Текст книги "Следующий апокалипсис. Искусство и наука выживания"

– На мой взгляд, самым глубоким и радикальным изменением со времен падения Римской империи является развитие и распространение исламской цивилизации, начиная с середины VIII века н. э. До VII века н. э. все берега Средиземного моря имели (несмотря на некоторые различия) одни и те же фундаментальные черты (религия, привычки и т. д.). Мы по-прежнему говорим о Средиземноморской группе. Только внезапный всплеск ислама разрушает это единство, открывая новую главу в истории бассейна Средиземного моря.

Такого рода пансредиземноморская точка зрения играет решающую роль в описании упадка Римской империи. Мы можем смотреть на закат и падение Западной Римской империи более широко, как я смотрю на цивилизацию майя из-за пределов их родины. Об этих событиях я поговорил с доктором Карой Куни из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, чтобы узнать точку зрения египтолога и взглянуть на закат и падение с другой перспективы, из-за пределов империи. Учитывая длительный и медленный характер заката Западной Римской империи, я спросил Куни, определила ли она момент, когда события переступили некую черту и закат превратился в коллапс.

– Как египтолог и социальный историк я предпочитаю избегать дат и склонна рассматривать эти события в перспективе longue durée [длительный период времени], а длительность падения (Рима) – самая интересная и существенная черта данного процесса. Определяя дату коллапса, назначая ее искусственно, мы уничтожаем этот процесс. Избежав этого, мы лучше поймем, сколько времени заняли изменения и что они означали для людей, живших в тот переходный период.

Часто нам приходится гораздо дальше оглядываться назад, чтобы увидеть истоки того или иного события, и на примере этого долгого, затянувшегося процесса мы начнем понимать, что испытывали переживавшие его люди. Как этот коллапс повлиял на обычного человека, жившего в Западной Римской империи? Однозначного ответа на этот вопрос не существует, поскольку переживаемый опыт зависел от социально-экономического статуса, этнической принадлежности, географического положения в империи, пола и других особенностей человека. Западная Римская империя тянулась по всей западной половине Средиземноморья, от Албании до Испании и на восток почти до Египта. На окраинах империи упадок мог ощущаться по-иному. Человек, проживавший на окраине Империи, имел совсем иную степень ежедневного взаимодействия с Римом, чем житель столицы. Философ Синезий Киренский, писавший в 408 году н. э., рассказывает о гражданах, живших на отшибе империи, в Ливии: «Без сомнения, люди знают, что император жив, поскольку каждый год нам напоминают об этом сборщики налогов; но кто такой этот император, нам не очень ясно. Среди нас есть те, кто полагает, что Агамемнон, сын Атрея, до сих пор царь»{61}61
  Synesius of Cyrene, The Letters of Synesius of Cyrene, trans. Augustine Fitzgerald (Oxford, UK: Oxford University Press, 1926).


[Закрыть]. В то время императором Западной Римской империи был Флавий Гонорий, и комментарий Синезия наводит на мысль о разрыве народа с империей и о том, что их связывало лишь прагматичное взаимодействие, например сбор налогов.

Для многих людей повседневные дела были важнее, чем изменения, происходящие на каком-то ином уровне. Вот мнение Куни на этот счет:

– В некотором смысле, когда вы говорите о низах общества, эти низы влияют на все и ни на что. Потому что низы общества вынуждены держаться. Они должны заниматься сельским хозяйством. Они должны производить. Для низших слоев общества в промышленно развитом Риме, в городском контексте, где сам город может быть непригоден для жизни с точки зрения водоснабжения или канализации, этим людям пришлось переехать. Им пришлось искать других покровителей, другое всё. У них не было иных средств прокормиться.

Что плохо для одной группы, может быть хорошо для другой, и у человека, жившего по соседству с другими группами, могли иметься во время коллапса такие варианты, каких не было у того, кто находился в центре империи. Но было бы неверно присваивать любому из этих событий положительного или отрицательного значения. С одной стороны, крах системы может привести к большим страданиям, а может открыть возможности для тех, кому было отказано в них ранее. Процесс восстановления сложен и способствует появлению новых возможностей, новых стратегий и даже новых технологий для некоторых групп населения.

Как и на примере цивилизации майя, мы видим, что закат и падение Западной Римской империи представляли собой сложный, длительный и вызванный рядом причин процесс. И это был вовсе не полный крах, какой мы привыкли наблюдать в современных книгах и фильмах. Остались и люди, и многие фрагменты политической и социальной системы. Это изменение не повлекло за собой долгие «темные века»; фактически, последующий после коллапса период с VI по X века н. э. не был для региона особенно «темным». Сосредотачивая внимание лишь на том, что было утрачено, мы искажаем наше восприятие события.

Последний из трех примеров, которые я здесь рассмотрю, а именно события в восточной части Северной Америки с XV по XVIII век, задокументирован гораздо подробнее остальных. Европейцы прибыли в эти регионы в XV и XVI веках, и у нас имеются рассказы о встрече и о том, как развивались события. В других случаях, когда болезни завоевывают территорию быстрее колонизаторов, документации не существует, и археологические данные становятся основным источником, позволяющим осознать масштабы изменений, произошедших в первые столетия после прибытия европейцев в Америку. Для большей части населения это был истинный апокалипсис. Погибло столько людей, как никогда в истории. Пожалуй, единственное, что можно сравнить со столь разрушительным апокалипсисом, так это порабощение 12 млн человек в Северной и Южной Америке, начавшееся почти сразу после прибытия европейцев и длившееся более 300 лет. Мы знаем, что масштабные бедствия, вызванные европейскими болезнями, коренным образом изменили жизнь индейских племен, и практически ничто не осталось неизменным. Даже в менее разрушительных событиях, таких как пандемия Covid-19, мы видим, как наше взаимодействие становится причиной значительных изменений.

Жизнь менялась, но люди упорствовали, их стойкость в сохранении своих традициий поразительна. Индейцы выжили. Безусловно, они изменились, но сберегли старые традиции, создали новые. Как и майя, коренные народы восточной части Северной Америки никогда по-настоящему не исчезали; их культура сохранилась. Даже в условиях почти полного краха, который больше всего похож на воображаемые нами апокалиптические события, происходило вовсе не то, что мы представляем в своих популярных повествованиях. Люди разбредались, но продолжали существовать в качестве групп в общинах, продолжали заниматься сельским хозяйством и торговать. Даже в разгар катастрофы они не прекращали взаимодействовать со сложным, хаотичным и меняющимся миром, в котором жили. Простая, беззаботная жизнь, которую мы представляем в фантазиях и в которой мы остаемся наедине с избранной группой, не была реальностью, даже в ситуации массового демографического коллапса, когда в течение ста лет погибло 90 % населения. Эта депопуляция была настолько велика, что уничтожила 10 % людей на планете и охладила Землю{62}62
  Alexander Koch et al., “Earth System Impacts of the European Arrival and Great Dying in the Americas After 1492,” Quaternary Science Reviews 207 (March 2019): 13–36.


[Закрыть].

К середине XVIII века количество индейцев сократилось примерно до 6 млн, то есть изначально население составляло более 60 млн человек. Численность популяции сокращается по многим причинам, в том числе из-за снижения рождаемости. Однако в данном случае большинство людей умерло во время эпидемий, пронесшихся через тот или иной район. То, что произошло с коренным населением Америки, можно твердо назвать апокалипсисом, и непосредственной причиной катастрофы стала болезнь. Но этот процесс радикально отличался от большинства описаний вспышек болезней, которые мы рассматривали ранее{63}63
  Dahlia Schweitzer, Going Viral: Zombies, Viruses, and the End of the World (New Brunswick: Rutgers University Press, 2018).


[Закрыть].

Я пишу эти строки в разгар пандемии Covid-19. Она унесла много жизней и сильно изменила нашу реальность, но уровень смертности от нее экспоненциально ниже, чем у индейских племен в XVI–XVIII веках. Даже с сегодняшним опытом я не могу представить себе что-то столь драматичное. Я преподаю в небольшом колледже-интернате в Кентукки. Большинство студентов живут в кампусе, и я спросил у них, что произойдет, если один студент в общежитии умрет от неизвестной болезни. Они молчали, не зная, что ответить, и я спросил: «А что если погибнут двое человек? Или трое?» Студенты хором заявили: они уедут сразу либо по собственному желанию, либо по настоянию родителей. Все, кто сможет, покинет кампус. Четверо студентов? Пятеро? Все закроется, учеба прекратится.

Даже относительно небольшие эпидемии могут иметь серьезные последствия. В Лексингтоне, где я живу, существует легенда о Уильяме «Царе» Соломоне. Царь был пьяницей, и его столько раз арестовывали за возлияния в общественных местах, что город продал его в рабство сроком на 9 месяцев. В это время, в 1833 году, в городе разразилась эпидемия холеры. За два месяца погибло около пятисот человек из 6000 населения. Магазины закрылись, люди покинули агломерацию. Могильщики сбежали, но мертвых нужно было хоронить, и этим занялся Царь Соломон. Если верить легенде, то его любовь к виски и почти полный отказ от воды защитили его от переносимых водой патогенных организмов. После смерти горожане почтили его статуей на городском кладбище. Жизнь Царя Соломона изменилась, как и жизнь всех жителей региона. Он превратился из изгоя в героя. Во время той эпидемии погибло примерно 8 % населения, то есть каждый двенадцатый житель. Представьте, каково было индейцам, когда у них на глазах из 12 человек погибало 11.

Во время локдаунов, вызванных пандемией Covid-19, относительно низкий уровень смертности привел к драматическим переменам. Показатели смертности были намного выше, чем от любого сезонного вируса, с которым мы сталкивались (по крайней мере, в десять раз выше, чем от обычного гриппа), но не имели ничего общего с волнами заболеваний, которые прокатились по индейским племенам в XVI и XVII веках. Почти полное уничтожение культуры коренных американцев в этот период времени дает представление о том, какими были социальные реакции на массовый демографический коллапс. Волны болезней уносили за одну зиму до 75 % жителей деревни. В течение ста лет после прибытия европейцев и их скота в данном регионе погибло около 90 % коренного населения.

Как и в других рассмотренных нами археологических исследованиях, концепция устойчивости возникает так же часто, как и концепция коллапса. В 1847 году, в разгар картофельного голода, коренной народ чокто пожертвовал 170 долларов, чтобы помочь народу Ирландии (в 2021 году это примерно 5550 долларов, хотя я полагаю, что данная цифра не отражает всей щедрости и жертвенности этого подарка). Всего за 14 лет до этого чокто переселили с родных мест в период Дороги Слез, как и другие племена на юго-востоке США, причем около четверти представителей племени погибло в пути. Это и есть устойчивость.

Если изучить реакцию индейских племен на постигшие их поистине апокалиптические катастрофы, от болезней до геноцида, то их стойкость становится очевидной. Они менялись и приспосабливались не просто в ответ на события. Мы видим, как они сохранили концепции сообщества и человечности и даже усилили свою приверженность этим идеалам перед лицом ужасных болезней, варварского обращения и маргинализации, которые продолжаются по сей день. И снова наши суровые индивидуалистические фантазии о том, что мы выживаем после апокалипсиса в одиночку, не имеют ничего общего с историческими или археологическими данными. Несмотря на краткосрочные события, наполненные всеми возможными ужасами, племена восстанавливались, люди снова объединились в группы и продолжали действовать коллективно.

Многочисленные катастрофы по-разному отразились на индейских племенах, проживавших в разных регионах восточной части Северной Америки, но можно выделить некоторые характерные сходства. Во-первых, даже в тех случаях, когда большая часть населения была скошена болезнями, люди продолжали оставаться членами общины, воссоздавали или искали новые сообщества. Способность этих общин реагировать на происходящее никогда не ослабевала. Появились стратегии борьбы с болезнями, и некоторые из них оказались эффективными. Воля народа и его способность формировать свое настоящее и будущее пережили волны болезней, рабство и геноцид.

Прошлое не похоже на наши фантазии. Системы, которые люди организуют для себя или навязывают другим, создают, допускают или усугубляют кризисы. В конечном счете эти сложные системы выходят из строя или заменяются. Афоризм о том, что нет природных катастроф, а есть только стихийные бедствия (какой бы избитой ни была эта фраза), отражает это явление[5]5
  Это избитая фраза, но она верна. Полезно помнить, что от нас зависит то, как стихийное бедствие повлияет на людей. Существует кампания, посвященная распространению этого послания на www.nonaturaldisasters.com.


[Закрыть]. Наша реакция и созданные ранее системы определяют исход апокалипсиса.

Размышляя о следующем апокалипсисе и заглядывая в прошлое в поисках намеков на то, как он будет разворачиваться, я возвращаюсь к словарю, который мы используем для описания событий. Похоже, наша концепция коллапса, упадка или даже апокалипсиса формирует наше воображение и задает параметры для дискурса на тему будущего. Могут ли наши представления о будущих апокалиптических событиях быть сформированы многократным использованием таких терминов, как «коллапс», под которыми мы подразумеваем несостоятельность общины и необходимость заботиться о себе самостоятельно? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо пересмотреть концепцию коллапса.

Ученые понимают сложность этих ситуаций, и неудовлетворенность концепцией коллапса применительно к прошлым цивилизациям существует давно. Социолог Шмуэль Эйзенштадт утверждал, что коллапс, если мы подразумеваем под ним полный распад существующей политической и социальной систем, происходит редко{64}64
  S. N. Eisenstadt, “Beyond Collapse,” in The Collapse of Ancient States and Civilizations, eds. N. Yoffee and G. L. Cowgill (Tucson: University of Arizona Press, 1988), 236–243.


[Закрыть]. Археолог Джозеф Тейнтер много писал на эту тему и пришел к выводу, что коллапсов никогда не случалось{65}65
  Joseph A. Tainter, The Collapse of Complex Societies, New Studies in Archaeology (Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1988).


[Закрыть]. Конечно, происходили резкие изменения, катастрофы и кризисы, но только не настоящие коллапсы – такие, какими мы их представляем. Совсем недавно Патрисия Макэнани и Норман Йоффи издали книгу, в которой многие археологи обсуждали предполагаемые кризисы и пришли к аналогичному выводу{66}66
  Patricia Ann McAnany and Norman Yoffee, eds., Questioning Collapse: Human Resilience, Ecological Vulnerability, and the Aftermath of Empire (New York: Cambridge University Press, 2010).


[Закрыть]. И фокус уже не на том, что развалилось, а на том, как люди подстроились под изменения.

Однако некоторые археологи не готовы отказаться от идеи коллапса. В беседе со мной Такеши Иномата отметил, что в свидетельствах о цивилизации майя он видит доказательства истинного коллапса, сопровождаемого 90-процентным демографическим спадом. Он предполагает, что мы ошибочно наблюдаем постепенный упадок, потому что не располагаем точными сроками тех событий, которые, по его мнению, происходили гораздо быстрее. Гай Миддлтон также поддерживает использование этого термина, подразумевая, что иные трактовки, такие как «упадок» или «переход», «скрывают реальные ужасы, которые испытывали люди во время определенных исторических событий и изменений, даже если при этом верно описывают изменения в политической, социальной и материальной культуре»{67}67
  Guy D. Middleton, “Nothing Lasts Forever: Environmental Discourses on the Collapse of Past Societies,” Journal of Archaeological Research 20 (2012): 257–307.


[Закрыть].

Археологам больше нравится говорить об устойчивости групп, претерпевших драматические изменения, чем о распаде этих групп. Мы фокусируемся на том, что осталось, а не на том, что изменилось. Мы исследуем непрерывность в дополнение к прерывистости. Можно взглянуть на определенные группы, например на нацистов в Германии в 1940-х годах, и увидеть, что крах той или иной политической системы не обязательно означает трагедию. Коллапс – это не всегда упадок. Просуществовавшую целое тысячелетие политическую систему вряд ли можно назвать провальной, независимо от того, каким был ее конец.

Один из поднятых здесь вопросов связан с нашей способностью определять самое начало глубоких перемен. Иногда коллапс развивается так медленно, что мы не в состоянии оценить, насколько далеко в прошлом находятся истоки того или иного изменения. В моих разговорах с Карой Куни эта идея возникала несколько раз. Мы говорили о трудностях определения момента, когда зарождаются какие-то изменения. Я поделился своим убеждением, что многое из того, что мы наблюдаем сегодня в подъеме неолиберализма, началось с избрания Рейгана. Она согласилась, но предположила, что мы могли бы взглянуть еще дальше назад, на Никсона или Джима Кроу, или на создание рабовладельческого государства. Мы могли бы даже вернуться к истокам заметного неравенства, возникшего с переходом от собирательства к сельскому хозяйству примерно 12 тыс лет назад.

Процесс коллапса может быть не только очень медленным, но и может включать в себя разные стадии или этапы, на протяжении которых жизнь людей постоянно менялась. Куни отмечает:

[Термин «коллапс»] – это быстрый шифр, и он полезен. Все сразу, в общем и целом, понимают, о чем вы говорите, но это слово может и запутать. Каждый коллапс уникален и неповторим. Это зависит от того, о чем вы говорите в связи с упадком, поскольку в то время как определенные системы рушатся и определенные покровители [правящие элиты, на которые работают люди] терпят неудачу, система патронажа, как правило, остается на месте, просто слегка децентрализуется. Люди переходят от одного покровителя к другому, пытаясь найти новых покровителей и новые системы.

Это похоже на развод… когда вдруг все оказывается в подвешенном состоянии, даже самые банальные вещи: что вам есть, где жить… ваша зарплата, ребенок и каждая-каждая мелочь становится безумно важной. Пока из этого сложится что-то новое, пройдет немало времени. Со старым партнером вы расстались. Когда сойдетесь с новым – неизвестно. На это уйдет пара лет.

Кара Куни отмечает, что концепцию коллапса лучше всего применять к определенным моментам процесса трансформации. Она продолжает:

Я думаю, что слово «коллапс» лучше всего подходит к началу распада, когда все разваливается, и все находятся в движении, и никто не знает, что делать. Это слово хорошо передает состояние замешательства, за которым довольно скоро последует процесс восстановления. Люди начинают собирать фрагменты и очень ловко воссоздавать децентрализованные, беспорядочные системы взамен утерянным. Но тот период, когда вы ждете, что какой-то покровитель даст вам то, что нужно, но не получаете этого – на мой взгляд, именно это состояние люди и описывают термином «коллапс»: «Где мой чек социального страхования? Он еще не доставлен». Мы бы, например, спросили: «Чем я буду питаться? Что я буду делать? Мне нечем платить за дом. Пойду-ка я отсюда». Это коллапс из серии «Пыльный котел». И да, потом находились способы собрать все по частям, и люди находили новых покровителей, но именно эта начальная ступень, наполненная страхом и паникой, и есть коллапс, о котором вы говорите.

Коллапс может включать в себя несколько периодов. Процесс затягивается, и все разваливается и восстанавливается для того, чтобы снова развалиться. Только теперь, возможно, по-иному. Куни считает, что так было и с Римом.

– Что касается падения Рима, то одна из причин, по которой ему так трудно дать определение, заключается в том, что вы видите коллапс римского государства определенного рода, а затем его преобразование во что-то другое, с разными видами покровительства. Потом это рушится, а наступает перестройка, а затем это рушится, и снова перестройка. Не исключено, что по мере развития событий такое происходило 10–12 раз и в более быстрой последовательности. Получается серия коллапсов. Я предпочитаю смотреть на это так.

Так как же прошлые катастрофы соотносятся с фантазиями? Между ситуациями, которые мы наблюдаем в прошлом, и апокалиптическими образами, которые мы себе представляем, существуют большие различия. Они предполагают, что следующий апокалипсис произойдет не так, как мы думаем. А если это будет постепенный процесс, длительный упадок, как в Риме, то мы его даже не заметим.

История показывает, что к апокалипсису мы готовимся неправильно. Мы должны мыслить сообща, а не по-отдельности. Ни разу в истории, даже перед лицом великого демографического коллапса, люди не оставались жить в одиночку в крошечных группах в течение какого-либо времени. Нам нравится представлять себе, как мы выживем в одиночку, но следует думать о восстановлении структур и систем. Я не предлагаю воссоздавать их такими, какие они есть, поскольку это может быть нежелательно и невозможно. В преданиях прошлого героев нет. Общины, а не отдельные люди одерживают победы или терпят поражение в метафорических битвах. Мы также видим, что у каждого лидера есть множество последователей. Почти всем нам в большинстве случаев необходимо быть частью сообщества, работать вместе. Восстановлением занимаются последователи, а не лидеры.

Однако некоторые вещи оставались неизменными. Куни говорит о социальном порядке, который мы наблюдаем в прошлом:

– Чего никогда не бывало и что произошло лишь в недавнее время, так это чтобы коллапс повлек за собой анти-патриархат. Если вся сложная цивилизация с момента появления земледелия и скотоводства патриархальна, и большинство археологов с этим соглашается, тогда эти коллапсы значительно укрепляют этот патриархат, – Куни замечает, что в период таких кризисов патриархат укрепляется, а понятие мужественности усиливается. – Сильный мужчина, защищающий свою жену и дочь, и эта воинственность… Патриархальное мужское господство, двойные мужские/женские роли, все это в период коллапса становится более интенсивным и резко очерченным, чем в дегенеративные периоды до коллапса.

Восстановленный патриархат затем начинает искать козлов отпущения. Куни продолжает:

– Оглядываясь на то, что они оставили [эти представители патриархата], вспомните [систему, которая] позволяла людям быть небинарными в своей сексуальности, которая позволяла женщинам занимать некоторые должности, где нужно было демонстрировать профессиональную власть. Они оглядываются и видят в этом причину коллапса, винят в произошедшем самих людей. Таким образом, коллапс может нести ужас для любого, кто ищет щедрости ума, выходящей за рамки патриархальных ожиданий выживания.

В следующих разделах я отойду от критики апокалиптических представлений о «коллапсе» применительно к прошлому и рассмотрю нашу тенденцию проделывать то же самое с будущим. Анализируя прошлое в трех моих основных примерах и в десятках других, что остались за рамками данной книги, я вижу, как много рождается заблуждений, когда речь заходит о будущих апокалипсисах. Люди и культуры сохраняются с гораздо большей долей преемственности и взаимосвязей, чем мы привыкли полагать. Если прошлое – это пролог, то преемственность останется отличительной чертой человечества даже на пороге катастрофы. Однако то будущее, которое мы себе представляем, не отражает этой непрерывности. Наша склонность подчеркивать прерывность, скрывая непрерывность, ведет к неверному пониманию будущего.