Текст книги "Умирая за идеи. Об опасной жизни философов"

Книга загадок

«Бытие и время» (Sein und Zeit, 1927) является загадочной книгой. Ее писали в спешке. С 1916 года Мартин Хайдеггер редко публиковался, а его академическая карьера переживала застой. Однако сразу после выхода в свет книга стала классикой. Она оказала столь огромное влияние на последующих философов, что, как сказал Джордж Стайнер, «в истории западной мысли нет ничего подобного „Sein und Zeit“»[91]91
  Steiner G. Martin Heidegger. New York: Penguin, 1980. P. 76.


[Закрыть]. Как большинство произведений классики, книга мало читаема, но при этом широко известна. То, что она была написана в спешке и имела огромный успех, совсем не значит, что эту книгу легко прочесть, захоти вы это сделать. Совсем наоборот! «Бытие и время», по крайней мере в некоторых своих частях, представляет собой самую сложную философскую работу, когда-либо написанную. У многих на чтение этой книги уходит больше времени, чем его ушло у Хайдеггера на написание. Несомненно, успех работы на протяжении многих десятилетий является еще одной из ее многочисленных загадок.

Интермеццо, в котором философ выступает знатоком маскировки

Своеобразие использования Хайдеггером языка, проявляющееся не только в «Бытии и времени», но во всех других работах, принесло ему репутацию одного из худших философов, чье перо когда-либо касалось бумаги (если верить его хулителям), и одного из величайших мастеров немецкого языка (если верить его поклонникам). Его язык не просто сложен, он сделан таковым намеренно. Действительно, важной целью его философских исканий было стремление заново изобрести язык философии. Хайдеггер считал, что западная философия находилась в серьезном кризисе почти все время своего существования. «Почти», потому что был период, до Сократа и Платона, когда философия процветала. Это был досократический период. Если для большинства философов западная мысль начинается с Сократа и Платона, то для Хайдеггера она ими заканчивается. Хайдеггер дает название этой, как он считал, болезни: «Seinsvergessenheit», или «забвение бытия». Начиная с Платона философы потеряли себя во множественности отдельных сущностей (Seiende), перестав обращать внимание на то, что делает их такими, какие они есть: на бытие как таковое (Sein)[92]92
  Хайдеггер подробно развивает это понятие в более поздних работах, написанных после своего знаменитого «поворота» (Kehre), но даже в Sein und Zeit он предлагает достаточное объяснение.


[Закрыть].

Поскольку бытие поддерживает особые отношения с языком[93]93
  Как Хайдеггер выразится позднее, «язык – это дом бытия» (Die Sprache is das Haus des Seins). Бытие не может существовать в отсутствие языка, оно ничто без него. Любое онтологическое взаимодействие, любой порыв к бытию также является «лингвистическим» порывом. Отсюда следует, что любое скверное обращение с бытием накладывает отпечаток на сам язык и его использование. Действительно, язык в целом, говорит Хайдеггер, «изношен и потрепан. Он – незаменимое, но безродное средство общения, которое каждый может использовать как ему угодно, подобно общественному транспорту» (Steiner G. Martin Heidegger. Р. 45).


[Закрыть], «забвение бытия» выражается в вырождении самого философского языка. Хайдеггер считал, что философы не могут найти ответы на свои вопросы, потому что не знают, как их задать. Нужен новый философский язык. Хотя «новый» – не совсем правильный термин, ведь Хайдеггер на самом деле стремился восстановить тот первозданный языковой слой, то «невинное» состояние, в котором язык был до того, как его испортили философы. Для того чтобы докопаться до этого якобы нетронутого слоя, Хайдеггер использует этимологический метод[94]94
  Джордж Стайнер пишет: «Figura etymologica – возможность докопаться до значения, используя корни и историю слов, является в полном смысле слова „появлением“, шагом к свету» (Ibid. Р. 47). Сильная зависимость Хайдеггера от этимологии, со всеми ее предполагаемыми намеками, внутренними знаниями и филологическим опытом, делает его работы особенно «непробиваемыми». Иногда требуется массированная поддержка со стороны древнегреческого, средневекового латинского и древнегерманского языков, чтобы пробраться через хайдеггеровский абзац.


[Закрыть].

Хайдеггер – жестокий писатель. Не в том смысле, что он использует «язык насилия», а в более тонком. Он применяет насилие к языку, и делает это для того, чтобы «привнести в него некий смысл». Текст Хайдеггера больше напоминает камеру пыток, чем литературное произведение: вы сталкиваетесь с расчлененными словами (то там, то здесь возникают обезглавленные существительные, распотрошенные глаголы), а то и с целыми предложениями, безжалостно замученными до смерти. Все выглядит так, как будто автор желает испытать слова на прочность и добраться до их «переломного момента». Дэвид Э. Купер описывает типичную сцену лингвистической бойни у Хайдеггера: «Существительные становятся глаголами, и наоборот; придумываются новые слова; старые используются в незнакомом смысле, а затем собираются в мешанину, что-то вроде „бытие-уже-находящееся-в-мире“»[95]95
  «В ранних работах, – пишет Купер, – читатели страдают от перегруженности текста феноменологическими терминами („экстаз“, „категориальная интуиция“ и т. п.). Однако некоторые более поздние работы кажутся более похожими на заклинания мистического поэта, чем на сочинения профессионального философа» (Cooper D. E. Thinkers of Our Time: Heidegger. Р. 5–6).


[Закрыть].

Некоторые из центральных концепций работы «Бытие и время» рождаются именно в таких болезненных муках, например «подручно» и «налично»[96]96
  Такой перевод дает В. Бибихин в русском издании 1997 года (см.: Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. с нем. В. В. Бибихина. М.: Ad Marginem, 1997). – Прим. пер.


[Закрыть]. Хотя оба понятия звучат довольно абстрактно, этимологически они связаны с вполне конкретным объектом – с человеческой рукой. Язык, связанный с функциями руки, вновь оказывается решающим для осознания жизни разума. Чтобы понять что-то, это необходимо «ухватить». Осознание того, что происходит, начинается только тогда, когда «улавливается» смысл. Человека считают умным в том случае, если он знает, как «держать в руках» ситуацию. Хайдеггер максимально использует подобные аллюзии и помещает руку в центр своей философской антропологии. Он классифицирует реальность, с которой мы сталкиваемся, согласно тому, в каком виде она попадает нам в руки: во-первых, это может быть что-то конкретное, проявляющееся в процессе «заботливого общения» с окружающим миром, и тогда предметы «направляются» в руки для того, чтобы можно было их «уловить» (хайдеггеровское Zuhandenheit, «подручно»); во-вторых, это могут быть объекты теоретического знания, неопределенно маячащие где-то «перед» руками (он называет это «налично»/Vorhandenheit). Хайдеггер хватает обычное слово, заточает его в изолятор, начинает давить на него все сильнее и сильнее, «обрабатывая» его, как преступника в допросной, до тех пор, пока бедняжка не выкладывает все свои секреты.

Предположительно, причиной такого специфического использования слов является необходимость изменить способ формулирования философами вопросов. Однако могут быть и другие причины, которые служат объяснением преднамеренного использования непонятного философского языка. Всегда существовала группа философов, которая свои аргументы излагала в завуалированном виде, через полунамеки, пользуясь сложной терминологией.

Все выглядит так, будто общение для этих людей означает возведение непробиваемых стен из слов между тем, что рождается у них в голове, и теми, кто их читает[97]97
  В своей знаменитой книге Лео Штраус связывает «эзотеризм» этих философов со страхом политического преследования, к которому могут привести их работы (Strauss L. Persecution and the Art of Writing. Chicago: University of Chicago Press, 1988). Такая риторика уловок, выдумок и двусмысленностей призвана ввести в заблуждение потенциальных преследователей. Но данный аргумент Штрауса можно применить далеко не ко всем работам. Более того, его теория вряд ли в состоянии объяснить, почему Хайдеггер предпочитает использовать такой сложный стиль.


[Закрыть]. Такая «риторика сокрытия» действует двояким образом. Например, философ, желая передать какую-то мысль, как бы протягивает вам руку. Понятно, что он хочет высказаться, хочет быть услышанным, иначе бы ничего не публиковал. Он находится в поиске слушателей, может быть даже последователей. Но когда наступает «момент истины», она излагается таким образом, что публика остается в недоумении. Своеобразие риторики, которую применяет философ, скорее вводит слушателей в замешательство, чем дает им просветление. Рука, которая изначально казалась многообещающе простертой, теперь выглядит стремящейся оттолкнуть вас.

Подобная ситуация встречалась и в истории религий. В некоторых христианских монашеских орденах существовала следующая практика: тому, кто хотел стать членом братства, сначала отказывали в грубой форме и даже бросали в такого человека камнями. Если он настаивал, его долго заставляли ждать ответа. Если этот человек продолжал стоять у ворот монастыря, его с неохотой впускали, но снова подвергали жестокому обращению. Нечто подобное существовало и в дзен-буддизме. Когда кто-то хотел стать учеником известного мастера, его сначала просили выполнить унизительную работу или даже какое-то бессмысленное действие, например заполнить бездонную бочку. Такие практики не являются пустым ритуалом, а представляют собой важное действие, предназначенное для проверки серьезности намерений новичка. Они служат проверочным тестом, благодаря которому вступление в орден или общину становится непростым и зна́чимым шагом.

Подобно тому, как дзен-мастер, проводя кандидатов через определенные ритуалы, приобщает их к мучительным страданиям, так же и Хайдеггер встречает своих читателей испытаниями и трудностями. Конечно, он не бросает в них камни, как древние отцы, но им приходится столкнуться с чем-то не менее опасным. Например, с таким предложением: «Эмпиричность факта присутствия, в качестве какого всякий раз существует любое присутствие, мы называем фактичностью»[98]98
  Heidegger M. Being and Time / Trans. by J. Macquarrie and E. Robinson. Oxford: Blackwell, 2000. P. 82 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 56).


[Закрыть]. Все выглядит так, как будто для того, чтобы не привлечь нежелательных читателей, Хайдеггер держит всех на расстоянии. Те, кто легко разочаровывается, скоро уйдут, но они – не большая потеря! Те же, кто по-настоящему заинтересован, как-нибудь доберутся до смысла. Те немногие, кто, столкнувшись с изощренными пытками и синтаксическими испытаниями немецкого языка Хайдеггера, будут продолжать стоять «у ворот» смысла, могут считать, что испытание пройдено. Они – самые настойчивые: они боролись с текстом своего мучителя до тех пор, пока тот не начал сдаваться, они прокладывали свой путь сквозь слова с таким усердием, что сопротивление в конце концов прекратилось[99]99
  В работе «Вклад в философию» (из сборника Vom Ereignis) Мартин Хайдеггер прямо говорит о том, что, во-первых, ясность высказывания не подходит для философии и, во-вторых, работа написана только для очень немногих избранных.


[Закрыть].

Бытие к смерти

Так о чем же работа «Бытие и время»? Название говорит само за себя: бытие есть время (должно соотноситься с ним). Первая страница книги Хайдеггера раскрывает цель ее написания, которая состоит «в интерпретации времени как возможного горизонта любой понятийности бытия…». Хайдеггер стремится к тому, чтобы задать «вопрос бытия» (Seinsfrage), а именно: «Почему существует нечто вместо ничто?» Важнейшей составляющей данного вопроса является наличие того, кто его задает. Хайдеггер считает, что обладатель методичного ума, прежде чем обратиться к вопросу о бытии, должен поднять вопрос о том, кто ставит данный вопрос:

Задавание этого вопроса как модуса бытия определенного сущего само сущностно определено тем, о чем в нем спрошено, – бытием. Это сущее, которое мы сами всегда суть и которое среди прочего обладает бытийной возможностью спрашивания, мы терминологически схватываем как присутствие [Dasein][100]100
  Heidegger M. Being and Time. P. 19 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 7).


[Закрыть].

Анализ понятия Dasein, буквально означающего «вот-бытие», «здесь-бытие», но которое многие переводчики оставляют без перевода, составляет бо́льшую часть книги «Бытие и время»[101]101
  С технической точки зрения в таком случае работа не завершена.


[Закрыть]. Dasein, которое «есть сущее, которое, понимая в своем бытии, относится к этому бытию»[102]102
  Ibid. P. 78 (рус. перевод: Там же. С. 52–53).


[Закрыть], относится к такому опыту существования в мире, характерному только для людей. Хайдеггер анализирует «здесь-бытие» с точки зрения его фундаментальных основ, в отношениях с другими сущностями, с которыми оно вступает в контакт, а также с сущностями, подобными ему, в его «базовом состоянии» (заботе), в его «заброшенности» в мир, в его настроениях и, наконец, в соотношении со временем и конечностью.

Тема смерти в данном случае играет ключевую роль. Когда Хайдеггер определяет Dasein как «Sein-zum-Tode», или «бытие-к-смерти», делая таким образом смерть главным условием человеческого бытия, он фактически восстанавливает связь со старой медитативной традицией, смысл которой кратко выражен в средневековой гомилии: «Как только человек вступает в жизнь, он становится достаточно старым для того, чтобы умереть». Согласно данной философии, смерть не является тем событием, которое произойдет когда-то в будущем; она уже здесь, потому что является неотъемлемой частью жизни. Смерть не приходит к нам извне, мы носим ее внутри себя. Действительно, в соответствии с данной традицией, хорошая жизнь должна включать в себя согласие с присутствием в ней смерти. В целом ваше существование приобретет смысл, если вы научитесь настраиваться на это онтологическое соседство[103]103
  Именно смерть делает нас такими, какие мы есть. Опыт смерти является «существенным отличительным признаком того, что значит быть человеком. Природа человеческой жизни и природа человеческой смерти неразрывно связаны» (Wrathall M. How to Read Heidegger. London: Granta Books, 2005. Р. 62).


[Закрыть]. Для Хайдеггера «суть, движение, смысл жизни полностью объединены с бытием-к-смерти»[104]104
  Steiner G. Martin Heidegger. Р. 104.


[Закрыть]. Чтобы улучшить жизнь, Монтень советует нам впустить в нее смерть. Хайдеггер же может сказать с усмешкой, что делать это не обязательно, что смерть всегда присутствует в жизни. Быть человеком – значит «бытийствовать к смерти».

Хайдеггер использует поразительную метафору для иллюстрации силы этой «направленности». Он сравнивает человеческую жизнь с процессом созревания: можно сказать, что мы живем только до тех пор, пока «не созрели». Состояние «зрелости», к которому стремится жизнь, является ее концом: чем больше мы становимся зрелыми, тем ближе подходим к смерти. Хайдеггер писал, что «плод стремится к зрелости» и «это стремление является характеристикой его бытия как плода». Хайдеггер пишет: «Он [плод] сам доводит себя до зрелости, и такая самодоводка характеризует его бытие как плода». Зрелость плода заключена в нем с самого начала. «Никакое мыслимое привнесение не может устранить незрелость плода, не иди это сущее само от себя к зрелости»[105]105
  Heidegger M. Being and Time. P. 287–288 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 243).


[Закрыть] (выделено автором. – К. Б.). Мысль, порождаемая данной метафорой Хайдеггера, пугает: плод ничего не представляет собой до тех пор, пока не созреет, но, как только это происходит, ему уготована смерть.

Смерть всегда насыщеннее жизни. Жизнь представляет собой не что иное, как переход из одного состояния в другое. Смерть же – завершение, не только конец, но и осуществление. Поскольку смерть является единственным состоянием, к которому мы движемся, то мы попадаем в парадоксальную ситуацию: жить – значит приближаться, шаг за шагом, к тому, что отрицает жизнь. «Смерть есть возможность абсолютной невозможности бытия (Dasein)». Хайдеггер повторяет это апоретическое утверждение в нескольких местах своей работы, подчеркивая тем самым отличительную черту Dasein. Используя формулу, которая станет своеобразной мантрой в «Бытии и времени», он заявляет, что смерть раскрывает себя как «наиболее своя, безотносительная, не-обходимая возможность». Смерть представляет себя как «отличительное предстояние. Основа его экзистенциальной возможности в том, что присутствие себе самому сущностно разомкнуто, и именно по способу вперед-себя»[106]106
  Heidegger M. Being and Time. P. 294 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 250–251).


[Закрыть] (выделено автором. – К. Б.). В отличие от всех прочих существ в мире бытие (Dasein) знает, что умрет.

И все же смерть не является каким-то «несчастьем», через которое Dasein «обречено» пройти. Dasein нуждается в смерти. Для Dasein смерть может стать благословением. В ее отсутствие Dasein потерпит крах, поскольку не получит доступ к глубинному смыслу собственного бытия: «Пока присутствие [Dasein] как сущее есть, оно своей „целости“ никогда не достигло»[107]107
  Ibid. P. 280 (Там же. С. 236).


[Закрыть]. Только благодаря глубокому пониманию нашего «уже-не-присутствия-здесь» мы можем открыть то, кем являемся на самом деле. Поэтому очень важно научиться смотреть на свою жизнь с точки зрения собственного небытия[108]108
  Как сказал об этом Джордж Стайнер, «Dasein может прийти к пониманию собственной цельности и осмысленности, которая неотделима от полноты, только столкнувшись со своим „уже-несуществованием-здесь“ (sein Nicht-mehr-da-sein)» (Steiner G. Martin Heidegger. Р. 102).


[Закрыть]. Еще важнее то, что именно через наше отношение к собственной смерти мы можем индивидуализировать себя. Смерть, говорит Хайдеггер, «не индифферентно лишь „принадлежит“ своему присутствию, но обращена к нему как одинокому. Безотносительность смерти… уединяет присутствие [Dasein] в нем самом»[109]109
  Heidegger M. Being and Time. P. 308 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 263).


[Закрыть]. Этот процесс индивидуализации очень важен для того, чтобы Dasein стало настоящим Dasein.

Действительно, смерть есть то, через что проходит каждое индивидуальное Dasein[110]110
  «Хотя смерть затрагивает всех, каждый должен умереть своей смертью» (Safransky R. Martin Heidegger, Between Good and Evil / Trans. by E. Osers. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998. P. 164 (рус. перевод: Сафрански Р. Хайдеггер: германский мастер и его время. М.: Молодая гвардия, 2005. C. 231).


[Закрыть]: «Никто не может снять с другого его умирание»[111]111
  Heidegger M. Being and Time. P. 284 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 240).


[Закрыть] (выделено автором. – К. Б.). Каждое Dasein умирает собственной смертью. Благодаря такой фундаментальной характеристике Dasein как «бытия-к-смерти», когда я становлюсь свидетелем смерти другого человека, я могу выказать сочувствие и сформировать свое представление о его смерти. Видя смерть другого, я получаю определенное знание о смерти в целом[112]112
  Dasein «способно, будучи тем более по существу событие́м с другими, иметь опыт смерти» (Ibid. Р. 281. (Там же. С. 237)).


[Закрыть]. Тем не менее я никогда не смогу умереть чужой смертью. Смерть по определению является неотъемлемым личным опытом. Хайдеггер пишет: «Смерть – это то, через что каждое Dasein должно со временем пройти лично». Я не могу передать свою смерть другим, так же как не могу умереть за других. По своей природе «смерть, насколько она „есть“, по существу всегда моя». В умирании показано, что «смерть онтологически конституируется всегда-мне-принадлежностью и экзистенцией»[113]113
  Heidegger M. Being and Time. Р. 284 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 240).


[Закрыть].

Поскольку смерть очень индивидуализированный и индивидуализирующий опыт, она вызывает бесконечное одиночество в том, кто через него проходит. Умирая, ты находишься один на один с собой, независимо от того, сколько человек тебя окружает. Именно поэтому Хайдеггер называет смерть «нереляционной-возможностью». Когда Dasein, как «бытие-к-своему-концу», наконец-то достигает этого конца, оно не может «поделиться» им с кем-нибудь еще. Это его собственная смерть, и только его[114]114
  «Так предстоя себе, все связи с другим присутствием в нем [Dasein] распались. Эта наиболее своя, безотносительная возможность вместе с тем предельнейшая» ((Ibid. P. 294 (Там же.)).


[Закрыть]. Умирающее Dasein занимает то место, которое не предназначено ни для какого другого Dasein, независимо от того, насколько сильной была к нему привязанность в течение жизни. Это место, которое может занимать только данное Dasein, вместе со всеми его тревогами, и только.

Как пишет Хайдеггер, «бытие-к-смерти» по сути своей ужас, являющийся центральной концепцией «Бытия и времени». Хайдеггер определяет ужас как «расположение, способное держать открытой постоянную и прямую, поднимающуюся из наиболее своего одинокого бытия присутствия [Dasein] угрожаемость самого себя души, которое может держать в себе полную и постоянную угрозу для себя»[115]115
  Ibid. P. 310 (Там же. С. 265).


[Закрыть] (выделено автором. – К. Б.).

Ужас (Angst) отличается от обычного страха: беспокойство связано не с каким-то конкретным происшествием в окружающем мире, а с существованием самого мира. Та «опасность», которую Dasein переживает в ужасе, является онтологической. Ужас возникает не о чем-то конкретном, а обо всем, и поэтому ни о чем, а вернее – о небытии. Именно поэтому ужас играет ключевую роль в организации Dasein, потому что предоставляет доступ к самой его сущности – «бытию-к-смерти»[116]116
  В данном случае Dasein обнаруживает, что «расположено перед ничто возможной невозможности его экзистенции».


[Закрыть]. А если так, то ужас – «привилегированное» состояние души[117]117
  Для Сафранского ужас – «тайный король настроений» (Safransky R. Nietzsche. A Philosophical Biography. P. 152 (рус. перевод: Сафрански Р. Книга Ницше: биография его мысли. С. 214)).


[Закрыть]. Ужас – шанс Dasein умереть так, чтобы извлечь максимум из жизни[118]118
  «Ужас ужасается за способность-быть так определившегося существа и размыкает тем его крайнюю возможность. Поскольку заступание совершенно уединяет присутствие и в этом одиночестве его самости дает ему удостовериться в целости его способности-быть, к этому самопониманию присутствия из его основания принадлежит основорасположение ужаса» (Heidegger M. Being and Time. Р. 310 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 266)).


[Закрыть].

* * *

Понимаю, что вы улыбнетесь, читая эти строки. И у вас есть на то право. Все это так абстрактно и сухо. И все же, учитывая необычность Хайдеггера как мыслителя, это неизбежно. Вот почему, чтобы обсуждение стало более предметным, предлагаю поэкспериментировать: давайте прочитаем размышления Хайдеггера о «бытии-к-смерти», ужасе, «они» и подлинности через призму повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».

Dasein как портрет Ивана Ильича

Исследователи обратили внимание, что Хайдеггер, описывая в работе «Бытие и время» Dasein как «бытие-к-смерти», близок в своей трактовке смерти к Л. Н. Толстому в его повести «Смерть Ивана Ильича», написанной в 1886 году[119]119
  Например, об этом упоминает Филипп Арьес (Ariès Ph. Western Attitudes toward Death: From the Middle Ages to the Present), а также Джордж Стайнер (Steiner G. Martin Heidegger. P. 105).


[Закрыть]. Иногда описания настолько близки, что термин «стилизация» как раз будет уместен. Однако, как ни странно, Хайдеггер цитирует из Толстого только один раз, а затем прячет его работу в сносках. Он признается, что прочитал повесть, но делает это таким витиеватым образом, что возможность какого-либо ее значительного влияния на творчество философа полностью исключается. Действительно, словно пытаясь направить читателя по ложному следу, Хайдеггер стремится создать впечатление о ложном прочтении книги. Он пишет: «В своей повести „Смерть Ивана Ильича“ Лев Толстой представил феномен разрушения и распада через „чью-то смерть“»[120]120
  Heidegger M. Being and Time. P. 495 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 451).


[Закрыть]. Повесть Л. Н. Толстого совсем не об этом, во всяком случае, не это является ее главной темой.

Наиболее примечательным аспектом этого параллелизма является то, что смерть обоих персонажей, Dasein у Хайдеггера и Ивана Ильича у Толстого, проецируется на фоне существования «они». Обычно, считает Хайдеггер, мы не принадлежим себе: мы живем в состоянии отчуждения. Мы думаем так, как думают «они», одеваемся так, как одеваются «они», да и вообще, мы живем так, как это делают «они»[121]121
  Термином «они» обычно переводят хайдеггеровское понятие das Man, которое невозможно буквально перевести на [английский язык. – Прим. пер.]. Для «Man» в английском языке нет эквивалента, но его функция прекрасно передается словом «они», например в выражении «они говорят». В других языках перевод «Man» не вызывает трудностей. Так, во французском можно использовать «on», в испанском и румынском – «se», в итальянском «si» и т. д.


[Закрыть]. Dasein, пишет Хайдеггер, «как повседневное бытие с другими оказывается на посылках у других». Собственно говоря, Dasein не «само есть, другие отняли у него бытие. Прихоть других распоряжается повседневными бытийными возможностями присутствия [Dasein]». Dasein – игрушка для «они», а поэтому не принадлежит себе. «Человек сам принадлежит к другим и упрочивает их власть». В данном случае «другие» представляют собой аморфную массу, безликую, безымянную сущность. Напрасно обращать к «другим» вопрос о том, кто они: «Их, кто не этот и не тот, не сам человек [man selbst] и не некоторые [einige] и не сумма всех. „Кто“ тут неизвестного рода, люди [das Man]». «Они» в конечном итоге – это и любой, и никто одновременно. Бесконечное число раз можно имитировать и подменять «они». Если кто-то из этой группы исчезнет, другой моментально займет его место. При этом никто не заметит разницы, потому что ее не существует: «Каждый „другой“ похож на предыдущего». То, что «они» можно заменить, не значит бессилия данного понятия. Его сила огромна и кроется как раз в его бесконечной тиражируемости. Как пишет Хайдеггер, «в этой незаметности и неустановимости люди развертывают свою собственную диктатуру»[122]122
  Heidegger M. Being and Time. P. 164 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 126).


[Закрыть]. Одной из важнейших функций «они» является выработка норм, правил и стандартов вкуса. Если вы хотите жить в обществе, то должны вести себя так, как говорят «они», тем самым позволяя им проникать в вашу жизнь.

Вот в этой усредненной «они»-повседневности существует Dasein. И так же свою жизнь прожил Иван Ильич. Действительно, по мнению Толстого, в этом заключается одна из самых важных «отличительных» черт Ивана: «У него с самых молодых лет было то, что он, как муха к свету, тянулся к наивысше поставленным в свете людям». Всегда стремясь угодить, он «усваивал себе их приемы, их взгляды на жизнь». В повести «они» представлены «наивысше поставленными в свете людьми», которые, естественно, остаются безымянными и безликими, но оказывают неизгладимое влияние на таких, как Иван Ильич. Толстой анализирует процесс изменения сознания своего героя по мере того, как тот занимается самотрансформацией под влиянием «они». Мы видим, как любые естественные добрые побуждения, которые Иван Ильич мог иметь, постепенно заменяются тем, что «они» провозглашали желательным. Будучи в старших классах, например, Иван совершал «поступки, которые прежде представлялись ему большими гадостями и внушали ему отвращение к самому себе в то время, как он совершал их». Однако «впоследствии, увидав, что поступки эти были совершаемы и высоко стоящими людьми и не считались ими дурными, он не то, что признал их хорошими, но совершенно забыл их и нисколько не огорчался воспоминаниями о них»[123]123
  Tolstoy L. The Death of Ivan Illyich. New York: Bantam Classics, 1981. P. 45 (рус. перевод: Толстой Л. Н. Смерть Ивана Ильича // Собр. соч.: В 14 т. М.: Худож. лит., 1952. Т. 10. C. 278).


[Закрыть].

Пока Иван Ильич ведет себя в соответствии с нормами, установленными «они», ему нечего бояться. Действительно, такое поведение только увеличивает его социальную «респектабельность». «Они» – великодушный хозяин, и соответствие его правилам приносит достойное вознаграждение. Позднее, став чиновником особых поручений губернатора, Иван Ильич приобщается к «попойкам с приезжими флигель-адъютантами» и к поездкам «в дальнюю улицу после ужина». Было также и «подслуживанье начальнику и даже жене начальника». Однако это «носило на себе такой высокий тон порядочности, что все это не могло быть называемо дурными словами»[124]124
  Ibid. P. 44 (Там же. C. 279).


[Закрыть]. Уважение общества – та награда, которую «они» всегда с щедростью раздают.

Порой допускаются даже случайные акты неповиновения, если при этом не выбиваться из общего русла, установленного «они». В самом деле, при условии, что получено одобрение со стороны высшего начальства, небольшие разногласия идут на пользу как властям, так и несогласным. Это делает первых более легитимными в глазах общества, а вторых – менее трусливыми в их собственных. В какой-то момент, например, Иван Ильич «поставил себя в некотором достойном отдалении от губернских властей» и «принял тон легкого недовольства правительством»[125]125
  Tolstoy L. The Death of Ivan Illyich. P. 47 (рус. перевод: Толстой Л. Н. Смерть Ивана Ильича. C. 280).


[Закрыть]. Все это очень трогательно! Dasein Хайдеггера не желал бы ничего большего: «Мы и отшатываемся от „толпы“, как люди отшатываются; мы находим „возмутительным“, что люди находят возмутительным»[126]126
  Heidegger M. Being and Time. P. 164 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 127).


[Закрыть]. Однако расстояние, на котором Иван Ильич и Dasein находятся от «они», ни на дюйм не больше той дистанции до иллюзорной свободы, которую «они» установили им в этой игре.

По мере продвижения Ивана Ильича по социальной лестнице вверх его жизнь превращается в полное соответствие постулатам, которые устанавливают «они». Он настолько хорошо осваивает искусство послушания, что даже при принятии решения, которое должно быть скорее личным, например при выборе книги для чтения, полностью полагается на выбор, который за него делают «они». Поэтому иногда после ужина Иван Ильич читал книгу, «про которую много говорят»[127]127
  Tolstoy L. The Death of Ivan Illyich. P. 60 (рус. перевод: Толстой Л. Н. Смерть Ивана Ильича. C. 289).


[Закрыть]. Именно так в аналогичной ситуации поступил бы и Dasein Хайдеггера: «Мы читаем, смотрим и судим о литературе и искусстве, как люди смотрят и судят»[128]128
  Heidegger M. Being and Time. P. 164 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 126–127).


[Закрыть]. Возможно, я держу книгу в руках, но не я занимаюсь чтением, это делают «они». И большую часть времени именно «они» являются теми, которые пишут.

Как подтверждение наблюдения Хайдеггера о том, что в повседневной жизни «мы наслаждаемся и веселимся, как люди веселятся»[129]129
  Heidegger M. Being and Time. P. 164 (рус. перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 126–127).


[Закрыть], Иван Ильич усваивает стиль жизни, не выделяющий его, а полностью соответствующий доминирующим вкусам и моде, которые создали «они». Возьмем, например, убранство его нового дома. Сразу после получения очередного назначения Иван Ильич предпринимает грандиозный проект по созданию самого оригинального и привлекательного дома для себя и своей семьи. И результат, с его точки зрения, «ошеломляющий». Его чрезвычайные усилия увенчались успехом. Однако Толстой замечает с иронией, что его дом был «то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга». Новое место для Ивана Ильича и его семьи «было так похоже, что нельзя было даже обратить внимание»[130]130
  Tolstoy L. The Death of Ivan Illyich. P. 57–58 (рус. перевод: Толстой Л. Н. Смерть Ивана Ильича. C. 287).


[Закрыть]. Конечно, по-другому просто не могло и быть, поскольку не Иван Ильич, а «они» занимались убранством дома. Независимо от того, что Иван Ильич делает, он никогда не является самим собой, он всегда кто-то другой: безликое, безымянное существо. Иван Ильич – это «они».

«Так они жили», – пишет Толстой. Они вращались в высшем свете, и «круг общества составлялся у них самый лучший, ездили и важные люди, и молодые люди». В этом была жизнь Ивана Ильича. Но какой стала его смерть? Избежал ли он в ней подражания «они»?