Текст книги "Стихи на снегу"

Белый ворон

 
И рецепт стар и прост-
Время, неумолимое время,
То, что режет морщины
И волосы рвет с головы.
Только гордости горсть
Не дает утонуть в мелкотемье-
Все по силам мужчинам,
Все мужчинам по силам, увы.
 
 
Как хотелось бы быть
Слабым, спившимся, верным,
Как хотелось скорее
Закончить свой жизненный срок.
Но судьба, волчья сыть,
Как на струнах, играет на нервах,
Белым вороном реет,
Ложится письмом на порог.
 
 
Мы встаем в полный рост.
Мы сжимаем до скрежета зубы.
Не ведем счет утратам.
Любимым не смотрим во след.
Только гордости горсть
Проведет сквозь огонь и сквозь трубы,
Без вины виноватым
Вручая счастливый билет.
 

Фейка

 
Людей не отогнать от своего жилья
Заката между туч застыло олово
В такую-то погоду фею встретил я
Волшебную, скажу вам, на всю голову.
 
 
Скажу вам – и на вид вполне прекрасная.
Сидит в сугробе, основательно поддатая
И пишет что-то непонятное, неясное
Волшебной палочкой по снегу ноздреватому.
 
 
Меня увидела – пришурилась такой шпаной,
И сигаретка в крае рта закушена —
Мол, наперед все знаю, ты хошь пой, хошь ной
Какие ж вы, людишки, все же скушные.
 
 
Идите себе дальше, два очкарика
Покуда не попортила вам стеклышки…
Я протянул ей руку – горяча рука
Забрал бутыль – шампанского на донышке.
 
 
Замерзнет и намокнет фейка пьяная,
Волшебная, простите, на всю голову.
И деньги вынимаю из кармана я,
Беру такси… заката стынет олово.
 

Рулетка

 
Я проиграл. Крупье сдвигает фишки
Лопаткой на другой конец стола.
И победитель – молодой мальчишка
Пьет залпом тьму из тонкого стекла.
 
 
Я проиграл – хоть выверни карманы,
Хоть вытряси бумажник – по нулям.
И победитель – взвинченный и пьяный
Всех приглашает, кто не догулял.
 
 
Я проиграл. Спиной нагой и гибкой
Светила мне удача до утра.
Как вырвавшись, над нами взмыли скрипки,
Ликуя, что закончилась игра.
 
 
Я проиграл. Опустошен и выжат,
Сижу. А молодой богат, как Крез.
А девочки к фартовому поближе
Все льнут и льнут, блюдя свой интерес.
 
 
Я проиграл. И в холодок рассвета
Уйду – как и родился – голяком.
Мой голос сорван, да и песня спета,
Но – Боже! – как шагается легко…
 

Антиспортивное

 
Все беды – от велосипедов.
А вы не знали?
Зачем с утра и до обеда
Крутить педали?
 
 
Зачем вообще нужны педали?
А вы смекните —
Могли б лежать – да и лежали б —
Теперь – катитесь.
 
 
Дышите тяжко, потейте сильно,
Скрипите громко.
Потом в лесу, где свежо, непыльно,
Бабах – поломка.
 
 
Сломалась третья пружина с краю
В оси сцепленья.
И вы сидите, вся умирая,
И нет спасенья.
 
 
Нет, есть спасенье – такой очкастый,
Такой небритый
Подходит – «Я починяю часто
Звонки, корыта,
 
 
Будильники, коньки, КАМАЗы,
Любую сбрую —
И велик ваш – чтоб ехал сразу —
В ремонт беру я.»
Вы говорите – «Ах, как мило,
Какой вы мачо.
Вам в зубы – шляпу, в седло – кобылу,
И кольт на сдачу.»
 
 
Вот так бывает… прошло три лета
С той самой даты.
Все беды – от велосипедов.
От них, проклятых.
 

Журавли на полке

 
Горечь побед все же лучше, чем горечь несбывшихся планов,
Точек расставленных твердость лучше, чем зыбкость мечты —
Пусть где-то дышит свободно мощный простор океанов,
И, паруса наполняя, в снасти пассат засвистит.
 
 
Жизнь нам сует прямо в руки рыхлым комочком синицу
Тушка растрепанной пташки вовсе не тушка – джек-пот,
И предлагает, мерзавка, мелочью этой гордится,
Будешь гордиться – забудешь про журавлиный полет.
 
 
Быть тебе сытым и пьяным, при бабках, конечно, и бабах,
При деле, родимый, и в теле, грудь в щах да и нос в табаке,
Не гнить тебе на галерах, не подыхать на этапах,
И в ледостав не замерзнуть на дикой далекой реке.
 
 
Горечь побед разве лучше, чем сладость несбывшихся планов?
Не бороздящим просторы – лучше сидеть на мели?
Пыльно, уютно и сонно вечером в недрах дивана,
И – безделушкою медной – на полке стоят журавли.
 

Диалог

 
– Кого я вижу!! Здравствуй, Бог.
Чего сидишь тут, одинок?
– Боюсь чего-то – на порог
Не пустят люди.
А тут – скамейка и закат,
Тебя вот встретил – очень рад,
Сейчас по двадцать граммов, брат,
И все обсудим.
 
 
Кладет мне руку на плечо,
Плечу до боли горячо,
А на скамейке коньячок,
Шашлык румяный.
– Ну, что, давай как на духу
Вали любую чепуху,
Лечу – пока не наверху —
Любые раны.
 
 
Коньячный огненный глоток,
Синеет неба лоскуток,
Такой хмельной и добрый Бог —
Седой да ветхий.
И я ему – мол, все путем,
Живем, не пьем, растем? Растем,
Есть что поесть, есть теплый дом,
Звенят монетки.
 
 
Мол, больше нечего желать,
И не прибавить, не отнять,
Не жизнь, а просто благодать.
Тебе – спасибо.
А Бог – с ухмылочкой в усы —
Ты счастлив тем, что просто сыт?
И больше нечего просить?
Вот странный выбор.
 
 
Тепло вечернею порой,
Берез белеет ровный строй,
Сквозь мошкары нервозный рой
Алеет солнце.
Бог закурил (клубами дым)
Сказал – Легко вам, молодым,
И, хоть глупы вы и горды —
Она вернется.
 

Жабята

 
Сумашедшие люди спасают жабят —
Торопливо, спокойно, серьезно.
По Лосинке – туман, над Лосинкой – закат,
А жабята спешат к травке росной.
 
 
Эти странные люди – и папа, и дочь —
Объяснить не пытаются маме
Что жабятам беспомощным надо помочь
Чтоб не гибли они под ногами.
 
 
И, конечно, она никогда не поймет —
Здесь, меж прудом и краешком леса
Вдруг растопчет гуляющий праздный народ
Невезучую крошку-принцессу?
 

Восьмистишия

Изумруд

 
Вон – под солнцем блеснул изумруд,
Зеленея глубинной прохладой,
Как в жару запотевший сосуд,
Как тяжелая кисть винограда.
 
 
Рев зверей и трибуны ревут,
Небо падает в душу, огромно —
И под солнцем блеснул изумруд
У заплывшего глаза Нерона…
 

Затяжные дожди

 
Пол – неба занавесив мглою плотно и
Загнав в палатки горсточку людей,
Рассыпался над лесом и болотами
Змеиный шелест обложных дождей.
 
 
Дымят в кострище головни намокшие,
В забытых сапогах дрожит вода —
И плесенью покрылось хлеба крошево,
И тянутся минуты, как года…
 

Мальте

 
Домой пришел – старухи Мальты нет,
Никто не бьет хвостом тяжелым стены,
Не ищет лоб руки – возле колена,
И на полу замыт последний след.
 
 
Над ними тишь – лишь комары звенят…
Она – и Рыжий  с мордой поседелой
Бродяжить  по лесам в иных пределах
Когда-нибудь дождутся и меня…
 

Весеннее

 
Земли прогретой влажный запах,
Белеют лица и колени,
И сумерки на мягких лапах
Крадутся из кустов сирени,
 
 
Легки короткие подолы
И незаметны под руками,
И, словно холодок ментола
Текут секунды  позвонками…
 

Осеннее

 
Плывут туманы с выцветших полей,
Касаясь гривы трав белесой тенью,
Дымком по остывающей золе
Уходит день сырой и предосенний.
 
 
Седа трава в тумане как ковыль
Прощанием в груди щемит все чаще
Усталость опадающей листвы,
Последнее тепло дождей летящих…
 

Бесприютная душа

 
Обходя нас большими кругами,
Кипы желтой травы вороша
Тенью птицы парит над снегами
Беспокойная чья-то душа.
 
 
С серых сумерек и до рассвета
Тихо стонет в пространстве пустом —
Это ей, до сих пор не отпетой
Под чужим неприятно крестом.
 
 
Далеко провожая, готова —
Словно скрип бесконечный саней-
Петь о жизни своей непутевой,
О кончине бесславной своей….
 
 
И запомниться нам поневоле
Вековая печаль тихих мест,
Темный лес, заметенное поле
И тяжелый раскинутый крест.
 

Грошевый уют

 
«За презревших грошевый уют» —
«Бригантина», П. Коган.
 
 
А грошевый уют – вещь, в общем, не плохая,
Бездомная печаль вагонов и кают…
Пускай ее юнцы по молодости хают,
А я, хоть не старик, прочувствовав, пою.
 
 
Пустынный коридор, и свет люминесцентный,
По венам бродит спирт, чифир в висках стучит —
Холодный сучий час, бессонный час, бесценный,
Уютный уже тем, что мой напарник спит.
 
 
На мягких лапах ночь к нам подошла вплотную,
И в каменных ногах застыл безлюдный путь —
Я дымный кипяток из кружки отглотну и
Пойму – уют лишь в том, что можно отдохнуть.
 
 
Устал веселый сброд кидать каменья в спину,
Отчаянье росло, как снежный ком, в груди,
Но наконец закат полотнище раскинул —
Уютный только тем, что все уж позади…
 

Сырость

 
Оттиснутый лес затаился в тумане,
Темнея взметенной насечкой ветвей
Неясный, как кадры на старом экране,
Безмолвный, как тяжесть глубинных сетей.
 
 
Запуталось время и тоже затихло
В набухших сугробах, в запавших следах
И серое, старое, ветхое лихо
Нахохлилось рыхлой совою в кустах.
 
 
К прохожему тянутся лапами ели
И кажется – в омут ведет поворот,
И пахнет корой и оттаявшей прелью
И воглая тишь давит сердце и жмет…
 

Гончий пес

 
Я – гончий пес. И до изнеможенья
Гоню лису по пустоте полей…
Дыханья хрип, в подушках стертых жженье
Гнать заставляет злей и веселей.
 
 
Я – гончий пес. Вспоров грудиной ветер
Пластаюсь по поземке, по стерне…
Пусть я один – но первый, а не третий,
Никто не бьет кнутом, остервенев.
 
 
Я – гончий пес. Пока есть сила в жилах,
Меня догнать способна лишь картечь,
И лишь тоска, что в ночь на звезды выла
Порою может бег мой пересечь.
 
 
Я сросся с бесконечностью погони,
Вдали от поселений и дорог.
Давно отстали взмыленные кони,
Трубит, сзывая свору, звонкий рог.
 
 
Но где-то впереди лиса – огневка
Мелькнет закатным отблеском на миг,
И я за ней, упорный полукровка,
За нею по бурьяну напрямик…
 
 
Я – гончий пес. Я на бегу – при деле,
Глотаю ветер раскаленным ртом…
Собью лису на скоростном пределе,
А вот потом… и что тогда – потом?
 

Лечи мои раны

 
Лечи мои раны, косматая осень,
Засыпь листопадом, стяни их ледком…
Ведь кто кого предал, и кто кого бросил,
И кто победил – нам понять не легко.
 
 
Лечи мои раны, безудержный ветер,
Сорви мою цепкую злую печаль,
Развей ее клочья в ликующем свете…
Не вышло? Бывает. Не выйдет? Не жаль.
 
 
Лечи мои раны, безлюдье лесное,
Затепли своей позолотой свечу —
Я, может быть, с юной весною иною
Встряхнусь, поднимусь, снова жить захочу…
 

Мелькисарово

 
Вечер сыростью низин
Потянул с туманами,
Белой мглой размытое
Зарево костра —
Разменяв семнадцать зим
Ты уснула, пьяная,
С головой укрытая,
Тихо, как сестра.
 
 
Что пригрезиться в ночи-
Платье подвенечное,
Рыцарь на гнедом коне,
Ворох мокрых роз…
А из спальника торчат
Худенькие плечи и
На озябнувшей спине
Рыжих прядь волос.
 
 
Просыпаться не спеши —
Здесь бутылки звякают,
Стынет в котелке вода,
Росы на траве…
На последние гроши
Накуплю «Очакова»
И смогу помочь, когда
Трудно голове.
Похмелишься и поймешь —
Платье не заказано,
Рыцарь валится с седла,
Розы съела тля…
Эти сны – хмельной обман,
Есть палатка грязная,
Утра серая зола,
Ржавая земля.
 
 
Вьется темная река,
Омуты за ивами,
Комариный перепев,
Шорохи в кустах….
Лихо осушив стакан
Ты, нетерпеливая,
Подставляешь мне, сомлев,
Нежный холод рта…
 

Бродяга

 
Когда нависнет мглой закат,
Среди машин спешащих полчищ
Вдруг равнодушьем пригвоздят
Глаза, раскосые по-волчьи…
 
 
На морде – шрамов белый след,
Намокла шерсть блестящей пылью,
И, пищей изнутри согрет
Затих, как будто обессилел.
 
 
Но вдруг – коснуться лаской лба
Наклониться прохожий смелый,
Поднявшись, верхняя губа
Блеснет оскалом влажно-белым,
 
 
И, вздыбив гребень на спине,
Рык в глотке разбудив горячий,
Понять даст – в ласке смысла нет,
Нет смысла и в иных подачках…
 

Норду

 
Укрыв снежком обломки лавок
Безлюдный парк вокруг стеной,
А рядом – свора мелких шавок
Визжит и брызгает слюной.
 
 
Пес у ноги загривок вздыбил,
Оскал брезгливо сморщил нос…
И шавки пятятся… эх, им бы
Чуть-чуть твоей отваги, пес!
 
 
Ты тянешь поводок короткий…
Да знаю – ты всегда готов
Рвать руки, холки или глотки,
Они – визжать из-за кустов.
 

Тане

 
А ты могла – огладив плешь с плеча,
И оплеухой приласкать.
Под чалой челкой глаз насмешничал,
И золотом играл оскал.
 
 
Сидела ты на подоконнике,
Хмельна, изящна и тонка,
А под окном  плелись поклонники,
Бутылки пряча в пиджаках.
 
 
Перегорает, вспыхнув, лампочка,
В теснины стен вольется тьма —
Ее ты, кисочка да лапочка,
В подруги выбрала сама.
 
 
Ты плакала, дралась и охала —
В паленке недостатка нет
Тромб с места сдернула нелегкая,
Затмив навеки белый свет.
 
 
Поев салат с тарелок мелких и
Всегда, как рыбы, на мели —
Друзья ушли за опохмелкою,
В районе мало ли малин?
 
 
Пошли забыть про челку чалую,
Такую редкостную масть,
Тащить судьбу свою печальную —
Найти, нажраться и упасть.
И вслед за Лехой, вслед за Танькою,
Фактически во цвете лет,
Попасть совсем не на Ваганьково,
А в яму с меткой – бомжпакет.
 

Ненаписанное

 
В халатике засаленном,
На бигуди подвита
На кухне коммунальной
Суп варит Маргарита.
 
 
И Мастер, в майке сеточке,
С сутулою спиной
Сидит на табуреточке
С утра уже хмельной.
 
 
Жизнь с каждым днем все злее
И, всем понятно как
Он свой подвал жалеет,
Она – свой особняк.
 
 
Эх, Воланд, где ж ты был!!
Ведь им – тогда, в былом —
На шаг хватило сил,
Сломались на втором.
 
 
На кухне снова драма,
Орут осатанело…
Луна блестит за рамой,
Как глаз раскосой Геллы,
 
 
А позже сводит скулы
От муторной зевоты,
И ночь, темна, прильнула,
Как шкура Бегемота….
 

Дымок

 
А в старой комнате моей
Как раньше, не хватает света.
Здесь соткала узор теней
Медлительная сигарета,
 
 
Остылый запах табака
Впитался в полумрак обоев
И жизнь – шумна, но далека-
За рамой движется прибоем.
 
 
После пробежки дрыхнут псы,
Во сне несясь по тропкам леса,
Чеканят шаг минут часы,
Объято тяжкой дремой кресло…
 

Циклон

 
Черный чаги отвар,
Дробный стук непогоды,
Ты у нодьи лежи и копи, и накапливай силы.
Над водой серый пар,
Затянулись минуты, как годы,
Ожидая удар, жизнь  под моросью серой застыла.
 
 
Далеко, далеко
Смех друзей и любимые книги,
Здесь лишь ржавчиной осени сопок изъедены склоны.
Разъяренным быком
Мчит циклон по просторам великим,
По прижимам, гольцам, и тайга отзывается стоном.
 
 
Вот сейчас, может быть,
Ствол подгнивший раздавит палатку,
Может, старый медведь жизни плоть раздерет в три удара…
Будешь спиртик ты пить,
Заносить свои мысли в тетрадку,
Наблюдая, как тлеют два бревна переливчатым жаром…
 

Солнечные зайчики

 
Каким бы не был конченым,
До сорока дорос
И зайчикам, и солнечным
Вольготно без волос
 
 
В денек унылый, пасмурный
Они всегда со мной —
Сверкну затылком радостно,
Как рыболов – – блесной.
 
 
Живу я, позабыв  грешки,
И без любовных пут —
На лысину ни девушки,
Ни рыбки не клюют…
 
 
Негромко крою матом я —
Ведь ходят, подлецы
С девчонками лохматыми
Лохматые юнцы.
 
 
Изжили кудри  знания —
Всем  пояснить спешу
И лысину как знамя я,
Я знаменем ношу.
 
 
Есть волосы под маечкой,
А так же  на спине —
И солнечные зайчики
Зато всегда при мне…
 

Клин

 
Осень буйством золотым уже уходит,
Листья превращая в бурый сор
И при солнечной и ветреной погоде
Вспыхнут снегом пики дальних гор.
 
 
Провожаю, усмехнувшись скупо,
Не взметнув ненужный карабин
Клин гусей, для пули недоступный,
За вершины уходящий клин…
 
 
Мне давно уж не ломает плечи
Рюкзака такой надежный гнет…
Нечем крыть (и ужинать мне нечем)
Клин гусей… пускай себе плывет…
 

13 участок

 
Настоялся разнотравьем летний день, смолистый дух,
И дубы стоят, раскинув
Кряжистых ветвей разбег…
Хорошо лететь карьером – ни слепней тебе, ни мух,
С завистью глазеет в спину
Незнакомый человек.
 
 
Словно прошлое вернулось – сжали ребра шенкеля,
Повод руки вырывает,
Храп ритмичный из ноздрей,
И сплошною полосою под плечом летит земля,
Перебой копыт мелькает,
Ветер бьет все веселей.
 
 
Не догнать нам горизонта – головной пошел на рысь,
Я играющую силу
Усмиряю без труда.
Не устал конь, но до дома будем шагом мы плестись.
Вроде все и так, как было —
Но не то все, как всегда…
 

Отъезжее поле

 
Погоня близится к концу —
Дыханье глотки рвет на части,
И к рассыпному багрецу
Псы наклоняют жарко пасти,
 
 
И груди взмыленных коней
Летят тараном на валежник,
Дымят разводы на спине
От соли сразу поседевшей,
 
 
Под кронами густеет мрак,
В стволах – картечь и пуля-дура…
Зверь, покидая березняк
В снегах ныряет серой шкурой,
 
 
Остановил тяжелый бег,
Метнулся желтоглазым чертом-
Борзая на глубокий снег
Летит с распоротой аортой,
 
 
Конь ржет и взвился на дыбы —
Зверь, бронзовый в закатном свете
Насмешкой вздернутой губы
Бросает вызов даже смерти.
 
 
Но обрывается судьба
Басистым воем недопетым-
Ломая кость крутого лба
Грохочут выстрелы дуплетом…
 

пропитая любовь

 
Валит снег густыми хлопьями,
Серой сумеречной сказкою…
Как любовь с тобой мы пропили —
С улюлюканьем да плясками!!
 
 
Да под коньячок, под водочку,
Под бренчанье струн надорванных…
Вдруг нетрезвою походочкой
Побрела куда-то в сторону.
 
 
Ну а мы икрою красною
Заедали зелье тошное,
Проводив ее, несчастную,
Песнями, да – нехорошими.
 
 
А когда похмельем муторным
Друг на друга поглядели, то
Стало хуже это утро нам,
Чем предательство предельное.
 
 
И молчком – любовь-то пропили-
Разбрелись, как псы бездомные.
Валит снег сырыми хлопьями,
Засыпает души темные.
 

последний снег

 
Наклонился фонарь – истощенный циклоп,
И от смрада дорожного щурится —
Под давлением шин, под подошвами толп
Грязный снег умирает на улицах…
 
 
Он летит жидкой кашей на полы пальто,
Он чернеет просевшими грудами,
В водосток убегает струею витой
И в груди угнездится простудою.
 
 
Мы спешим, мы бежим, отстающих не ждем —
Не заметит ни умник, ни умница,
Что вокруг всем мешая, под мелким дождем
Грязный снег умирает на улицах…
 

Романтика

 
В редакции местной газеты —
Едва только ночь началась —
Со сторожем – пьяным поэтом
Уборщица Саша сошлась.
 
 
Стараясь казаться галантным
И пепел роняя на грудь
«Мадам – прохрипел он невнятно—
Давай долбанем по чуть – чуть…»
 
 
От жизни нелегкой отсрочка,
И сторож – не очень урод,
И Сашенька – мать – одиночка
Скривила улыбкою рот.
 
 
На Саше халатик короткий,
Прически растрепанный куст…
«вы, Сашенька, просто красотка!!»
И сторож косился на бюст.
 
 
В зубах закусив сигарету
И кружку держа на отлет
От лживой любезности этой
Растаяла Саша, как лед…
 
 
Плыл вечер глухой и уставший,
Пес глухо брехал за стеной,
И сторож с уборщицей Сашей
Налили еще по одной.
 
 
…. На редакционном диване,
В обнимку, при полной луне
Спал сторож с уборщицей Саней —
Довольные оба вполне….
 

Маршрут

Нам леший сместил расстоянья —

Блуждаем уж много часов.

Нам в спины зажегся вниманьем

Янтарь настороженных сов,

И выстрелом сук под подошвой,

Льнет звон комариный к виску,

И к свежим следам осторожно

Волк сивый склоняет башку,

Густеет река к перекатам

Свив тяжесть темнеющих струй,

И великолепье заката

Добавит багровость костру,

Боясь чужаков, как подранок

Тайга укрывается тьмой

Лишь звездочки тонкой огранкой

Играют во мгле ледяной…

новогоднее утро

 
Пора – уже светает,
Простор к себе зовет,
И пухом заметает
След легкий белый лёт.
 
 
Безмолвно, осторожно
Сереет свет окон —
Уйдем, не потревожив
Людей любимых сон.
 
 
Они – хмельных и грешных
В последний раз простят
Увидев лишь неспешный
Рассветный снегопад….
 

Демиург

 
Я ерошил леса, словно бобрик упрямый мальчишке,
Пропускал между пальцев девичью застенчивость трав.
Я себя не сдержал, я хотел быть суровым не слишком,
И ластилось зверье, как щенки, морды кверху задрав.
 
 
Я под звон резвых струй охлаждал запыленные ноги,
И мозоли ладоней водой залечил ключевой.
Как на солнце ужи, разомлели под солнцем дороги,
Обо мне не храня – не следов, ни кострищ, ничего.
 
 
Я вчера отдыхал, развалившись на мхах тихой тундры,
Согревали мне спину вулканы, дыша горячо —
И со скрежетом, грохотом, медленно, длительно, трудно
Литосферные плиты сдвигал, навалившись плечом.
 
 
А потом насыпал ровных строем бархан за барханом,
И со всем, что я делал, своей я делился душой —
В день седьмой, под веселый рассвет, утром рано,
Посмотрел на плоды своих рук и сказал – хорошо.
 

Дальше тишина

 
Жизнь – прожита. Торопиться – не надо.
Тихо проходят последние дни.
Тих исчезающий свет листопада,
Тлеют и тихо дымят головни,
 
 
Лес тихо пахнет грибным ароматом,
Тих паутины прозрачный полет,
Тихо в репьях копошатся щеглята….
В лужах проселочных тих ломкий лед…
 

Цикл стихотворений «Хитровка»

К циклу стихотворений под общим название «Хитровка» необходимо вступительное слово. Итак – Хитровка, Хива, Мудрый рынок – площадь в центре Москвы, возле Покровского бульвара. На сегодняшний день интересен тем, что три стороны площади образованы строениями до пожара 1812 года, и немного новостроя, примерно 1860—1870 годов. Кроме того, именно туда наведывался Гиляровский – он очень любил всякий спившийся сброд, кроме того, вел криминальную хронику в «Московском листке», под псевдонимом Дядя Гиляй.

Поскольку в любом кабаке на Хитровом рынке лежали газеты, то Гиляя знал каждый оборванец.

Книга «Москва и москвичи», в которой Гиляровский дал Хитровке мощную антирекламу, вышла в тридцатых годах и несет на себе отпечаток политического заказа, обличающего ужасы самодержавия.

В общем, ужаса там хватало, никто не спорит. Правда, Гиляй не уточнил, почему так произошло. Например, про бесплатную столовую – ее можно видеть на сохранившихся фото Хитровки, бревенчатое здания в торце навеса, который называли «балаган». Про поминальные и заздравные обеды, когда кормили от пуза всех желающих. Про княжну Елизавету, основательницу Марфо-Мариинской обители, которая ходила на Хитров рынок как на работу в сопровождении одной-двух монахинь – и хитрованцы ее обожали. Так же, как обожали доктора Кувшинникова (Рассказывающий охотник на картине Перова). Так же, как обожали самого Гиляровского – потому что он писал про их дела, и бандиты, бывало, сами сообщали корреспонденту о предстоящих ограблениях, уверенные, то он не «лягнет». Про то, что после отмены крепостного права Хитров рынок стал не просто рынком – да, в 24 году это был обычный московский рынок – а биржей труда, где набирались артели для строек новой Москвы. Ну и про то, что на Хитровке можно было быть убитым и ограбленным, но нельзя было замерзнуть или умереть от голода – потому что цены на ночлег и еду были минимальные, а теплую зимнюю одежду можно было приобрести меньше чем за рубль.

Москва сто лет назад была тесным городом – но на Хитровом рынке переплелись судьбы Чехова, Левитана, Саврасова, Кувшинникова, актеров МХАТа, Есенина (правда, он к рынку имеет косвенное отношение) а так же Тютчева, Скрябина, Свиньина – первого издателя и графомана. И писателя, поэта Григория Виллиама, чьи очерки о Хитровом рынке гораздо более глубинные и страшные, нежели глава Гиляровского, который, возможно, многое подзабыл. Ну и приукрасил, конечно.

Страшная Каторга Гиляровского – дом Ярошенко, где она располагалась, стоит и ныне – «притон буйного и пьяного разврата» работала до 11 часов, потом закрывалась. Это несерьезно даже по сравнению с современными ночными клубами. Кроме того, вся Хитровка работала. Некоторые ночлежки днем превращались в мастерские. Там делали все – бритвы, бинокли, ножницы, пудру, парики, сапоги, фотографии. Ставили фальшивые пробы. Качество было соответствующее, конечно, и продавалось это все на Толкучем рынке под стеной Китай-города, где отоваривались обычно крестьяне, приехавшие на базар. Кстати, забавно, что на толкучке не было воров. Мало того, если там ловили вора, то убивали его на месте – такой вот парадокс, барыги, обманывающие селян, воровать на своей территории не позволяли.

Пару слов хочу сказать о самих стихах – точнее, о людях, которым они посвящены.

Болдоха – мерзкий тип, оставшийся в памяти как человек, едва не погубивший основателей МХАТа. Эту историю доморощенные экскурсоводы рассказывают кто как может, но лучше ее читать в изложении Гиляя. Который, собственно, стихами остановил бандита. Кроме того, Болдоху – ну, и Ваньку Кулакова – из всего хитровского сброда можно увидеть воочию, на фото.

Ванька Кулаков. Вполне характерная для Хитровки история – человек с умом, хваткой из без принципов из буфетчика стал гражданским генералом, купил свою Каторгу (Трактир Марка Афанасьева, занимал три комнаты первого этажа дома Ярошенко, название негласное) тут же закрыв ее и сделав на ее месте магазин вин и пивную, а так же Утюг и село Константиново. Где и родился Есенин. Поэма «Анна Снегина» посвящена дочери Ваньки Кулакова, Лидии Кашиной.

Кувшинников. Прекрасный человек. Врач. Добровольно попросился служить на Хитров рынок, помогать бедноте. Заядлый охотник. Изображен на картине Перова «Охотники на привале». Его жена, Софья, пользовалась популярностью картины и мужа и устроила творческий салон в Мясницкой полицейской части, куда приезжала вся богема того времени. Включая Чехова и Левитана. Последний стал ее любовником и, как считается, ей посвящен рассказ Чехова «Попрыгунья». У нее был ручной журавль.

Елизавета Хитрово. Лиза-голенькая. Одна из дочерей Кутузова, вышедших замуж за братьев Хитрово. Жила в Питере, держала литературный салон, частенько бывала у сестры на Хитровом рынке. Любила нескромные декольте, за что и получила прозвище. Друг и поклонница Пушкина. Стих – просто переложенный анекдот того времени.

Городовой Лохматкин. На Хитровом рынке служили два городовых – Рудников и Лохматкин. Про Рудникова живописал Гиляровский, про Лохматкина – никто. Кроме меня. Гиляровский – так или иначе упоминается в Качуче, Газетчике (его и так тоже звали на Хитровке), Болдохе.

Григорий Виллиам – репортер, поэт, писатель. После смуты 1905 года был уволен из газеты, жил на Хитровке, знал ее от и до. После 17 года служил в Добровольческой армии, эмигрировал и след его пропал. Книгу Хитровский альбом можно скачать и почитать. Клюква, Наперсток, Тетки, Княжна (Точнее было бы Барыня, но текст переделывать я уже не буду) Бас Императорской оперы, Христарадники написаны по мотивам его рассказов.

Цикл получился как поэтический исторический экскурс, и, смею надеяться, сподвигнет читателей посетить Хитровскую площадь и узнать больше об истории Москвы.