Текст книги "Тестостерон Рекс. Мифы и правда о гендерном сознании"

Каким образом дети приходят к более заметным стереотипным предпочтениям игрушек? Культурные эволюционисты и возрастные психологи описывают маленьких детей как “гендерных детективов”²⁹. Дети видят, что категория пола – главный принцип разделения социального мира, и обучаются тому, что значит быть мужчиной или женщиной. Когда они приходят к пониманию своего пола, примерно к двум-трем годам, эта информация приобретает мотивационный смысл: дети начинают “самосоциализироваться” (порой к досаде феминистски настроенных родителей). Предполагается, что не случайно в этот период многие мальчики начинают сторониться розового, а многие девочки – тянуться к нему³⁰. Уже к трем годам, когда дети сталкиваются с тем, как другие малыши играют в новые, гендерно-нейтральные игры и игрушки, они устойчиво выбирают игры, в которых участвуют дети их пола³¹.

Недавнее исследование, проведенное психологом Кембриджского университета Мелиссой Хайнс, показало, что девочки с врожденной гиперплазией надпочечников, по крайней мере, отчасти имеют более мальчишеские интересы в игре, потому что они менее подвержены влиянию гендерных ярлыков и моделей, чем другие дети³². Здоровые девочки от 4 до ы лет (а также мальчики с врожденной гиперплазией надпочечников и без нее) были примерно на 20–30 % более склонны предпочитать гендерно-нейтральную игрушку, которую им представляли, прямо или намеками, как подобранную специально “для них” (что подтверждает результаты 1970-х и 1980-х годов)³³. Напротив, девочки с данным заболеванием были невосприимчивы к информации, что определенные игрушки (как ксилофон или воздушный шарик) предназначены “для девочек”, хотя и помнили, что им это говорилось. Это логично, если принять во внимание их менее устойчивую женскую гендерную идентичность³⁴. В предыдущей книге, “Гендерные заблуждения” (Delusions of Gender), я писала, что исследования девочек с врожденной гиперплазией надпочечников оставляют открытой возможность, что этих девочек привлекают не какие-то неопределенные качества, присущие “мальчуковым” игрушкам и которые нравятся их “маскулинизированному” мозгу, а просто они больше, чем здоровые девочки, идентифицируются с маскулинными играми, какими бы они ни были в определенном месте, времени и культуре³⁵. Сходным образом Ребекка Джордан-Янг указывает, что, пытаясь понять более маскулинные предпочтения этих девочек, мы должны учесть психосексуальные эффекты их болезни: девочки рождаются с атипичными или маскулинизированными гениталиями, и часто они проходят интенсивное медицинское и психиатрическое лечение и обладают физическими особенностями, которые не имеют ничего общего с культурными идеалами женской привлекательности³⁶.

Конечно, интерес ребенка к контрстереотипным игрушкам, как и к нестандартным и гендерно-нейтральным предметам, может быть возбужден видом играющего в них малыша того же пола³⁷. И недавние данные указывают на влияние широко распространенного цветового кодирования гендера. Психолог Ванг Вонг совместно с Мелиссой Хайнс сравнила, как долго мальчики и девочки играли с поездом и с куклой, сначала когда им было от 20 до 40 месяцев, а потом полгода спустя³⁸. Стоит заметить, что в обоих возрастах девочки играли дольше с поездом, чем с куклой (можете сделать какие угодно выводы о последствиях “естественности” ухода за детьми как истинно женского занятия в противовес гораздо лучше оплачиваемой профессии инженера-механика). Но исследователей больше волновал вопрос, влияет ли на детей цвет игрушек. И – о чудо! – половые различия в предпочтениях игрушек были меньше, когда детям давали розовый поезд и голубую куклу, а не те же самые игрушки в стереотипной раскраске. Вообще, в чуть более старшем возрасте те же мальчики и девочки демонстрировали средние и высокие различия в количестве времени, проведенном за игрой с голубым поездом и розовой куклой, но малые и статистически незначимые – при игре с розовым поездом и голубой куклой³⁹. Какую бы роль в пересекающихся предпочтениях мальчиков и девочек ни играл тестостерон или другие аспекты биологического пола (а есть и другие возможные объяснения), все это весьма затруднительно объяснить Тестостерону Рексу. Есть некоторое несоответствие в том, что якобы имеющее глубокие биологические основы, развившееся в процессе эволюции поло-специфическое поведение оказывается противоречивым и непостоянным в своем выражении и столь легко отвергается при перекраске игрушек.

В реальном мире дети начиная с рождения постоянно сталкиваются с гендерными подсказками и указателями: гендерные стереотипы транслируются через рекламу, подбадривающие или неодобрительные слова, мимику и жесты окружающих, магазины игрушек и стили упаковок, фильмы и телепередачи, половую сегрегацию взрослых социальных ролей и так далее. Конечно, эти многочисленные воздействия ложатся не на чистый лист: все дети разные, у каждого свои склонности и свое понимание происходящего. Каких-то детей воздействия не затронут, а каких-то изменят. (Любопытно, по-видимому, дети с более сильными “гендерными линзами” особенно подвержены влиянию стереотипной информации⁴⁰.) Некоторые гендерные послания будут тянуть ребенка в разные стороны, и ни одно воздействие не будет слишком сильным. Но они накапливаются. И они потенциально объясняют, как развиваются отчетливые половые различия в предпочтениях игрушек, когда дети укрепляются в понимании, к какому гендеру они относятся. Гендерно-специфичная система развития достигает того, на что не способен пренатальный тестостерон.

Этот вывод, кстати, идеально соответствует заявлениям, что в нашем эволюционном прошлом женщинам и мужчинам было удобно иметь противоположные роли: женщинам подходило заботиться о детях, а мужчинам – орудовать копьями и убивать. Он сопоставим с тем фактом, что данное положение дел является обыденным в разных обществах. И он превосходно сочетается с тем, что сейчас все обстоит совершенно иначе – и будет иным в дальнейшем.

Как объясняет Пол Гриффитс, в эволюционной биологии считается общепризнанным, что даже адаптивные черты, которые повышают репродуктивный успех, могут принимать разные формы в зависимости от условий среды⁴¹. Эволюционная психология, например, использует для описания этого феномена метафору музыкального автомата: различные возможные поведенческие “мелодии” встроены в гены, и какая из них начнет “проигрываться”, зависит от обстоятельств⁴². Просто спросите ближайшего к вам жука-носорога. Самцы цихлид из главы 6 являются другим ярким и еще более динамичным примером. Разовьется ли самец в доминантную рыбку – физически, поведенчески и гормонально, – зависит от его социальной ситуации и территориальных владений. Рыбка, которую помещали в аквариум к самцам помельче, начинала доминировать, а рыбка без территории спаривания оставалась в подчиненном положении, и ее гормоны соответствовали ее статусу. Или вспомните самок сверчков из главы I, которые состязаются за самцов с питательной спермой, когда времена тяжелые, но расслабляются и становятся разборчивыми, когда жизнь легка. Или завирушки лесные, чьи половые нравы весьма непостоянны и зависят, помимо прочих факторов, от расположения их территорий спаривания. Эти животные определенно ведут себя адаптивно, но это поведение, очевидно, не фиксировано генами или природой. Мы можем заключить из этих примеров, что, если определенный тип поведения адаптивен в каких-то условиях, это еще не значит, что он фиксирован и разовьется в любом случае.

Но как насчет стандартных адаптаций, которые мы наблюдаем у разных видов независимо от социальных и средовых ситуаций? Разве это не проявления генетически наследуемых качеств? Не обязательно. Вспомните матерей-крысих из главы 4, которые усердно лижут аногенитальную область своих сыновей-крысят. Этот странный феномен показывает, что естественный отбор – экономичный процесс, который, помимо генов, опирается на стабильные и надежные ресурсы системы развития. Гриффитс дает другой пример: способность макак-резус распознавать эмоции на мордах соплеменников и успешно разрешать конфликт. Развитие этих навыков, хотя они очевидно высоко адаптивны, зависит от социальньных контактов и взаимодействий в раннем детстве. Но это не страшно, потому что в нормальных обстоятельствах каждая молодая макака-резус из поколения в поколение обязательно получает этот социальный опыт. Как замечает Гриффитс, то, что макакам-резус нужен особый ранний социальный ресурс для развития этой способности, “не оставляет сомнений, что эти способности у взрослых макак есть продукт адаптивной эволюции”⁴³. Безусловно, в случае с крысами материнское вылизывание вносит вклад в развитие чего-то столь же фундаментально адаптивного – полового поведения.

Что все это значит для нас, если принять во внимание колоссальные экологические, технологические, социальные, медицинские и культурные изменения, произошедшие за все время человеческой истории? Джон Дюпре пишет:

Так как условия, в которых развивается наш современный мозг, в корне отличаются от условий, в которых человеческий мозг развивался в каменном веке, нет причин полагать, что результат этого развития хоть сколько-то походил на то, что мы наблюдаем сейчас.

Это, берет он на себя труд объяснить, не значит, что “мозг – чистый лист, что он развивается с безграничной пластичностью в ответ на изменения среды”. Просто важно учитывать роль системы развития в развитии и эволюции: “…мозг формируется набором более или менее стабильных и надежных ресурсов, которые бесперебойно воспроизводятся человеческими культурами”⁴⁴.

Так неужели даже универсальные, адаптивные черты могут быть преданы забвению при простейшем изменении среды? Рассмотрим эксперимент, в котором ученые вывели два типа мышей, один высокоагрессивный, а второй – с низкой агрессией. Они достигли этого, поместив мышат в социальную изоляцию после отъема от груди, что повышает агрессивные тенденции у некоторых особей. Затем таких мышей, показавших особенно развитые бойцовские качества при встрече с другой мышью четыре недели спустя, скрещивали друг с другом. Так же поступали с наименее агрессивными мышами. Спустя всего семь поколений в рамках этой программы селекционного разведения исследователи успешно создали два типа мышей, которые вели себя совершенно по-разному. Мыши, выращенные в изоляции, вели себя как бандиты и были в 6 раз более агрессивны, чем другая группа. Спустя 39 поколений две линии различались еще сильнее. Агрессия стала устойчивой, “адаптивной” чертой в антагонистическом мышином роду (ученые подменили собой естественный отбор, увеличив репродуктивный успех большинства агрессивных мышей). Но вот что примечательно. Несмотря на наследие 38 предков, взрощенных агрессивными, последнее поколение мышей-разбойников, воспитанное иначе, чем их предки (с другими мышами, а не в изоляции), оказалось не агрессивней мышей, которых на протяжении нескольких поколений растили ласковыми⁴⁵. Простая, но критичная перемена в системе развития сводила на нет стандартную “адаптивную” черту.

Вот другой пример, который многие работающие матери сочтут вдохновляющим. Мы знаем из главы 2, что производство спермы не исключает заботы о потомстве. Однако у крыс (как у большинства млекопитающих) при учете всех плюсов и минусов оказывается более адаптивным предоставить воспитание матерям. Из-за этого мы можем считать само собой разумеющимся, что самцы в силу своего пола не способны заботиться о потомстве. Мы можем даже предположить, что в процессе полового отбора они потеряли или никогда не приобрели биологическую способность быть родителями, что этого нет в их генах, гормонах или нервных путях. Нет этого в мужской природе. Но не забудьте, что одна стабильная черта системы развития крысы-самца – крыса-самка, которая заботится о малышах. Что происходит, когда ученый в контролируемых лабораторных условиях симулирует первую волну феминистского движения грызунов, помещая самцов в клетки с крысятами, но без самок? Очень скоро вы увидите, что самец начинает опекать малышей так же, как это делали бы их матери⁴⁶. Феминизм – половой отбор:1-0

Какими бы удивительными ни казались эти два примера, они идеально соответствуют современному взгляду на эволюцию – но не тому, как большинство из нас привыкло думать об адаптациях. Гриффитс объясняет, что когда мы говорим, например, про “врожденные’’ половые различия в детских предпочтениях игрушек, мы обычно вкладываем в это три разных смысла. Во-первых, мы имеем в виду, что предпочтения мальчиков и девочек являются отражением эволюционной адаптации: девочки любят кукол, потому что они приспособлены заботиться о младенцах; мальчики любят игрушечные грузовики, потому что, наверное, они тоже движутся, как копья или звери во время охоты. Второе допущение мы обычно делаем, когда подразумеваем, что “врожденный” значит “фиксированный”. В случае с игрушками мы имеем в виду, что ни феминистское воспитание, ни гендерно-нейтральный маркетинг не могут свести на нет эти врожденные интересы. И в-третьих, мы часто полагаем, что предпочтение стереотипных игрушек если не универсально, то, по крайней мере, типично для мальчиков и девочек. Мы вкладываем эти три смысла в слова “пусть мальчики останутся мальчиками”. Традиционалистское мышление приводит нас к тому, что мы смешиваем эти три

биологических качества: адаптивность, фиксирован-ность и типичность, утверждает Гриффитс. Мы склонны полагать, что если поведение или признак являются адаптивными, то они также фиксированы и типичны. И наоборот, если кажется, что признак типичен (или универсален), то он должен быть фиксирован и, возможно, адаптивен. Поэтому так много зависит, политически и социально, от научных вопросов вроде “Во всех ли обществах мужчины имеют более высокий статус?” и “Действительно ли в разных культурах мужчины более склонны к промискуитету, чем женщины?” Конечно, иногда эти три биологических качества действительно объединяются: например, когда дело касается мужской и женской репродуктивной системы. Женская репродуктивная система является неотъемлемой характеристикой феминности: она адаптивна, развивается относительно одинаково в разных средовых, физических, социальных и культурных условиях и крайне типична (хотя и не универсальна) для биологического женского пола. Но, в соответствии с общепризнанным принципом науки о развитии, адаптивность, фиксированность и типичность не обязательно идут рука об руку. То, что признак обладает одним качеством, не значит, что у него есть и другие два или хотя бы одно из них. Поскольку, например, развитие адаптивных признаков опирается на всю систему развития, а не только на гены, значимая перемена во внешней системе развития может изменить адаптивное поведение: как в случае с крысами-отцами, которые стали заботиться о крысятах, когда их поставили на место матери, – то есть адаптивные черты не всегда развиваются вне зависимости от условий. Адаптации также не обязательно являются типичными. Эволюция порой создает разные формы адаптивного признака: как в случае жуков-носорогов, которые могут щеголять в доспехах и отличаться воинственностью или оставаться безрогими и считать, что скромность – лучшая доблесть. И поведение тоже может быть типичным, не являясь адаптивным или фиксированным. Даже наблюдая общество, в котором все женщины носят платья, нам не стоит заявлять, что это фиксированная поло-специфичная адаптация.

Это разведение понятий означает, что ответ на вопросы вроде “Является ли мужская склонность к промискуитету, рискованному поведению и конкуренции адаптацией для достижения репродуктивного успеха, закрепленной в процессе полового отбора?” просто неприменим к современности и к будущему: будто бы, если ответ “да”, то “пусть мальчики останутся мальчиками”. Но когда мы думаем о социальных группах в эссенциалистском ключе, различия между ними представляются нам “большими, непреодолимыми, неизбежными, неизменными и установленными природой”, как полагает психолог из Мельбурнского университета Ник Хэслем⁴⁷. Те, кто рассуждает о гендере с этих позиций, более склонны поддерживать гендерные стереотипы, которые являются основой намеренной и ненамеренной дискриминации на рабочем месте⁴⁸. Они поддерживают традиционное воспитание⁴⁹. Они придерживаются взгляда, что мужчина в гетеросексуальном браке должен зарабатывать больше женщины⁵⁰, и ожидают традиционного компромисса между работой и заботой о детях⁵¹. Женщины, которых убедили принять эссенциалистскую точку зрения на гендер, становятся более подвержены “угрозе подтверждения стереотипа”: вследствие негативных стереотипов о женщинах у них снижается производительность и интерес к традиционно маскулинным сферам деятельности⁵². Гендерное эссенциалистское мышление способствует более терпимому отношению к сексуальным преступлениям⁵³, люди с такими взглядами меньше поддерживают прогрессивную гендерную политику и чувствуют себя более уверенно в своем статус-кво⁵⁴.

Вот почему данные, что пол не “фиксирует” поведение как “сущность”, так важны. Напротив, генетические и гормональные компоненты пола взаимодействуют с другими элементами системы развития, включая наши представления о гендере. С эпохи плейстоцена в этой системе развития происходили важные перемены: появлялись законы, менялись общественное благосостояние, налоги, достижения медицины, происходила индустриализация и так далее. И в то время как мужская и женская репродуктивные системы оставались прежними на протяжении всей человеческой истории, система развития менялась: появилась контрацепция, были законодательно закреплены равные возможности, отпуск по уходу за ребенком для отца, гендерные квоты – а также менялись мозг, гормоны, поведение и роли.

Как мы уже видели, когда происходит какое-то крупное событие, изменения в гендерно-специфическом поведении могут быть значительными. В наших постиндустриальных обществах надежная контрацепция и технологии снизили значимость физических различий межу полами, и это привело к быстрому смешению половых ролей, как указывают Венди Вуд и Элис Игли⁵⁵. Женщины ворвались в такие традиционные мужские сферы, как юриспруденция, медицина, бухгалтерский учет и менеджмент. Хотя движения мужчин в традиционно женские сферы вроде воспитания и образования детей младшего возраста при этом не наблюдалось, этого можно было ожидать исключительно по причине непривлекательно низких статуса и оплаты “женского труда”⁵⁶. Или возьмем другой пример, который Джордан-Янг приводит в “Мозговом штурме” (Brain Storm): всего 30–40 лет назад ученые считали множество видов полового поведения отличительно мужскими: инициацию секса, сильное физическое желание, мастурбацию, эротические сны, возбуждение от порнографии. Едва ли будет преувеличением сказать, что “сексуальность сама по себе считалась маскулинной чертой”⁵⁷. Женское сексуальное воображение было ограничено “свадебными фантазиями” (предположительно не разновидности “Ах, преподобный!”). Что до современного миллиардного рынка вибраторов⁵⁸, для психобиологов того времени это бы, скорее всего, свидетельствовало о катастрофической эпидемии анормальной женской сексуальности. “Находясь по эту сторону сексуальных революций XX века, легко упустить из виду, сколько всего изменилось и как быстро”⁵⁹, – замечает Джордан-Янг.

Что это значит для мечты о более сбалансированном обществе, где больше мальчиков играют в куклы и больше отцов заботятся о детях, больше женщин работают в науке и занимают руководящие посты? Философ из Университета Далхаузи Летиция Мейнелл пишет:

С биологической точки зрения, наши действия и мироощущение развиваются и могли бы быть иными при других вмешательствах в развитие в различные периоды наших жизней. Если кто-то хочет изменить распределение определенного признака в популяции, задача состоит не в преодолении природы, но в перестройке системы развития⁶⁰.

Хотя это оптимистичное послание: перестройка системы развития – нетривиальная задача. Как ни странно, богатое, незыблемое культурное наследие, которое позволяет нам как виду быть столь адаптивно разными, одновременно упрямо сопротивляется изменениям. Если вы хотите, чтобы самец крысы заботился о своем крысенке, вы можете просто подкинуть малыша ему в клетку. Перестройка гендера в человеческой системе развития требует реконструкции социальных структур, ценностей, норм, ожиданий, схем, взаимодействий, институтов и убеждений, которые населяют наш разум, и все это влияет на нашу биологию, взаимодействует и переплетается с ней. Вот почему все это называют социальными конструктами, а не, скажем, “социальным лего”. Социальные конструкты строятся на совесть: можете вытащить пару кирпичей там и тут, но структура устоит. Их нелегко разобрать и перестроить по-новому.

Возьмем домашнее насилие. Почему человек, обычно мужчина, нападает на партнершу или свою бывшую? Эксперты указывают на длинный список факторов: это и жесткие гендерные стереотипы, которые сурово прописывают надлежащие женские роли и обязанности, и гипермаскулинные нормы, и общественное оправдание насилия по отношению к партнершам, пробелы в законодательстве, позволяющие преступнику уйти от ответственности, экономическая зависимость многих женщин от своих партнеров, общество, которое приписывает женщинам более низкий статус по сравнению с мужчинами, и слабое финансовое и политическое участие правительства в решении этой проблемы⁶¹. То есть если мы хотим снизить число мужчин, бьющих женщин, нам нужно хорошенько коллективно поработать. Если бы у агрессивных мужчин просто был высокий тестостерон, решить задачу было бы гораздо проще.

Так что нам теперь думать об этих гендерно-кодированных полках с игрушками и о голубых и розовых пластмассовых ножах, которые продают на школьных ярмарках?

Год спустя, перед Рождеством, австралийский сенатор Уотерс вновь связала жесткие гендерные стереотипы, которые продвигает сегрегированный по полу рынок игрушек, и кажущиеся далекими от них социальные вопросы, такие как гендерное неравенство в оплате труда и домашнее насилие⁶². Вновь ее облили презрением. Но подумайте о гендерном маркетинге игрушек не как об отражении мальчишеской и девчачьей природы, но как об элементе системы развития.

Как раз в то время, когда дети усваивают культурные смыслы и нормы, гендерный маркетинг подчеркивает пол как критически значимое социальное различие⁶³. Продавщица со школьной ярмарки не учла ничего, что было общего у ее клиентов: что они из одной семьи, примерно одного возраста, одной национальности, тот счастливый факт, что их мать не считает порезанные пальцы неизбежным и важным опытом их взросления, – а вместо этого выделила одну характеристику, по которой они различались, их гениталии. И в то время как цветовое кодирование любой игрушки или изделия сообщает именно это, когда эти гендерные указатели также связаны со стереотипными видами игрушек и изделий, это служит не менее важной цели усиления стереотипов: мужчины “плохие, но крутые” хозяева мира, а женщины “прекрасные, но слабые” воспитательницы⁶⁴. Эти гендерные стереотипы действуют в течение всей жизни, проявляясь и как ожидания мужского и женского поведения, и как гендерные нормы, диктующие двойные стандарты для женщин и мужчин. Они влияют на интересы людей, “я”-концепцию, производительность и уверенность в своих силах в гендерно-специфичных сферах деятельности. Гендерные стереотипы и нормы также являются основой сознательных и несознательных форм половой дискриминации, например предвзятых оценок производительности и потенциала человека, социальных и экономических санкций против людей, чье поведение им не соответствует⁶⁵. Гендерные стереотипы и нормы могут вредить и мальчикам и мужчинам и ограничивать их. Но гендер – это иерархия. Чем выше престиж маскулинности, рассуждают некоторые, тем чаще многие девочки с 6 до 12 лет начинают избегать “девчачьих” игрушек и игр, которые прежде им вроде бы нравились, чтобы стать “как мальчишки”, хотя очевидно отсутствуют мальчики, надеющиеся стать “похожими на девочек”⁶⁶. И поскольку традиционно мужские профессии и роли обычно ассоциируются с большим престижем и лучше оплачиваются, чем столь же квалифицированные женские, гендерные стереотипы и нормы особенно вредят женщинам финансово и профессионально. Как ни печально, неосознаваемая гендерная предвзятость сейчас считается таким препятствием к справедливому повышению и удержанию женщин на должности, что организации постоянно инвестируют время и деньги в тренинги по ее уменьшению, – и все же мы рьяно закладываем ее основы в наших детей с момента их рождения.

Так чего мы хотим? Общество, которое искренне ценит равные возможности развития, занятости, экономического благополучия, безопасности и уважения, невзирая на пол? Если так, это явно противоречит посланиям маркетологов. Как замечают психологи Шейла Каннингем и Нил Макрей, цветовое кодирование игрушек “представляется несоответствующим эгалитарным целям, которые так ценятся современным обществом”⁶⁷.

Рынок игрушек, очевидно, всего лишь одна из многих нитей, вплетающих гендер в систему развития. Ни один фактор не имеет решающее значение в создании полового неравенства. Каждое воздействие невелико, состоит из бессчетного количества мелких влияний. Поэтому всё: розовая упаковка куклы, сексистская шутка, исключительно мужская экспертная группа, – всё кажется обыденным и неощутимым. Но именно поэтому важно бороться даже с кажущимися незначительными проявлениями сексизма. Все это накапливается, и если никто не искоренит мелочи, большие проблемы никогда не уйдут. Высшее руководство безусловно обладает максимальной властью изменить ситуацию: либо через постановку целей и утверждение квот, введение аудита заработной платы с целью выявления гендерного неравенства, более щедрого отпуска по уходу за ребенком для отцов, искоренение сексуальных домогательств, переосмысление изображений мужчин и женщин в СМИ, – но все остальные (и нас таких много) тоже могут внести свой вклад: жаловаться на полки с куклами и игрушечной посудой, обозначенные “для девочек”, и научные наборы с ярлыком “для мальчиков”; ходатайствовать, чтобы женские достижения тоже поощрялись деньгами; даже просить пластмассовый нож “не того” цвета. Как лучше задействовать усилия и деньги, чтобы достичь социальной цели, и сколько законов требуется привлечь – безусловно, законные вопросы для обсуждения. Но если мы как общество говорим, что мы за равенство полов, то, когда кто-то набирается смелости и требует изменений – чего-то лучшего, более честного, уважительного и менее сексистского, эти люди не заслуживают обвинений в безумии, истеричности и оголтелой политической корректности.

Итак, опять-таки чего мы хотим?

У людей разные причины желать равенства полов. Кто-то хочет, чтобы меньше женщин оказывались избиты или убиты своими партнерами. Кто-то хочет сокращения огромного разрыва в пенсионных накоплениях, который приводит к нищете несоразмерное число женщин пожилого возраста. Кто-то хочет полового равенства в своих организациях, потому что исследования свидетельствуют о его благотворном влиянии на продуктивность и прибыль. Кто-то хочет, чтобы матери и отцы разделяли поровну заботу о детях, чтобы следующее поколение могло наслаждаться участием отцов в их жизнях и радоваться счастливым родителям. Кто-то хочет легкой жизни для любимых, чьи представления о себе и своем теле не подпадают под строгие бинарные категории мужского и женского. Кто-то хочет, чтобы людям стало легче следовать своим контрстереотипным амбициям. Другие хотят, чтобы талантливые, хорошо образованные женщины, на обучение которых было затрачено много денег, не терялись в профессиональной среде. Кто-то хочет, чтобы семьи с матерями-одиночками были избавлены от тягот и бедности. Кто-то хочет равной представленности полов в правительстве, чтобы интересы девочек и женщин были учтены в государственной политике. Некоторые люди выступают за равенство полов, потому что оно помогает мужчинам: оно снижает требования жить по строгим и порой опасным гипермаскулинным нормам и облегчает ношу “главного добытчика”. Некоторые надеются, что оно расширит понимание мужского успеха и включит в него сферы помимо работы, богатства и сексуальных побед. Кто-то идет еще дальше и надеется, что понимание качеств, ролей и обязанностей как человеческих, а не женских или мужских преобразит сферу работы во благо всем. Другие думают, что равенство полов, возможно, имеет свои плюсы и минусы для мужчин, но мы должны попробовать, потому что это просто честнее, когда власть, богатство и статус разделяются поровну.

А кто-то считает, что равенство полов – это в принципе милая идея, но Тестостерон Рекс свирепо охраняет путь к светлому будущему. Почему? Потому что мужчины с Марса, а женщины с Венеры, женщина не может быть как мужчина, мальчики всегда останутся мальчиками.

Но я никогда не слышала, чтобы кто-то признался в таком взгляде: “Слушай, я согласен, это не очень честно. Это не установлено природой, так что мы могли бы сильно изменить положение дел, если бы хотели. Но мы придерживались полового неравенства тысячи лет, и мне это нравится. Так давай просто оставим все как есть?”

Очевидно, что мы все за равенство полов. Так что теперь?

Мы можем решить, что это слишком трудно и остановиться на полпути. Или же мы можем продолжить проводить наши вежливые, ничего ни от кого не требующие панельные дискуссии о равенстве полов, придерживаться наших добрых намерений, вносить маленькие, никого не оскорбляющие изменения и терпеливо ждать 50 или 100 лет, которые, как говорят, потребуются для достижения равенства на рабочем месте. Но если ни один из этих способов не привлекает, возможно, пришла пора быть менее вежливыми и более резкими, как феминистки первой и второй волны. Они не всегда были популярны, это верно. Но взгляните, чего они достигли без вежливых просьб⁶⁸. Слова – это хорошо, но порой дела лучше.

Какой из этих путей мы выберем, решать нам: это вопрос наших ценностей, не науки. Хотя современная наука показывает, что одно проверенное решение нам больше недоступно. Пора прекратить винить во всем Тестостерон Рекс, потому что этот король мертв.