Текст книги "Антошка. История одной жизни"

Глава 37

Тихий стук в двери разбудил его.

– Войдите! – проговорил он, с трудом поднимаясь с кресла и напрасно стараясь принять бодрый вид: колени его подгибались, и ноги стояли нетвердо.

Вошла Нина.

– Какой счастливый ветер занес вас ко мне, Нина? – радостно приветствовал «граф», делая несколько шагов навстречу к племяннице.

Он поцеловал Нину и, усадив на диван, стал рассказывать о том, что Антоша только что получил место и ему, восемнадцатилетнему мальчику, назначили пятьдесят рублей жалованья.

– Вот какой он, Антоша… О, он далеко пойдет… Это необыкновенно талантливый мальчик… И какое золотое сердце!

«Граф» передал Нине сцену за обедом и прибавил:

– Непременно требует, чтобы я был его пансионером и чтобы никто больше не заботился обо мне… Вы понимаете, Нина, я не смею отказать ему! – радостно говорил «граф».

– Еще бы… Иначе вы обидели бы его, дядя.

– Да разве я захочу обидеть моего мальчика? Вот почему с первого ноября вы уж прекратите мне выдачу пенсии из вашего казначейства. Теперь мы богаты и счастливы благодаря милой фее. Спасибо вам, Нина!

– Но разве, дядя, нельзя и мне о вас заботиться? Ведь эти деньги вам давно назначены. Позвольте по-прежнему посылать их вам.

Но «граф» протестовал: никак нельзя, Антоша не позволит. И так четыре года они пользовались пенсией. Теперь Нина может быть доброй феей кого-нибудь другого, мало ли горемык? Ведь Антоша получил пятьдесят рублей на первое время, через год он получит семьдесят пять, а когда сделают мастером, он будет получать сто пятьдесят рублей в месяц.

– Ну, как хотите, дядя… Я рада за вас и за Антошу… Вот только вы что-то похудели немножко с тех пор, как я видела вас последний раз… Здоровы ли вы?.. – Нина с тревогой смотрела на исхудавшее бледное лицо дяди, на его впалую грудь.

– Ничего себе, скриплю… Вот слабость стал чувствовать в последнее время, но, надеюсь, это пройдет…

– Быть может, хотите посоветоваться с доктором, дядя? Я к вам привезу специалиста.

– Спасибо, Ниночка, спасибо… У меня есть одна знакомая докторша, славная барышня. Я с ней советуюсь и, по ее совету, ходил к специалисту. Он говорит то же, что и докторша: надо беречься. Я и сделался трусом… Забочусь о своей персоне, Нина, точно принц крови… Теперь, видите ли, мне очень жить хочется… Хоть бы лет пять еще протянуть! – проговорил, улыбаясь, «граф». – Ну, а вы как поживаете, Нина? Здоровы, надеюсь?

– Здорова.

– А об остальном нечего и спрашивать… Живется хорошо, конечно?

Нина встрепенулась, точно раненая птица. В выражении ее лица и глаз было что-то бесконечно грустное.

– Нехорошо, дядя! – проронила она.

– Нехорошо? Отчего нехорошо? Что с вами, голубушка? – с нежным участием спрашивал «граф», пораженный печальным видом племянницы. – Вы молоды, хороши, имеете средства, добры и отзывчивы, живете не праздно, как другие… У вас образованный молодой муж, светило науки, который, конечно, любит вас и разделяет ваши взгляды…

Нина несколько мгновений молчала, и вдруг слезы тихо закапали из ее глаз.

– Нина! Простите… Я своими дурацкими вопросами только расстроил вас, – извинялся «граф», целуя маленькую бледную руку Нины. – Я принесу воды… успокойтесь.

И «граф» поднялся с кресла.

– Не надо. Сидите, дядя… Это сейчас пройдет. Я нарочно приехала, чтобы рассказать вам все… Вы ничего не знаете… Я прежде о себе не рассказывала и редко у вас бывала… Я ведь совсем одинока, милый дядя! – говорила молодая женщина, когда несколько успокоилась.

– Одиноки? А муж? – невольно воскликнул «граф». Он видел его раз или два.

Влюбленная и счастливая, вышедшая замуж против воли отца за молодого профессора, далеко не родовитого происхождения, что главным образом и смущало его превосходительство, Нина два года тому назад, вскоре после свадьбы, приезжала к дяде с мужем.

Он не понравился тогда «графу», этот молодой, красивый и уже известный ученый. Он показался слишком уж кокетливым и в манерах, и в костюме, слишком решительным в приговорах и влюбленным в себя. Несмотря на чрезвычайную любезность, от молодого профессора веяло холодом.

– Я расхожусь с мужем! – ответила Нина и после паузы спросила: – Вы удивлены, дядя?

– Нисколько, Нина… Я всего насмотрелся на своем веку и мало чему удивляюсь… Признаюсь, ваш муж мне не нравился… Так, первое впечатление старого бродяги… Но вы, Нина, кажется, его любили?

– Любила, но не знала его. Тогда он казался другим.

«Обыкновенная история», – подумал «граф» и проговорил:

– Бедная! Такая молодая – и такое разочарование!

– И не одно! – грустно проронила Нина…

«А впереди еще сколько!» – пронеслось в голове у «графа».

– Что же, он не любит вас?

– Он никого не любит, кроме себя, и женился, рассчитывая на приданое… Я это хорошо знаю теперь, к несчастью, слишком хорошо, дядя… А тогда я увлеклась им… Среди мужчин, которых я встречала в нашем обществе, он так выдавался…

– Я понимаю, Нина…

– К тому же я хотела уйти из дома… Отец…

Нина на секунду остановилась, точно ей было тяжело досказать то, что причиняло ей страдание. Оно в эту минуту выражалось в чертах ее лица, во всей ее поникшей фигурке.

– Я не смею осуждать отца, – произнесла она наконец упавшим голосом, – я все-таки люблю папу, и мне жаль его, но я… я потеряла к нему уважение. Ведь это ужасно, дядя. Не правда ли?.. Не уважать отца?..

«Граф» угрюмо молчал, опустив голову. Что мог и смел он сказать дочери человека, которого давно считал подлецом. Чем мог он утешить Нину? Но в нем невольно пробудилось чувство сострадания и жалости к брату: несмотря на все свое богатство и важное положение, он несчастлив. У брата нет такого преданного, любящего создания, какое есть у него, у бывшего отверженца.

– Я с радостью приняла предложение, – продолжала молодая женщина, – я любила этого человека, я ждала новой жизни. Но, увы! Та же погоня за карьерой, за деньгами, те же интриги… И это ученые! Профессора!.. Мой муж оказался таким же… Разница в наших характерах, взглядах, мнениях обнаружилась скоро, и наконец дошло до того, что я просила раз вода.

– Он дает его?

– Охотно. Тем более что женитьба не принесла ему ничего… Отец не дал мне приданого… Он только выдает мне по двести рублей в месяц… А муж рассчитывал не на это и недавно настаивал, чтобы я ехала к отцу и просила его дать мне хоть половину обещанного состояния теперь же… Это было уже слишком!

– Из современных ранних молодых людей!.. – протянул «граф». – И, верно, он все это объяснял по науке?

– Вроде этого. О, говорит-то он красиво… Но мне его речи кажутся бездушными… Прежде, когда он был женихом, он не то говорил, что теперь… И с какой страстью! И какую разумную жизнь обещал… Все это была одна ложь. И как подумаешь, что этот человек, профессор, поучает других, а сам… О, как все это отвратительно, дядя!

– Хорошо еще, что вы не поздно узнали этого ученого и, смею думать, совсем разлюбили его. Не правда ли, Нина? – осторожно спросил «граф».

– Он мне чужой совсем. Я к нему равнодушна! – решительно проговорила молодая женщина.

– Вот это отлично. По крайней мере нет лишних страданий.

– Они были, дядя. Ведь я его любила!

Несколько минут продолжалось молчание. Высказав все, что ее мучило, Нина казалась спокойнее.

– Что ж вы намерены теперь делать, Нина? Где будете жить? У родителей?

– Папа был у меня и настоятельно звал к себе, и мама тоже… Бедные! Они любят меня и в отчаянии, что у них такая неудачная дочь. И сделала mйsalliance3030
  Неравный брак (франц.).


[Закрыть]и разводится… Но, как мне ни тяжело было огорчать их, я отказалась. Опять вернуться к этой жизни!? Боже сохрани!.. Мне опротивел Петербург.

«Граф» с благоговением смотрел на молодую женщину. Сколько характера и энергии в этом создании!

– Вы, значит, уезжаете? Далеко ли?

– Далеко, дядя, в Самарскую губернию. К тете Тане, к маминой сестре. Она славная, добрая и простая такая, совсем не похожа на наших дам. Зовет к себе в деревню… Она постоянно там живет после смерти своего мужа и скучает… Она обещает найти мне дело в деревне, если только я не соскучусь по балам и у меня хватит терпения быть полезной другим… Пишет, между прочим, что у них в уезде совсем нет школ и что надо их устроить. Поживу там и, если понравится, может быть, и останусь там… Сюда буду приезжать, чтобы навестить своих, взглянуть на вас, дядя, как вы живете с Антошкой… А средства на устройство школ у меня будут. Папа оставляет мне мои двести рублей в месяц. Видите, какая я богачка! – заключила Нина.

– Чудесная вы! – умиленно воскликнул «граф».

И вслед за этим как-то особенно почтительно поцеловал руку Нины. Она горячо обняла старика и проговорила:

– Если я уж не совсем пустая, то этим я обязана вам, дядя. Вы мне на многое открыли глаза.

– Своему доброму сердцу обязаны, и никому более!

Нина еще некоторое время просидела у «графа». Она строила планы будущей жизни, говорила, что ее манит деревня и что там она надеется совсем забыть о неудачах личной жизни, и вдруг воскликнула, как бы озаренная внезапной мыслью:

– А знаете что, дядя?

– Что, Нина?

– Вот бы и вам приехать в деревню! Тетя, наверное, будет рада. Там вы скорее поправитесь и не будете чувствовать ни усталости, ни слабости. Хотите? Я напишу вам из деревни, и приезжайте!

– А мой Антоша?

Нина виновато улыбнулась, взглядывая на мертвенно-бледное лицо с заострившимся носом и обтянутыми щеками, и стала собираться, бесконечно жалея дядю.

Глава 38

Пришла весна.

«Граф» худел и слабел с каждым днем в течение зимы и теперь с трудом мог делать несколько шагов по комнате. Бóльшую часть времени он сидел в кресле или лежал на постели.

Но он и думать не хотел о том, что смерть уже витает над его изголовьем. Он, напротив, питал какую-то упорную надежду, что поправится, как только наступят теплые дни… Антошка обещал нанять на Петровском острове маленькую дачу… Там, на чистом воздухе, он окончательно выздоровеет.

Опольев добросовестно глотал какие-то пилюли, принимал микстуру и насильно, без всякого аппетита, пил молоко и ел бульон и мясо. Ему теперь так хотелось жить, этому горемычному бродяге, бесконечно счастливому в последнее время, когда они с Антошкой стали жить на свои кровные денежки. Антошка баловал его: и вино покупал, и недурные сигары, и на газету для него подписался, и по вечерам, возвратившись с завода, читал ему или рассказывал про заводские дела и новости. За какую-то выдумку («граф» при самом подробном объяснении не мог понять, о чем речь) Антошке выдали недавно триста рублей награды, и сам директор завода хвалил его…

Нередко «граф», замечая, что Антошка грустен, говорил ему, стараясь придать своему глухому голосу веселый тон:

– Ты что, голубчик, нос опустил?.. Думаешь, я умирать собираюсь. Дудки, братец! Опольевы живучи… Вот только тепло придет… Ты увидишь…

– И вовсе не думаю, Александр Иваныч… Еще как поправитесь… Вот как теплое воскресенье придет, поедем дачу нанимать… Деньги у нас, слава Богу, есть…

Антошка употреблял чрезвычайные усилия, чтобы казаться веселым и не разрыдаться. Доктора сказали ему, что дни «графа» сочтены, да он и сам видел это, и горю его не было границ. Нередко он выбегал из комнаты на лестницу и там плакал, как ребенок. Иногда во время работы на заводе он утирал слезы – ведь «граф» был единственным человеком, которого он любил. И вдруг потерять его тогда, когда жизнь их обоих так хорошо устроилась!

И Елизавета Марковна, и другой доктор советовали перевезти больного в больницу, но Антошка и слышать об этом не хотел, зная, что «граф» ни за что не согласится. И кто же будет по ночам около него?..

Каждое утро Антошка уходил со страхом, что вернется домой и не застанет «графа» в живых, и каждое утро просил хозяйку дать знать на завод, если Александру Ивановичу будет плохо. Несмотря на протесты «графа», в последние дни у него в комнате дежурила сиделка. Антошка настоял на этом, убедив «графа», что это необходимо: по крайней мере, она будет аккуратно следить за приемом лекарств.

«Граф» в конце концов покорно согласился и заметил:

– Пусть будет по-твоему, а как потеплеет, мы, брат, сиделку спровадим… И так я тебе дорого стою… Слишком уж ты балуешь меня, Антоша… Роскошествуешь ты очень…

– Что вы, Александр Иваныч… И вовсе у нас немного выходит…

– Я же вижу… Одно вино чего стоит… Ну да, голубчик, скоро я тебя освобожу от этих расходов… Поправлюсь, и войдем в бюджет…

Антошка отворачивался, чтобы скрыть слезы.

В этот вечер, когда Антошка вернулся с завода, «граф» объявил, что чувствует себя гораздо лучше, и вместе с Антошкой пил чай, сидя в кресле. Он был особенно разговорчив и весел.

Напрасно Антошка останавливал его, объясняя, что ему вредно много говорить, «граф» не слушал и возбужденно, порывисто заговорил:

– Да что ты, братец, точно меня умирающим считаешь?.. Я жить хочу и буду жить… Слышишь, Антоша!.. Милый, дорогой мой… Довольно я мыкался, терпел унижения, пьянствовал, побирался… Я встретил тебя, такого же горемыку, бедного, брошенного… и твоя любовь привязала меня к жизни и пробудила во мне человека.

Он задыхался и все-таки продолжал, точно торопясь высказаться, глядя с бесконечною нежностью на Антошку:

– И теперь, когда я горжусь тобой, твоими успехами, когда я так привязался к тебе, моему умному, славному мальчику, и вдруг умереть… Нет… Я этого не желаю… Ты что же плачешь, мой милый… Зачем ты так смотришь?.. Или в самом деле…

Выражение ужаса вдруг исказило черты «графа». Он шевелил губами, но звука не было. Он как-то жалобно замычал и бесконечно грустными глазами, точно моля о помощи, смотрел на Антошку.

– Это ничего… пройдет… доктор говорил… Ей-Богу, ничего, Александр Иваныч, – безумно выбрасывал слова Антошка и припал к холодеющей руке «графа», орошая ее слезами. – Сейчас бегу за доктором, Александр Иваныч.

«Граф» отрицательно покачал головой, не сводя тускнеющего взгляда с Антошки.

– Ну, так пошлю…

И Антошка выбежал, чтобы распорядиться. Когда он вернулся в комнату, «граф» уж не дышал.

Через три дня за скромным гробом по Смоленскому кладбищу шли три человека: Антошка, бывшая квартирная хозяйка и прачка Анисья Ивановна, и Нина, которая приехала в Петербург, получив от Антошки телеграмму о смерти дяди.

Других родных он не известил. Никто не говорил речей на могиле «графа». Только безутешно рыдал Антошка, и плакали Анисья Ивановна и Нина.

Возвращаясь с кладбища на завод, Антошка еще сильнее почувствовал свое сиротство. Но, сознавая себя одиноким, он знал, что благодаря покойнику он бодро и стойко выдержит жизненную битву… Жизнь уже улыбалась ему, еще недавно несчастному нищенке.

В то же лето на могиле «графа» красовался красивый железный памятник, весь сделанный руками Антошки.