Текст книги "Следующий апокалипсис. Искусство и наука выживания"

Насколько нам известно, европейское присутствие в Северной и Южной Америке началось в первых десятилетиях X века с набегов норвежцев в Канаду, но эти визиты были незначительны и коротки. Всерьез о европейской колонизации Америки можно говорить, начиная с октября 1492 года, когда флотилия Христофора Колумба из трех кораблей подошла к берегам Багамских островов. В течение следующих 15 лет европейское присутствие в Северной и Южной Америке ограничивалось в основном Карибским бассейном и небольшими набегами на материк, такими как высадка Колумба на материковой части Гондураса в 1504 году во время его четвертого путешествия. И лишь спустя 10 лет осуществилось первое крупномасштабное переселение европейцев на материк.

Лишь в 1513 году европейцы прибыли в Северную Америку, а именно в Понс-де-Леон во Флориде[4]4
  Джон Кэбот исследовал побережье Ньюфаундленда в 1497 году, а Жуан Фернандеш Лаврадор нанес на карту прибрежные районы Лабрадора в 1499 году, но не основал поселений.


[Закрыть]. В течение следующих 30 лет было предпринято несколько экспедиций в Северную Америку, в том числе такими исследователями, как Верразано, Гомес, Кабеса де Вака, Коронадо и Картье. Для юго-восточной части современных Соединенных Штатов наиболее важной из этих ранних entradas (исследовательских поездок) стало путешествие Эрнандо де Сото в 1539 году. Де Сото высадился на берег неподалеку от залива Тампа в 1539 и пошел на север через Алабаму и Джорджию, в Теннесси, а затем на запад к реке Миссисипи, где и умер впоследствии{47}47
  Jerald T. Milanich and Charles Hudson, Hernando de Soto and the Indians of Florida (Gainesville: University Press of Florida, 1993).


[Закрыть]. Остальные члены его команды продолжили путь, и у нас имеется три отчета из первых рук об этой поездке, и еще один, написанный спустя несколько десятилетий. С де Сото путешествовало более шестисот человек, двадцать лошадей и двести свиней. Описывая свой поход властям Испании, Де Сото говорил о сельскохозяйственных полях, фруктовых садах и больших поселениях. Он описал большое и могущественное вождество Куза, занимавшее территорию нынешней северной Джорджии и прилегающих районов Теннесси и Алабамы{48}48
  Cameron B. Wesson, “De Soto (Probably) Never Slept Here: Archaeology, Memory, Myth, and Social Identity,” International Journal of Historical Archaeology 16, no. 2 (2012): 418–435.


[Закрыть].

Через 20 лет после похода Де Сото состоялась экспедиция Тристана де Луны и Арельяно, который в 1559 году бросил якорь в заливе Пенсакола, Флорида, и основал поселение под названием Санта-Мария-де-Очузе, недавно вновь открытое в современном городе Пенсакола{49}49
  John E. Worth et al., “The Discovery and Exploration of Tristán de Luna y Arellano’s 1559–1561 Settlement on Pensacola Bay,” Historical Archaeology 54, no. 2 (2020): 472–501, https://doi.org/10.1007/s41636-020-00240-w.


[Закрыть]. Спустя 10 лет после де Луны исследовательское путешествие совершил Хуан Пардо. Между археологами и историками нет консенсуса относительно значительных различий в отчетах 1541 года по сравнению с отчетами 1560 или 1568 гг. До 1990-х годов археологи и историки чаще всего считали эти различия свидетельством того, что в регионе произошел резкий упадок по мере того, как болезнь следовала за Де Сото по пятам. В настоящее время многие историки не видят в письменных источниках никаких свидетельств упадка. Скорее всего, красочные отчеты Де Сото с самого начала его путешествия задали такой высокий уровень ожиданий, что регион их не оправдал, тем самым создав иллюзию упадка. Ступив на эти земли, Луна и Пардо увидели нечто очень похожее на то, что существовало там в 1541 году, но ничего похожего на популярные в то время приукрашенные истории{50}50
  Paul E. Hoffman, “Did Coosa Decline Between 1541 and 1560?” The Florida Anthropologist 50, no. 1 (March 1997).


[Закрыть].

Коренное население Америки выкосил ряд болезней, но археологи и историки продолжают шлифовать наше понимание того, как это произошло. Мы знаем, что в итоге примерно через 100 лет количество индейцев сократилось на 90 %. Во многом это стало прямым результатом смертности от заболеваний, с которыми они никогда прежде не сталкивались и к которым у них не выработался иммунитет. В этой связи мы чаще всего представляем себе натуральную (или черную) оспу, но было много других болезней, таких как корь, грипп, тиф и ветряная оспа. Некоторые болезни не слишком опасны, если их перенести в детском возрасте (например, ветряная оспа), но у взрослых могут привести к смертельному исходу. И дело не только в том, что болезни непосредственно убивали людей, но и в том, что из-за огромного числа заболевших было трудно обеспечить остальное население предметами первой необходимости. В результате эти эффекты пандемии унесли еще больше жизней.

Из рассказов об этой встрече, обернувшейся катастрофой для коренных индейцев, они представляются нам жертвами трагической ситуации, лишенными всяческих прав. Патогенные микроорганизмы действительно были неизвестны среди индейцев и уничтожали целые общины. Однако неверно считать, что коренные жители были пассивными жертвами и не знали, как лечить или смягчать симптомы этих болезней. Хотя культурная логика, лежавшая в основе их подхода, может быть совсем непохожа на наш, современный. Пол Келтон из Канзасского университета подробно написал о том, как индейские племена, особенно чероки, реагировали на болезни, успешно «снижали смертность и тормозили распространение инфекций»{51}51
  Paul Kelton, “Avoiding the Smallpox Spirits: Colonial Epidemics and Southeastern Indian Survival,” Ethnohistory 51, no. 1 (Winter 2004).


[Закрыть]. Археологи до сих пор точно не знают, как именно разные волны заболеваний проходили в районах юго-восточной части Северной Америки{52}52
  Marvin T. Smith, “Understanding the Protohistoric Period in the Southeast,” Revista de Archaeologia Americana no. 23, Arqueologia Historica (2005): 215–229.


[Закрыть]. Мы привыкли полагать, что испанские походы XVI века принесли разрушительные волны патогенов, по крайней мере, в тех районах, где оказались Де Сото, Луна и Пардо. Данная интерпретация находит мало поддержки у историков, специализирующихся на том периоде. Они считают, что всплески заболеваний спровоцировали плотные контакты в XVII веке, сопровождавшиеся порабощением, войнами и другими социальными изменениями. В таких регионах, как Северная Каролина и Кентукки, прослеживалось гораздо менее выраженное внешнее влияние до прибытия европейских колонизаторов, которые поселились в этих местах в конце XVII века. Как бы то ни было, но эпидемии в итоге пришли во все регионы.

Разруха, вызванная болезнями после прибытия испанцев на американский континент, представляет собой беспрецедентную трагедию в истории человечества. За 100 лет плотных контактов в регионе численность коренного населения сократилась примерно на 90 %. Эта цифра почти не вызывает разногласий; никто всерьез не думает, что это число завышено и на деле составляет всего 75 или даже 85 %. Это была реальная катастрофа. Для Рикардо Агурсии, археолога из Гондураса, с которым я говорил о «коллапсе майя», почти полное уничтожение индейцев является примером верного употребления термина «апокалипсис» в мировой истории.

Когда я об этом рассказываю, студенты часто спрашивают, почему передача болезней действовала только в одном направлении, ведь из Америки в Европу перекочевали лишь единичные заболевания, в том числе сифилис{53}53
  Brenda J. Baker et al., “The Origin and Antiquity of Syphilis: Paleopathological Diagnosis and Interpretation [and Comments and Reply],” Current Anthropology 29, no. 5 (1988): 703–737.


[Закрыть]. Почему аналогичные эпидемии не поразили европейцев в Северной и Южной Америке? Ответить сложно, но одна из причин, почему европейские болезни оказались гораздо более смертоносными для индейцев, заключается в том, что европейцы жили в непосредственной близости с одомашненными животными так, как никогда не случалось в Америке. Европейцы разводили крупный рогатый скот, овец, коз и свиней, и все они жили вблизи человеческих жилищ или даже под одним кровом с людьми: болезни передавались от животных к людям и обратно. Индейские племена тоже разводили животных, но у них не было такого разнообразия крупных млекопитающих, живущих в непосредственной близости от людей. В Северной и Южной Америке состав одомашненных животных отличался в зависимости от региона и общины, включая в себя собак, уток, индеек и морских свинок. Крупные животные ограничивались ламами, альпаками и викуньями, которых пасли в Андах на юге Америки. Такого типа распространения заболеваний, когда они свободно передаются от людей к животным и наоборот (как в Европе), в Америке в том же масштабе не существовало{54}54
  Alfred W. Crosby, The Columbian Exchange: Biological and Cultural Consequences of 1492 (Westport, CT: Praeger Publishers, 2003); William M. Denevan, “Introduction,” in The Native Population of the Americas in 1492, ed. William M. Denevan (Madison: University of Wisconsin Press, 1976), 1–12; Henry F. Dobyns, “Disease Transfer at Contact,” Annual Review of Anthropology 22 (1993): 273–291; and Nathan Nunn and Nancy Qian, “The Columbian Exchange: A History of Disease, Food, and Ideas,” Journal of Economic Perspectives 24, no. 2 (2010): 163–188.


[Закрыть].

Люди путешествуют и передают болезнь другим, также перемещающимся и передающим ее дальше. И вот патология уже опережает своих первоначальных носителей. Поскольку болезни двигались быстрее, впереди самих европейцев, им крайне редко доводилось наблюдать общины коренных народов в том виде, в каком они существовали до их прибытия. В большинстве случаев ко времени прихода настоящих европейцев волны болезней уже прошлись по регионам и в корне разрушили жизнь индейцев. Это сформировало европейский взгляд на общество коренных американцев и повлияло на наши представления о том, сколько людей проживало на данной территории до прихода европейцев.

Известно, что в период между XV и XIX веками патогенные микроорганизмы распространились среди индейских племен и спровоцировали множество смертей. Этот процесс охватывает почти 400 лет, тысячи миль, сотни сообществ и тысячи общин. В каждой конкретной области были свои, уникальные, детали происходящего и свои последствия. Общины распадались, но образовывались новые, как и новые политические единицы.

В Кентукки торговые модели и союзы изменились под воздействием иностранного влияния, начавшегося в XVI веке. Налетчики ирокезы пришли с севера, и, вероятно, по мере того как менялся более широкий политический контекст восточной части Северной Америки, возник конфликт. Но факт широко известного конфликта между разными племенами коренных американцев, о котором сообщали англичане в XVII веке, не подтверждается археологическими данными. Оспа, скорее всего, появилась в конце XVII или начале XVIII века{55}55
  A. Gwynn Henderson and David Pollack, “Chapter 17: Kentucky,” in Native America: A State-by-State Historical Encyclopedia, vol. 1, ed. Daniel S. Murphree (Santa Barbara, CA: Greenwood Press, 2012), 393–440.


[Закрыть]. Ущерб, нанесенный этим заболеванием, варьировался в разных общинах, но мы можем быть уверены, что погибло от 50 до 90 % населения, а самыми уязвимыми группами оказались дети и старики. Археолог Гвин Хендерсон отметил, что дети и старики представляют соответственно будущее и коллективную память общины. Некоторые группы покинули этот район, а другие претерпели преобразования или остались в прежнем виде. Этот ключевой период, с конца XVII до начала XVIII века, примечателен полным отсутствием свидетельств очевидцев и археологических данных, поэтому мы не знаем, насколько сильно эпидемия изменила уклад жизни. Нам известно, что особенно переломный момент был в середине XVII века, и далее получили распространение многоплеменные деревни, поскольку выжившие племена объединялись{56}56
  Henderson and Pollack, “Kentucky,” 415.


[Закрыть].

Размышляя о том, почему все сложилось так, как сложилось в ту катастрофическую эпоху, мы можем назвать непосредственные причины: прибытие европейцев и распространение болезней. Однако на конечный итог оказали влияние и другие факторы, такие как политические союзы, торговые сети и миграция соседних групп. То, как по-разному изначальные факторы влияли в разное время и в разных регионах, демонстрирует, как трудно установить четкую связь между причиной и следствием.

Эти примеры указывают на трудности, связанные с установлением непосредственных причин, пониманием всех сопутствующих эффектов и поиском нитей, связывающих причину и следствие. Даже установив непосредственную причину, мы видим, что контекст, в котором она возникла, способен изменить все. В археологической практике важно осознавать все связи и объяснять, почему и как что-то произошло. В работе над данной книгой для меня это менее важно. Я знакомлю вас с этими примерами не для того, чтобы продемонстрировать, как именно это происходило в прошлом, а чтобы сравнить эти примеры с нашими современными фантазиями и видением будущего, которое обуславливает, как мы это будущее планируем и как к нему готовимся. Общим знаменателем является то, что коллапсы занимают много времени, хотя осознание того, что уже на протяжении десятилетий что-то происходит, может прийти внезапно. Непосредственные причины кризисов переплетаются с другими событиями и реакциями, которые происходят в то время, когда ситуация еще находится в движении. Наконец, ни один из этих коллапсов не является полным: люди выживают, восстанавливают свои прежние общины или создают новые, а герои-одиночки, которых мы видим в современных фильмах и книгах, еще никого никогда не спасли.

Глава 3. Как наступает крах

У меня была лихорадка и все симптомы сильной простуды. Я находился в Гондурасе и только что вернулся с презентации своих исследований в Университете Коста-Рики. Всю поездку я чувствовал себя плохо, но потом все вроде бы прошло, и в тот день, когда я улетел домой в Кентукки, самочувствие было сносным. На следующий день у меня поднялась высокая температура, около 40 градусов. Я испугался пневмонии, и поехал в больницу. Оказалось, что у меня малярия, хотя я считал, что ее легко распознать по циклическим лихорадкам. Но это не так. Я и не подозревал об этом заболевании, пока спустя пару недель после появления симптомов мне не поставили диагноз. Вечером меня положили в больницу в Лексингтоне для дополнительной диагностики. Всю ночь и весь последующий день дюжина интернов, медсестер и врачей изучали мою карту и задавали вопросы. Все в этой университетской клинике прознали про мою малярию: эта болезнь почти не встречалась в Кентукки с начала XX века, когда сообщалось о тысячах случаев заболевания в год{57}57
  “Malaria in Kentucky: Prevalence and Geographic Distribution,” Public Health Reports (1896–1970) 32, no. 31 (1917): 1215–1221, www.jstor.org/stable/4574589.


[Закрыть]. Ситуация была до того уникальная, что, когда несколько месяцев спустя я вновь оказался в этой клинике (привез жену, которая готовилась родить нашего младшего ребенка), один из лечащих врачей узнал во мне «того парня с малярией». Каждый, кто заходил в палату, чтобы «заглянуть в мою карту», задавал вопросы, желая выведать, каково это, когда начинаются судороги (вызванные выделением токсинов в кровоток микробами, спровоцировавшими заболевание). Этого я объяснить не мог. Более того, в течение следующих нескольких недель я был не в силах объяснить своим родным и друзьям психические последствия этой изнурительной болезни: я потерял интерес ко всему и завис где-то между депрессией и апатией, и для меня это был самый тяжелый период. Я мог назвать причину своего состояния, вызванного простейшими микробами Plasmodium vivax. Но я не мог объяснить, каково это – переживать болезнь, вызванную этим паразитом.

Если я чего-то не испытал, то в принципе могу представить себе, каково это, но доподлинно не знаю. Я помню, как старался описывать ощущения от перелома кости человеку, который никогда ничего не ломал. Я не мог точно объяснить, не мог передать словами, как ощущается трещина в кости. Я описывал холодную, острую и слегка тошнотворную боль, но все эти прилагательные не имеют смысла для людей, не переживших тот же опыт. В их глазах я видел вопрос: что такое холодная боль?

Найти причину катастрофы – это только начало. Нам интересно, какими эти события видели люди, которые их пережили… или пытались пережить. Археологам трудно говорить об отдельных людях. Мы имеем дело с шаблонами, с группами, общинами, и наша способность сосредоточиться на отдельном человеке часто весьма ограниченна. Основываясь на том, что нам известно о жизни более широкого разреза общества, мы можем попытаться выявить реалии жизни в период радикальных преобразований.

Крах цивилизации майя не был однородным процессом и в разных частях региона протекал по-разному. Мы также видим, что это был период гораздо более длительный, чем мы привыкли себе представлять. Процесс упадка продолжался целое столетие или свыше того, хотя в некоторых районах он шел более быстрыми темпами. Очевидно, что эти события были вызваны целым рядом причин, в том числе экологическими, связанными с вырубкой лесов и засухой, но в итоге соединилось множество процессов, которые пошли не так. Это привело к утрате доверия к существующим системам. Даже если и была какая-то одна непосредственная причина, спровоцировавшая коллапс, понять природу события проще, если принимать во внимание множество причин. И дело не только в том, что кризис вызвал ряд причин, но и в том, что в разных регионах в разные периоды времени этот процесс выглядел не одинаково.

Как бы это ни было важно для размышлений о будущих катастрофах, факт в том, что классический «коллапс» майя не был полным, по крайней мере с точки зрения численности населения. Общины продолжали существовать, хотя и стали меньше тех, что прежде населяли крупные города. Некоторые виды деятельности прекратились, например создание памятников, люди покинули города. Население в регионе сокращалось, но это происходило в течение столетия. Более того, в этом регионе до сих пор живут миллионы представителей племени майя. Я всегда подчеркиваю контраст между нашими фантазиями о том, как один человек сражается с реальностью, и тем, что характер нашего выживания определяют сообщества, группы людей за пределами нашего семейного круга.

Как же изменилась жизнь в конце классического периода для людей, живущих в том регионе? Во-первых, имеются убедительные доказательства сокращения численности населения в южной части региона майя, а отпраздновать новый бактун смогли лишь несколько поселений. Патриция Макэнани комментирует эти изменения так:

– Мы знаем, что «божественное правление» майя, эта система управления, попала в беду. Население потеряло уверенность в этой системе, возможно, как сегодня мы теряем доверие к нашему правительству. Люди начали уходить. Мы наблюдаем конец этой формы правления.

Свидетельства указывают на то, что, когда божественное правление закончилось и люди покинули города в южной части региона, северная часть следовала совсем другой траектории. Макэнани продолжает:

– По-моему, слишком часто упускается из виду тот факт, что в постклассический период северные равнины (хотя они тоже пострадали от политической напряженности в конце классического периода) пережили возрождение. Именно там проживала большая часть населения, когда в XVI веке на сцену вышли испанцы.

Произошло смещение центров власти и населения. Для среднестатистического жителя южной части региона веками существовавшая политическая система начала разваливаться, и пострадал центр этой власти – города. Пригородные регионы пришли в упадок и утратили свое былое значение. Семьи и небольшие коллективы превратились в сельские общины. С точки зрения духовной жизни и мировоззрения майя мы знаем, что у них существует преемственность между древностью и современностью. Системы верований всегда подвергаются испытаниям, но потеря веры в конкретное божественное правление не подорвала основные религиозные убеждения. Макэнани резюмирует события IX века следующим образом:

– То ли [божественное правление] пошатнулось из-за чрезмерного количества войн или засух (честно говоря, по доказательствам это трудно определить), то ли причиной стало что-то другое, но у правления действительно начались проблемы. То была система, введенная в действие где-то в ранней классике [250 год н. э. или около того]; некоторые утверждают, что и раньше. Эта система управления просуществовала от 500 до 1000 лет, в зависимости от того, какие критерии мы применяем к божественному правлению. И я полагаю, что, если нашей демократии будет от 500 до 1000 лет с момента ее основания, мы сочтем ее успешной.

Одним из ключевых моментов как для исследователей майя, так и для жителей данного региона является стойкость, проявляемая майя перед лицом перемен. Их религиозные традиции, церемонии и родной язык живы по сей день. Мы привыкли считать крах божественного правления, упадок крупных городов и прекращение зодчества какой-то крупной потерей, хотя на самом деле эти перемены, возможно, освободили население от громоздкой системы. Культура, которая создает уникальные произведения искусства и знаменитые памятники, может и не обеспечить свой народ выдающимся качеством жизни. Что, если мера успеха не в длительном существовании определенной политической или социальной систем, а в том, как прожили свою жизнь простые люди?

Это помогает взглянуть на коллапс майя с другой точки зрения, а исследовательская работа в соседних регионах позволяет обнаружить более широкий контекст{58}58
  An entire edited volume is dedicated to just this type of contextualization. See Geoffrey E. Braswell, ed., The Maya and Their Central American Neighbors: Settlement Patterns, Architecture, Hieroglyphic Texts, and Ceramics (New York: Routledge/Taylor & Francis Group, 2014).


[Закрыть]. После того, как классическая цивилизация майя пережила трансформацию, произошли изменения, которые в разных регионах выглядят по-разному. Это легко заметить, если внимательно посмотреть на регион обитания майя. В районах за пределами их родины, например в восточном Гондурасе, где мне довелось работать, ситуация совсем иная. В этом регионе всего в 200 км к востоку от родины майя, можно наблюдать определенные сходства с историческим ареалом обитания племени, но есть и кардинальные отличия. Картина коллапса там иная.

В настоящее время на востоке плотность населения гораздо ниже, чем на западе. Восток включает в себя обширные участки тропических лесов и является домом для индейских племен, язык и происхождение которых берут свое начало от нижней части Центральной Америки, Панамы или Колумбии, а не с севера, от мезоамериканских традиций, которым следовали майя. Эти различия сохранялись даже в период коллапса. Мы видим это из того, как они украшают керамику, возводят сооружения и строят города. Незначительные сходства есть, но любой, кто посмотрит на оставшийся материал, сразу разглядит разницу.

Впервые я отправился в Гондурас в апреле 1991 года. Апрель – самый сухой и жаркий месяц, и люди пользуются этим для выжигания стерни сельскохозяйственных полей. В такие дни кажется, что все вокруг горит. Через неделю после оформления документов я покинул столицу Тегусигальпу вместе с Джорджем Хейзманном, моим наставником, другом и археологом, который пригласил меня поработать в Гондурасе. Мы ехали на восток, мимо коричневых полей, частично скрытых дымом от пожара. Огонь был необходим, чтобы расчистить заросли и удобрить почву. По крайней мере, такова современная версия тысячелетнего подсечно-огневого земледелия. Джордж подхватил меня в Гондурасе возле Института Антропологии и Истории и посадил в свой старый «Лэнд Крузер», заднее сиденье которого было забито снаряжением, которое пригодится мне в течение следующих трех месяцев. Когда мощеная трасса закончилось, на улице стемнело, и мы продолжили путь в темноте по пыльной каменистой дороге. Но темной была только проезжая часть: склоны холмов были охвачены огнем. Подвижное и извивающееся, как змеи, пламя растянулось вдоль проезжей части и уходило вверх по холмам. Мы ехали от одного просвета до другого. Огонь казался обманчиво живым, но потом дневной свет показал, что ничего живого в округе не осталось. Почерневшие поля сменяли друг друга, подходили к опушке соснового бора, продолжали свой путь под соснами и упирались в тропический лес из лиственных пород. Мы остановились в городе на пересечении сельскохозяйственных полей, соснового бора и тропического леса. В городе царил мрак, так как электричество в нем появилось лишь несколько лет спустя. Мы устроились на ночлег в единственном пригодном для этого месте – в жалкой лачуге, разделенной на крошечные комнаты со стенами из прессованного картона. Разбудили спавшего в гостиной мужчину; он дал каждому из нас по свече и коробку спичек и отвел в наши комнаты. Я встал рядом с узкой кроватью, развернул тонкий матрас и положил его на пружины. Все свободное пространство рядом с односпальной кроватью заняли кирки, лопаты, экраны, штативы, треноги и редукторы.

Джордж остался со мной на два дня, помог отыскать местных гидов и показал перепись археологических памятников. В первый день мы поговорили с лидерами местных общин. Начальник полиции района спросил, есть ли у меня огнестрельное оружие. Я заверил его, что нет, но такой ответ его обеспокоил. На следующий день мы отправились взглянуть на крупный археологический объект, о котором здесь знали почти все. Он располагался в сосновом бору и состоял из множества земляных насыпей, как низких, так и возвышающихся на 5–6 м в высоту. Я стоял, пытаясь понять, что передо мной, и размышляя о том, как нанести это на карту.

– Это площадка для игры в мяч, – взволнованно произнес Джордж, и я старался изо всех сил ее разглядеть.

Это был важный момент. Площадки для игры в мяч в мире майя и во всей Мезоамерике – это места для игр с резиновыми мячами, но не только. Они были глубоко символичны и имели важное ритуальное значение. Это был скорее собор, чем баскетбольная площадка. Мы находились далеко за пределами Мезоамерики и тех мест, в которых можно было ожидать найти подобные сооружения. Я стал исследовать этот объект в попытке объяснить, почему люди построили площадки для игры в мяч в этой части Гондураса. Как мог столь символичный объект перенестись из одного региона в другой? Как можно перенести что-то настолько важное из одного мировоззрения в другое? Дело было не только в архитектуре: этот объект отражал видение космоса, основной момент в религиозном мышлении построивших его людей.

Следующие несколько лет я проводил археологические исследования по всему восточному Гондурасу и зарегистрировал пару сотен объектов, почти все из которых были известны местным жителям, то есть, по сути, я ничего не «открыл». У археологов есть поговорка: «Важно не то, что ты нашел, а то, что ты обнаружил». Нам удалось кое-что обнаружить{59}59
  Christopher Begley, “Elite Power Strategies and External Connections in Ancient Eastern Honduras” (PhD diss., University of Chicago, 1999).


[Закрыть]. С помощью представителя племени майя, с которым я работал, удалось построить график развития событий в этом регионе. С учетом найденных нами площадок для игры в мяч отношения между восточным Гондурасом и миром майя приобрели особенно интересный окрас.

Примерно в то время, когда в западном Гондурасе цивилизация майя приходила в упадок, Гватемала и восточный Гондурас переживали взлет. Люди строили все больше поселений, становившихся все крупнее, что указывает на увеличение численности населения и общее укрепление власти правящих элит. Не знаю, означает ли это, что жизнь в восточном Гондурасе около 1100 лет назад была лучше или хуже для большинства людей. Я вижу два варианта: жить в группе, получившей власть, может быть удобно и выгодно, но жить под властью окрепшей элиты может быть опасно. Похоже, упадок могущественных политических систем в регионе майя действительно совпал с тем, что общины в восточном Гондурасе становились все более многочисленными и сложными, и я уверен, что силовой вакуум, образовавшийся в результате изменений в регионе майя, способствовал увеличению численности населения и повышению роли соседних групп. Таким образом, с точки зрения жителя восточного Гондураса того времени, упадок классической цивилизации майя вовсе не являлся событием уровня апокалипсиса.

В восточном Гондурасе мы тоже наблюдаем признаки упадка. Для меня одной из загадок является то, что произошло непосредственно перед прибытием европейцев. В большинстве мест, которые я исследовал в восточном Гондурасе, мы отмечали резкое снижение темпов строительства крупных объектов после 1300 года н. э. (что-то похожее мы видим в регионе майя около 900 года н. э.). Археологические исследования данного региона дают мало фактов о том, что происходило в последние несколько столетий до прихода европейских колонизаторов. Однако документы испанцев, датируемые XVI веком, свидетельствуют, что в этом регионе располагались относительно крупные поселения. Документы колониальной эпохи требуют тщательного изучения, и их следует истолковывать и понимать в свете мотивов авторов, поскольку великое множество документов указывают на одно и тоже. Тем не менее я убежден, что, когда в этот регион попали европейцы, он был густонаселен. Однако мне как археологу нелегко идентифицировать поселения этого периода. Объяснений несколько. Возможно, стилистические подсказки из артефактов того или иного поселения, которые я использую для определения периода времени, недостаточны или недостаточно точно настроены, чтобы позволить мне отличить 1500 год н. э. от 1200 года н. э. Возможно, поселения на данных участках находились в течение длительного времени, и более ранние виды деятельности перекрывают последующие. Дальнейшие исследования помогут ответить на эти вопросы.

Когда я смотрю на более широкий контекст «коллапса» цивилизации майя, становится очевидно, что искать единственную причину бесполезно. Исследуя соседние группы, мы понимаем, что «коллапс» затрагивает определенный набор систем: одна община выходит из строя, а соседняя процветает. На политическую, религиозную или экономическую систему оказывает давление ряд причин, и результат определяется особенностями этой ситуации и реакцией на давление. Реакция на определенное внешнее воздействие варьируется в зависимости от места и времени.

Разобраться в непосредственных причинах упадка Западной Римской империи так же сложно, как и в случае «коллапса» майя, и добавление текстовых источников к археологическим данным ничуть не облегчает задачу. Однако для понимания того, что произошло после того, как все пришло в движение, не так уж важно выделение основной причины. Так же сложно представить себе этот упадок империи глазами проживающих его людей. И археологи, с которыми я разговаривал, и авторы специальной литературы сходятся во мнении, что упадок происходил постепенно. По словам археолога Риккардо Монтальбано, это была «прогрессивная трансформация, угасание». Медленный процесс, а не резкий.

Постепенный, почти скрытый характер упадка является одной из определяющих черт того исторического периода. Историк Арнальдо Момильяно писал о «caduta senza rumore», то есть о «бесшумном падении»{60}60
  Arnaldo Momigliano, “La Caduta Senza Rumore Di Un Impero Nel 476 D. C.,” Annali Della Scuola Normale Superiore Di Pisa. Classe Di Lettere E Filosofia 3, no. 2 (1973): 397–418.


[Закрыть]. Риккардо Монтальбано продолжил эту мысль: «Вероятно, современники не воспринимали это как травму. Например, даже после 476 года н. э. [дата, часто принимаемая за год падения империи] римское правосудие продолжало существовать, как и многие традиционные институты и Сенат». Столь медленный упадок и сохранение многих элементов разрушающейся империи создавали у современников впечатление, что никакого коллапса не происходит. Это феномен непризнания или даже отрицания краха сопровождает человечество на протяжении всей его истории, и многие современные наблюдатели задаются вопросом, повторяется ли это и сегодня.

Почти все археологи, работающие в пансредиземноморском регионе, считают термин «коллапс» неподходящим для описания этого сценария. Даже при более детальном подходе нам нужно быть осторожными с классификацией произошедшего. О чем бы мы ни говорили, о прошлом или о будущем, терминология имеет значение. Монтальбано подчеркивал нашу склонность создавать жесткие категории, ограничивающие понимание прошлого. Он отмечает:

– Когда мы говорим о переходах между разными историческими периодами, всегда существует риск неуместного использования некоторых жестких категорий, таких как непрерывное развитие или разрыв. Первое обычно применяется к явлениям, которые являются попросту постоянными или устойчивыми. Ясно, что даже после «официального» конца империи (476 г. н. э.) многие составные элементы римской культуры пережили падение империи. Например, римское право, которое легло в основу современного европейского права.

Хотя закат и падение Западной Римской империи были значительным событием, наиболее существенным событием данного региона его назвать нельзя. В другие периоды истории здесь происходили еще более глубокие изменения. Например, распространение исламской цивилизации повлияло на регион сильнее, чем упадок Западной Римской империи. Монтальбано отмечает: