Текст книги "Розыгрыш. Файл №220"

Но утром чувство сказки – или сумасшедшего дома, что для взрослого американца, в сущности, одно и тоже – никуда не делось. Едва открыв глаза после вязких и тревожных видений ночи, когда коз-лобородый придурок с гвоздем и молотом гонялся за нею и кричал: «Сестренка! Ты почему отдельная? Стой, я тебя приколочу!», она увидела, как мимо ее открытого окна беззвучно и даже как-то плавно пролетел в падении человек с раскинутыми руками и ногами. Мгновенно Скалли всю будто окунули в жидкий кислород; опаляющий холод пробрал до костей, а руки и ноги сковала судорога неподвижности. Она инстинктивно ждала страшного, мокрого стука тела оземь – но было тихо. Мгновение тихо… два тихо… и вдруг, так и не нарушив тишины, тело человека с еще более противоестественной плавностью пролетело мимо ее окна вверх. Скалли зажмурилась и потрясла головой. Это Лэйни на меня надышал, беспомощно подумала она. Мотыльки от его выхлопа просто падали… И тут за окном раздались крики и множественные аплодисменты. Она вскочила.

Неподалеку от трейлера, со стороны, противоположной той, откуда они пришли вчера, была спортивная площадка. Человек прыгал на батуте, а вокруг шумели с десяток зевак.

Скалли глубоко вздохнула, отчетливо чувствуя, как нехотя распускаются стальные клещи, стиснувшие ей сердце. Бред, подумала она. Проклятый бред. Здесь чему угодно поверишь. Как это вчера сказал шериф? Подлинная подделка. Розыгрыш.

Можно предположить, что он нарочито пытался запутать их с Фоксом. Можно. Очень подозрительный шериф. Одно то, как он защищал ненормальных, наводит на размышления. Нормальный человек не может защищать ненормальных. Ненормальные не могут быть нормальными.

И козлобородый подозрителен.

И карлик мистер Нат чрезвычайно подозрителен.

И очень подозрителен пьянчужка Лэйни.

И просто-таки невероятно подозрителен был бы Джеральд Глэйсбрук – если бы уже не был мертв…

Она увидела Молдера. В своем безупречно сидящем спортивном костюме, элегантном, как смокинг, Фоксе балетной грацией вращался и выкручивался на турнике. Приплясывая на руках вниз головой на перекладине, он каким-то чудом заметил выглянувшую из окна Скалли – и немедленно спланировал вниз. Приветливо улыбаясь, двинулся к ее окну – и Скалли нырнула внутрь, чтобы набросить халат.

– Утро, – громко сказал Молдер.

– Утро, Молдер, – ответила Скалли, вновь появляясь в окошке.

– Как спалось на новом месте?

– Не очень. Но просыпаться было еще страшнее, Фокс. Здесь все время мерещится какая-то чушь.

– А может, и не мерещится? Что ты видела?

– Не скажу, – Скалли вдруг стало неловко. Дружба дружбой, но именно как настоящий и заботливый друг Молдер может решить, что ей надо немедленно обратиться к психоаналитику. Если он расскажет хоть кому-то из начальства о ее видениях во сне и наяву, ее почти наверняка отстранят от расследования и настоятельно порекомендуют лечить нервы. В определенном смысле это оправдано – работник с расшатанной нервной системой уже не работник, и неизвестно, чего ждать от него, когда припечет. Умом Скалли понимала целесообразность такого подхода. Но не хотелось ей к психоаналитику. Почему-то совсем не хотелось.

– А я тоже видел очень странные вещи. Поутру пробежался мили полторы вдоль железнодорожного полотна и обратно, – сказал Молдер. Он действительно был замечательным напарником; почувствовав, что Скалли не хочет откровенничать, он ни в коем случае не позволил себе продолжать расспросы и сразу сменил тему. И вдобавок, что не менее ценно – после пробежки и упражнений он каким-то невероятным образом ухитрился даже не вспотеть. От него пахло свежестью.

– И представь, вижу картину: здоровенный лоб, весь татуированный, как головоломка, в одной лишь красной набедренной повязке, ныряет в речку и через минуту вылезает оттуда со здоровенной рыбиной в руках. Та еще бьется, молотит хвостом так, что я вряд ли удержал бы, честное слово… А он – хвать ее зубами. Потом еще раз. Сожрал в мгновение ока, клянусь. С костями.

К горлу Скалли подступил комок.

– Фокс, ты нарочно? – спросила она.

– Что я нарочно? – невинно улыбнувшись, спросил он. Скалли засмеялась.

– Ты меня разыгрываешь!

– Подлинная подделка, – сказал Молдер. Скалли поняла, что эти слова, так гармонировавшие со всем происходящим здесь, ему тоже запали в душу. – Нет, Дэйна, я это правда видел. Ну, ладно. Пойду приму душ. Увидимся через полчаса, хорошо? Зайти за тобой?

– Да, – сказала Скалли. – Послушай, Фокс, у меня холодная вода еле идет.

– Надо сказать нашему замечательному мистеру Нату. Вероятно, он с полчаса будет учить нас жить, но потом все же сделает что-нибудь полезное. Ведь у него такой роскошный диплом.

– Да, но это когда будет. Ты позволишь мне воспользоваться твоей душевой?

– Слушай, дорогая, – сказал Молдер, нарочитым акцентом и построением фраз копируя ирокезов, гостеприимство и радушие которых, скорее, правда, выдуманные творцами вестернов, нежели существовавшие реально, во всяком случае – по отношению к бледнолицым, приобрели, тем не менее, в американской культуре поистине знаковый характер – Мой душ – твой душ!

Скалли с облегчением засмеялась. Солнечный свет и мимолетная непринужденная болтовня прогнали вечернюю угнетенность и ночной кошмар.

Молдер неторопливо зашагал к своему трейлеру, а Скалли снова отступила в глубину своего жилища, чтобы вынуть пакет сока из холодильника – и в этот момент в дверь ее отчаянно постучали.

Это оказался мистер Лэйни.

Слегка опухший, но вполне проспавшийся, с широко распахнутыми, словно от нескончаемой боли глазами, покрасневшими то ли от слез, то ли от алкоголя, в наспех накинутом халате он стоял на нижней ступеньке ведшей в трейлер Скалли лесенки. Губы у него дрожали, кустистые брови были страдальчески и немного картинно заломлены.

Скалли сразу поняла: что-то случилось. Что-то ужасное случилось снова. Взгляд ее непроизвольно сполз по халату Лэйни вниз, к его загадочному животу. На какое-то мгновение Скалли с содроганием увидела словно бы младенца, худого и непонятно жилистого, распластавшегося по животу и боку служителя, плотно обняв его широко разведенными коленками. Положения рук Скалли не успела понять. Самое главное: у младенца не было головы. Действительно не было головы. Не было даже шеи. Торс и едва наметившиеся плечи утопали в жирном, дряблом теле мистера Лэйни, составляя с ним одно целое; вот начинают сужаться младенческие плечи – и вот уже расширяется взрослая, волосатая и неопрятная грудь.

Она очнулась, лишь почувствовав, что взгляд Лэйни, столь же самостоятельный и нескромный, сколь и ее собственный, в то время, как она буравит его полуобнаженный живот – с не меньшим любопытством буравит ее полуобнаженную грудь.

Оба запахнулись одновременно.

И только тогда, будто ничего не произошло, посмотрели друг другу в глаза.

– Миссис Скалли, – убито проговорил Лэйни. Голос у него дрожал так же, как и губы. – Шериф хочет видеть вас и вашего друга. Я стучал к нему, но там никто не ответил…

– Он был на спортплощадке и сейчас уже дома, – ответила Скалли, стараясь сохранять спокойствие и продолжая сжимать пальцами полы халата у самого воротника. – Что случилось, мистер Лэйни?

Она приблизительно уже знала, что он ответит. Но все равно у нее на мгновение ослабели ноги, когда он потерянно проговорил:

– Опять убийство. Наш… Наш художник… – губы его затряслись сильнее, и Скалли с изумлением увидала, что глаза пьянчужки набухают слезами. – Наш замечательный художник… наш великолепный…

И у него затряслись даже щеки.

Мастерская 8.02

– Абсолютно идентичное повреждение. -Да.

– Причина смерти?

– Боюсь, он просто истек кровью.

– Похоже, это произошло еще вечером.

– Похоже. Между десятью и двенадцатью, так скажем пока.

– Чудовищно, шериф… Это чудовищно.

– Дэйна! Посмотри, здесь на окне кровавый след. Надо как можно скорее идентифицировать кровь…

– Какой смысл идентифицировать кровь уже убитого человека?

– Стоп, Дэйна, стоп. Как могла кровь лежащего на полу убитого человека попасть на стекло открытого окна?

– Фокс, прости, я совсем отупела от этой чехарды. Кровь на стекле?

– Да. На стекле снаружи. Ее оставил убийца, Дэйна. И, насколько я могу судить, он оставил ее еще тогда, когда шел убивать, а не тогда, когда уходил, убив. Это его кровь. Он сам где-то успел пораниться.

– Какая тварь способна проползти в это окошко, господа? Что вы хренотень-то порете? Сюда одна моя нога едва пройдет.

– Не у всех же такие мощные ноги, как у вас, шериф.

– Ну хорошо, мисс Скалли, хорошо. Но ЗАЧЕМ он протискивался в это окошко вместо того, чтобы войти в дверь? Всезнайка никогда не запирался, и весь городишко это знал. А убийца наверняка здешний.

– Вот в этом, шериф, с вами абсолютно согласна.

– Тогда объясните. Чтобы вползти сюда, нужно быть либо сумасшедшим, либо человеком-змеей.

Шериф тяжело вздохнул и снова посмотрел на труп Руля, лежавший в кошмарной, на полмастерской, луже крови.

– Либо и тем, и другим сразу, – добавил шериф.

Гримаса ужаса на лице художника была невыносима. Скалли, при всем том, что она многого навидалась – старалась не смотреть. Казалось, несчастный увидел перед собою в свой последний миг исчадие ада.

Неподдельное.

Потому что смерть его никак не могла быть отнесена к розыгрышам. Тут все было взаправду – разорванная рубаха, раскромсанная плоть, вывалившиеся сквозь рваную прореху кишки. Выпученные глаза. Запах крови и запах внутренностей.

– Не могу вам этого объяснить, шериф, – сказала Скалли. – Не могу. Какой-то маньяк…

– На маньяка легче легкого списать любую странность, мэм, – сказал шериф.

Он был ей очень подозрителен.

– Это правда, – согласился Молдер, отходя от окна. – Правда. Думаю, что когда мы поймем, почему он не вошел в дверь, то поймем и кто он. Возможно, поймем и то, почему он убивает. Безусловно, у парня не все дома. Но дело, скорее всего, не только и не столько в этом…

– А в чем? – горько спросила Скалли. Молдер молча нагнулся и поднял с пола какую-то бумагу. Повертев в руках, он осмотрел ее с разных сторон, а потом, держа ее в вытянутой руке, шагнул к Скалли.

Это было меню, которое они принесли вчера.

Поперек дурацкого изображения дурацкой русалки протянулся пульсирующий пунктир бурых капель обильно брызнувшей вчера крови. Странно: от этого убогое изображение приобрело некую завершенность. Русалке не хватало чего-то такого.

Руль-Всезнайка дорисовал свое оформление меню. Собственной кровью.

Четырнадцать часов назад мы с ним разговаривали, подумала Скалли. И он назвал нас реликтами, и увлеченно, пылко рассказывал о трюках Варнума. А ему каких-то двести минут оставалось до страшной смерти. И вот он теперь лежит. Никогда к таким вещам не сумею привыкнуть, никогда. – Идемте отсюда, – проговорил Молдер. – Пробу я взял. Тут – всё.

Мотель «Мост через залив»

11.43

Совершенно подавленные, они шли к закусочной мотеля, чтобы хоть как-то перекусить; голод уже давал себя знать. Утром они не успели проглотить ни крошки.

– До вскрытия я хотел бы… – говорил Молдер, пытаясь наметить хоть какой-то рационально выстроенный план действий в царящем вокруг безумии. Но фразу закончить он не успел. Они повернули за угол – и сразу увидели громадный, размером с салон небольшого автомобиля, наполненный водой котел, висящий над весело потрескивающим ярым костром; а над котлом, ярдах в полутора, яростно извивался, выкручиваясь из смирительной рубашки, подвешенный за ноги козлобородый псих. Скалли вздрогнула и остановилась. Ночной кошмар снова подступил вплотную.

Вода, похоже, начинала кипеть. Во всяком случае, на ней вдруг выскочило несколько пузырей.

Оказалось, в подвешенном состоянии высвободиться из тугих пут – плевое дело. Козлобородый, заметив агентов, весело оскалился и крикнул:

– Сколько из ваших знакомых могут выбраться из такой рубахи в три минуты?

– К счастью, ни одного, – ответила Скалли.

Рубашка уже была в левой руке козло-бородого; он с хохотом отшвырнул ее подальше, оставшись по пояс голым. Словно гуттаперчевый, на одном брюшном прессе он перегнулся так, что голова сравнялась со связанными ногами, потом вытащил из кармана кожаных блестящих штанов нож и, одной рукой схватившись за веревку, на которой висел, другой в одно движение ее разрезал. Ноги его рухнули вниз, едва не достав до булькающей воды; козлобородый несколько секунд суетливо посучил ими, извивая ступни так, будто в них вообще не было ни костей, ни хрящей, ни суставов – и обрезок веревки невесомо канул в котел. Еще несколько раскачивающих движений ногами – и козлобородый, изящно выпустив веревку, за которую так и продолжал держаться лишь одной рукой, минуя пасть котла, по дуге слетел на землю и, крякнув, оказался прямо перед Скалли и Молдером, завороженно следившим за его манипуляциями. Весь его облик говорил: ну, каков я? Вам такое и не снилось!

Скалли неприязненно отступила на шаг. Человек-змея, подумала она. Кто и в связи с чем это сказал: человек-змея?

И тут она вспомнила.

– Мы вчера обратили внимание на ваш трюк на похоронах, – вежливо сказал Молдер, глядя на целехонькую грудь коз-лобородого. – Это было не очень уместно, но в высшей степени профессионально.

Козлобородый оскорбленно выставил грудь.

– Доктор Мой Лоб – Все Пули Стоп не ставит трюков! – заявил он с апломбом, явно имея в виду себя. – Доктор Мой Лоб – Все Пули Стоп демонстрирует потрясающие возможности человеческого организма: выносливость к любой боли, высвобождение из любого узилища, регенерацию любых повреждений и так далее. Вам понятно?

От него пахло паленым. Видимо, пока он висел, порывы ветра время от времени подбрасывали пламя костра из-под котла вверх, и оно, вздуваясь, слегка подбадривало потрясающего доктора с его потрясающим лбом.

В руках козлобородого, как по волшебству, опять возникли гвоздь и молоток – на сей раз вполне скромных размеров, сильно уступавшие по внушительности адским железякам, которыми он пугал народ вчера. Он вставил острие себе в ноздрю, а потом, не моргнув глазом, в три размашистых удара молотком вогнал четырехдюймовый гвоздь себе куда-то в мозг по самую шляпку. Скалли и Молдер с совершенно одинаковыми выражениями на лицах следили за его действиями. Доктор Лоб опустил руки. В темном проеме его ноздри шляпка гвоздя виднелась отчетливо и на первый взгляд казалась всего лишь следствием легкой нечистоплотности.

– Вы, вероятно, из тех редких людей, нервные окончания которых не воспринимают боли? – с осторожностью спросила Скалли, инстинктивно опасаясь нарваться на отповедь типа той, которую схлопотал вчера Молдер от управляющего мотелем. Но доктор Лоб – Все Пули Стоп лишь саркастически усмехнулся:

– Это вы себе так говорите. Для внутреннего покоя. Я-то знаю, почем фунт лиха.

В его руке появились ржавые плоскогубцы – на сей раз Молдеру удалось заметить, что он просто вынул их из кармана сввих глянцево блестящих черных штанов.

– Скажите, – проговорил Молдер, – а эти ваши потрясающие эксперименты по демонстрации возможностей… вы ни над кем другим не пробовали устраивать?

– Вы что, больной? – вопросом на вопрос ответил доктор Лоб – Все Пули Стоп. – Я всегда предупреждаю зрителей, чтобы они ни в коем случае не пытались повторить на себе то, что я им показываю. Это способен проделывать только высококлассный профессионал, – он ухватился плоскогубцами за шляпку гвоздя, вставленным в ноздрю инструментом несколько ее растопырив. Скалли отвернулась.

– Позвольте, доктор, я вам помогу, – сказал Молдер. Доктор Лоб – Все Пули Стоп с готовностью опустил руки. Молдер перехватил у него плоскогубцы и очень бережно, буквально перестав дышать, извлек гвоздь. Все было без обмана; плоть, негромко и влажно похрустывая, с нежеланием выпускала проникший в ее глубины посторонний предмет. А когда операция завершилась, гвоздь действительно был на всю длину в крови.

– Благодарю, – по-королевски небрежно кивнув Молдеру, сказал доктор Лоб.

– Вот вы сказали: профессионал, – проговорил Молдер. – Где и как можно стать таким вот профессионалом?

– Ну, – величаво начал доктор Лоб – Все Пули Стоп, – родился я в Йемене, и уже там изучил некоторые основы. Потом много путешествовал, перенимал опыт факиров и йогов в Индии, славянских огне-ходцев, всяких там гуру… Существует масса древних искусств и методик.

Белесый клинышек его бороденки, удивительно нелепый и потешный, трепетал от ветра, как некое громадное мохнатое насекомое.

– Большинство людей ни черта не знает обо всем этом. Смотрят на меня как на чудо или чудовище. Что, по сути, одно и то же, нет? Вот вы все равно до сих пор смотрите на меня, как на шарлатана. Но: видите? На груди шрама нет. Даже следа нет. Но вы ведь должны помнить, как вчера хлестала кровь. А, вам все равно. Вы и глазам своим не поверите, если будете видеть то, что не укладывается в ваших позитивистских извилинах. Вот вы знаете, например, что с помощью китайской техники цигушань можно натренировать себя так, что, стоит вам захотеть, у вас яйца будут втягиваться прямо в желудок?

– Должен признаться, – ответил Молдер, – что, когда я с вами говорю или наблюдаю за вами, у меня это происходит то и дело.

Доктор Лоб – Все Пули Стоп удовлетворенно хохотнул. Скалли негодующе скривилась.

Вода в котле вдруг с шумом вздулась и лопнула. В котле встал во весь рост голый человек.

Он был не столько высок, сколько громаден. Он был гол. Он был весь разрисован ломаными линиями, и Скалли сразу вспомнился читанный в детстве – тогда у нее еще было хоть какое-то время читать беллетристику – «Человек в картинках» Брэдбери; хотя тут не было картинок, а лишь сложный и бессмысленный узор. И выражение лица атлета тоже было бессмысленным; он будто немного стеснялся чего-то, но было не понять, чего. Жмурясь и моргая, недовольно и немного беспомощно поглядывая на стоявших рядом людей и тут же отворачиваясь, он нерешительно посидел в начинающей закипать воде, потом, опершись узловатыми ладонями о край раскаленного котла, легко выпрыгнул из него. Его дыхание было совершенно спокойным, хоть он пробыл под водой никак не меньше десяти минут – примерно столько прошло с того момента, как Скалли и Молдер вывернули из-за угла ближайшего коттеджа.

Он все же не был совершенно гол. Чресла его были препоясаны выцветшей красной тряпкой, с которой сейчас обильно стекала вода.

– А вот его я видел сегодня утром у реки, – сказал Молдер, изо всех сил стараясь вести себя, как ни в чем не бывало. – . Он жрал вот такую рыбищу. И сожрал.

Доктор Лоб – Все Пули Стоп ласково улыбнулся покорно переминавшемуся рядом с ним атлету и с отеческой покрови-тельственностью потрепал его по разлинованной синими линиями груди.

– Да, Захар свое брюхо не обидит, – с симпатией проговорил доктор Лоб – Все Пули Стоп. – Туп и прожорлив, как русский.

– А вы знаете многих русских? – насторожилась Скалли. Доктор Лоб был ей в высшей степени подозрителен.

– Знал одного. Он эмигрировал из Одессы лет пятнадцать назад.

– Но Одесса – это ведь, кажется, Украина? – вмешался Молдер.

– Ну, не знаю, – раздраженно сказал доктор Лоб – Все Пули Стоп. – География – это не по моей части. Сам себя он называл то махровым русским, то… как это… щирым русским. Там у себя он долго работал узником совести, да и у нас тоже быстро сел за махинации с кредитными карточками. Вот все, что мне известно.

– Тогда почему же вы так уверены, что русские все тупы и прожорливы? – спросил Молдер с абсолютной серьезностью.

Доктор уставился на него, как на умственно отсталого.

– Так он сам сколько раз рассказывал!

– В конце концов, почему бы каким-то русским не жить в Украине? – примирительно сказала Скалли. – У нас вот, например, тоже полно китайцев или гаитян.

– Это он придумал моему приятелю имя, – гордо сказал доктор Лоб – Все Пули Стоп. – Мы тогда только-только сдружились, и я называл его просто Загадкой. А тот как увидел – так сразу сказал: это же вылитый Захар Загадкин.

Захар, услышав свою кличку, улыбнулся и закрутил головой, а потом, неловко помявшись, сел у ног доктора прямо на землю, ловко подстелив под сухопарые ягодицы длинный алый язык своей набедренной повязки. И уставился в пространство, то щурясь, то загадочно шевеля нижней челюстью.

– Не знаю, что это значит, но мне понравилось. Да и ему… – он тронул Захара за мосластое плечо. Захар мимолетно улыбнулся, продолжая глядеть в пустоту. – Сразу стал откликаться.

– Он тоже ставит номера, демонстрирующие возможности тела? – спросила Скалли.

Доктор Мой Лоб – Все Пули Стоп хмыкнул и почесал в затылке.

– В каком-то смысле, – ответил он. – Это можно было бы назвать демонстрацией возможностей внутренностей тела. Он ставит отвратительные номера. Попросту говоря, он жрет.

– То есть? – подняла брови Скалли.

– То есть глотает, что дают. Или что сам ухватит. Живых рыб с чешуей или живых зайцев с шерстью и кишками.

Захар, как ребенок, виновато поджал губы и втянул голову в плечи.

– Мертвечину жрет. Камни, электрические лампочки, отвертки, провода. Люди платят бешеные деньги, чтобы на это поглядеть.

– Людей он есть не пробует? – спросила Скалли.

Доктор Лоб опять хмыкнул.

– Знаете… Только сам Захар мог бы ответить на этот вопрос. Но он на вопросы не отвечает. Он их только задает. Когда он, не жуя, глотает маникюрный набор, или хрумкает двуручную пилу – кто угодно, и я в том числе, дорого дали бы за то, чтобы узнать, что там дальше происходит с этой снедью у него в пузе.

Захар застенчиво улыбнулся, щурясь, с некоторой кокетливостью повел плечами, а потом почесал живот.

– Но никто этого никогда не узнает, – закончил доктор Лоб. Он повернулся к стоявшему немного поодаль грубо сколоченном столу, заставленному невразумительной всячиной. Тщательно прицелившись, извлек из мешанины предметов большую стеклянную банку, до половины наполненную какой-то шевелящейся мерзостью, и щедро сыпанул из нее в раскрывшийся с готовностью необъятный рот Захара.

На это тоже стоило посмотреть.

Или, наоборот, не стоило. Голова Захара задергалась от усердия, челюсти жадно заработали, как некий чудовищный механизм – и на зубах его захрустели хитиновые покровы здоровенных кукарач. Какое-то несчастное насекомое, не попав сразу в глотку уникума, попыталось спастись бегством, шустро побежав по его к щеке – но Захару даже не понадобилось помогать себе рукой. Он лишь головою дернул по-резче; тварь, потеряв опору, отлетела в воздух – и тут же провалилась в стремительно и точно подставленную пасть.

Все было кончено в четверть минуты.

– Господи, какой я невежливый, – сказал доктор Лоб и протянул банку Скалли. – Вы не голодны? Может быть, позавтракаете с нами?

Это был вызов.

Скалли холодно улыбнулась. Потом аккуратно, двумя пальцами, да еще и мизинчик при этом отставив с некоторой игривостью, за спинку вынула отчаянно сучащее многочисленными лапками насекомое из банки, повертела его перед собой, как бы присматриваясь и оценивая его достоинства, а потом положила себе в рот и неторопливо начала жевать. На лице ее написалось задумчивое выражение, словно она оценивала блюдо на вкус – а затем и удовлетворение: да, мол, неплохо.

– Благодарю вас, доктор, – сказала она, проглотив. – Довольно вкусно. Но, по-моему, многовато холестерина.

Доктор Лоб закрыл рот.

– Э-э… – сказал он. Молдер тоже закрыл рот.

Таких глаз у напарника Скалли никогда еще не видела. Он смотрел на нее так, словно она-то на поверку и оказалась фиджийской русалкой.

Скалли стало хорошо.

– Не угодно ли вам? – нашелся доктор Лоб, протягивая банку Молдеру.

– Благодарю, – чуть хрипло сказал Молдер. – Мы спешим. Идем, Дэйна, надо работать.

– Да, идем, – согласилась Скалли. – Всего доброго, доктор. Всего доброго, Захар.

Победоносно повернувшись, она пошла прочь. Молдер затопал следом, то и дело бросая на нее косые, подозрительные взгляды. Скалли с трудом сохраняла серьезность. И только когда они отошли настолько, что никто из странной парочки не мог бы их увидеть, остановилась. С улыбкой протянула руку – и достала многострадальное насекомое у Молдера из-за уха. С отвращением отшвырнула подальше.

У Молдера дернулись губы.

– Это не только обычная ловкость рук, – сказала Скалли. – Дядя мой был всего лишь фокусником-любителем, но я от него нахваталась черт-те чего.

Молдер понимающе покивал, а потом сделал неуловимое движение кистью – и в пальцах его возник гвоздь, покрытый бурым налетом уже засохшей крови.

– Надо будет сравнить кровь на стекле окна мастерской – и кровь с гвоздя, побывавшего в башке этого субъекта, – сказал он.

– Тебе это тоже пришло в голову?

– Что?

– Человек-змея, сказал шериф.

– Да. Человек-змея. Только вот мотив…

– Психопатоген…

– Дэйна, я тоже знаю все эти слова. Они звучат очень авторитетно, но ничего не объясняют.

– По-моему, ты растерян.

– Да. Мне худо здесь. Я люблю чудеса. Тут же – просто розыгрыши.

– А я – веселая девчонка, Фокс. Я терпеть не могу сказок, легенд и чудес. Зато розыгрыши – обожаю.

Гибсонзюнский музей диковин 15.14

Когда дверь отворилась, под потолком музыкально пропел колокольчик – но никто не появился. Скалли вошла внутрь, в тесноватое для громкого имени «музей» и полутемное после уличного сияния помещение. И первое, что она увидела, было аккуратно написанное от руки объявление, само по себе достойное называться диковинкой: «Для друзей вход свободный. Что касается остальных – будьте добры пожертвовать».

В музее было тихо. Скалли медленно подошла к ближайшей стене.

Вот какой-то зуб тираннозавра – судя по ярлыку, из бескрайних диких болот, раскинувшихся между озером Окичоби и Форт-Лодердейлом. Явно из пластмассы.

Вот убогая юбочка, в коей, как любезно сообщал пояснительный текст, во времена Великой Депрессии и позже плясала в местном цирке некая Ханна Аусштим-мель. Видимо, известная каждому в этих краях, коль скоро в пояснении сочли возможным ограничиться лишь именем. Или наоборот. Плясала – и баста. И пусть каждый вообразит особу, которая в его представлении будет соответствовать этому невообразимому имени. Кому-то привидится беженка от нацистов, кому-то – эсэсовская шпионка… Фиджийская русалка.

Вот большой остекленный плакат с изображением одетых в строгие фрачные пары мальчиков лет двенадцати, сросшихся нижними частями туловищ. Одна пара ног – но два торса, четыре руки и две головы. Плакату, судя по его виду, было не меньше полувека. Надпись, шедшая поверху, гласила: «Джимми и Джонни станцуют танго С ТОБОЙ, КРАЛЯ!!! Такие объятия тебе НЕ СНИЛИСЬ!!!»

А вот еще рекламное фото сиамских уродцев, на сей раз совсем ветхое, наверное, лет сто – сто двадцать ему. Китайцы. Полные китайцы – и по костюмам, не столько копирующим, сколько пародирующим одеяния китайских мандаринов конца династии Цин, и по чертам маленьких печальных лиц, желтых из-за пожелтевшей бумаги. И по именам. «Чудо природы Чэнь и Энь. Медоточивая музыка императорского дворца Аньлушань в Сюаньцзуне. Флейта и пипа». Скалли пожала плечами. Что тут правда, что выдумка? Дворца Аньлушань, да еще в каком-то в Сюаньцзуне, скорее всего никогда не было и быть не могло, это она чувствовала – но вот пипа… Что такое фифа, она еще как-то могла себе представить; сколько раз ей приходилось, оказавшись по работе в трущобах, слышать от какого-нибудь подвыпившего или накурившегося жителя лучшей страны мира: «Эй, фифа, поди сюда!» А вот про пипу – не приходилось.

– Добро пожаловать в мой музей, – раздался сзади рокочущий негромкий бас совершенно неслышно подошедшего человека. Скалли вздрогнула и резко обернулась.

Хозяин кунсткамеры сам мог бы стать в ней экспонатом. Ему было лет шестьдесят; фигурой он напоминал Супермена, а лицом – резиновую маску, которую долго терзали в растворителе, но все-таки успели вынуть до полного исчезновения. Возможно, величавый старик когда-то на потеху зевакам нырял головой в концентрированную кислоту и зубами доставал оттуда брошенные из зала монетки? А может, еще во времена Великой Депрессии летал из пушки в космос и как-то раз, не успев вовремя погасить орбитальную скорость, тормозил в плотных слоях атмосферы щеками и лбом? Кто знает…

Скалли готова уже была поверить во что угодно.

– Я вижу, вас заинтересовали маленькие близнецы из высокогорной обители бодхисатвы Сиванму, – неторопливо сказал старик. Остатки губ его почти не шевелились, но даже легкое напряжение лицевых мышц заставляло обнаженные, обожженные жилы его лица ходить ходуном и продергиваться под тонкой корочкой плоти мгновенными веревками. – Их жизнь была удивительна и прекрасна.

– А смерть? – неожиданно даже для себя самой спросила Скалли.

Старик помолчал.

– Во всяком случае, она была характерна, – сдержанно пророкотал он потом. Скалли выжидательно молчала. – Холодным январским вечером тысяча восемьсот семьдесят четвертого года Энь проснулся в захудалом номере захудалой гостинцы Тампы и увидел, что его брат Чэнь умер. И через несколько часов Энь тоже покинул юдоль скорби. Сами по себе эти факты, разумеется, ничего особенного не составляют. Но представьте… представьте, что вы – Энь, что вы лежите одна-одине-шенька и половина вашего тела уже мертва. Другими словами, что вы сами уже наполовину умерли.

Он так это говорил, что у Скалли от потустороннего, первобытного ужаса мороз пробежал по спине.

– И вы знаете, что вторая половина неизбежно последует за первой очень скоро, и вы, еще живая, ничего не можете с этим поделать. Ничего. Вы можете поиграть на флейте. Вы можете позвонить и заказать виски. Но с этим вы ничего сделать не можете. Вы еще живы – но вы уже мертвы.

Он замолчал. И под багровым покровом его лица, который язык не поворачивался назвать кожей, перестали вздуваться и опадать тугие, трепещущие бечевки и струны.

– После вскрытия в официальном заключении написали, что причиной смерти Чэня было кровоизлияние в мозг.

– Какова была официальная причина смерти Эня?

Старик помолчал.

– Официальная причина – испуг, – пророкотал он потом. – Но у смерти его была лишь истинная причина.

– Какова была эта истинная причина?

– Тоска, – глухо уронил владелец музея. – Вам ведома разница между страхом и тоской?

– Думаю, что да, – ответила Скалли неуверенно. Старик смерил ее высокомерным взглядом и холодно улыбнулся тугими ошметками лица.

– Думаю, что вам ее только предстоит изведать.

– Думаю, что это вовсе не обязательно, – в тон ему огрызнулась Скалли. Старик лишь снова усмехнулся в ответ.

– Вы расследуете убийство человека-крокодила и художника?

– Да… – растерялась Скалли.

– Я так и подумал. У меня есть кое-что для вас… – он неторопливо прошел в глубину помещения своими удивительно мягкими, беззвучными шагами, что-то взял из-под стекла одного из стендов и так же неторопливо вернулся. Протянул Скалли очередной рекламный плакат.