Текст книги "Чаепитие с призраками"

Рубиновая корона

Цветочницы, обмахиваясь, сидят среди своих ведер под зонтиками на Кур-Салея, как вдруг в шуме рынка раздается громкое цоканье по мостовой. Приближается дама на стальных каблуках. Быстро. Они выпрямляются, берут наугад по цветку. Тянут руки из тени.

В проходе, залитом белым светом, появляется Фелисите. Хватает на ходу – не замечая, у кого, – подсолнух, страстоцвет, гвоздику и удаляется с букетом, который похож не пойми на что, но понравится ее матери.

Цветочницы, отдуваясь, рассаживаются по местам и в который раз недоумевают, откуда в них такая почтительность – до мурашек, – если у них на эмблеме орел и они никого не боятся. Объясняют друг другу, что все дело в мрачном дворце Каис-де-Пьерла с его облупившейся шафрановой краской и изуродованной лепниной. Чтобы жить там в одиночестве, нужно быть немного не в себе. Наверняка она наблюдает за ними с верхнего этажа, откуда виден весь двор… Вот они и преподносят ей цветы, будто ставят свечи святым, – мало ли что.

За рулем своей лунно-серой «Пантеры» Фелисите проносится по улицам Старой Ниццы, сигналит в пробках на Английской набережной, притворяется, что не замечает призрака нищего близ горящего красным светофора, который продолжает просить подаяние на еду, хотя живые его не замечают. Ее багажник забит консервами, которых хватит на целый месяц. И влажными салфетками. Ее мать забывает мыться, когда дочери нет рядом, чтобы напоминать об этом.

Еще зеркало. Фелисите едва не оставила его дома. Но в последний момент перед отъездом вернулась в спальню и сказала себе: «Почему бы и нет? Стоит попробовать».

В последние месяцы Фелисите реже поднимается в горы. Разочарование, которое ждет ее наверху, стало невыносимым. Фелисите не знает, сколько еще продержится. Она уже немолода, и тени, которые отвлекли ее во время беседы с последним клиентом, все чаще набиваются к ней в голову.

Она снова сигналит и злится на пешеходов. Это лучший способ подавить сильнейшее желание повернуть назад, которое одолевает ее на каждом перекрестке. Она не вправе. Не может оставить мать наверху, где та в одиночку сражается с наседающими чужаками. Именно мать объяснила ей, что представляет собой этот мир и как найти в нем свое место, подставляя плечо, когда Фелисите была нужна помощь. В своей простой деревенской жизни Кармин постигала мудрость прачек и пастухов, глубину звезд. Она знала все пустоты и впадины человеческой души, и в ней было что-то от феи.

А фею, даже бескрылую, даже старую и сошедшую с ума, нельзя оставить гнить в заброшенной деревне. Даже если она отказывается уйти оттуда.

Машина выехала из пробок. Сыщица направляется в глушь по той дороге, которую я вам описал. Фелисите уже не любуется пейзажем: она слишком много лазала по этим ущельям, чтобы замечать рыжеватые отблески солнца на вершинах или гулкое эхо, отражающееся от скал. «Пантера» одиноко проезжает тоннель и мчит над пересохшей рекой. На каждом повороте консервные банки подскакивают в багажнике. До въезда в долину Чудес почти два часа пути, и за это время лишь одно место привлекает внимание Фелисите и неизменно вызывает одни и те же воспоминания.

Оно находится на дороге, которая ответвляется в сторону гор вскоре после Рокбийер-Вьё. На обочине. Там на нее всякий раз смотрит призрак темноволосой девочки – юбочка развевается на ветру, руки уперты в бедра. Всякий раз в дрожащем зеркале заднего вида Фелисите замечает силуэт ребенка, который спускается с дороги к старому колодцу, скрытому за дикими оливами.

Маленькое привидение с дерзким взглядом напоминает ей о дне красных волос. Воспоминание разворачивается автоматически, словно память против воли хозяйки запускает короткометражный фильм.

В тот день у ее матери были глаза призрачной девочки.

Фелисите вернулась из школы еще более молчаливая, чем обычно. Если она заговорит, то расскажет правду, потому что не умеет иначе. А ее предупредили, чтобы держала язык за зубами. Именно поэтому она не торопится возвращаться в овчарню. Ждет, когда на кончиках ресниц высохнут слезы, а из голоса уйдет стесненная тяжесть, которая выдает, что она плакала.

Однако спрятать волосы ей не удастся. Если она придет поздно и света будет мало, возможно, мама не заметит разницы. А если та спросит, Фелисите просто ответит, что такими они отросли за день. И всё. В конце концов, это не ложь.

Навстречу по тропинке бежит сестра, вся в саже от кончиков пальцев до лба. Зажав рот руками, она выпучивает глаза. Фелисите качает головой, не сбавляя шага. Сестра встает перед ней:

– Как?

С ее губ слетает большая черная бабочка.

– Нани, я не скажу тебе как. Теперь, пожалуйста, дай мне пройти. И не забывай надевать намордник, если захочешь поговорить. Поняла?

Фелисите знает, что сестра ненавидит сделанный ею намордник, который удерживает бабочек во рту, из-за чего они постепенно разъедают зубы. Но это все равно лучше, чем мамин кляп. К тому же в этот вечер у нее нет сил проявлять мягкость и сострадание.

Она смотрит на сестру, и ей приходит в голову идея.

Через пять минут Нани приносит ей сажу и помогает выпачкать волосы. Все пройдет как по маслу.

Положившись на свой непогрешимый план, Фелисите подходит к овчарне, а ее сестра взбирается по стропилам к дымоходу. Фелисите продумала то, что скажет: она хочет лечь пораньше, не поев, она не голодна, она устала. Мама едва успеет заметить, как дочь пересекает комнату. И ни о чем не узнает.

Внутри мама, спиной к двери, пишет свой вечный портрет. Когда Фелисите входит, Кармин останавливается и оборачивается.

– Ну и почему у тебя голова в саже? Надеюсь, в деревне тебя такой не видели…

Фелисите чувствует, как вся ее уверенность испаряется. Мама садится рядом и спрашивает, что случилось.

– Ты выглядишь так, будто встретила ведьму из пряничного домика, – шепчет она.

Тогда Фелисите смеется, но ее смех слишком похож на всхлип. Маленькой она больше всего боялась ведьмы из сказки про Гензеля и Гретель, которую мама читала ей на ночь.

– Иди сюда, милая. Я вымою тебе голову, и ты мне все объяснишь.

Фелисите не двигается:

– Я не хочу с тобой разговаривать.

– Вот как? И почему же?

– Потому что. Мне нельзя.

– Нельзя? – усмехается мать. – Ты дочь Кармин. Никто не может указывать тебе, что можно, а что нельзя. Кто вбил тебе в голову эту чушь?

Фелисите прикусывает изнутри щеку, чтобы не плакать, но тщетно. Правда вырывается наружу вместе со слезами и всхлипами: девочки в школе увидели ее белые волосы. И повыдергали.

Ее мать больше не смеется. Она смотрит на дочь, и в зрачках горит пламя, которое Кармин обычно приберегает для Агонии.

С тех пор как Фелисите исполнилось десять лет, у нее на голове становилось все больше серебряных прядей. Когда она вернулась в школу после каникул, над ней начали издеваться. Другие дети только и ждали какого-нибудь осязаемого повода, чтобы выплеснуть свое отвращение к странной девочке, которая разговаривала сама с собой и утверждала, что болтает с призраком папочки. Постепенно насмешки перешли в угрозы, а после обеда ее подстерегли за фонтаном во дворе школы и стали пучками вырывать волосы.

Но на каждую выдернутую белую прядь сразу же отрастало десять новых.

Девочки занервничали. Они дергали Фелисите за волосы из стороны в сторону, словно перетягивали канат, пока у нее не пошла кровь и не прозвенел звонок на урок.

Теперь под копотью ее голова покрыта одними серебряными волосами, которые местами испачканы засохшей кровью.

Кармин целует ее в лоб и выходит из овчарни.

Она возвращается через час, когда уже стемнело. Местами ее одежда кажется обгоревшей. Она объявляет:

– Другие дети тебя больше не тронут, не заговорят с тобой, даже не посмотрят на тебя, даже не подумают о тебе, можешь быть совершенно спокойна.

«И совершенно одна», – думает Фелисите.

Мать бережно промывает и обрабатывает раны у нее на голове. Затем достает баночку с темно-зеленым порошком и, смочив его, наносит на голову дочери. Их лица отражаются в овальном зеркале.

– Я все равно хотела начать их красить, – говорит Кармин и покрывает свои волосы той же зеленоватой смесью, которая пахнет сеном.

Прополоскав и высушив волосы, мать и дочь снова подходят к зеркалу в серебряной оправе. Каштановые кудри Кармин окрасились в цвет красного дерева. Волосы Фелисите – гладкие, чуть ниже подбородка – стали пунцовыми, ярче углей в очаге, где огонь почти погас.

Отражение Кармин говорит отражению Фелисите:

– Слушай внимательно, что я тебе скажу, дочка. Больше никому не позволяй так себя обижать. Ты – мамина Фелисите. Если ты несчастна, мама тоже несчастна. И помни: душа всегда берет верх над лицом. Всегда. Деревенские девчонки – уродины. Почти у всех задницы шире триумфальной арки в Марселе. Но у тебя длинная шея, тонкая талия, а теперь еще и рубиновая корона. Это они должны перед тобой склоняться, Фелисите. Не ты перед ними. Теперь мама идет спать. Она очень, очень устала.

Девочки в школе больше никогда не смеялись над Фелисите. Один звук ее шагов пугал их до слез.

Пока ей не исполнилось пятнадцать, они с матерью проводили каждое субботнее утро вместе перед овальным зеркалом, подкрашивая друг другу волосы. Пока краска схватывалась, Кармин выискивала у себя морщинки, примеряла наряды и жалела, что не может поделиться ими с Фелисите, которая была слишком худа. Глядя на свое отражение, они рассказывали друг другу, как прошла неделя, делились секретами, придумывали истории о пряничных домиках-ловушках и страшных ведьмах с гнилыми зубами.

Как все началось

Фелисите минует обветшавшую деревню Рокбийер, трупы магазинов, выцветшее фото, призрак ребенка, разбросанные местечки с молчаливыми, пустыми, так и недостроенными домами. По мере подъема от пейзажа остаются только дорожное ограждение, смесь листьев фиг и диких олив и горы вокруг. Мало-помалу ее пробирает холод, проникающий сквозь вентиляционные отверстия автомобиля.

Она подпрыгивает на сиденье, катясь по ухабистой гравийной дороге. Фиговые деревья уступают место елям, новенькие виллы – заброшенным лачугам. Даже небо потемнело; горные вершины исчезли в тумане. Лето никогда сюда не заглядывает.

Близ Мон-Бего все становится более грубым и размытым: свет, гребни скал, разреженный воздух. Никаких шале. Никаких указателей. Только те, кто действительно знает долину Чудес, отваживаются подниматься так высоко, туда, где дорога постоянно идет в тени лиственниц, пересекая необозримый ковер, сотканный из камня и озер.

Дальше на машине не проехать: здесь начинается территория наскальных рисунков, белых зайцев и серн.

Сами увидите, когда заберетесь. Подниматься в горы близ Ниццы – значит погружаться в зазеркалье, в дикую изнанку побережья, отдаляясь от его блеска, сырости и шума.

Фелисите выключает зажигание. Переобувается из городских туфель в походные ботинки, берет букет, кладет в карман овальное зеркальце и захлопывает дверцу машины. Достает из багажника большой рюкзак – больше вашего, если вы сможете в это поверить, – набитый макаронами; крепит вокруг пояса веревку, к другому концу которой привязан ящик на колесиках, полный консервов.

По тропинке среди колючих зарослей она начинает подниматься к Бегума.

Через несколько минут ее затылок покрывается потом. Рюкзак давит на лопатки. Веревка больно врезается в кожу на животе. Металлический ящик, который она тащит за собой, опрокидывается, цепляясь за гравий.

Раньше она поднималась к Бегума меньше чем за час. Но сейчас приходится делать остановки, чтобы колени не отказали.

И все это ради того, чтобы, возможно, не увидеть мать.

Склон становится все круче, и ей не хватает дыхания. Борясь с растущим желанием повернуть назад, стараясь не обращать внимания на боль в боку, она неотрывно смотрит на вершину Мон-Бего, которая ближе с каждым шагом. Даже когда солнце на вершине сверкает так, что больно смотреть, Фелисите не сводит с нее глаз. Она все глубже погружается в тот иной мир, где шесть тысяч лет бродили пастухи – предшественники ее отца.

Иногда она проходит мимо призрака, который процарапывает изображение кинжала или быка на скале цвета ржавого якоря. Я говорил ей: «Фелисите, нужно предупредить музей в Танде… Они всем рассказывают, что эти наскальные рисунки священны и имеют оккультный смысл… Нужно объяснить им, что это реклама оружейников и скотоводов…» Но Фелисите не любила никого разочаровывать.

Наконец она видит вдали овчарню, где выросла. Каменное строение все так же господствует над деревней. Позади, где некогда росли пестрые цветы Агонии, теперь лишь поле черных стеблей. Обуглилась даже скамейка, которую они оплетали корнями.

Приближаясь к развалинам деревни, она зовет мать. В ответ лишь эхо и скрежет гравия под ногами.

Вдруг кто-то выходит из переулка. В одно мгновение Фелисите оказывается прижатой к какой-то двери, а ей в живот упирается наконечник арбалетной стрелы.

Это Кармин.

Если бы не энергия, которая делает ее бесшумной и быстрой, можно было бы подумать, что Кармин вдвое старше своих лет. Ей еще нет семидесяти, а кожа уже мягкая и просвечивает повсюду, как желатиновая, так что видны лавандовые вены. Глаза без ресниц, в руках нет силы удержать оружие. Маленькая и хрупкая, она дрожит под оранжевой жилеткой с флуоресцентными полосами.

Кармин опускает стрелу и кричит дребезжащим голосом:

– Вы меня напугали! Я вас приняла за лесничего. Ему не нравится, когда я охочусь. Мол, это запрещено. Как будто у меня есть выбор.

Фелисите одергивает на себе одежду, поправляет шляпу, вздыхает с облегчением оттого, что можно положить рюкзак и отвязать веревку. Нежно берет слабую руку Кармин:

– Это всего лишь я. Мама здесь?

Охотница наблюдает за ней. Фелисите почти надеется, что мать придет поговорить, но Кармин внезапно вырывает руку, словно освобождаясь из ловушки. Бормоча про себя, повязывает через плечо трехцветный шарф. Ее улыбка становится теплее, голос увереннее.

– Добро пожаловать, Фелисите. Давно вас здесь не видели. Ваша мать сейчас не может вас принять. Я уже говорила, что меня единогласно переизбрали? Пойдемте выпьем в «Гидре», и я вам все расскажу. Увидите, коктейли у хозяйки получаются всё менее плохими.

Мэр, занимающая тело Кармин, вежливо пожимает руку Фелисите. Придется довольствоваться этим.

Фелисите идет за ней среди сухих бугенвиллей, трепещущих на ветру. На дереве, проткнувшем одну из крыш, щебечет синица. В витрине пекарни за стеклом, покрытым сетью трещин, висит пожелтевшая от времени вывеска: «Открыто каждый второй четверг с 7:00 до 9:30».

Везде пахнет сыростью. Немногие уцелевшие стены покрыты зеленой плесенью, выползающей из разбитых окон. На паре балконов торчат в горшках сухие стебли.

Фелисите смотрит на идущую впереди Кармин, которая когда-то была так красива со своими темными кудрями и лицом-сердечком, а теперь превратилась в безумную старуху. С тех пор как она ушла в себя, осталось только маленькое тело, в котором слишком много обитателей. И еще тень. Ее деформированная, непропорциональная тень, у которой избыток голов и переплетенных рук.

Ее мать начала расщепляться в тот вечер, когда Фелисите вернулась домой после года обучения у чаеслова. Ей было шестнадцать. Агония решила уйти. Деревня опустела.

В последующие дни Кармин поселилась в брошенной деревне. Она заняла пекарню и стала печь хлеб, затем, поскольку нужно было зарабатывать на жизнь, стала продавать его самой себе, на деньги от продажи хлеба арендовала бар, приняла законы, регулирующие продажу алкоголя и табака, и избрала себя мэром.

Со временем Кармин сократилась до малой части себя. Одной пятьдесят седьмой, по последним подсчетам. Когда Фелисите поднимается в Бегума, шансов встретить мать у нее примерно один к шестидесяти. Кармин скрытна. Она держится за спинами людей, которые каждый раз предстают в ее обличье: приветливой мэрши, недоверчивой полицейской, внимательной пекарши и новых Кармин, которых не было в прошлый приезд Фелисите, будь то усталая мусорщица, вдохновенная парикмахерша или любознательная музыкантша. Фелисите кажется, что с каждым днем мать дробится на кусочки, множится и отдаляется от нее.

На главной площади – то есть на квадратном участке высокой травы размером не больше стола, за которым мы сидим, – есть телефонная будка, которой никогда не пользуются, но которая тем не менее исправна (Фелисите за этим следит), и «Гидра», бар для курящих, где никого не принимают. Скамьи пусты. Даже призраки ушли из этих мест.

Кармин заходит за стойку и выпаливает:

– А, дочка Кармин! Что же мне ей налить? Она уже пробовала мой новый коктейль?

Она произносит «кок-ке-тель». Перебросив через плечо полотенце, Кармин наполняет бокал желтой жидкостью, в которой шипят пузырьки, и садится напротив Фелисите.

– Я назвала его «Рабочий» – из-за цвета. Думала, не лучше ли будет «Подсолнух», но твоя мать сказала, что это не так забавно и ей не нравятся названия цветов. Угадай, что в составе.

Фелисите не прикасается к бокалу. Она кладет букет на стол и осторожно спрашивает:

– Раз уж ты заговорила о моей матери, как она поживает? Я принесла ей цветы с Кур-Салея. И еду. И салфетки.

Официантка вздыхает. Запах ее дыхания напоминает о хлеве, где выросла Фелисите. Глаза Кармин, когда-то золотые, подергиваются под дряблыми веками, словно она слышит, как повсюду раздаются призрачные хлопки.

– Ты же не расскажешь хозяйке, что я здесь рассиживаю с клиентами. Твоя мать… Я давно ее не видела. Но я слышу, о чем говорят посетители. Похоже, твоя мать устала.

– То есть?

– Подробностей не знаю. Говорю, что услышала случайно, я ведь не подслушиваю.

Спору нет, за полчаса после приезда перед Фелисите прошла большая часть жителей деревни. Только не ее мать. Она даже не вышла поздороваться.

Фелисите думает об обратном пути, где ее ждут два часа езды по серпантину. О поте, от которого одежда прилипла к телу. О том, как затем болят колени, с каждым разом все дольше. Когда лифт капризничает и приходится спускаться по лестнице, приходится останавливаться на каждой площадке, чтобы не свалиться. Однажды Фелисите съехала по лестнице задом. Ноги ее уже не держат. Она вспоминает приливы желчи к желудку всякий раз, когда – по двадцать раз на дню – представляет, как ее старая мать сидит совсем одна в этой заброшенной деревне, из которой отказывается уезжать несмотря ни на что, даже если Фелисите вынуждена карабкаться сюда, спускаться и возвращаться с разбитыми коленями и согнутой спиной, чтобы снабдить ее припасами, помыть, переодеть, а потом все сначала, без единого слова, ни словечка у матери нет для дочери.

Фелисите не ждет благодарности за то, что делает. Не ждет вознаграждения. На это ей плевать. Ей нужна только мать. А эта женщина, которая вежливо смотрит на нее с барной скамьи, больше не ее мать.

Именно там, наблюдая за этой болтливой незнакомкой с лицом Кармин, Фелисите понимает, что больше не может. У нее нет сил. Это жертвенное лазанье по горам, эти абсурдные разговоры – ее колени их не выдерживают. По крайней мере, если в конце пути больше нет Кармин.

– Мама, если ты хочешь мне что-то сказать, просто скажи. Но своим голосом, а не голосом официантки.

Неспокойный взгляд пожилой женщины застывает.

– Я думала о тебе, видишь. Я принесла тебе цветы.

Дыхание матери учащается. Она поглаживает желтый лепесток. В душе Фелисите вспыхивает жалость, которую она старается подавить.

Она достает из внутреннего кармана жакета овальное зеркальце и кладет на стол между ними.

– Вот, возьми. Помнишь его? Помнишь, как по утрам ты красила мне волосы в красный?

Кармин тянется дрожащими пальцами к серебряной рамке. Она почти касается зеркала, но вдруг отдергивает руку, как будто оно жжется, и, закрыв глаза, мотает головой.

Фелисите тоже на миг опускает веки. Она хочет вновь увидеть отражения их лиц, их волосы, одинаково покрытые зеленой кашицей, шутливые потасовки, цель которых – выпачкать противнице нос. Не это пустое зеркало, в котором отражается только плесень на потолке.

– Пойдем, мама. Я хочу тебе кое-что показать.

Она берет мать за руку, на сей раз крепче, чтобы та не сбежала.

– Потом я оставлю тебя в покое. Обещаю.

Свободной рукой она поднимает зеркало, затем встает и выводит мать из бара. Та колеблется, но позволяет себя увести. Фелисите сжимает ее вялую кисть.

Друг за другом – одна рука вытянута, другая безвольно висит, – сопровождаемые чудовищной тенью, они поднимаются к овчарне. Приближаются к ней, и тело Кармин начинает сопротивляться. Фелисите не оглядывается. Она шагает вперед, не поддаваясь ни на угрозы, ни на упреки, ни на стоны, ни на молчание.

Войти в овчарню, когда снаружи так ярко светит солнце, – все равно что нырнуть в пещеру. Ледяной холод, сырость, темнота. Фелисите ощупью открывает ржавую задвижку на окне – и внутрь проникает луч света, замутненный висящей в воздухе пылью.

Ничего не изменилось с тех пор, как она была здесь в последний раз, много лет назад. Разве что паутина стала гуще и появился затхлый запах. В остальном все то же. Просто обставленная кухня. Погасший очаг. Соломенный матрац на антресолях. Чертополох, прибитый к задней двери, которая выходит в хлев, где вот уже тридцать лет некому блеять. А посередине – большая серая простыня.

Забившись в угол, старуха прячет лицо. Пятьдесят семь женщин внутри нее знают, что скрывается под тканью. Они знают, что Фелисите собирается снять простыню, и боятся. Они столько лет не смотрели себе в лицо.

Фелисите сдергивает простыню и позволяет ей упасть наземь. Из облака пыли, почти не поврежденный, едва потрескавшийся, возникает портрет Кармин на мольберте.

Фелисите он запомнился не таким – непохожим ни на что или по крайней мере ни на что конкретное. Картина обезображена, распухла от тысяч наложенных друг на друга слоев краски, которых так много, что из них сложилась скульптура. Как будто чужая, более молодая и менее человечная версия Кармин просунула голову сквозь холст, да так и застряла, словно охотничий трофей, висящий на стене особняка.

Лицо на мольберте – если можно назвать лицом эту впалую разноцветную массу, на которой среди трещин угадывается щель рта и дыры ноздрей среди волдырей, – моргает, словно пытаясь проснуться. Только глазные яблоки посередине ясно сверкают. Они живые.

Они поворачиваются вправо, потом влево, потом находят женщину, которая их нарисовала.

Фелисите хочется предложить ей подойти ближе, прикоснуться к картине, даже снова взять в руки кисти, почему бы и нет. Это всегда успокаивало Кармин в припадках гнева. Но Фелисите не смеет подать голос. Кажется, между Кармин из плоти и Кармин из краски что-то происходит.

Мать опустила руки и приближается к портрету, который не сводит с нее глаз. На ее лице одно выражение сменяется другим. Кончиком указательного пальца она обводит пузыри на носу портрета и искривленную челюсть. Когда ее взгляд встречается со взглядом скульптуры, она сама кажется почти пробудившейся. Затем Кармин медленно поворачивает лицо к Фелисите.

На этом лице написано: прости.

Прости, но у меня тоже больше нет сил.

Она отступает, рука падает, лицо закрывается. Ее взгляд устремляется куда-то вдаль, вглубь себя.

Фелисите бросается к матери, но та смотрит сквозь нее. «Как будто сквозь призрак», – думает Фелисите, держа ее за плечи.

– Мама, это я. Это Фелисите. Ты здесь?

На последних словах ее голос дрожит. Поскольку, судя по всему, Кармин здесь нет. Фелисите ругает себя за то, что надеялась.

– Послушай меня. А если ты не одна, пусть и она послушает. Я больше не вернусь в Бегума. Поняли? Ни за что, если вы будете мешать мне говорить с матерью или она откажется выходить. Я приезжаю только ради нее, но ее здесь никогда нет.

Губы Кармин начинают дрожать.

– Это для твоего же блага, мама. Ты – единственная семья, которая у меня есть.

Старуха тут же начинает выть, зажимая уши:

– Кармин запирает двери!

Вот и всё. Фелисите заставила мать окончательно отгородиться. Она ведь знает, что не должна вмешиваться в действия разных лиц Кармин или пытаться обращаться к одному из них, когда Кармин предпочитает показать другое. Ее мать живет в состоянии лунатички, которая переходит из одного сна в другой и которую нужно поймать не разбудив, в миг, когда сон хороший.

Фелисите знает, что не должна упоминать о своей сестре, даже вскользь, даже для того, чтобы подчеркнуть ее отсутствие. Но если Кармин навсегда исчезла в глубинах своего тела, осаждаемого со всех сторон, если у Фелисите действительно больше нет матери, то у нее остается только сестра – если та не умерла. Неожиданно на Фелисите накатывают воспоминания об Агонии и ощущение ее потери.

Слишком поздно. Кризис выходит из-под контроля. Кармин кричит, плачет, стонет, ее глаза прикованы к невидимой точке, словно зацепились и не могут оторваться, все ее тело содрогается и раскачивается, она выкрикивает бессвязные слова:

никто никто со мной не говорит никто меня не слушает я хочу нет ты не можешь сказать что нам стоит нас не послушают замолчи не следует говорить не следует замолчи тебе сказали держи это при себе при нас этой сестре нечего делать там вообще нечего это не должно выйти наружу это принадлежит тебе нам никому другому никому другому это мы другие замолчи замолчи –

и Фелисите не знает, как реагировать, она чувствует себя грустной и беззащитной, по крайней мере ей так кажется, она не привыкла к таким чувствам, поэтому тихо встает, кладет руку на плечо женщине и обещает среди воплей, что вернется, если ее позовет мать, что достаточно оставить сообщение на автоответчике, что она придет в тот день и в то время, когда мать сможет ее принять. Никто другой.

Фелисите оставляет позади себя крики и овальное зеркальце в серебряной оправе на деревянном столе. В нем отражаются только почерневшие от дыма балки под крышей.

Фелисите спешно покидает овчарню. В ногах путаются сорняки, которые Кармин посадила почти полвека назад, пытаясь остановить нашествие цветов Агонии. Гнезда из сухих стеблей обвиваются вокруг лодыжек. Она барахтается, вырываясь, и ругается, распугивая птиц.

Спускаясь с горы без единого взгляда назад, преследуемая холодной удлиняющейся тенью Мон-Бего, Фелисите подсчитывает, что прошло уже больше десяти лет с тех пор, как мать говорила с ней.

Как по мне, даже больше, потому что под конец Фелисите потеряла счет времени. И добавлю, что, когда она показала потертую фотографию своей матери в молодости, мне почудилось, будто глаза Кармин под черными кудрями уже тогда горели лихорадочным огнем, словно воспламененные неким возбуждением.

Но как знать?

Быть может, я увидел в них безумие потому, что хотел его там найти после всего, что рассказала мне Фелисите.