Текст книги "Чаепитие с призраками"

Пастух – заклинатель погоды

Это удобно, не так ли, вопросы и гнев. Они заставляют забыть о горе.

Неся их на шее, как боксерские перчатки, Фелисите возвращается в овчарню. Гнев и вопросы подавляют в ней все остальное, и она рада, она даже не ждет ответа, потому что так проще, чем спрашивать себя, как высоко нагромождены секреты и ложь, куда ведет эта история, как далеко простираются ее корни и загадки, в каком месте и времени она берет начало.

Не так далеко, Фелисите.

Не так далеко, но очень глубоко.

Конечно, сестра не привела с горы никакого призрака. Только умудрилась испортить ложку, к которой могут прикоснуться призраки. Она всё способна испортить. Фелисите, не говоря ни слова, вытирает верхней стороной рукава пыль со стола и ставит на него чемоданчик.

В конце комнаты из двери, украшенной чертополохом, выглядывает голова. Это ее отец.

– Иди помоги. Горолазка скоро начнет ягниться, надо подложить соломы в загон для окота.

– Здравствуй, папа.

– Угу. Давай, времени мало.

Она по очереди достает чашки, ложки и блюдца. Призрак тут же замолкает. Целиком проходит через дверь.

– Хочешь выпить чаю со мной?

Он кивает, не отрывая взгляда от сервиза. Фелисите устанавливает переносную плитку, достает из шкафа старую кастрюлю и наполняет ее из насоса. Приходится нажать на рычаг раз десять, чтобы вода пошла, и еще столько же, чтобы она стала прозрачной.

– Папа, – начинает Фелисите, пока вода медленно нагревается, – у меня к тебе несколько вопросов о маме.

– А.

– Ты мне ответишь?

– Придется держать ухо востро, понимаешь? Я должен защищать своих животных от волков и воров. И от мальчишек из деревни, которые любят бросать в них камни.

Вскоре вода издает именно ту ноту, которой ждет Фелисите. Она опускает в заварочный чайник, выполненный в виде рыцаря на коне, немного чая из долины Чудес, к которому примешан чай с озера Вейо. Снимает с плитки кипящую кастрюлю и выливает воду на листья. Овчарню наполняет пряный пар. Обхватив руками заварочный чайник, Фелисите закрывает глаза.

«Хотя бы это у меня осталось, – думает она. – Хотя бы тепло между ладонями, завитки пара, запах. Хотя бы чай».

Когда время заваривания истекает, она наливает исходящую паром жидкость в чашку отца:

– Давай, можешь пить.

– Спасибо. Хороший чай.

Она дает отцу насладиться горячим напитком – в руках, на губах, между зубами, на языке и в горле, вплоть до дна желудка, который уже почти полвека ничего не пробовал.

Отец никогда не говорил, что хотел бы уйти. В конце концов, вечность в овчарне не хуже, чем в любом другом месте.

– Вчера мама кричала. Ты слышал?

– Да, слышал.

– Потом она внезапно замолчала. В телефонной будке на главной площади. Так?

– Я думал, она присоединится ко мне здесь, после стольких-то лет. Но она не вернулась. Теперь я совсем один. Даже овцы ушли.

Чай делает свое дело. Ее отец на несколько мгновений понимает, в каком времени находится. Мальчишек в деревне больше нет. Овцы мертвы.

– Ты знаешь, что она пыталась сказать?

– Нет. Я просто слышал, что она кричит, но не разобрал слов. Можно мне еще чаю?

– Может быть, позже.

Прежде чем задать следующий вопрос, она делает паузу, чтобы отдышаться.

– Когда я была маленькой, мама часто исчезала. Уезжала примерно на две недели, несколько раз в год. А до нашего рождения она так делала? Уходила из деревни?

– Да. Но я тоже каждую весну уходил наверх, на горные пастбища.

– Ты знаешь, куда она ездила?

– Я никогда не пытался узнать. Кармин возвращалась в мокрой одежде, и я думал, что она, наверное, ездит туда, где часто идут дожди. Может, в Бретань или на берег океана. Или поднимается выше в горы, где постоянно лежит снег. Но что она там делала…

Проводница должна быть терпеливой. Расспрашивать как обычно. Привычки – полезная вещь, что бы ни говорила графиня. Фелисите верна им, потому что они доказали свою состоятельность.

– Подумай о маме. О Кармин. Назови первое, что приходит на ум, когда ты думаешь о ней. Ваша совместная жизнь, первая встреча с ней, ее рассказы о своем прошлом, запомнившийся момент… Что угодно. Все, что придет в голову.

Она еще не показывала ему фотографии. Если ее бедный отец не знает о первом браке Кармин, Фелисите предпочтет его пощадить. По крайней мере, до тех пор, пока чай делает для него все более ощутимым и реальным.

Он держит чашку в руках, как воробышка.

– Ты знаешь, что здесь говорят о пастухах. Меня не ненавидели, но и не любили. Я мог быть полезен или опасен, поэтому со мной здоровались издали и не подходили близко. Время от времени пекарь заглядывал за молоком, прядильщица – за шерстью и так далее. Учти, я не жалуюсь. Кто идет в пастухи, знает, что его будут считать колдуном, заклинателем погоды, укротителем бурь. И не зря. Я этого не отрицаю. Я мог отвести бурю от своих стад и направить дождь на свои пастбища, чтобы они зазеленели.

На самом деле это очень просто, каждый может этому научиться. Люди думают, что добьются чего-то, если будут кричать на ветер и умолять небо. Ничего подобного. Тебе бы понравилось, если бы на тебя кричали, прогоняли и умоляли исчезнуть? Ну вот. С облаками то же самое. Как и с любым другим существом. Нужно изучить их повадки. Проводить с ними много времени, не навязываясь. Стать их другом. С детства дни и ночи жить под противным дождем и никогда не жаловаться, потому что ругань ничего не меняет. Слушать неистовый свист бури – и не отвечать ей, не упрекать и не проклинать ее. Позволить, чтобы слепящее солнце обжигало твою кожу и делало руки коричневыми, а волосы – светлыми. Почти что пустить корни, притвориться деревом – и принять удар молнии, если до этого дойдет, чтобы защитить животных. Тогда мало-помалу небо познакомится с тобой. Оно будет знать, где тебя найти, будет знать ритм твоих шагов, текстуру твоей кожи, тембр твоего голоса. И поскольку все эти годы ты ни о чем не просил, поскольку позволял ему течь, дуть, обжигать и кричать на тебя, то если однажды ты тихо, не настаивая, скажешь: «Мне бы хотелось, чтобы ветер был поменьше. Пожалуйста», оно тебе не откажет. Вот как становятся заклинателем бури. Терпение и тишина. Время, проведенное не под крышей, когда между тобой и небом нет ни черепицы, ни шифера. И всё.

Но люди не слушают, сколько им ни объясняй. Когда я пришел сюда, мне было двадцать лет, и я никогда не говорил ни с кем дольше четверти часа. Разве что с овцами. Я поселился в овчарне, потому что она пустовала и никто не хотел в ней жить из-за плотоядных цветов. Деревенские обрадовались, что теперь у них снова будут сыры и шерстяные шарфы. Да, они не так уж часто со мной говорили, но, по крайней мере, я был одним из них, пусть и держался на расстоянии. Так я прожил еще двадцать лет.

И вот однажды вечером, в разгар окота, в дверь постучали. Сперва я подумал, что это мартовская гроза грянула без предупреждения. Я открыл. Никакой грозы не было, а за порогом в ночи стояла девушка. Она была одета в цвета неба и лугов. «Вы здесь живете?» – спросила она. Я кивнул. Я и так был неразговорчив, а тут мне вдруг стало сложно произносить даже «да» и «нет». «Я все равно войду», – сказала она.

Мне как раз требовалась помощь с овцами, и лишние руки были кстати.

Девушка тут же поставила в доме две свои большие сумки, наполнила тазик с помощью насоса и сполоснула руки. Как будто она здесь жила, а я был гостем. Той весной мы вместе приняли восемь ягнят. Потом пошли другие.

Она не задавала мне вопросов, поэтому и я ни о чем не спрашивал. Я не слишком часто смотрел на нее – только когда она меня не видела. Она была похожа на фею; и каждое утро я просыпался с мыслью, что ее, наверное, уже нет и я никогда не узнаю, приснилась она мне или я сошел с ума и стал спать на соломе в конюшне, отдав свой матрас видению.

Но она осталась. Придумывала имена для ягнят. Ела вместе со мной салат из одуванчиков и бульон с розмарином. Стригла и доила животных. Сказала, что ее зовут Кармин, и поведала многое другое. Танцевала перед камином, а я играл на флейте и бил в бубен. Наконец она пригласила меня присоединиться к ней на моем собственном матрасе.

Иногда у Кармин случались припадки. Когда ей доводилось ушибить бедро или услышать насмешку в свою сторону на рынке, она приходила домой и, не закрыв дверь, ложилась на пол, свернувшись клубком и скрежеща зубами. Она не плакала и не кричала. За нее это делало небо. Грозы и дожди, которые под силу только Мон-Бего. Треск гигантского кнута, который щелкает по верхушкам деревьев; вой лиственниц, словно их вырывают с корнем и их ноги уже оторвались от земли; блеяние скота, который мечется и кричит за стеной. И молнии, способные расколоть гору. Тогда я думал, что, возможно, Кармин осталась потому, что я умел заклинать бурю и мог отгонять от нее грозы. Но сколько я ни просил небеса успокоить ее ярость, лучше всего помогало прижать малышку к себе и шептать: «Милая Кармин, моя прекрасная Кармин, моя дорогая». Она повторяла за мной: «Милая Кармин. Прекрасная Кармин. Кармин, дорогая». Лоб остывал. Челюсти разжимались. Ей становилось легче дышать, и ураган стихал.

Однажды, когда я пришел домой, она сидела у камина вместе с мужчиной в черном одеянии с белым воротником. «Этот господин нас поженит», – сказала она. «Хорошо», – ответил я. И действительно думал, что это хорошо.

В день празднества на ней были венок из еловых ветвей и тканое шерстяное платье, а на носу и скулах красовались веснушки. Мне казалось, я женюсь на лесном духе.

Я не понимал, почему Кармин, маленькая, миниатюрная Кармин, которая в сто раз красивее меня и на двадцать лет моложе, такая нежная от ступней до век, смуглая и розовая, такая красивая, – я уже говорил, какая она была красивая? – остается с серым, молчаливым, морщинистым пастухом. Я так и не решился задать этот вопрос. Боялся, что она задаст его себе.

Я становился все более старым и морщинистым, а ей по-прежнему было двадцать. Сначала люди думали, что это моя дочь, но вскоре стали спрашивать, не внучка ли. Я не обращал внимания. Пока она оставалась со мной и пока ей было все равно, плевать я хотел, что думают другие.

У нее начал расти живот – тоже очень красиво – незадолго до моей смерти. Мне доводилось видеть роды, но такой хаос – никогда.

Кармин ненавидела, когда рождались близнецы. Брюхатые, слабые овцы с бесформенным выменем и ногами, подкашивающимися под тяжестью молодняка, заставляли ее содрогаться от отвращения. Она отворачивалась. Но стоило ей хоть краем глаза увидеть, как из одного чрева высовываются две головки, – и нас ждала грозовая ночь. Можешь понять, почему ей было невыносимо ощущать, как ее собственное тело сотрясалось от укусов и ударов, когда вы дрались внутри нее. Буря за бурей, ветер с северо-востока, из Ломбардии, ночи, освещенные зарницами. Даже Мирей больше не хотела приходить.

Чтобы успокоить Кармин, я произносил тайные слова, которым научил меня отец и которые знают только пастухи. Рисовал кресты пером дрофы. Прибивал чертополох к дверям, чтобы отгонять ведьм и тени. Но после девяти месяцев ничего не произошло. Она не родила. Живот продолжал расти.

А потом этот несчастный случай. Я искал заблудившуюся овцу, немного поскользнулся и ударился виском о край камня. Даже больно не было. Но вечером, когда я сидел за столом и ел суп, все вдруг стало белым, потом голубым, меня сильно затошнило, а потом я уже ничего не чувствовал.

Остальное ты знаешь, ведь ты была здесь.

Мне больше нечего сказать. Кроме того, что в бреду она часто говорила о пустыне, песке, забытой войне, красных скалах и статуях. Бессмыслица какая-то, сама видишь. Еще помню, что в лихорадке она иногда звала какую-то Габриэль, но, насколько я знаю, у нее не было в живых ни сестры, ни матери, ни тети. Она осиротела и не имела друзей. Кроме меня, полагаю. По крайней мере, надеюсь.

Там еще остался чай?

Услышав имя Габриэля, Фелисите хочет обнять отца. Она протягивает руку, которая проходит сквозь плечо призрака, не в силах его коснуться.

– Получается, ты не знаешь, чем она занималась до той ночи, когда появилась здесь? Куда уходила, откуда приходила, почему выбрала эту глухую деревню, кто ее родители?

– Они давно умерли, – рассеянно отвечает отец. – Похоронены вместе в Ницце, на холме. Аделаида и Закарио. Она никогда не называла имен, я слышал их только в день свадьбы. Фамилию не запомнил. Что касается остального – нет, я ничего не знаю. И вот что я скажу тебе, Фелисите. Случись мне прожить жизнь заново, я и тогда ничего не хотел бы знать. Когда тебе сорок лет, у тебя восемь десятков овец и ни единой родной души, то, если однажды ночью к тебе в дверь постучится лесная фея и захочет выйти за тебя замуж, ты не станешь задавать вопросов. Правда – это пузырь из черного мыла. Ты пытаешься ее ухватить, но она может лопнуть.

Тело и вороны

– Фелисите, – произнес я, когда она дошла до этого места, – я нахожу историю, которую вы рассказываете, увлекательной, но вот в чем дело: это произошло через тридцать лет после описываемых событий. И у меня как у архивиста возникают вопросы.

Фелисите поставила чашку на место, очень тихо, не звякнув о блюдце. Положила подбородок на скрещенные руки, заглянула мне прямо в душу своими металлическими глазами и ответила:

– Вот как?

Я залпом проглотил остаток чая. Она продолжала:

– Если сегодня ты поднимешься в Бегума, то увидишь посреди главной площади – или того, что от нее осталось, – прямоугольную клумбу с чудовищными цветами выше человеческого роста.

В тот вечер, перед тем как уйти, Эгония топнула ногой – и на мгновение мне показалось, что солнце уже зашло. На деревню обрушилась стая ворон. Они принялись клевать булыжники, и через пару минут между баром и парикмахерской выросла трехметровая яма. Потом они полетели туда, где под грудой битого стекла лежало тело моей матери. Подцепили его клювами, перенесли в яму и засыпали, взмахивая крыльями. Все произошло так быстро, что я даже не успела снова ощутить запах тления, когда они несли маму, и попрощаться с ней. Эгония плюнула на насыпь. Из ее слюны выросли эти огромные цветы – с острыми клыками, фиолетово-черные, переливающиеся пурпуром и золотом.

Наверное, маме они показались бы отвратительными.

Но все лучше, чем оставить ее гнить под обломками телефонной будки.

Пролитый чай

На обратном пути Агония сидит сзади. У нее изо рта на весь салон несет грибами, и она отказывается пристегиваться. На каждом повороте Фелисите предлагает открыть окно – наполовину успокаивающим, наполовину встревоженным тоном, которым в детстве удерживала младшую сестру от взрыва. Она даже представить не может, во что сестрина желчь превратит кожаные подушки.

Когда дорога становится немного прямее, Фелисите смотрит в зеркало заднего вида и говорит:

– Ты же знаешь, что не имеешь права держать это при себе. Это была моя мать. И в любом случае, если ты хочешь найти ее, тебе рано или поздно придется рассказать мне, что было в той тетради.

Агония сидит, вцепившись в передние сиденья крючковатыми пальцами, и судорожно всматривается в проплывающие мимо пейзажи, не в силах перевести взгляд на горизонт. Она никогда ни на чем не ездила, даже на осле. Из жалости, а может быть, из отвращения Фелисите наконец опускает окно сама. Холодный вечерний воздух, запертый в ущельях, по которым течет Везюби, врывается в машину.

– Позже. Быть может, – выдыхает Агония.

Ветер подхватывает трех черных насекомых, слетевших с ее губ.

Вернувшись на верхний этаж своего дворца, Фелисите включает свет, разувается, кладет ключи у телефона. Сестра так и стоит в коридоре. Фелисите вздыхает и подталкивает ее к ванной, словно полную тележку.

Эгония медлит, прежде чем туда войти. При виде раковины в ноздри ударяет запах манго и апельсинов. Но она старается мыслить здраво. Здесь, по крайней мере, на двери нет замка. И матери больше нет рядом, чтобы повернуть ключ.

Показав, как открывать и закрывать краны, регулировать температуру и пользоваться шампунем, Фелисите возвращается на кухню.

Протирает щеки и губы жидкостью для мытья посуды. Долго держит язык под холодной водой. Затем берет жесткое полотенце, висящее на ручке духовки, и проводит им по лицу, шее и рукам – по всем местам, куда капала вода. Трупный запах почти исчез. Но не воспоминания и ложь.

– Фелисите? – доносится из гостиной голос Анжель-Виктуар. – Я почти допила то, что вы приготовили для меня сегодня утром. Вы дома уже четверть часа, а я все еще не услышу, как свистит чайник…

Опираясь обеими руками о кухонную раковину, проводница призраков поднимает голову к полкам справа. Ее взгляд падает на ряды коробок.

– Я налила нам по чашке хорошего чая, он успокаивает.

Фелисите произносит это, когда ведьма выходит из ванной и решается зайти в гостиную, распаренная, красная и мокрая. Она снова надела свои грязные лохмотья, которые при каждом движении гремят так, словно по мусоропроводу летит консервная банка, но пахнет от нее уже слабее. Фелисите выдвигает стул и предлагает ей сесть.

Эгония цепенеет. Фелисите никогда не делилась с ней чаем. Кроме одного раза. И сервиз на столе совсем непохож на тот, фарфоровый, из которого она сегодня днем угощала отца. Чайник чугунный, а чашки сделаны из толстого дерева. Твердые. Дешевые.

– Давай, Нани, садись.

Этот мягкий приказ напоминает ей другие. Как Фелисите запрещала трогать вещи. Как приглашала залезть в узкую щель, из которой она потом не могла вылезти.

– Давай, бери чашку.

Когти Эгонии впиваются в ладони.

– Пей, пока не остыло.

Эгония вскидывается и бьет кулаком по столу. Чугунный чайник подскакивает.

– Успокойся, Нани…

Тыльной стороной ладони она отшвыривает деревянную чашку к стене. Горячий чай расплескивается по паркету, буфету, коврам и обрызгивает графиню.

Фелисите не обращает внимания на возмущенные вопли призрака. Спокойным, почти нежным тоном, гораздо нежнее, чем ее взгляд, она говорит:

– Ты только что погубила редкий и драгоценный чай.

– Чай, который развязывает язык тем, кто его пьет.

Фелисите преследует восьмерку бабочек, пока не выгоняет их в окно, а затем, затаив дыхание, оборачивается к сестре.

Обе ничего не говорят. В этом нет необходимости.

Не нужно говорить вслух, чтобы слово в слово услышать внутреннюю речь друг друга.

Да и по правде, что тут скажешь после того, как они прожили всю жизнь друг без друга, одна – единственная, другая – ничья?

Что еще сказать друг другу через тридцать лет расставания?

Под лохмотьями моей сестры

думает Фелисите

под ее лохмотьями которые я вижу

есть куча в которой копится

очень точно

список отбросов которые я оставила после себя

на ступенях моего дворца

ничего ослепительного только уродство

ничего сильного только тошнота

отвращение которое она вызывает нарочно

чтобы разозлить мир и заслужить его ненависть

наслаждаться этим

потому что если она должна быть ранена

можно выбрать кинжал

можно его сделать

предлагать его каждому прохожему чтобы сохранить иллюзию

что после ударов

рана не кровоточит

потому что на самом деле эта рана

подстроена только ею самой

Под серебристой тканью и прямыми волосами

думает Эгония

я узнаю тень

той другой которой я могла бы стать

женщины из бетона с железной уверенностью

в броне привычек

вертикальной

без трещин

укрывшейся так далеко за своими стенами

на этой территории где она копит

стальные каблуки крашеные волосы красивый позолоченный фарфор

что она не находит места ни для чего

кроме себя самой

в этой крепости

нет места для беспорядка

для отбросов и гнева

затем

женщина из бетона их поглощает

и прячет все что выходит за стены

за масками и зеркальным стеклом

Одна – за стенами, другая – под старыми тряпками, каждая уверена в своей правоте.

Одна – потому что всегда живет с правдой, а другая – потому что знает: люди, которые сомневаются меньше всех, неизменно ошибаются больше всех.

Ницца – увядший город

Когда Фелисите выгоняет в окно восемь черных насекомых, порожденных сестрой, ей нет дела до соседских растений.

Но на следующее утро жители квартала удивились, почему за ночь завяло все, что росло у них на балконах – от базилика до бугенвиллей. В то время эта история наделала много шуму. Муниципальные власти обвиняли в злоупотреблении средством от комаров. Ассоциация «Ницца – цветущий город» устроила демонстрацию на Кур-Салея. Мэру пришлось публично извиняться.

Один журналист-любитель написал в бульварной газетенке, что все это очень похоже на колдовство. Днем в кафе жители Ниццы смеялись над этим заявлением, а в сумерках крались вдоль стен.