Текст книги "Рыжая Фрея. История теорий дождя"

Так уже было прежде

– Мы стоим в стороне, – продолжило существо, пока я возвращалась в русло. – Мы не меняемся и не страдаем. Но мы чувствуем… – оно сказало короткое слово, означавшее светлую грусть, любопытство и то зыбкое чувство, которое бывает июньской ночью, если смотреть на зарю. Я очень хотела запомнить это слово или хотя бы язык. Но я забыла.

– Когда в долинах Трётласкаги рождается рыжая кобылка с неровной белой проточиной, нас охватывает надежда. Мы знаем, что есть шанс. Примерно раз в сотню лет происходит невероятное. В той связке лошадиных генов, где записана рыжая масть и косая отметина, неизвестно откуда берётся ген, которого не должно быть ни у одной живой твари на Земле.

Лошадки, родившиеся с этим геном, видят, слышат и чуют нас без оклика. Поэтому мы нарушаем правила. Мы приходим к ним. Это непростительный риск. Это вторжение в жизнь тех, кто меняется и страдает. Но мы не можем удержаться. Нас гонит… – существо повторило то прекрасное слово, которое я забыла. – Мы слишком сильно хотим знать, как мы выглядим, когда нас видят.

В тот вечер нас было трое. Мы пришли на закате, когда табун уже притих и ждал ночи. Крохотная лошадка, не знавшая, что люди назвали её Фрея, лежала на траве рядом с матерью.

Мы подошли совсем близко. Мы приготовились ждать. Сначала жеребёнок не отличал нас от остального мира. Мы были ещё одной гроздью пятен. Ещё одной цепью невнятных звуков. Ещё одним запахом среди тысячи запахов весенней долины.

Но долго ждать не пришлось. Небо по-прежнему догорало над ледником, когда стало ясно, что мы надеялись не зря. Глаза новорождённой замирали, наткнувшись на нас. Её уши шевелились, когда мы говорили друг с другом. Её ноздри снова и снова целились в нашу сторону, пытливо втягивая воздух.

Мы простояли возле рыжего жеребёнка с белой проточиной всю ночь. Мы смотрели, как лошадь-мать ласкает горячим носом и кормит горячим молоком самое зрячее существо на Земле. В ту ночь мы ещё не могли посмотреть на себя глазами Фреи. Нам предстояло возвращаться, учиться и снова ждать, но теперь, когда лошадка уже родилась, ждать оставалось совсем недолго. Всего два-три земных года, коротких и призрачных, как детство, которое кончилось.

Так уже было прежде. Семь раз у Скагафьорда появлялась на свет зрячая лошадь. Семь раз мы учились смотреть на себя её глазами. Семь раз мы беспечно нарушали правила, и это сходило нам с рук. Наша осторожность притупилась. Мы начали забывать, что нельзя ничему научиться, не изменившись. А тому, кто меняется, однажды придётся страдать.

Мы знаем этот сюжет

– Но я не понимаю, – не выдержала я. – Разве скрытый народ… Разве вы сами не видите друг друга?

– Взгляни на свои руки, – ответила моя ноша. – Видишь малиновые пятна вокруг костяшек? А тёмные веточки вен – видишь их? А движения – смотри, какие слитные движения. И кожа – сплошная, гладкая.

– Вижу… – про себя я отметила, что на безымянном пальце левой руки есть ещё и рваная царапина с подсыхающей кровью.

– Это рассказ.

– Рассказ?..

– Видеть мир – значит рассказывать его. Краски, движения, отдельные предметы с чёткими краями – это слова. Все твои ощущения – это слова языка, на котором твой мозг рассказывает себе реальность. Вспомни, как ты обходишься с жизнью у себя в книгах. Ты выдёргиваешь аккуратные сюжеты из бессюжетного хаоса. Ты опускаешь миллионы подробностей. Ты никогда не пишешь о том, для чего не находишь описания.

– Но ведь слова моего языка – это случайность. Я могла бы писать другими словами. Китайскими… Арабскими…

– Твои ощущения – такая же случайность. Ты могла бы видеть магнитное поле. Слышать очертания предметов. Чувствовать их вес, не прикасаясь к ним. Даже здесь, на одной крошечной Земле, живые существа рассказывают себе мир по-разному. У каждой твари свои слова. Свои сюжеты. Свои миллионы опущенных подробностей.

– Значит, вы не рассказываете… – наконец поняла я. – Вы… – несколько мгновений я подыскивала уместный глагол, – вы воспринимаете реальность… напрямик? Целиком? Без… упрощений? Без промежуточных символов? Со всеми-всеми-всеми подробностями… Но… Но… Как такое вообще возможно?

Помню, меня почему-то захлестнуло возмущение. Может быть, мне казалось, что существо обманывает меня.

– Как же вы тогда чувствуете эту вашу …, – я сказала то чудесное слово, которое не могу вспомнить теперь, – если у вашей реальности нет сюжета? Если мир для вас просто есть – и всё? Ведь любые чувства – это же часть… Ведь чувства вообще немыслимы, если выдрать их из сюжета! Чувства бывают только в рассказе! В рассказе о существах, которые рождаются и умирают, а в промежутке хотят невозможного…

– Да, – неожиданно тихо согласилась моя ноша. – Мы хорошо знаем этот сюжет. Просто однажды мы придумали другой.

– Как «придумали другой»?.. Какой другой?

Существо не ответило на мой вопрос.

– Теперь ты знаешь всё, что тебе надо знать о скрытом народе, – сказало оно. – Вопросов и ответов больше не будет. Иначе я не успею рассказать историю Фреи.

Доступный участок неба

– Катла, дочь владельцев табуна, дала слово, что не бросит Фрею. Четыре года, бесконечно долгих для подростка, влюблённого в звёзды, она хранила своё обещание.

Ещё до первой зимы она крепко привязалась к нескладной лошадке. А когда Земля обернулась вокруг Солнца и снова пришла весна, Катла уже не могла решить, кто ей дороже – смешная рыжая Фрея или серебряный красавец Мауни, послушно возивший её с того дня, как ей исполнилось двенадцать.

Катла любила всех лошадей своей семьи, даже самых строптивых и нелюдимых. Она понимала их, а тот, кто понимает, не может не любить хотя бы чуть-чуть. Она понимала и Фрею – понимала лучше, чем смог бы понять любой другой человек на Земле. В рыжей лошадке было что-то постороннее, непривычное, и Катлу не отпускало беспокойное любопытство, которое вечно делает из маленькой любви большую.

Они виделись по выходным, когда у Катлы не было уроков или работы в посёлке. У Скагафьорда, в долинах Трётласкаги, лошади рождаются и живут на свободе, под распахнутым небом. Иногда они уходят от своих зимних конюшен на десятки километров. Чтобы добраться до табуна к полудню, Катла седлала добродушного Мауни сразу после завтрака.

Она брала с собой бутерброды с овечьим сыром и двухлитровый термос кофе. Чтобы скоротать время в пути, она слушала музыку, которую слушают подростки в зажиточных странах северного полушария, или книги о космосе, начитанные бархатистыми американскими голосами. Она знала, что может положиться на Мауни. Он умел отыскать табун в любой долине, в любую погоду. Катле оставалось только смотреть туда, где сходились земля и небо, и подпевать песням, звеневшим в наушниках, и повторять за чтецами книг самые главные, самые красивые слова, словно это были заклинания, которые могли менять будущее:

 
«Плоскость эклиптики».
«Гравитация».
«Красное смещение».
«Сверхскопление Девы».
«Вселенная».
 

Рано или поздно Мауни начинал радостно фыркать и ускорял шаг. Ещё один изгиб долины – и Катла различала вдалеке пёстрые фигурки. Некоторые из них носились туда-сюда, то сталкиваясь, то разбегаясь во все стороны. Это играли молодые жеребцы, пьяные от юности и свободы. Другие фигурки почти не двигались. Это щипали траву взрослые кобылы. К ним жались фигурки поменьше – жеребята, ещё не научившиеся жить без матерей.

Через минуту-другую Катла видела Фрею.

Пока Фрея держалась матери, её странность не бросалась в глаза. Она была чуть ласковей, чуть отзывчивей и как будто смышлёней многих. Но Катла знала таких лошадей и раньше. Она пыталась и никак не могла объяснить себе, почему этот нескладный жеребёнок – единственный в своём роде.

Потом, когда Фрея отвыкла от матери, разница стала заметней. Фрея часто стояла одна, в стороне от сверстников и старших. На первый взгляд она казалась потерянной, даже брошенной, но Катла скоро поняла, что это впечатление обманчиво.

Как-то в августе, на третий год жизни Фреи, Катла отправилась в путь не с утра, а ближе к вечеру. Вместо своего рюкзачка она взяла старый походный рюкзак отца. Она набила его тёплой одеждой и упаковала в неё свой телескоп. Потом привязала к седлу Мауни мешок с палаткой. Сделала в два раза больше бутербродов, сварила два термоса кофе, взяла три баночки скира. Сказала родителям, что останется ночевать в горах. Там, надеялась Катла, будет проще поймать хотя бы пару часов ясного неба. Уже две недели над Скагафьордом висели серые облака.

Мауни нашёл табун за полчаса до захода солнца – в горах Трётласкаги оно и правда сумело пробиться сквозь серую пелену. Как обычно, Мауни заторопился, зафыркал, затряс гривой, предвкушая встречу с друзьями. Но когда он обогнул щербатый кусок скалы, за которым начинался спуск в новую долину, и Катла увидела далеко внизу чёрно-рыжую россыпь лошадей, она приказала ему остановиться.

«Извини, Мауни, – шепнула она. – Потерпи немножко. Сейчас, сейчас мы спустимся к ним. Но сначала мне надо кое на что посмотреть».

Она спешилась и достала из рюкзака телескоп. Закрепила его на штативе. Направила вниз, в долину.

Высмотреть Фрею было не трудно. Рыжая двухлетка с белой проточиной стояла на левом краю табуна, метрах в двадцати от ближайших лошадей, на берегу ручья, пересекавшего долину. С другой стороны ручья к ней подползала тень горы, за которую садилось солнце.

Катла подкрутила резкость. Вгляделась. Не поверила своим глазам.

Фрея была не одна. Вернее, она была одна – Катла не видела рядом с ней ни одного живого существа крупней букашки в желтеющей траве, – но она явно с кем-то переглядывалась, она отзывалась на чей-то голос, она приветливо мотала мордой и вытягивала шею навстречу чьим-то рукам. Она говорила с кем-то – как умела, по-лошадиному, без слов, одними глазами и движениями ушей, едва торчавших из косматой гривы, – но она точно с кем-то говорила. Катла не могла ошибиться. Когда Фрея встречалась с ней, она вела себя точно так же.

Минут десять, пока тень горы переползала ручей, Катла не могла оторваться от окуляра. Её переполнило чувство, которого она не знала раньше: невыносимо сладкая, вытягивающая жилы смесь благоговения перед чужой тайной, бессильного восхищения и безадресной ревности. Первый раз в жизни перед ней распахнулась пропасть, разделяющая всех живых существ во вселенной. Первый раз в жизни Катла чувствовала, как её мир, её единственный, бесценный мир простирается на миллиарды световых лет, уходит на тысячи веков в прошлое и будущее, но беспомощно обрывается у кромки чужого сознания. Она была Катлой, Фрея была Фреей, Мауни был Мауни, каждая живая тварь под каждым небом была только собой и никем другим, каждая тварь в отчаянье билась об стены своего бесконечного мира, каждая тварь жадно глядела в окуляр своего телескопа, застыв на краю своей пропасти, и никто, ни под каким небом, не мог ничего с этим поделать.

Тень горы перешагнула ручей и коснулась Фреи. Внезапно Катла поняла, что плачет. Она отдёрнула голову от телескопа. Она не хотела пачкать стёклышко окуляра солёной жидкостью слёз.

«Всё, Мауни, – сказала Катла, убрав телескоп и штатив обратно в рюкзак. – Всё, мой хороший. Прости, что заставила ждать. Поехали».

Когда они спустились в долину, Катла расседлала Мауни и сказала ему, что он свободен до утра. Она поставила палатку на берегу ручья. Наскоро запихнула в рот бутерброд. Запила холодной водой.

Пока сумерки не сгустились до полноценной темноты позднего лета, Катла стояла у ручья, и рядом была Фрея – ласковая, смешная, единственная. Катла обнимала её. Перебирала косматую гриву. Гладила белую отметину на любимой морде. Рассказывала, что стряслось в посёлке и на Земле с тех пор, как они виделись в прошлый раз.

После наступления темноты Катла взяла рюкзак и осторожно поднялась на сотню метров по ближайшему склону. Нашла удобный выступ. Установила телескоп. Надела всю тёплую одежду, в которую он был упакован. Настроила камеру. Достала телефон, проверила свои координаты и доступный участок неба. Потом перешла на страницу, где записывала свои наблюдения.

До двух часов ночи, пока со стороны Акюрейри не набежали облака, она смотрела на небо. Кусок вселенной над её головой был тёплым, домашним. И вспышки обречённых Персеид высоко в атмосфере, и надёжная Вега, свет которой плёлся до телескопа двадцать пять лет, и весь Млечный Путь, раскинувшийся на тридцать тысяч парсеков, в ту ночь казались Катле ближе самых близких живых существ в её жизни. Ближе папы и мамы. Ближе Ирис, лучшей школьной подруги. Бесконечно ближе рыжей лошадки по имени Фрея.

Ты прекрасно всё понимаешь

– До четырёх лет лошади, рождённые у Скагафьорда, не знают седла. Они редко боятся людей, к ним можно подойти совсем близко, можно учтиво погладить им гриву. Но эта приветливость обманчива. Горе тому глупому туристу, что вздумает покататься на молодой, необъезженной лошади в долинах Трётласкаги.

Катла не хотела, чтобы Фрея попала под седло. Когда пришёл Гисли, местный берейтор, и мать стала перечислять молодых лошадей, которых предстояло объездить в этом году, и под конец вспомнила рыжую коротышку с белой проточиной, Катла вмешалась в разговор.

«Но папа же говорит, что всё равно её никто не купит, – сказала она. – Росту в ней метр пятнадцать, брюхо висит, копыта заплетаются. Зачем Гисли зря тратить время? Зачем мотать нервы лошади? Оставьте её в покое».

Мать улыбнулась. Покачала головой.

«Папа твой ничего не понимает в современном рынке… Ингвар у нас как тот генерал из пословицы, – пояснила она, снова обращаясь к Гисли. – Вечно готовится к прошедшей войне. Всё думает, что мы растим только чемпионов для Ландсмоута. А у нас же половина покупателей кто? Европейские девочки с измученными родителями. Они тёльт от рыси отличить не могут. Что им вислое брюхо? Им только и надо, чтоб маленькая и хорошенькая. Чтобы грива во все стороны. Увидят нашу Фрею – и хлоп в обморок от умиления: «Оооо, she’s so cute! Soooo cute! Мама, папа, я хочу такую!»

Гисли засмеялся, вежливо и невесело. Он был берейтором старой закваски. Когда брался за новую лошадь, всегда представлял себе, что готовит нового чемпиона для Ландсмоута. Солнце, флаги, толпа народу, лучшие кони Исландии – и вдруг выступает такой красавец, что все ахают. «Кто ж это выездил такого молодца?» «Гисли Бьорнссон, кто ж ещё?»

Несколько секунд Катла не могла найти слов.

«Продать Фрею чёрт знает кому?! – выдохнула она наконец. – Какой-нибудь избалованной шведской дуре? Ну мама, ну что ты вообще несёшь? Это же моя лошадь!»

Мама перестала улыбаться.

«И что, ты её в августе с собой возьмёшь? Когда в Рейкьявик учиться поедешь? В сумку запихнёшь, вместе с телескопом? Я гляжу, за избалованными дурами в Швецию ездить не надо…»

Катла посмотрела на мать с юношеской яростью, но промолчала. Парировать было нечем. Катла знала, что мать права.

«Ну, хватит ребячиться, – сказала мать, осторожно взяв её за локоть. – Ты же прекрасно всё понимаешь. Уроками езды по выходным ты на свой Беркли не заработаешь. Чтобы платить такие деньги, нужно продавать лошадей».

«Я получу стипендию, – привычно буркнула Катла, сама не зная зачем. – Через три года я получу стипендию».

«Обязательно получишь, – мать три раза примирительно сжала её локоть. – Ты у нас умница. Гисли, ты бы видел, какие она книжки читает. Я даже из названий половину не понимаю».

Гисли ухмыльнулся, вежливо и кисло. Он тоже любил умные книжки. Сидел над ними всё снежное время года. Тридцать лет назад мечтал учиться в Нью-Йорке. Но у его родителей не было табунов. У них не было даже общего дома. Отец ловил рыбу в Сейдисфьордюре, мать перебирала рыбу в Дальвике.

«Метр пятнадцать – это не конец света, – сказал Гисли. – Я Фрею помню. Крепкая лошадка. Поработаем с ней чуть-чуть – и хоть на Ландсмоут, хоть в Швецию».

Огромные карлики становились огромней

– На исходе лета, когда северный ветер уже хлестался холодным дождём, Катла уехала в Рейкьявик.

Накануне отъезда она пришла попрощаться с Фреей.

Гисли поработал на совесть. Сама Катла ни разу не седлала Фрею, но Андри, её двоюродный брат, объездил на рыжей лошадке все окрестности, и вечно нервная тетя Тинна ни капли не переживала за сына – так бережно Фрея таскала на себе девятилетнего мальчишку в громоздком шлеме.

Конечно, в движениях рыжей коротышки было мало изящества. Любой ценитель аллюра сказал бы, что она ковыляет, а не ходит, и что все попытки Гисли выправить это за следующее, пятое, лето обречены на неудачу. Гисли и сам всё понимал, когда не хорохорился. С одобрения хозяев, он готовил Фрею к терпеливой возне с детьми, а не к провалу на любом турнире.

Когда Катла приехала прощаться, Фрея стояла у деревянной ограды, окружавшей просторный загон для лошадей, которые жили на Земле четвёртое или пятое лето. Был вечер. Гисли уже уехал домой, забрав с собой неугомонного Андри, чтобы сдать его тёте Тинне – из рук в руки.

Сверстники Фреи толпились у дальнего края загона. Там же махал телефонами выводок туристов. Туристы прикатили на двух прожорливых внедорожниках по грунтовому отростку Кольцевой. Родители Катлы проложили дорогу для потенциальных покупателей, но компания, махавшая телефонами, конечно же, не собиралась ничего покупать. Она остановилась погалдеть и поахать на каком-то языке. Поснимать себя на фоне хорошеньких лошадок и водопада, что лился со скалы по другую сторону загона.

Катла спешилась. Пролезла под оградой. Подошла к Фрее. Погладила белое пятно на внимательной морде.

«Я завтра уезжаю, – сказала она. – Надолго».

Фрея пошевелила ушами.

«Я буду учиться, – сказала Катла. – Чтобы лучше смотреть на звёзды».

Фрея понюхала рукав её ветровки. Ткнулась носом в локоть.

«Я хочу знать, как всё началось, – сказала Катла. – И чем всё кончится. Там, наверху, есть подсказки. Я буду учиться их искать».

Фрея тихонько фыркнула. Переступила с копыта на копыто. Оглянулась, словно проверяя, на месте ли скала с водопадом. Потом выгнула шею и как будто подтолкнула Катлу в бок.

«Что ты?» – не поняла Катла.

Фрея развернулась и засеменила к водопаду.

Катла побежала за ней.

Вместе они пересекли загон и остановились у ограды. Теперь водяной столб ревел и дымился всего в десяти метрах от них. Катла невольно поморщилась. Мелкие ледяные брызги покалывали лицо.

Между оградой и берегом бурлящего ручья, начинавшегося у водопада, мокла каменистая площадка шириной в несколько шагов. На ней пробивалась трава, валялся обрывок верёвки, белела выцветшая пачка из-под сигарет. Больше там ничего не было – вернее, Катла больше ничего там не видела, но Фрея не отрываясь глядела именно туда, на редкие травинки и клочья мха среди мокрых камней.

«Что это? – громко спросила Катла сквозь шум воды. На несколько секунд она напрочь забыла, что разговаривает с лошадью. – Что ты видишь?»

Ей стало не по себе. Стало до головокружения жутко, словно она разглядывала звёздное небо из уютного далёка, через безопасные стёклышки телескопа, но вдруг всё перевернулось, звёзды очутились внизу, небо оказалось бездной, и телескоп сорвался в эту бездну вместе со штативом, камерой и компьютером, а ещё пару секунд спустя она сама рухнула вслед за телескопом, и аккуратные острые точечки, высокомерно названные разноцветными карликами, начали расти, превращаясь в лохматых термоядерных чудовищ, на которых невозможно было смотреть. Но она смотрела, потому что веки больше не смыкались – век больше не было, не было даже глаз, осталось только страшное нечеловеческое зрение, обречённое видеть весь электромагнитный спектр, каждый распад атомного ядра, каждую гравитационную складку в пространстве, каждое квантовое рождение ещё одной бесконечной вселенной.

«Что ты видишь?» – повторила Катла шёпотом.

Она продолжала падать, огромные карлики становились всё огромней, среди них показалась тусклая горошина – чудовище поменьше, выгоревший белый карлик под боком у дряблого красного гиганта. Он жадно высасывал материю соседа и тяжелел, подбираясь всё ближе к пределу Чандрасекара, и за мгновение до начала цепной реакции Катла успела понять, что сейчас произойдёт: карлик взорвётся, вспыхнет ярче пяти миллиардов солнц, и во все стороны полетят его ошмётки – углерод, из которого однажды сложится её тело, и кислород, которым это тело будет дышать. Как только реакция началась и сияние сверхновой затопило половину бездны, Катла увидела, что взрыв не один. Насколько хватало её нечеловеческого зрения – а его хватало на бесконечность – повсюду вспыхивали сверхновые, и через миллиарды лет, то есть в то же мгновение, повсюду кончалось лето в северном полушарии третьей планеты звезды типа G2V, и на исходе этого лета, у стыка тектонических плит, на базальтовом острове, возле воды, падающей со скалы, повсюду стояли два живых существа, человек и лошадь, а рядом, за изгородью – что-то или кто-то ещё.

Катла не видела его, но знала, что оно не живое, потому что не может умереть. При этом оно могло смотреть – и смотрело прямо на неё. Оно разглядывало её, Катлу, в каждой из её бесчисленных вселенных и видело целиком: от первых проблесков эпизодической памяти до угасания под натиском Альцгеймера – нет, после столкновения с грузовиком в Сантьяго – да нет же, после раковой боли и долгожданной инъекции в швейцарской клинике – после короткой борьбы с новым штаммом гриппа – после бешеного страха в падающем самолёте – после тысячи разных сценариев с одинаковой концовкой.

«Are you OK?», услышала она, когда на мгновение перестала кричать, чтобы набрать в лёгкие воздуха для нового крика.

«Are you OK? Why are you screaming? Are you OK? Can we help you?»

Катла повернула голову. Рядом стояла запыхавшаяся девушка, её ровесница, – высокая, полноватая, в шерстяной кофте из сувенирной лавки, с большим веснушчатым лицом. Она добежала первой. Её спутники подбегали следом: долговязый мальчик-подросток, за ним седеющий мужчина с какой-то палкой в руке, за ним сухопарая женщина с аптечкой. За женщиной семенили ещё три человека, но они отстали на половину загона, и Катла не рассмотрела их в подробностях.

«Yes, yes, I’m OK», ответила она, поворачиваясь к Фрее.

Фрея по-прежнему смотрела на площадку между оградой и водопадом. Её уши внимательно шевелились. Там, куда падал её взгляд, были камни, воздух, брызги, обрывок верёвки и выцветшая пачка из-под сигарет.

Катла в последний раз провела ладонью по рыжей шерсти на её спине. Потом повернулась к подоспевшим туристам.

«I’m OK», повторила она, не глядя в их лица. «I’m sorry. Thank you.»

Она сорвалась с места, обогнула туристов и побежала прочь – к Мауни, который ждал по другую сторону загона.

«I’m sorry!» ещё раз крикнула она на бегу, не оборачиваясь. «I’m sorry! I have to go!»

Нужно было вернуться домой. Собрать несобранные вещи. Попытаться заснуть хотя бы на пару часов. Они с матерью планировали выехать в Рейкьявик не позже семи утра.

Она знала, что не вернётся

– В Рейкьявике Катла задержалась всего на год.

За тот год она впервые сильно влюбилась в человека и овладела разделами математики, без которых не читаются подсказки, разбросанные в небе. Она научилась просыпаться и жить с тем, что люди неряшливо называют «разбитым сердцем». Научилась понимать формулы, говорящие о вселенной то, что не под силу словам и воображению. Привыкла терпеть тесные сутки между минутами счастья.

Несколько раз она ездила домой, в сонный посёлок у Скагафьорда на краю Трётласкаги. На Рождество провела дома целую неделю. Безвылазно сидела в своей комнате на втором этаже, не выключая компьютер и обложившись учебниками.

Из окна её комнаты, если встать у самой стены, были видны зимние конюшни. Катла знала, что в одной из них ждёт своей пятой весны Фрея. Чтобы увидеться с ней, нужно было всего ничего: спуститься, накинуть куртку, сунуть ноги в чьи-нибудь сапоги, пять минут прошагать по морозу. Каждый раз, отрываясь от математики, чтобы поесть или сходить в туалет, Катла набиралась решимости. И каждый раз эта решимость испарялась на последних ступеньках лестницы, что вела на первый этаж.

Всё следующее лето Катла водила туристов на конные прогулки в пригороде Рейкьявика. Она знала, что осенью не вернётся в Университет Исландии. Она знала: когда лето кончится, она улетит в город Орхус на самом западном берегу Балтийского моря. Там, в одном из лучших университетов Европы, хорошо готовят людей, которые смотрят на звёзды и получают за это деньги. Кроме того, там была намного ближе родина человека, который, сам того не желая, научил её просыпаться и жить несмотря ни на что.

В полдень последней субботы августа, когда самолёт Катлы взлетел из Кефлавика и взял курс на Данию, Фрею купила шведская семья.

Внутри как будто щёлкнуло

– Покупателей встретила мать. Отец не любил возиться с клиентами, да и в любом случае был в отъезде – провожал Катлу.

Шведы приехали в начале десятого. Они сказали, что остановились неподалёку, в гостевом доме с горячими бассейнами на берегу фьорда. Взрослых звали Анна и Сверкер. При всей моложавости и спортивности, им было явно за пятьдесят. С ними приехала белобрысая девочка лет десяти. Она называла их мамой и папой и без конца что-то им объясняла. В её голосе звенели наставительные нотки. Её звали Мариэль.

«Заласканный поздний ребёнок», – подумала мать Катлы.

Она пригласила гостей в дом. Сварила кофе взрослым и налила лимонада девочке.

Говорила, в основном, Анна. Сверкер всё больше кивал в такт. Иногда радостно поддакивал. Мариэль слушала напряжённо, но сама рта не открывала. Она стеснялась говорить по-английски с незнакомым человеком.

По словам Анны, их поездка в Исландию началась весной, в супермаркете. Сверкер и Мариэль покупали продукты на неделю. Сверкер катил тележку, а девочка шла впереди со списком в руке. Она брала продукты с полок, укладывала их в тележку и старательно загибала пункты списка, пока листок не превратился в одну толстую полоску.

Пункт номер 23, последний, находился в отделе сладостей. Там же, на полке с шоколадом (экологическим и справедливым), лежала красивая книжка под названием «Даже эльфы любят Ньорви». Видимо, какой-то ребёнок подцепил в книжном отделе, а потом то ли променял на сладкое, то ли просто бросил.

С обложки на читателя смотрела гривастая лошадь, нарисованная хорошим иллюстратором. Далеко за лошадью, под первым словом названия, дымился вулкан. Текст на обороте обещал увлекательные, захватывающие, необыкновенные приключения Йоханны и её лучшего друга, исландского коня Ньорви, в стране овец и вулканов, где всё не так пустынно, как может показаться на первый взгляд.

Мариель замерла в нерешительности. Половина её одноклассниц научилась читать по бесконечной серии книжек про Сигге, самого неотразимого шетландского пони на свете, с которым никогда не происходило ничего особенного, но почему-то всегда хотелось знать, что же будет дальше. Хотелось всем, кроме Мариэль. Её не трогали рассказы про лошадей. В книжном магазине она даже не смотрела на полку, где пестрели гривы и хвосты, а с ними золотые волосы счастливых детей из обеспеченных стран северного полушария. Она предпочитала истории про юных сыщиков и старые дома с привидениями.

В то же время Мариэль не сомневалась, что книжка с конём на фоне вулкана попала в отдел сладостей не просто так. Книжка явно поджидала её. Не зря же она лежала прямо на продукте номер 23 из списка. Таких случайностей, терпеливо объяснила Мариэль отцу, в жизни не бывает. И потом, если коня Ньорви любят эльфы, то книжка уже совсем даже не про лошадей. Она про эльфов и разную другую нечистую силу, которая живёт в Исландии. То есть почти про привидения.

В общем, Мариэль положила книгу в тележку. Дома она сразу села читать, хрустя продуктом номер 23. К началу одиннадцатого, когда Анна пришла уговаривать её готовиться ко сну, у Мариэль уже завелась новая огромная мечта.

Конечно, больше всего ей хотелось попасть прямо в книжку. Больше всего хотелось быть Йоханной, с первой до последней страницы. На первой странице начинались летние каникулы, и родители отправляли Йоханну в Исландию. Там у неё жил исландский дедушка со странностями. В один прекрасный день он брал Йоханну на загадочную прогулку и строго-настрого наказывал не отступать от него ни на шаг, но Йоханна, конечно, отступала на много шагов и сразу же терялась. В результате, только случайное знакомство с пылким и преданным Ньорви в горной долине спасало её от хитрых эльфов и вспыльчивых троллей. Эльфы и тролли норовили заговорить ей кроссовки и подменить воспоминания, чтобы она никогда не нашла дорогу обратно к дому дедушки. Отважный Ньорви несколько раз выносил Йоханну прямо у них из-под носа.

Но Мариэль понимала, что быть Йоханной из книжки можно только у себя в голове, да и то если закрыться в комнате и закрыть глаза. Она прочитала уже сорок девять книг от начала до конца (не считая учебников), и некоторые из них по три раза, а то и по четыре раза, а одну даже семь раз. Она понимала разницу между литературой и реальностью.

Поэтому её новая огромная мечта была немножко реальней. Мариэль просто хотела поехать в Исландию и найти настоящего друга с нечёсаной гривой.

Она представляла себе, как будет вспоминать встречу с ним из далёкого будущего. Через год или два. Например, если в класс придёт новенькая и начнёт спрашивать про её исландского коня. Как ты его выбрала? спросит новенькая. В Исландии столько лошадей, и все, наверно, такие красивые. Я не выбирала, скажет Мариэль. Настоящих друзей не выбирают. Мы с ним посмотрели друг на друга, и внутри как будто щёлкнуло. Как будто открылся замок на сердце. Я поняла: это ОН! И он, кажется, понял то же самое.

Так постаревшие взрослые воображают забытую встречу с человеком, который когда-то научил их просыпаться и жить несмотря ни на что. Так описал знакомство Йоханны и Ньорви автор книги, найденной на полке с школадом.

«I understand», сказала мать Катлы на этом месте. «Do you want to see the horses?»

Она больше не могла слушать. У неё всегда сводило скулы от дешёвой сентиментальности. «Ещё и детей пичкают этой ерундой, – брезгливо подумала она, пытаясь отвлечь собственную совесть. – Книжки пишут. Хорошо, что я не покупала такого Катле».

Когда шведы допили кофе, она проводила их к загону, где Катла годом раньше прощалась с Фреей. Там, после часа метаний и расспросов, белобрысая девочка положила глаз на смешную рыжую лошадку с белым пятном на морде. Лошадка стояла в стороне, у водопада, будто дичась сородичей, но незнакомых людей встретила приветливо, словно ждала их прихода. Даже специально опустила голову, чтобы Мариель могла обнять её за шею.

«Молодец, Фрея, – прошептала мать Катлы, пока маленькая шведка гладила рыжую гриву, воображая тот самый щелчок в своём детском сердце. – Молодец».