечерам, после окончания работ на заводе, для специальных занятий по механике, к которой Антошка обнаруживал особенную склонность. Еще в школе он интересовался чертежами машин, часто бегал после занятий в механическую мастерскую, где отделывались части громадных механизмов для кораблей, и там жадно смотрел на эти цилиндры, золотники и холодильники, старался проникнуть в тайны их устройства. Он уже смастерил для «графа» особенный замок и палку с выскакивающим из нее прибором для рыбной ловли, а для Нины – стальной бювар2828
  Бюва́р – настольная папка для хранения бумаг.


[Закрыть]с календарем и застежками замысловатого, им самим придуманного устройства, и выказал в этих работах много вкуса и механического остроумия.

«Граф», гордившийся успехами Антошки гораздо более, чем сам юный изобретатель, был в восторге от подарков, находил, что лучше таких вещей он на своем веку не видел, и не без торжественности объявил, что Антошка впоследствии будет знаменитым механиком.

– Того и гляди, когда-нибудь и портрет твой, Антоша, в газетах появится… Выдумаешь какую-нибудь новую машину… и станешь известным.

Антошка, однако, довольно скептически относился к похвалам «графа», зная, что он, несмотря на свой ум и обширные познания в других областях, решительно ничего не смыслит в механическом деле.

Нечего и говорить, что он с благодарностью принял предложение заведующего школой и ходил к нему на квартиру при заводе каждый вечер, с жадностью слушая его лекции. За год он прошел таким образом краткий курс механики, познакомившись с ее принципами, насколько это было возможно без знания высшей математики.

И заведующий школой, маленький толстенький человечек с добрыми глазами и длинными седоватыми волосами, однажды с особенной горячностью просил директора завода обратить на Антона Щигрова особое внимание. Он поведал его историю, рассказал, как прекрасно тот у него занимался, и расхвалил его талантливость.

– Из этого юноши вышел бы выдающийся математик и механик, если бы только он имел возможность получить высшее образование… Но куда ему об этом и думать, бедняге? Во всяком случае, благодаря его замечательным способностям завод будет иметь в нем недюжинного мастера…

Директор завода, образованный и сам очень талантливый человек, особенно заботившийся, чтобы у него на заводе были хорошие русские мастера, заинтересовался Щигровым, которого помнил по бойким ответам на экзамене, и обещал не забыть его.

– Только не увлекаетесь ли вы, Петр Федорович? – улыбнулся директор, обращаясь к учителю.

– А вы потрудитесь спросить о Щигрове начальника мастерской… Да вот и Арнольд Оскарыч сам… Легок на помине.

Начальник мастерской Арнольд Оскарович Вундстрем, аккуратный, требовательный и справедливый финляндец пожилых лет, сначала несколько ошалел от внезапного вопроса об Антоне Щигрове, так как не был к нему готов и пришел в этот кабинет, занятый другими делами, требующими вмешательства директора. И потому он не сразу отозвался и несколько мгновений соображал, как следует ответить, со всей его педантическою добросовестностью.

Отзывы честного финляндца были самыми лучшими. Хотя Щигров всего год как служит на заводе, но исполняет ответственные работы. Руки у этого Щигрова золотые, и сообразительность замечательная. Кроме того, он и чертит отлично. Если б не заводские правила, то он с удовольствием представил бы его в помощники мастера и назначил бы ему на первое время пятьдесят рублей жалованья в месяц. Ему можно поручить работу, требующую тонкой отделки и особенного внимания…

По счастью, директор охотно выдвигал способных рабочих, не стесняясь ни правилами, ни годами службы, ни молодостью.

– Что ж, сделайте Щигрова помощником мастера и дайте пятьдесят рублей жалованья с будущего месяца! – решил немедленно директор и стал слушать обстоятельный и подробный доклад добросовестного финляндца.

Когда в тот же день, перед обеденным перерывом, начальник мастерской велел позвать в свою контору Антона Щигрова и объявил ему о повышении и о жалованье, Антошка зарделся от радостного волнения и в первое мгновение, казалось, не смел верить словам начальника. Такого блестящего начала он не ожидал!

– Надеюсь, Щигров, вас не испортит такое быстрое повышение. Сколько я помню, это, кажется, первый пример на заводе, чтобы такой молодой человек, почти мальчик, из учеников прямо сделан был помощником мастера…

– Очень вам благодарен, Арнольд Оскарыч! – пробормотал наконец Антошка.

– Меня благодарить не за что. Повышением вы обязаны своим способностям и добросовестному отношению к работе… Вы и теперь многое понимаете не хуже мастера, а со временем, я уверен, будете превосходным мастером… Только смотрите, Щигров, оправдайте мои надежды, – продолжал, выговаривая слова с заметным акцентом, тихим, ровным и несколько монотонным голосом Арнольд Оскарович, любивший читать нравоучения молодым мастеровым, особенно тем, которых отличал.

– Постараюсь, Арнольд Оскарыч.

– А главное, не закутите, как кутят многие из ваших товарищей.

– Я вина в рот не беру, Арнольд Оскарыч.

– Приятно это слышать, очень приятно. И никогда не пейте водки, Щигров… Водка больше всего губит мастерового и лишает его всякого самолюбия. А без самолюбия какой может быть человек?.. И вообще, Щигров, избегайте не только пьянства, но и других кутежей… Вы понимаете, о чем я говорю? Будьте нравственным человеком. О, это очень важно и для здоровья, и для хорошей работы…

– Я глупостями не занимаюсь! – прошептал конфузливо Антошка.

– Очень похвально, и не занимайтесь глупостями… При порядочном образе жизни вы можете откладывать часть жалованья и класть деньги в сберегательную кассу. У вас, таким образом, будет всегда запас на всякий случай… А это очень хорошо – иметь запас… Предусмотрительный человек должен всегда иметь запас. Ведь вам некому помогать? У вас, как я слышал, родители умерли?

– У меня, Арнольд Оскарыч, родителей нет, это точно, но зато есть один человек, который для меня, можно сказать, дороже отца и матери. Он меня человеком сделал, и я, пока жив, буду для него работать! – горячо проговорил Антошка.

– Это делает вам честь. Благодарность – редкая добродетель… Ваш покровитель, значит, бедный?

– Бедный. У него ничего нет… Племянница ему помогает…

– А теперь, значит, хотите вы? Рад узнать, что вы исполняете свой долг, как следует порядочному человеку. Надеюсь, что в скором времени вы будете получать и большее жалованье, если станете так же хорошо работать, как работали до сих пор.

– Я изо всех сил буду стараться, Арнольд Оскарыч.

– Но только знайте, Щигров, что как я вас ни ценю, а за малейшее упущение буду строго взыскивать, и даже строже, чем с других… Помните это и не надейтесь ни на какие послабления с моей стороны…

– Я ни на какие послабления и не рассчитывал! – не без достоинства ответил Антошка.

– Ну, я вас предупредил. Ступайте обедать, сию минуту звонок! – прибавил Арнольд Оскарович и ласково кивнул в ответ на поклон Антошки.

Глава 36

В этот хмурый октябрьский день Антошка шел домой обедать, не чувствуя ни пронизывающего холодного ветра, дувшего с Невы, ни сырости, ни холода. Переполненный счастьем, он спешил поделиться новостью с «графом» и обрадовать радостной вестью своего друга. Едва ли в этот скверный день был во всем Петербурге такой счастливый человек, как Антошка.

Самые радужные мысли вихрем проносились в его голове, чередуясь с невольными воспоминаниями о горемычном прошлом, словно бы для того, чтобы еще ярче оттенить прелесть настоящего. Давно ли он, оборванный и несчастный, не слышавший ни одного ласкового слова, ходил с тяжелым ларьком по улицам, упрашивая прохожих купить конвертов и бумаги, давно ли он зяб на улицах и голодал?.. А теперь он окончил курс, имеет хорошее место и жалованье, в недалеком будущем будет мастером – недаром же все хвалят его работу, да и сам он любит свое дело.

В последнее время, когда Антошка значительно развился благодаря влиянию школы, чтению и философским беседам «графа», он понял, что бы могло быть с ним, брошенным созданием, если бы не «граф». И то, что прежде лишь чувствовал, теперь Антошка понял и оценил. Оценил все, что сделал для него единственный человек, принявший в нем горячее участие, понял всю деятельную силу его любви и безграничность забот о нем, направленных к тому, чтобы избавить его от ужасов нищенской жизни и сделать его человеком.

Едва ли в этот скверный день был во всем Петербурге такой счастливый человек, как Антошка.

Теперь он может отплатить своему другу не одной только беспредельной привязанностью. Теперь Александру Ивановичу не нужна ничья посторонняя помощь. Ему, преждевременно состарившемуся от долгих лет нищенской жизни, часто хворающему, не нужно больше трудить слабые глаза и сидеть по несколько часов в день за перепиской, чтобы заработать несколько рублей и лишний раз побаловать развлечениями и лакомствами того же Антошку. Теперь он сам будет заботиться о «графе»!

Теперь у них в месяц будет пятьдесят рублей своих кровных денежек, и никакой чужой помощи им не надо. А впереди в воображении Антошки последовательно пробегали крупные цифры будущего жалованья, они говорили ему и о двух комнатах, и о сигарах для Александра Ивановича, и о красном вине для него за обедом, и о маленькой даче где-нибудь поблизости, на Петровском Острове, например, где бы Александр Иванович мог поправиться, а то он все покашливает и нет-нет да пожалуется, что болит грудь…

Квартира «графа» и Антошки теперь была недалеко от завода, в одной из дальних линий Васильевского острова, у Среднего проспекта. Они уже два года как переехали от Никифоровых, с тех пор как сын-технолог, окончив курс, получил место на одном из заводов в Екатеринославской губернии. С ним уехали мать и сестра, здоровье которой требовало теплого климата. Тем не менее, брат или сестра часто писали «графу», живо интересуясь им и его воспитанником, и получали в ответ теплые письма.

Антошка торопливо прошел двор большого дома и взбежал в третий этаж флигеля, где «граф» снимал комнату со столом у старого музыканта немца, жившего вдвоем с супругой в трех комнатах, чистеньких, опрятных, как и сами хозяева.

Маленькая, толстенькая и румяная старушка с седыми буклями отворила двери и, впустив Антошку, не без некоторого удивления проговорила на очень плохом русском языке:

– Сегодня вы на пять минут раньше пришли, Антош. – Раньше, Адель Карловна… Торопился.

– Кушать, верно, очень захотели? – приветливо осведомилась хозяйка, благоволившая к своим жильцам и за то, что они аккуратно платили, и были тихими постояльцами.

– Да, Адель Карловна, – весело и торопливо ответил Антошка, готовый на радостях обнять эту степенную и сентиментальную Адель Карловну.

– Марта сейчас подаст…

Но Антошка едва ли слышал последние слова, так как, сбросив пальто, стремительно бросился в комнату, повергнув почтенную немку в некоторое недоумение и своей забывчивостью обтереть ноги о половик, и своим особенно радостным, возбужденным видом.

В ожидании прихода Антошки «граф», только что окончивший переписку страницы цифр, медленно ходил, расправляя свои усталые члены, по небольшой опрятной и уютной комнате, убранной в немецком вкусе. За эти три года «граф», несмотря на спокойную и правильную жизнь, какую он вел, сильно постарел и осунулся. Его волнистые волосы и борода совсем поседели. Глубоко ввалившиеся темные глаза хотя и сохранили еще живость и порой светились юмором и насмешкой, но в них уже не было прежнего блеска. Лицо потеряло одутловатость и землистый цвет кожи, зато на нем залегло еще более морщин и черты заострились, придавая «графу» изнуренно страдальческий вид.

Он не мог пожаловаться ни на какие острые страдания. Временами грудь ныла, но не очень сильно, и беспокоил сухой кашель, но он чувствовал, что вообще слабеет и после часа работы или ходьбы устает, чувствовал тяжесть в ногах и отсутствие гибкости в членах. Было видно, что последствия прежней жизни начинают сказываться и постепенно разрушают его когда-то крепкий организм.

Но «граф» все надеялся, что эта усталость и эта слабость пройдут. Он бодрился и с какой-то инстинктивной предусмотрительностью заботился теперь о своем здоровье и частенько показывался в приемные часы у докторши Елизаветы Марковны, лечившей его от воспаления легких, советовался с ней, принимал какие-то пилюли, остерегался простуды, словом, берег себя и подчас строил планы о будущем, о далеком будущем вместе с Антошкой.

Когда Антошка ворвался в комнату, «граф» сразу догадался по его сияющему лицу, что случилось что-то приятное.

– Ну, рассказывай, рассказывай скорее, Антоша… Вижу, брат, по твоей физиономии, что ты в восторге. Что случилось? Новую машину выдумал, или тебя ваш строгий чухна2929
  Чухнá – насмешливо-пренебрежительное прозвище эстонцев и финнов.


[Закрыть]похвалил? – говорил «граф», сам улыбаясь при виде неудержимой радости, которой, казалось, был переполнен Антошка.

– Помощником мастера назначили, Александр Иваныч, – почти крикнул Антошка.

«Граф», знавший благодаря Антошке все иерархические степени заводских служащих, вполне проникся важностью этого повышения и радостно проговорил:

– Ну, поздравляю тебя, Антоша, поздравляю, родной… Год на заводе – и уже помощник мастера… Это что-то необыкновенное… Иди, брат, вымой скорее руки, чтобы я их пожал… Кстати, вот и Марфа несет обед от Адели Карловны.

– И жалованье назначили, Александр Иваныч! Пятьдесят рублей в месяц! – почти выкрикнул Антошка, уходя за перегородку и принимаясь за мытье.

– Пятьдесят рублей!? – воскликнул «граф», не веря своим ушам.

– Пятьдесят! – повторил Антошка, отфыркиваясь. – С первого числа. И обещали сделать мастером.

– Молодец, Антоша… Ты блистательно начинаешь свою карьеру… В восемнадцать лет – и уже пятьдесят рублей… Да ведь это жалованье поручика… Ай да строгий Арнольд Оскарович! Он, значит, оценил тебя, понял, какой ты талантливый человек! – радостно говорил «граф».

И когда Антошка вышел из-за перегородки, «граф» крепко пожал руку Антошки, потом привлек его к себе, обнял и долго не выпускал из своих объятий, желая скрыть радостные слезы, которые невольно застилали глаза.

– Ну, теперь садись и ешь… Подробности вечером… Ведь обеденный перерыв недолог. Так пятьдесят рублей, Антоша? И ты будешь мастером? И, конечно, скоро… Одним словом, теперь ты на своих ногах… Я так и думал… О, ты, брат, далеко пойдешь… Непременно какую-нибудь машину выдумаешь… Ешь, ешь… Вечером расскажешь, как это случилось и что тебе начальник мастерской говорил… Так с первого числа? Теперь, Антоша, ты богат и можешь завести и часы, и сшить себе новую пару, и пользоваться иногда развлечениями… – тут «граф» остановился, изумленный внезапной переменой лица Антошки.

Куда девалась сиявшая на нем радость!

– Разве жалованье, которое я буду получать, мое, а не наше, Александр Иваныч? – взволнованным и словно бы недоумевающим тоном воскликнул Антошка, и лицо его приняло выражение обиженного ребенка. – К чему вы говорите о каких-то часах, о новой паре? Разве мы не оба будем жить на жалованье?.. Вы, значит, не хотите, чтобы я мог хоть чем-нибудь отплатить за все, что вы для меня сделали… Я… я… жизнь… готов… отдать за вас, а вы…

С трудом удерживаясь от слез, подступавших к горлу, «граф» посмотрел на Антошку с восторженным умилением и проговорил:

– Так вот отчего ты обиделся!? А я и не думал тебя обидеть… Разве я не знаю, не чувствую твоей привязанности?

– Но вы говорили о часах… о платье…

– Ну, говорил… Так ведь я получаю тридцать пять рублей от племянницы.

– Теперь мы сами проживем, без посторонней помощи! – не без горделивого чувства произнес Антошка и, снова повеселевший, поднял голову и смотрел на «графа». – Еще как проживем! Это на первое время мне дали пятьдесят, а через год, наверное, дадут семьдесят пять… Я буду работать, стараться… Мы теперь ни от кого не будем зависеть…

– «Мы», – повторил «граф» и печально усмехнулся. – Что ж, ты ведь прав, мой милый, я с большим удовольствием буду жить на твой счет, чем на чей-нибудь другой… Корми же меня, ни к чему не годного старика… Ты ведь единственный близкий мне на свете.

– А то как же! – радостно поддакнул Антошка.

– И умру на твоих руках.

– До этого еще долго, Александр Иваныч. А главное: не трудите себя этой перепиской… Ну ее… Оставьте! Вам это вредно!

– Коли так приказываешь – оставлю! – шутливо говорил «граф». – Она действительно очень меня утомляет.

«Граф» закурил свою копеечную сигару и заго ворил: – Ужасно сильно развито у тебя чувство благодарности, я тебе скажу, Антоша. Оно вообще редко у людей… Ты помни это и никогда на него не рассчитывай. И ты преувеличиваешь это чувство по отношению ко мне. Потому что я не знаю, кто кому больше обязан: ты мне или я тебе…

– Конечно, я… Не будь вас, чем бы я был теперь… Ходил бы с ларьком и терпел от дяденьки…

– А не явись ты ко мне в ту ночь, я бы давно умер где-нибудь на улице пьяный… Да, Антоша. А ты возродил меня… Ты снова заставил полюбить жизнь… И вот теперь я не один, и я счастлив благодаря тебе… Ну, да что считаться. Но не забывай только одного, что обоих нас выручил случай… Не будь нашей доброй феи, моей племянницы, не устроилось бы все так хорошо… Я ходил бы по вечерам на «работу», выпрашивал бы гривенники, но на них, брат, ты знаешь, не сделаешь состояния и даже теплого пальто не купишь. По всей вероятности, я слег бы в больницу, и что бы тогда с тобой сталось, бедняга?.. Помнишь, ты хотел идти в газетчики?

– И пошел бы… И мы с вами не пропали бы!

– Я, во всяком случае, пропал бы… Впрочем, к чему вспоминать прошлое, когда настоящее нам улыбается… Не будем, Антоша. А ты, во всяком случае, как-нибудь сходи к Нине… Она обрадуется, когда узнает о твоих успехах от тебя самого… И поблагодари ее… А ты уж бежишь на завод?

– Пора, Александр Иваныч.

– Ну, до свидания. Вечером поболтаем, ты мне расскажешь, что тебе говорил твой начальник, как приняли твое повышение товарищи… Все, все расскажи… До свидания… Смотри, у машин осторожней… Ты ведь слишком прыткий…

Когда Антошка вышел из комнаты, «граф» пересел в кресло и впал в то блаженное настроение, когда человеку кажется, что счастью его не будет конца.

С этими мыслями он незаметно задремал. Его в последнее время часто клонило в сон.