Текст книги "Рыжая Фрея. История теорий дождя"

Рыжая Фрея
История теорий дождя
Константин Зарубин

Иллюстратор Наталья Ямщикова

Фотограф Меган Кейс

© Константин Зарубин, 2017

© Наталья Ямщикова, иллюстрации, 2017

© Меган Кейс, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4490-1848-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рыжая Фрея
Исландская сказка для взрослых детей

Мы объезжали Исландию по часовой стрелке. Третью ночь хотели провести в Акюрейри, но все гостиницы и хостелы были переполнены. Мы проехали ещё полсотни километров на север по левому берегу фьорда и нашли комнату в белом двухэтажном доме с пёстрыми половичками, скрипучими лестницами и тюлевым балдахином над кроватью. В туалете красовалось белое кресло с резными ручками. Примерно так я всегда представлял себе жилище небедной пожилой тётушки, у которой в юности сбежал из-под венца жених, и осталась она одна на всю жизнь, с разбитым, но добрым сердцем.

Посёлок называется Дальвик. Живёт в нём почти полторы тысячи человек, что, по исландским меркам, довольно много. У опрятного причала стоят рыболовецкие суда. По улицам растекается густой запах свежего улова. Если не слишком пасмурно, отовсюду видны клочки снега на вершинах приземистых гор, окаймляющих фьорд.

Из Дальвика ходит паром на остров Гримсей, самый северный обитаемый кусок Исландии. На некоторых картах Гримсей не видно из-под линии Полярного круга.

В гостиницу, похожую на дом одинокой тётушки, мы заселились уже в девятом часу. Перекусили на общей кухне, в компании французов, ехавших против часовой стрелки. В комнате жена задёрнула занавесками июльское солнце, которое не желало садиться, забралась под балдахин и мгновенно уснула. У нас был дерзкий план встать в шесть тридцать и всё на свете успеть.

Я, несмотря на усталость, заснуть никак не мог. Полчаса ворочался с боку на бок, думая о работе и других неприятностях. В конце концов оделся, взял камеру и пошёл гулять по посёлку.

Пока я поднимался к местной церкви, навстречу с горы спустился туман, и толком поснимать у меня не получилось. Я побродил по детской площадке, оказавшейся рядом. Горки и лесенки, сколоченные из неотёсанных сучьев, выглядели так, словно их ставил личный плотник Бабы Яги.

Уже возвращаясь в гостиницу, я обнаружил, что один из двух баров посёлка открыт. На тротуаре стоял знак с надписью «MEAT SOUP» под бараньей головой, а из приоткрытой двери доносился тихий рок-н-ролл и запах жареной картошки. Бармен, скучавший у стойки, заметил меня за окном и помахал рукой, широко улыбаясь.

После блужданий в холодном тумане пройти мимо всего этого было выше моих сил.

Я вошёл и попросил горячего чаю и полтарелки супа. Зал был совсем маленький, но женщину в углу я заметил, только когда она сказала «добрый вечер» прямо у меня за спиной. Вздрогнув, я шумно обернулся вместе со стулом и поздоровался в ответ. Извинился, что не увидел её.

– Так настроился на роль единственного посетителя… – я постарался виновато улыбнуться.

– Вы здесь ни при чём, – сказала женщина со странной усмешкой. – Не надо извиняться.

Она говорила по-английски со скандинавским акцентом – не исландским, без шелестящих призвуков, но шведским или норвежским. За годы работы в Скандинавии я стал узнавать такой выговор на втором-третьем слове.

– … Вы из Швеции?

Обескураженный её усмешкой, я не нашёл, что ещё сказать.

– Почти, – ответила она. – Из Норвегии. А что? Похожа на шведку?

Она выпрямилась и прислонилась спиной к обшитой деревом стене, словно приглашая меня разглядеть её как следует. Ей было лет сорок пять, судя по обветренному, суховатому лицу с красивыми морщинками, или пятьдесят пять – если верить осунувшимся рукам, распластанным на столе вокруг бокала с красным вином. Светлые волосы были собраны в небрежный пучок на затылке. Тонкая прядь, не попавшая в пучок, спадала до груди, на исландский свитер с ломаным узором и ромбиками.

– Ну, может, чуть-чуть… – замялся я, перескочив на шведский. – Я имею в виду… Я-то сам не…

– Меня зовут Марит, – представилась она по-норвежски.

Я представился в ответ и пожал протянутую руку, привстав со стула. Потом сел обратно, по-прежнему вполоборота.

– … Составишь мне компанию? – Марит кивнула на свободную половину угловой скамьи у своего столика.

В её приглашении не было особого энтузиазма, да и мне, если честно, в тот момент больше хотелось супа, чем дежурных разговоров с незнакомцами. Но деваться было некуда. Я пересел к ней. Минут десять мы обменивались банальностями об исландской погоде, горячих бассейнах и, кажется, о пароме на Гримсей. Бармен между тем принёс мой суп, затем огромную чашку чаю и новый бокал вина для Марит. Ещё минут через пятнадцать я понял, что уже изложил Марит все факты своей биографии, предназначенные для случайных знакомых, а она до сих пор не рассказала даже, когда и на сколько дней приехала в Исландию.

При этом я мог поклясться, что напрямую спрашивал её и об этом, и о работе, и о месте жительства в Норвегии. И всякий раз она уходила от ответа с поразительной, почти гипнотической сноровкой.

– Ты, случаем, не политик? – спросил я в лоб.

– Политик?..

Несколько секунд Марит в замешательстве смотрела на меня. Потом расхохоталась глухим, горьковатым смехом.

– Нет, – она покачала головой, отсмеявшись. – Я не политик.

Я молчал, ожидая продолжения.

– Я была писателем, – сказала она наконец. – Была журналистом. Была бухгалтером, учителем, продавцом, … – она закончила список норвежским словом, которое я не разобрал.

– Как интересно, – сказал я.

Марит отпила большой глоток вина. Подалась вперёд. Посмотрела мне в глаза, прищурившись, словно хотела разобрать мелкую надпись на другой стороне улицы.

– Я была человеком, – прошептала она.

От её взгляда и шёпота мне стало не по себе. Я покосился на бармена. Тот стоял за стойкой и копался в телефоне, дёргая подбородком в такт музыке. Играло бодрое кантри с исландским текстом.

– А теперь? – спросил я.

– Теперь… – Марит сделала ещё один глоток. Её глаза продолжали высматривать что-то внутри моей головы. – Теперь я ни то ни сё. Смотри сам.

Она встала так внезапно, что я вздрогнул.

Бармен оторвался от телефона. Марит подошла к стойке, расплатилась наличными и вышла из бара, громко попрощавшись сначала с барменом, а затем со мной. На улице она повернула налево и скрылась из виду. Я секунд пятнадцать ошалело смотрел на дверь, закрывшуюся за ней.

Когда я перевёл взгляд на бармена, тот уже уткнулся обратно в телефон.

Мне оставалось только сделать вывод, что у Марит кризис среднего возраста или не все дома. Я допил чай, предвкушая, как утром буду пересказывать эту сцену жене. Но едва я собрался платить, как у меня над ухом вкрадчиво произнесли по-норвежски:

– Добрый вечер.

Я дёрнулся, как ошпаренный. Марит сидела на своём прежнем месте, словно никуда не уходила. Она держала в руке бокал вина, который не удосужился убрать бармен, и смотрела на меня с той же жутковатой усмешкой, что и в начале нашего знакомства.

– … Добрый вечер, – пробормотал я. – Опять я тебя совсем не заметил…

Бармен посмотрел в мою сторону.

– Прошу прощения? – улыбнулся он.

– Ээээ…

– Он не видит меня, – сказала Марит. – Смотри.

Она снова встала и подошла к стойке.

– Вы хотите заплатить? – спросил бармен, по-прежнему обращаясь ко мне.

Марит стояла буквально в метре от него. Она махала руками, хлопала в ладоши, пару раз присвистнула и даже спела куплет бойкой норвежской песни. Бармен и ухом не повёл. Не дождавшись от меня никакой реакции, он снова улыбнулся, коротко и равнодушно, и вернулся к телефону.

– Привет, – сказала Марит, глядя на него.

Голова бармена подскочила, как мячик.

– Привет, – сказал он, не успев улыбнуться. – Вы что-то забыли?..

Марит объяснила, что забыла допить вино, взять ещё бокал, а также угостить своего русского друга исландской водкой. Большим пальцем она показала на меня. Я вяло запротестовал из угла. Я ещё надеялся встать в шесть тридцать со свежей головой, готовой на подвиги. Да и никакого дополнительного дурмана после фокусов Марит мне не требовалось.

Она всё же взяла мне водки, и я пригубил её – то ли ещё из вежливости, то ли уже из страха перед неизвестностью, которая сидела передо мной в лице норвежской женщины-невидимки. Её выступление перед стойкой ещё можно было объяснить сговором с барменом, дурацким розыгрышем. Но появление на скамье в полуметре от меня, как будто из воздуха… Я смотрел на неё, ожидая объяснений.

В ответ Ирис по-заговорщицки подмигнула ей.

«То же, что и ты, – сказала она. – Вселенную. Только не всю, а немножко. Маааленький кусочек Вселенной. Который видно отсюда, без телескопа».

И, на свою беду, дождался.

Что это не человек, я поняла сразу

Стоит всего лишь закрыть глаза. Тогда я вижу Марит, как будто наша встреча была вчера.

Вот она смотрит на меня. Её обветренные губы шевелятся, веки смыкаются, размыкаются, волосы вздрагивают, увядшие руки обнимают бокал. Я слышу характерную взлетающую интонацию, от которой шведам кажется, что норвежцы вечно чему-то рады. Я слушаю историю Фреи. Невольно запоминаю каждую второстепенную мелочь, и у меня уже ноет в груди, а порой и перехватывает дыхание, потому что я уже знаю, что никогда не смогу рассказать эту историю единственно верными словами на своём языке.

Случайными же словами, если сковать их в необязательные предложения, может получиться и так:

– Я была писателем, – повторила Марит после долгого молчания. – Моя фамилия Хенриксен. Марит Хенриксен. Я написала два романа: один про школьного учителя, другой про бухгалтера в крупной государственной организации. Выпустила сборник рассказов о буднях в доме престарелых. Рассказы принесли мне известность. В Норвегии сборник расходился не хуже Стига Ларссона. Его перевели на семь языков, включая русский. Критики захвалили меня до неприличия.

После сборника я попала в бородатый анекдот про писателя, которого подкосила слава. Успех связал мне руки. Моей дочери тогда было девять, и я мечтала написать книгу для детей. Настоящую книгу для детей, без сюсюканья, без игривой фальши. Я хотела, чтобы эту книгу читали и взрослые. Чтобы выросшие дети возвращались к ней и находили сразу оба мира. Светлую сказку с отважными героями и счастливой развязкой. Щемящую, чеховскую быль о том, что не бывает в жизни ни героев, ни развязок.

Я перебрала десятки сюжетов. У меня в компьютере скопилось тридцать два забракованных начала. Всё казалось слишком пустячным, слишком дешёвым. Марит Хенриксен, надежда норвежской литературы, не могла размениваться на такие басенки.

Так прошло больше двух лет. Я продолжала работать журналистом, и мой издатель в конце концов посоветовала мне развеяться. Написать что-нибудь нехудожественное. Какую-нибудь публицистику. А там, глядишь, идеальный сюжет отыщется в голове сам. Я согласилась. Попросила тему. Она полистала свежий номер Morgenbladet, лежавший на столе, ткнула пальцем в фотографию исландцев с плакатами у здания альтинга и сказала: «Исландия. Жизнь после банкротства».

Через несколько недель, в конце мая, я прилетела в Рейкьявик. Я пробыла в Исландии до сентября и действительно написала репортаж на двести страниц о стойкой маленькой стране, которую чуть не пустила по миру кучка заигравшихся банкиров. Вышло трогательно и хлёстко, и первый осторожный тираж пришлось допечатывать дважды.

Впрочем, это не имеет значения. Целый год после возвращения в Осло я просто доживала остаток прежней жизни. Мне казалось, я смотрю вырезанные сцены из триллера, который только что кончился. Титры прошли, ты знаешь финал, задним числом видишь дыры в сюжете, и ужимки актёров больше не выглядят многозначительными.

Меня подменили в середине моего исландского лета. Двадцать восьмого июля. В тот день я добралась до родной деревни своего деда по матери. Она на восточном берегу соседнего фьорда. Вон там, за горами.

Дед родился в семье рыбака, но с детства обожал механизмы. В двенадцать лет починил часы заезжего священника из Сиглюфьордюра – тот разбил их, свалившись с лошади, да так и бросил. Когда деду было семнадцать, местная рыболовецкая артель арендовала первую шхуну с мотором. Мотор тут же сломался. Пока артель вызывала инженера из Акюрейри, дед ночью забрался на шхуну и тайком всё наладил. В конце концов, несколько лет спустя, артель вскладчину отправила деда в Копенгаген – учиться в университете.

Деревня долго ждала возвращения своего первого учёного сына. Не дождалась. В Копенгагене дед встретил мою бабушку. Они поженились и накануне войны переехали в Берген. После освобождения дед принял норвежское подданство. До самой смерти он так и не вернулся в Исландию.

Моя мать никогда особенно не интересовалась исландской роднёй. Из двух сотен жителей дедовской деревни не меньше четверти так или иначе приходятся нам прямыми родственниками, но я не знала никого из них. Остановилась в единственной гостинице. Сомневалась даже, стоит ли вообще распространяться о своих корнях во время бесед с местным населением. Как-никак, дед надул всю деревню, думала я. Вряд ли его вспоминают с теплотой.

Вечером, после ужина в обществе американской семьи – она тоже приехала поглазеть на землю предков – я планировала поработать. Написала пару абзацев, но слова не шли. В голове была звенящая пустота. Не от усталости, нет – скорее, от ожидания известий, после которых всё равно придётся писать заново.

Из своего номера на втором этаже я видела ручей, рассекавший деревню надвое. Даже в деревне, между домами, над водой висели клочья тумана, а ближе к подножию холмов ручей и вовсе исчезал под матовой пеленой. При этом вершины холмов ещё горели в свете заходящего солнца. На одной из них стояла какая-то постройка, похожая на маяк. Я захлопнула ноутбук, оделась и отправилась её разглядывать.

На ногах у меня были резиновые сапоги, и я потопала к холмам вдоль ручья, напрямик, рассчитывая рано или поздно выйти из тумана. Там, где идти по берегу мешали булыжники, я брела прямо по воде. Ручей был совсем мелкий.

Туман становился всё гуще. Вскоре радиус видимости сузился метров до семи. Как бывает в таких случаях, мне стало казаться, что мир сжался и опустел, в нём больше не было ни деревни, ни гор, ни неба, осталась только я и бесконечный ручей, вилявший среди камней и травы.

Угол подъёма почти не увеличивался, но берега росли и делались круче. Я поняла, что ручей, скорее всего, вытекает на равнину из ущелья и вряд ли выведет меня из тумана, а то и проведёт мимо холма, на который я хотела забраться. Я остановилась в нерешительности. Холм с непонятной постройкой должен был находиться слева, но карабкаться в тумане по каменистому ущелью было боязно. С другой стороны, я была почти уверена, что метров через тридцать-сорок выше по склону туман кончится, а сам склон станет более пологим.

Когда я наконец решилась и шагнула по воде в сторону левого берега, меня окликнули.

От неожиданности я чуть не потеряла равновесие. Оклик повторился, громче и отчётливей. Кто-то выше по течению говорил мне «добрый вечер» по-исландски. «Добрый вечер», – ответила я, тщетно вглядываясь в белёсый сумрак. Я сделала несколько шагов в сторону голоса, ожидая, что из тумана вот-вот покажется стоящая фигура. Потом опустила глаза и вскрикнула.

Тот, кто поздоровался со мной, лежал в воде, навзничь, почти перегородив ручей. Что это не человек, я поняла сразу – по выпуклым, чудовищно круглым глазам. Они напоминали глаза обезьянки-капуцина, но были больше, намного больше. В самом лице не было ничего обезьяньего, это было лицо человека, но не взрослого человека. У него были детские пропорции.

Представь себе голову трёхлетнего ребёнка, курносого мальчика откуда-нибудь с Ближнего Востока. Увеличь раза в два, добавь огромные глаза-сливы, добавь многодневную щетину на щеках, на подбородке, на вздёрнутой верхней губе, добавь жёсткую тёмную шерсть вместо волос, вообрази, как из этой шерсти торчат детские уши, подёрнутые бурым пушком. Посади всё это на толстую шею, тоже пушистую. Существо, которое меня окликнуло, выглядело именно так.

Я перепугалась бы до смерти, если бы тело, увенчанное этой жуткой головой, не было наряжено чёрт знает во что. Первой в глаза бросилась шерстяная юбка с кружевной каймой – серая, не по размеру большая. Под юбкой темнели женские шаровары с какой-то мишурой на голени. На одной ноге полосатый носок всех цветов радуги, на другой – обрывки чулка в крупную сетку. На туловище розовая велюровая кофта – она была расстёгнута и трепыхалась в бегущей воде. Под кофтой футболка для туристов с надписью по-исландски: «Не имею понятия, что написано на этой футболке».

– Помоги мне, – сказало существо. Голос был высокий, но не детский. Скорее, женский. Чистый, твёрдый голос взрослой женщины.

Я стояла, разинув рот, и глядела в круглые глаза, регулярно исчезавшие под огромными гладкими веками. По краешку век завивались густые ресницы.

– Помоги мне, – повторило существо.

Оно сказало ещё два коротких предложения, на которые моего исландского уже не хватило. Я машинально спросила, говорит ли оно по-английски. Тут же почувствовала себя идиоткой. Ну как вот это вот могло говорить по-английски? По-исландски ещё куда ни шло, исландский – официальный язык эльфов, троллей и прочей нечисти, но по-английски?

«I am inshurrret», ответило существо с раскатистым акцентом. «I got srrrown off the hilll. I sink I brrroke my spine. Helllp me».

Только тогда я заметила, что одна рука существа неестественно вывернута, а из-под шерстистой головы по дну ручья бежит тоненькая струйка крови. Я подошла ещё ближе. Разумеется, я хотела помочь, я собиралась помочь, но я не представляла, что делать с переломом позвоночника. Ничего не трогать, вызвать скорую, сидеть рядом и ждать специалистов? Какую ещё помощь я могла оказать?

Снова чувствуя себя идиоткой, я достала из кармана телефон. Предложила вызвать врача.

«No», сказало существо. «Shust drrrag me upstrrream».

Поколебавшись несколько секунд, я всё-таки решилась возразить ему. Сказала, что в его состоянии такой способ транспортировки равносилен самоубийству. Для верности прибавила, что не уверена в своих силах. Что вряд ли сумею утащить его далеко.

«I am verrry lllight. You can easssily carrry me. I willl not die on you, I prrromise. I am not frrrail. Not lllike you humans».

Я закивала. Сказала, что не сомневаюсь в его нечеловеческой природе. Что охотно верю в его нечеловеческую выносливость. Предложила сбегать за какими-нибудь нечеловеческими сородичами. Позвать их на помощь.

«If you helllp me, I willl grrrant you a wish», перебило меня существо. «Yourrr biggest wish. Yourrr storrry».

«My story?» переспросила я.

Я не сразу поняла, о чём оно. Сначала вспомнила о своём репортаже. Меня уже не смущало, что глазастое чудище в исландском ручье осведомлено о моей работе. Наверное, оно предлагает мне описать этот эпизод, подумала я. Оттенить публицистику магическим реализмом.

«Yourrr storrry», повторило существо. «For shillldrrren».

Когда оно выговаривало «для детей», его пушистые уши пошевелились – сначала вверх-вниз, потом вкруговую, как у собаки. Я не могла прочесть никаких эмоций на его лице, но это вращение ушами внезапно показалось мне знаком серьёзных намерений. Существо как будто заверяло меня, что не издевается. Что предлагает мне честную сделку.

Я даже не стала интересоваться подробностями. Я опустилась на корточки, зачерпнув ледяной воды обоими сапогами, и обхватила мохнатые запястья, торчавшие из мокрых велюровых рукавов. Пальцы на руках были тонкие, узловатые, почти без шерсти. Пять вполне человеческих пальцев. Разве что указательный не примыкал к другим, как у людей. Он рос из собственного основания, примерно на одинаковом расстоянии от среднего и большого.

Существо не обмануло меня. Оно оказалось совсем лёгким, вряд ли тяжелей десятилетнего ребёнка, и это со всей мокрой одеждой. Я без труда взвалила его на спину и встала, скрестив его руки у себя на груди. Его щека, неожиданно горячая под влажной щетиной, прижалась к моему виску. Я слышала его дыхание – ровное, медленное – и чувствовала густой мускусный запах. Нельзя сказать, что он был неприятным – просто резким. Напоминал запах мокрой лошадиной шерсти, сдобренный слабым ароматом скунса.

Я понесла его вверх по течению, сквозь туман, осторожно хлюпая по середине русла. Одежда сзади мгновенно промокла, и первые несколько минут меня даже колотил озноб, но вскоре ноша дала о себе знать. Мне стало жарко. Волочить десятилетнего ребёнка – тоже работа, особенно если он выше тебя ростом и цепляется ногами за камни. Особенно, если он парализован. Особенно, если это не ребёнок, а оживший тролль из «Старшей Эдды».

Мой лоб покрылся испариной. Щека моей ноши жгла мне висок.

И тогда, словно желая отвлечь меня от усталости, существо заговорило.

Они рождаются прямо под небом

– Что ты знаешь об исландских лошадях? – спросило оно.

– Об исландских лошадях?..

Я чуть не споткнулась о булыжник, торчавший из воды.

Туман заметно потемнел. До полноценных июльских сумерек оставалось не меньше часа, но ущелье явно сузилось. Берега ручья карабкались в гору уже в паре шагов от воды.

– Они… исландские… – я поковыляла дальше, вспоминая табуны гривастых лошадок вдоль кольцевой дороги. – Маленькие, хорошенькие… Моя дочь хотела исландскую лошадь… У них в классе три наездницы… Чрезвычайно увлечённые девочки… Насовали ей этих шведских книжек… Про девочек и лошадей… Полгода ныла: «Мама, мама, а папа говорит, ты теперь известная, у тебя есть лишние деньги, давай купим лошадку»… Я говорю: «Давай ты сначала в седле научишься сидеть»… Записала её на курсы верховой езды… Она походила три месяца, и всё – надоело…

– Хорошо, – голос моей ноши внезапно упал на октаву и зазвучал почти зловеще. – Хорошо, что надоело сразу.

– Да… – согласилась я, сама не зная с чем.

– Они рождаются прямо под небом, – сказало существо своим прежним голосом. – Это первое, что нужно знать. Здесь, у Скагафьорда, в долинах Трётласкаги, они рождаются прямо под небом. Весной, когда тает снег у подножия гор, люди открывают зимние стойла. Лошади выходят на свободу. Кобылы жеребятся на молодой траве, рано утром, в сумерках, пока солнце ещё поднимается за ледником.

В это время стихает ветер. Табун окружает роженицу неровным кольцом. Он ждёт появления жеребёнка. Лошади стоят на почтительном расстоянии, не шевелясь, и только изредка встряхивают гривами да переминаются, да жалобно всхрапывают, если роды проходят тяжело. Когда обрывается пуповина, мать разворачивается и склоняет голову над новорождённым. Она долго вглядывается, внюхивается в него и устало ржёт, если всё в порядке. Тогда все склоняют головы вместе с ней. Через минуту-другую табун расходится, не обращая внимания на людей, прискакавших оценить своё новое имущество.

Проходит час. Жеребёнок несколько раз пытается встать, и несколько раз ноги подводят его. Наконец у него получается. Какое-то время он стоит неподвижно, не зная, что делать дальше. Он поднимает голову и видит что-то тёмное, тёплое. Это мать. Рядом трясутся пятна поменьше. Это люди, оценивающие его. Мать терпеливо ждёт, а люди переглядываются, переговариваются, посмеиваются, придумывают ему имя, предсказывают его будущее, но он ещё не знает, сколько всего зависит от этих чужих существ, он даже не различает их как следует, и он отворачивается.

Солнце полыхает над ледником. Лёд сверкает, с ним сверкают снежные шапки гор, сияет глубокое весеннее небо, и жеребёнок моргает и жмурится, пока его глаза привыкают к свету. Его мозг ещё не умеет различать очертания и оттенки, он только учится видеть этот мир в подробностях, и жеребёнку кажется, что он стоит под огромным пылающим куполом. Ему не страшно. С этого мгновения он знает, что мир должен быть бесконечным, он должен быть наполнен запахом травы и лошади, он должен журчать талой водой в ручье и вздрагивать под ногами от копыт молодых коней, задирающих друг друга.

Жеребёнок делает первые шаги. Находит вымя матери. Начинает сосать молоко.

Люди удовлетворены. Они отходят, забираются в сёдла и едут домой, больше не думая о жеребёнке. Они дали ему имя и уже решили, на что он сгодится через четыре года, когда настанет время его объезжать. Они предсказали, насколько ровным будет его тёльт. Прикинули, сколько денег можно будет выручить за него у заезжих покупателей. Людям нравится знать чужое будущее.

Так рождаются лошади у Скагафьорда, в долинах Трётласкаги. Так родилась рыжая Фрея с белой проточиной.

Ужасная чепуха

– Что ты знаешь о скрытом народе? – спросило меня существо, прервав свой рассказ.

Теперь я не могу вспомнить, на каком языке оно рассказывало историю Фрейи. Помню, что понимала всё с полуслова, словно говорила с лучшей подругой или даже с дочерью, но совершенно не помню, что это были за слова, и кажется только, что среди них не было ни английских, ни норвежских, ни исландских – вообще никаких известных мне слов. И всё же готова поручиться: когда существо говорило о скрытом народе, оно называло его по-исландски. Huldufólk.

– Позавчера в Оулафсфьордюре… – я ненадолго остановилась, чтобы поправить свою ношу, сбившуюся набок. – Прошу прощения… Позавчера в Оулафсфьордюре я разговаривала с поселковым советом… Там был пожилой мужчина… Далеко за семьдесят… Огромная белая борода, седые космы во все стороны… Он уверял меня, что финансовый кризис – это месть скрытого народа за строительные работы в местах его компактного проживания… Говорил, нечего прокладывать везде дороги для туристов и долбить тоннели по десять километров… А я сижу, слушаю, смеюсь про себя… Какая же, думаю, иногда чепуха в голове у этих исландцев…

– Ужасная чепуха, – согласилось существо. – Но это не их вина. Откуда им знать, какие мы на самом деле?

– Значит, строительные работы вам не мешают? – спросил моим голосом оправившийся от шока журналист Марит Хенриксен.

– Нам не мешает неизбежное, – отрезало существо. – Люди – часть этого мира. Они живут, как умеют. Они меняются и страдают. Мы не живём. Мы смотрим и слушаем. Тот, кто не меняется и не страдает, имеет право только смотреть, слушать и вовремя отойти в сторону. Это первое, что нужно знать о скрытом народе.

Мы всю жизнь будем вместе

– Когда родилась рыжая лошадка с белой проточиной, – продолжило существо, – владелец табуна приехал в долину вместе с дочерью, бойкой девочкой четырнадцати лет. Её звали Катла. Она сидела в седле с раннего детства и знала о лошадях всё, что может знать о них человек. Теперь, на исходе детства, она хотела узнать обо всём остальном, особенно о звёздах, которые мерцали над ледником по ночам, и о чёрной бездне между ними. Той зимой она выпросила у родителей любительский телескоп на день рождения. Она облазила сайты всех крупных обсерваторий и уже понимала, что однажды уедет в Рейкьявик, а потом ещё дальше – в Америку, Европу или даже в Чили, к самым большим телескопам на Земле. Но это было ещё впереди.

Пока отец поглаживал шею родившей кобылы, Катла присела на корточки и осмотрела жеребёнка. Она сказала отцу, что всё в порядке, жеребёнок скоро справится со своими ногами и пойдёт искать брюхо матери, но вот его собственное кривое брюшко не предвещает побед на турнирах. Отец кивнул. Он видел, что рыжая лошадка вырастет слишком приземистой, слишком ассиметричной, слишком мордастой, слишком гривастой, слишком неровной в тёльте. Даже белая проточина на её морде была как будто смазана над носом. Вместо благородного украшения она казалась куском плохо приклеенного лейкопластыря.

«От этой дурнушки мы никогда не избавимся, – сказал отец. – Называй её, как хочешь».

Катла покачала головой.

«Я её назову Фрея. С таким именем невозможно стать дурнушкой. Она будет красивая и бесстрашная. Как богиня. Ну и пускай её никто не купит. Это будет моя лошадь. Мы всю жизнь будем вместе. Правильно я говорю, Фрея?»

Она снова присела на корточки, и через секунду жеребёнок почувствовал лёгкое прикосновение к своей голове. Он не знал, что это и кто это, но внезапно ему ещё сильней захотелось подняться. Он собрался с силами, рванулся вверх и, оторвавшись от земли, замер на дрожащих ногах. Откуда-то сверху и сбоку послышались бесформенные звуки. Впереди темнело пятно матери. Над головой, бесконечно выше всех пятен и разводов, пылала солнечная вселенная.

Как только жеребёнок начал сосать молоко, люди ушли. У них было много других лошадей и много других дел.

Вечером, на закате, посмотреть на новорождённую пришёл скрытый народ. Так бывает всякий раз, когда у Скагафьорда, в долинах Трётласкаги, появляется на свет рыжая кобылка с неровной белой проточиной.

Всё по-другому

– Многие люди верят, что звери чуют нас, – сказало существо, помолчав. – Если овцы на пустынном склоне приходят в беспокойство, если собака заливается лаем на безлюдной тропе, люди говорят: где-то рядом скрытый народ. Но это чепуха. Звери тоже часть этого мира. Они меняются и страдают. Как и люди, они не замечают нас, пока их не окликнули. И даже когда их окликнули, они видят не нас. Как и люди, они видят игрушку своего воображения. Случайную. Несуразную. Жалкую.

Помню, как на этих словах я невольно покосилась на мохнатые конечности, которые прижимала к своей груди. Почувствовала, что краснею. Подумала: лупоглазое чудище в шароварах – неужели это всё, на что способно моё воображение? Неужели мой мозг не мог состряпать ничего поприличней?

– А как… Как вы выглядите на самом деле? – спросила я.

– Мы не выглядим. Как выглядит луна, когда на неё никто не смотрит?

В этом вопросе было что-то знакомое. Кто-то задавал его раньше, мне или в моём присутствии. Несколько секунд я пыталась вспомнить, где это было. В Копенгагене, в гостях у моего датского издателя? На случайном канале в гостиничном телевизоре? В университете, на семинаре по философии четверть века назад?

– Никак… – ответила я, так и не вспомнив. – Мир, в котором нет зрителей, не выглядит никак. Он просто есть. Но… – я покачала головой, и горячая щетина моей ноши заскребла мне висок. – Это же касается всех… Не только вас…

– Здесь, на Земле, зрителей нет только у нас. Только нас не застают врасплох чужие глаза. Когда мимо тебя идёт человек или бежит лиса, и ты видишь их, твой мозг рисует своими красками. Но он рисует на готовом холсте. Поверх чужого наброска. Он красит, штрихует, обводит то, что снаружи. Когда тебя окликает скрытый народ, всё по-другому. Перед тобой нет никакого холста. Твой взгляд отскакивает, словно от зеркала. Ты раскрашиваешь то, что внутри тебя.

Внезапно ущелье и ручей свернули налево. Я не сразу заметила поворот и, выйдя из воды, чуть не уткнулась в каменную стену, покрытую редкими клочками мха. Угол склона стал почти прямым. Я посмотрела вверх. Размытая лента неба отодвинулась ещё дальше. Я несла своё чудище по дну каменного коридора высотой с десятиэтажный дом.