Текст книги "Чаепитие с призраками"

Плакальщица

Вечером она едва находит в себе силы приготовить странночай с перевала Коль-де-ла-Куйоль. Изящно развалившись, Фелисите сидит на канапе, пока Анжель-Виктуар, которая не пила с утра ничего, что позволило бы зацепиться за реальность, рассказывает о ненастоящих событиях дня – всегда одних и тех же, оставшихся от жизни: о своих племянниках, которые расписывают церкви и сажают пальмы, о днях в лесу Вальдеблор, откуда возвращаешься с румяными щеками и полными сумками каштанов, о страшной даме из Рокабьеры, которая крестила ее племянницу, о своих религиозных сестрах, которым она почти завидует, когда ее старый муж раздевается.

Фелисите даже не притворяется, что ей интересно. Она уже давно не слушает бесконечный галдеж призраков, запертых в несуществующей жизни. Только по работе, конечно. Она прислушивается, только если ей платят. «Я прислушиваюсь, если мне платят» – этот девиз ей следовало бы написать на вывеске своей конторы. Быть может, если бы ей платили за то, что она поднимается в горы к матери, Фелисите бы переносила это легче. В самом деле, возможно, с чеком в кармане она находила бы силы вести себя хотя бы прилично. Вот кем ты стала, Фелисите, мысленно повторяет она. Женщиной, которая бросает престарелую мать, потому что от походов к ней немного болит спина, в то время как ради клиентов ты бегаешь туда и сюда без вопросов. Тебе хорошо здесь сидеть, в твоей квартирке, на твоем диванчике, с твоими красивыми чайничками, пока высоко в горах пожилая женщина одиноко сражается сама с собой – а теперь еще и с болью вспоминает, как дочь пообещала, что больше не вернется? Конечно, ты вернешься. Завтра утром. Попросишь прощения. Заставишь забыть ужасные слова, которые у тебя вырвались.

это не должно выйти наружу это принадлежит тебе никому другому

Эта литания кружит над ее памятью, как чайка. Эти крики звучали у нее в ушах всю дорогу домой: в пробках на Английской набережной, на узких улочках Старой Ниццы, до самого канапе.

Было что-то необычное в этом голосе, который не принадлежал ни матери, ни официантке, ни кому-либо из прочих обитательниц деревни, знакомых Фелисите. Он чужой. Тиранический голос женщины за пятьдесят, приказывающей Кармин замолчать.

об этом не следует говорить это не должно выйти наружу нас не послушают

– Вот почему я так удивилась, когда приехал Жозеф. О, моя дорогая, ваш аппарат только что замигал. Итак, Жозеф приехал повидаться со мной…

– Прошу прощения?

Посреди словесного потопа Фелисите слышит, как стучит град. Она прерывает графиню. Анжель-Виктуар настаивает, хочет рассказать о своих ненастоящих воспоминаниях; ее жизнь, которой больше нет, кажется ей гораздо более интересной и яркой, пока чай еще не подействовал, но все же она объясняет:

– Ваша поющая машина в передней. Она мигает красным.

Фелисите бросается к телефону.

У вас – одно – новое сообщение

Сегодня в 15:57

В это время она ехала на машине домой.

БИП

Из трубки доносится невнятный шум. Тяжелое дыхание, удары по микрофону. Приглушенный крик. Звон разбитого стекла, слова, произносимые с бешеной скоростью:

«Это я, мне удалось сбежать… Я снова взялась за кисти. Стражам не понравилось, они отняли у меня краски… Мне удалось выбраться. Это я, слышишь? Ты должна меня выслушать. У меня так мало времени, чтобы все рассказать. Это я…»

Фразу прерывает крик.

Стон. Хриплое дыхание.

Тишина.

Тишина тянется и тянется, только потрескивает магнитная лента.

БИП

Конец нового сообщения

Чтобы удалить – нажмите 1 – Чтобы архивировать – нажмите 2 – Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

При повторном прослушивании сообщение не меняется. Как и при третьем, двадцатом и тридцать восьмом. Но Фелисите переслушивает его снова и снова. Сперва неистово, изо всех сил напрягая слух. Затем вытягивает провод и ставит телефон на паркет. Садится рядом и продолжает машинально нажимать кнопку 3.

Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

Фелисите делает все быстрее и лучше других.

Все чувства, слишком хорошо знакомые нам с вами, – шок и отрицание, ужас, скорбь – должны были обрушиться на нее. Но вот в чем дело: она уже знает. Ей не нужно проходить пять или двенадцать стадий, чтобы сразу, без всяких околичностей осознать правду.

Ее мать только что умерла. Смерть-грубиянка прервала ее.

Фелисите может попытаться поверить, что Кармин еще можно спасти, но она не верит в ложь. Она чувствует правду. Знает ее, как собственное отражение. Ее мать умерла.

Телефонное сообщение, повторяемое снова и снова, запечатлевает правду на барабанных перепонках. Правду, от которой Фелисите не может, не хочет отвернуться.

Кармин умерла. Она умерла, потому что ее дочь ушла.

На столе в чайной давно остыл чай Фелисите. В конце концов его выпила Анжель-Виктуар.

Луна стоит высоко над морем, когда графиня медленно подходит к проводнице призраков, которая сидит на полу в прихожей.

– В день, когда умерла моя мать, мир праху ее, я не плакала. Мне было одиннадцать.

Фелисите прижимает к животу телефон. Автоответчик в сотый раз воспроизводит звук, похожий на стук града, который следует за сообщением.

– И в последующие дни. Я узнала, что моим братьям запрещено плакать, а я обязана это делать. Мой отец очень рассердился. Я больше не плакала.

Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

Графиня дожидается, пока смолкнут крики Кармин, и продолжает:

– Для похорон отец нанял плакальщиц. Я спрятала лицо под черной вуалью. Боялась, люди заметят, что мои щеки сухи… Женщины, которые вопили о смерти, шли в погребальной процессии следом за мной. Их странные причитания долго отдавались эхом среди могил и еще дольше – в моем сознании, когда я вспоминала мать.

Руками в перчатках она расправляет платье и добавляет вполголоса:

– Если хотите, моя дорогая, я могу быть вашей плакальщицей.

Фелисите не отвечает. Она не отрывает глаз от пустоты. Но когда долгий треск сообщения заканчивается новым гудком, она не нажимает кнопку.

Тогда Анжель-Виктуар, пряча руки в складках тафты, чуть склоняет голову. Ее плечи никнут.

Призрачная слеза беззвучно падает на юбку и растекается по подолу. Затем вторая. На ткани распускается букет пурпурных пятен.

Снаружи, внизу, люди, не знающие ни о том, что Кармин умерла, ни о том, что она вообще жила, заказывают на террасе бутылку розового вина. Официант говорит что-то, что вызывает у них смех.

Графиня всхлипывает и прикусывает кулак, чтобы заглушить этот звук. Из носа у нее капает на шелковую перчатку, и она не вытирает сопли. С ее губ срывается протяжный, задыхающийся стон, заполняя весь коридор.

«Завтра, – повторяет про себя Фелисите. – Завтра утром я снова поднимусь к развалинам, пройду между камнями, без усталости, без упреков, не слушая свои кости. Снова будет вторник, и я буду подниматься в горы по дороге, которую помню, не взяв с собой этот коридор, эту ночь, разбавленную слезами призрака. Их я оставлю там, в сточных канавах на рынке. Чайкам должно понравиться. Я куплю ей букет, настоящий, из черноты и огня, как она сама, и подарю его маме. Мне нечего будет сказать. Она поговорит со мной, и этого будет достаточно.

Завтра.

Завтра я снова приду к маме».

Много позже, в тишине, Анжель-Виктуар наконец выпрямляется. Она проводит рукой сквозь плечо Фелисите и уходит с красными глазами.

Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

Область лжи

Фелисите всегда говорила мне: «Люди бегут от меня, потому что чувствуют запах смерти, приставший к моим ботинкам».

Может быть. Возможно. Но я думаю, что прежде всего они боялись ее правды. Фелисите не могла произнести неправду или поверить в ложь. Не умела. Все, что она делала, было правдиво. Даже странночаи лучше раскрывали истину, когда их готовила она.

Но да, можно сказать, что единственный человек, которому Фелисите очень умело врала, – это она сама. Под конец она настолько поверила в свой обман, что уже даже не лгала, когда повторяла его про себя.

Но за пределами этой маленькой области, отведенной для лжи, Фелисите знала и хотела знать правду. Как вы думаете, почему она так упорно искала призрак своей матери в последующие месяцы? Я хочу сказать, помимо того, что винила себя в том, что так или иначе убила ее. Ибо Кармин оказалась бездной обмана, а Фелисите позволила себя одурачить. Почти полвека она, ничего не подозревая, прожила рядом с величайшей мистификаторшей во всем Провансе.

И как вы думаете, почему я слушал, как Фелисите рассказывала мне эту историю три дня в неделю в течение двух лет? Потому что она обещала объяснить, почему жители ушли из Бегума. И я никогда не сомневался, что она это сделает.

А еще потому, что мне нравилась ее царственная манера. И ее странночаи.

К слову, что вы выбрали? Озеро Фенестр? Превосходно. Заказать вам еще один чайник? Нет-нет, мне совсем не трудно.

Все равно дождь такой, что зонт не выдержит. Еще немного – и придется возвращаться домой на гондоле.

И посмотрите, для нас зажигают камин. Огонь за спиной, новый чайник на столе – и пусть князья Монако нам позавидуют. Надеюсь, вы меня услышите, несмотря на треск огня и стук дождя. Если нет, скажите, буду говорить громче.

Итак, Фелисите и ее правда – это было что-то. Иначе зачем бы ей обращаться к сестре в ту ночь, когда умерла их мать, хотя отношения между ними в течение тридцати лет были холоднее, чем зима в Ла-Тюрби?

Послание в чашке

Среди ночи Фелисите встает. Ставит телефон обратно на тумбочку в прихожей, смахивает пыль с брюк и идет на кухню.

Ей предстоит выследить нового призрака.

Засунув обе руки в чайный шкафчик, она роется среди множества банок, обернутых в японскую бумагу васи с серебряными узорами. Раздвигает их, ставит друг на друга и наконец находит в дальнем углу то, что не искала с тех пор, когда ей исполнилось семнадцать: позеленевшую медную банку без этикетки. В нос ударяет резкий запах чая, который заваривали слишком часто.

Спустя две щепотки листьев и литр горячей воды Фелисите стоит у кухонной стойки, ожидая, пока старый чай заварится снова. Ей придется его выпить, и на вкус он будет отвратителен. Неважно. Бывало и похуже.

Она залпом осушает чашку, подавляя рвотный рефлекс. Содрогается от отвращения.

На дне чашки остаются черные влажные листья. Она передвигает их кончиком ложечки так, чтобы на белом фарфоре читалось:

МАМА УМЕРЛА

Фелисите принимает душ. Чистит зубы три минуты. Складывает каждый предмет одежды, прежде чем убрать в корзину для белья. Ложится на отглаженные простыни.

Перед сном ее рука сама тянется к ночному столику. Там нет зеркала в серебряной оправе.

Наутро она просыпается в семь. Принимает душ, чистит зубы три минуты, надевает серый костюм и идет заваривать утренний чай.

Заметив то, что осталось со вчерашнего вечера, – патинированную банку, чашку, старый чай, – она на мгновение замирает на пороге кухни, а затем сразу же принимается наводить порядок. Но когда собирается убрать еще влажные листья в коробку, что-то привлекает ее внимание. На дне чашки больше не написано, что мама умерла.

Положение чайных листьев изменилось. Фелисите вынуждена ухватиться за столешницу.

ЯПРЕДУ

У ведьмы

Чтобы попасть к ведьме, придется снова покинуть Ниццу. На сей раз двигайтесь в сторону Италии. Поезжайте по направлению к Ментоне, а когда пересечете границу, сверните с шоссе. Поднимайтесь по тропинкам в гору.

Вы минуете пригороды, которые следуют один за другим, промзоны, железные дороги, места, которые нельзя назвать ни обитаемыми, ни пустынными, где свалки соседствуют с белоснежными виллами, кемпинги, виадуки, фонтаны и надгробия, выставленные на продажу у обочины. Сосны сменятся елями, дороги – тропами, холмы – горами.

По пути здоровайтесь – этого требует вежливость – с беззубыми пастухами, которые смотрят на вас так, будто никогда не видели машины (возможно, и впрямь не видели).

Отрешитесь от шума окружающего мира. Доберитесь до тишины. Вот и всё. Вы на месте.

Альпийские луга резко обрываются у стены очень черных и очень высоких деревьев. Под их колючими ветвями, между плотно переплетенными стволами, в темноте лежит ваш путь. Именно туда вам и нужно.

Если гора Мон-Бего была мрачной, то от этой веет ужасом. Никто не захотел дать название этой части массива, по крайней мере на картах. Местные жители называют ее Ведьминой горой.

Если вас бросило в дрожь, это нормально. Всех, кто идет этой тропой, потряхивает. Возможно, из-за сырости. Или из-за тумана, который клочьями ползет по земле. Или из-за того, что вас внезапно окружила непроглядная тьма, а опушка леса за спиной уже исчезла.

Дышите спокойно: вскоре тропинка выходит на поляну.

Луч солнца освещает ручей, водяную мельницу и хижину. На балках крыши и балконов вырезаны фрукты и кролики. В ставнях прорезаны сердечки. На стенах застыли в странных позах фигуры в шапках и штанах на подтяжках.

Прелестная картина, не правда ли?

Несомненно, она была бы прелестной, если бы ее не тронуло разложение. Трава вокруг дома мертва. На фахверковых стенах трещины. Если присмотреться к облупившимся рисункам, застывшие улыбки кажутся гримасами. И ни звука. Ни ветерка, ни щебетания птиц – никакого шума, кроме плеска капель во мху.

Мы вступили на землю ведьмы.

Ее зовут Эгония. Она живет там так долго, что забыла о существовании других мест. Для нее весь мир – бесконечный лес, чьи лишайники и папоротники отпечатались на ее лохмотьях. А может быть, она сама их там нарисовала. Эгония уже не знает. Как бы то ни было, так удобнее охотиться на мышей. Достаточно присесть где-нибудь в потемках. Не проходит и трех минут, как прибегает зверек – и хвать! Она стискивает его шейку. Обжаренные на костре мыши пахнут приятно. А вкуса Эгония не знала никогда. Все, что касается ее языка, сгнивает и попадает в пищевод уже разложившимся. Ей остаются лишь запахи. Больше ничего.

Последние лучи полуденного солнца пробиваются сквозь сломанные решетчатые ставни. Они освещают пыль на столе. Засохшую кровь в тарелках. Повсюду грязь.

Посреди беспорядка, нетронутая, бросается в глаза лишь одна вещь, похожая на спящую голубку. Это фарфоровая чашка.

Когда наступает вечер, Эгония бросает в нее щепотку черных листьев и заливает кипятком. Потом отхлебывает. Вода немного обжигает. Ведьме хочется пить. Отвар согревает ее, проникая в горло и стекая по подбородку.

Поставив чашку назад, она замечает, что кучка сырой травы выглядит необычно. Эгония подносит чашку к огню. При свете пламени она слог за слогом расшифровывает послание, выложенное чаинками:

МАМА УМЕРЛА

Мама.

Она забыла все прочее – и почти смогла забыть это слово. Но теперь перед ней встает страшное лицо матери. Даже закрыв глаза, Эгония видит мать так ясно, как если бы та только что заглянула в окно.

Мама. Никаких уточнений. Только ее сестра может произнести это слово так, будто очевидно, к кому оно относится. Ну, если можно назвать сестрой ту, что заткнула тебе рот, бросила тебя и предала, а потом тридцать лет о тебе не вспоминала.

Умерла.

Ведьма делает вдох, и внезапно запахи кажутся более яркими. Свет, проникающий снаружи, – менее холодным. Воздух прогрелся. Если бы она умела называть вещи своими именами, сказала бы, что испытывает облегчение. Но Эгония не умеет называть вещи своими именами. Она забыла многие слова. Или же так их и не выучила. Ей дышится легче, вот и все. И это уже кое-что.

Но в следующую минуту ее руки начинают дрожать, и приходится поставить чашку, чтобы не уронить. На этот раз нет необходимости называть имена вещей. Она знает, что на нее нашло. Потому что эти слова, эти вопросы, от которых у Эгонии трясутся руки, сидят у нее во рту уже тридцать лет.

Почему она дала мне это смертоносное имя?

Почему она так любила Фелисите и испытывала такое отвращение ко мне?

Почему?

Мать казалась ей вечной. Она думала, что у нее еще есть время, чтобы спросить мать о том, что всегда было с ней, несмотря на расстояние, деревья, которые ее скрывают; лес, который ее окружает; дом, в котором она прячется.

Эгония кричит. Голос у нее хриплый, как у ворона. Она тридцать лет им не пользовалась.

Эгония передвигает листья на дне чашки, составляя ответ, и уходит. На мгновение ей кажется, что она что-то забыла, но потом ведьма вспоминает, что ей нечего взять с собой.

Снаружи, на обветшалом фасаде, молочница, играющие дети и мужчины в рабочей одежде с кружками пива, неподвижные в сером лунном свете, впервые начинают двигаться. Выпивохи моргают. Мяч, висевший в воздухе, падает и подскакивает. Кто-то тянется за бутылкой и опрокидывает ее. Все тупо переглядываются и смотрят, как Эгония выходит из дверей.

У ведьмы затекли пальцы. Она сгибает и разгибает их. Хрустят суставы. Все равно что проснуться после очень долгого сна.

Нарисованная молочница подхватывает на руки детей, мужчины поправляют подтяжки, и весь этот мир образов сбегается к углу дома, чтобы посмотреть, как ведьма уходит. На голом фасаде позади них остаются лишь недопитое пиво, пролитое молоко и брошенный мяч. Они пробудились, чтобы проститься с Эгонией, своей бессловесной ведьмой, которая сегодня вечером вернется в деревню, где провела детство, по ту сторону гор, чтобы получить ответы на вопросы, которые так и не задала.

Фарфор и намордник

Я не могу передать словами, каково это – воссоединиться с человеком, которого ты любил и потерял. Пожалуй, ближе всего к этому я подошел после того, как с моим сыном произошел несчастный случай. Когда я потерял подаренный им браслет для часов. Двадцать пять раз я приходил в бюро находок. Двадцать пять раз мне говорили: нет, месье, клянусь, месье, у нас ничего нет, должно быть, браслет смыло в канализацию.

Каждый день, когда я видел дурацкое пятно бронзовой краски на запястье, у меня сжималось горло.

И вот однажды утром, два года спустя, почти по привычке, я позвонил им. И вдруг браслет нашелся. Все это время он был там, за стойкой. Просто сотрудники положили его не в тот ящик и не догадались там поискать.

Бывают такие люди, что и не знаешь, то ли ноги им целовать, то ли душу из них вытрясти.

Фелисите снова садится в «Пантеру» и, не отпуская педаль газа, поднимается по течению Везюби.

Сестра придет. Сперва Фелисите засомневалась, действительно ли это она, – но да, конечно, никто другой не может пользоваться чаем из Гравьер. В голове бешено суетятся мысли. Все ли еще сестра красива, со своими кудрями и золотыми глазами, унаследованными от Кармин? Постарела ли она? Все ли еще они похожи после стольких лет? Сестра жива, она придет, а раз Агония не умерла, то, в конце концов, надо будет спросить, почему среди всех дел, на которые та нашла время в течение жизни, она не сочла нужным сообщить, например, о том, что жива.

Фелисите снова давит на педаль.

На этот раз, когда она проезжает мимо призрака девочки на обочине, всплывает совсем другое воспоминание. В эту среду на дороге, ведущей к долине Чудес, ей представляется Агония.

Фелисите до сих пор называет сестру тем ласковым именем, от которого постепенно отказалась мать.

Им по двенадцать лет.

Беззубо ухмыляясь под намордником, Нани забирается в окно булочной, словно насекомое. Когда Кармин уходит, ее улыбка становится еще шире.

Фелисите входит через дверь, звякнув колокольчиком, и здоровается с месье Пьетро, который явно не очень-то рад ее видеть. Никто из деревенских жителей не хочет иметь ничего общего с двумя маленькими дочками пастуха. С одной – потому что она ползает и громыхает в тени, покрытая копотью, а с другой – потому что она разговаривает с мертвыми и говорит правду, которую не хотят слышать. Но булочник скрывает неприязнь еще хуже, чем остальные. Так что с ним сестры церемонятся еще меньше.

Фелисите довольно вежливо спрашивает, помнит ли он, как ее сестра закатила истерику в булочной, которую потом пришлось закрыть для ремонта на целый месяц. Булочник становится бледнее, чем непросохшая краска на стенах. Ответ на вопрос написан у него на лице.

Фелисите вываливает на него вереницу жестоких истин, которые ощущаются на языке как спелые фрукты: про лысину, которую почти не скрывают зачесанные набок волосы; про хлеб, который деревенские покупают только потому, что другого нет; про дочь, удивительно схожую с племянницей; про жену, которую все считают слишком красивой для него…

Эту литанию прерывает звон опрокинутой посуды.

За спиной у булочника, повиснув под потолочной лепниной, как большой паук, Нани по локоть запустила руку в коробку с конфетами. Шея у нее обмотана леденцовыми бусами.

Когда булочник кидается к ней, она уже сбежала через окно. Фелисите, как всегда вежливо, желает ему доброго дня, затем неторопливо выходит, оставляя позади яростно дребезжащий колокольчик, и направляется туда, где за деревней начинается лес.

Пробирается между деревьями, обходит поваленный ствол, поднимается к расщепленному пню и огибает скалу. Там ждет сестра с добычей.

В лесу она может смело снять намордник. В этом уголке леса близнецы устроили штаб. Когда мать уходит, они проводят время на этой опушке, принадлежащей только им. Со временем бабочки Агонии уничтожили тут все, что можно было уничтожить. Убежище сестер похоже на логово дракона – огромное гнездо из костей, валежника и выцветшего мха, украшенное лишь гигантскими цветами, которые выросли там, куда попали капли слюны Агонии. Да кое-какими книгами, которые Фелисите тайком приносит из школы, чтобы научить сестру читать. Для защиты они развесили по кругу на сухих стволах лиственниц раскрашенные черепа птиц и прикололи больших бабочек.

Увидев сестру, Нани жестом показывает на груду сладостей, словно хвастается своими сокровищами. Она сидит на перевернутой коробке от конфет, зажав деснами шоколадную сигарету, как маленький пират.

Мясо, фрукты, хлеб – все зеленеет и портится от ее слюны. Все, кроме сладостей. Фелисите думает, что дело в красителях, которые туда добавляют.

– Смотри, я взяла много бус…

Нани показывает ожерелье из леденцов пастельной расцветки. Они предпочитают ожерелья из конфет, потому что это и лакомство, и украшение. Два сокровища в одном. Чтобы не ссориться при дележе, они разыгрывают добычу в карты.

Фелисите раздает, а Нани притворяется, что курит свою шоколадную сигарету. Затем, сидя лицом к лицу в гнезде, они смотрят друг на друга поверх карт в руках. Нани вдруг произносит что-то вроде «Кто выиграет, станет настоящей королевой Мон-Бего навсегда» и без предупреждения кладет первую карту на пень между ними.

Фелисите опускает карты и протестует: в прошлый раз она выиграла партию, победитель которой выигрывал все партии до и после, вплоть до конца света. Она – настоящая королева Мон-Бего.

– Да, но на этот раз та, которая победит, правда выиграет все игры во всем мире, и она правда будет настоящей королевой всей долины Чудес на веки вечные.

Фелисите возвращается к игре, подражая позе сестры: глаза прищурены, в уголках губ сквозит хищная улыбка. Карты падают. Девочки вскрикивают. После каждой сдачи победитель получает бусы.

Фелисите выигрывает все.

Через час, развалившись на широких, как подушки, листьях, они разворачивают блестящие фантики. Эгония, как обычно, обвиняет Фелисите в жульничестве, просто из принципа. И просит оставить ей хотя бы голубые бусины.

Фелисите выхватывает у нее фальшивую сигарету и тоже притворяется, что курит.

– Ты же знаешь, что они все одинаковые на вкус, правда?

– Неправда. Голубые самые вкусные. Они с малиной.

– Глупости. Да и откуда тебе это знать, если ты их откладываешь, но не ешь?

– Неважно. Когда-нибудь у меня будет много-много-много голубых бусин, так много, что я смогу сделать бусы, которые покроют меня целиком.

– Ах вот как? И что ты будешь с ними делать?

Нани отбирает сигарету и ложится на спину. Фелисите ложится рядом. Глядя, как колышутся на ветру сухие вершины деревьев, Нани отвечает:

– Я поднимусь на самую вершину Мон-Бего и стану невидимкой. Меня будут путать с небом. Будут удивляться, почему кусочек неба шевелится, но ничего мне не скажут. Ничего мне не сделают. Потому что к небу никто никогда не пристает. И это оно решает, на кого обрушить бурю.

Фелисите берет ее за руку и после долгой паузы добавляет:

– Для этого тебе надо сначала выиграть в карты.

Так они жили, когда Кармин покидала их, ничем не обремененные, свободные приходить и уходить. Фелисите не очень любила эти недели. Без материнского тепла овчарня казалась мрачной. Хотелось, чтобы Кармин читала ей сказки и гладила по лбу. Но она видела, как сестра улыбается шире, чем обычно, и ничего не говорила.

Нани дышалось легче, это верно. Она могла спать на матрасе вместе с сестрой, а не на земле перед очагом и входить через дверь, а не через дымоход. Несколько дней она не была выпачкана сажей. А Фелисите читала ей сказки на ночь и гладила по лбу.

По мере того как приближалось возвращение Кармин, молчание между ними становилось все глубже. Вскоре мать приходила с чемоданами, полными невозможно вкусных и обильных яств. На горе не росли гранаты и грейпфруты, но Кармин приносила их десятками, и они не портились.

По крайней мере, если младшая держалась от них подальше.

Мать называла Агонию именно так – младшей, – потому лишь, что она родилась второй. Сначала она пыталась найти причины любить эту лишнюю девочку, девочку-опухоль, но одно присутствие малышки приводило ее в ярость, которая выплескивалась наружу и становилась все более неконтролируемой. Нани стала Агонией, потом младшей. Бури, бушевавшие над ее головой, стирали ее имена, и в конце концов не осталось ни одного. Когда ей было пять или шесть, Кармин вообще перестала как-либо ее называть. Она больше не замечала дочь; ее взгляд проходил сквозь тело девочки, как будто та была призраком, невидимым для собственной матери.

Именно поэтому Нани просто собирала кожуру грейпфрута и грызла своим единственным зубом. Если ей давали свежий фрукт, в нем заводились личинки еще раньше, чем она успевала его попробовать. Не тратить же понапрасну редкие лакомства, привезенные издалека.

Последняя овца из стада, прежде чем умереть, кормила ее молоком до семи лет.

Семь лет.

В начале зимы Кармин привозит из очередной поездки миниатюрный чайный сервиз, запрятанный среди личи и манго. Фарфор сияет на фоне бархата, которым выстлана коробка.

Как только мать снова уезжает, сестры заваривают смесь сорных трав и играют, угощаясь ею, словно это чай, достойный королей. Фелисите выходит из овчарни, собирает одуванчики, спускается к воде, чтобы наполнить чайничек, и поднимается обратно, крепко держа его, чтобы не выронить. Вернувшись на кухню, где за ней наблюдает призрак отца, она измельчает стебли пестиком и заливает водой.

Агония всюду следует за ней. Руки за спиной, рот закрыт. Кармин ничего не сказала, но в этом и не было нужды. Обе знают, что восхитительный сервиз принадлежит старшей.

– Осторожно, – повторяет Фелисите тоном матери. – Не подходи близко. Отойди подальше. Вот так. Ты же знаешь, я не смогу солгать, если ты что-то разобьешь. А если мама узнает, что ты трогала мои вещи, она тебя отругает. Я не хочу, чтобы она тебя ругала, хорошо? И не хочу ее расстраивать. Для всех будет лучше, если ты будешь только смотреть.

Они еще не построили себе убежище в лесу, поэтому играют в овчарне. Агония жадно смотрит на сестру, распахнув глаза на пол-лица.

– Вот так. Одна чашка для Нани, другая для папы, третья для меня. Папа говорит, что больше не может пить чай, но это неважно. Я выпью за вас обоих. Это почти как если бы ты пила сама, понимаешь?

И она выпивает зеленоватую жидкость за всех троих, притворяясь, что ей нравится.

Но Агония не умеет только смотреть. Иногда ей так хочется самой поиграть с миниатюрным сервизом, что она закусывает кулак, на глаза наворачиваются слезы, а из горла вырываются яростные всхлипы. В такие минуты Фелисите обнимает ее и что-то бормочет, пока сестра задыхается от неудержимой икоты.

– Успокойся, – говорит и призрак отца дочери, которая его не слышит, – это всего лишь забава. Фелисите, убери все. Нани вот-вот взорвется.

Но Фелисите всего семь лет, и она не понимает, почему должна прекратить игру, которая ей так нравится. И без того приходится избегать вспышек гнева матери, когда та дома, помогая Нани жить невидимкой, а когда мама уходит, еще и подстраиваться под истерики сестры.

Иногда Фелисите хочется быть обычной семилетней девочкой и делать вид, что она пьет чай.

Поэтому она встает, упирает кулачки в бедра и приказывает, надеясь, что выходит внушительно:

– Нани, вынь руки изо рта. Дыши. Вот так. Тебе лучше? Ты не взорвешься? Удержишь себя в руках, правда?

Обычно сестра ограничивается тем, что плачет и дрожит.

Но иногда она тайком возвращается к коробке и представляет, как ласкает кончиками пальцев гладкий фарфор, изящные ручки, позолоту на блюдцах. Фелисите об этом знает, потому что после Агонии чашки всегда стоят не так, как надо. Она могла бы сердиться на сестру за это, но с какой стати? Фелисите слишком умна для своего возраста и уже видит, что Кармин обращается с младшей дочерью гневно и нетерпеливо. И пытается – с теми скромными возможностями, которые есть у нее в семь лет, – дать сестре что-то иное.

Однажды, когда Фелисите играет со своим миниатюрным сервизом, Агонии не удается сдержать бушующее внутри нее огорчение. Когда возвращается мать, повсюду видны следы взрыва.

Фелисите старается не вспоминать тот день – еще усерднее, чем другие дни, когда Кармин кричала на Агонию.

Вскоре она соорудила для сестры намордник, чтобы та могла дышать и говорить, не выпуская бабочек и не навлекая на себя гнев Кармин. И украсила его красивыми голубыми бусинами. За считаные месяцы Нани потеряла все зубы, кроме того, с которым родилась.

Иногда сквозь сон до Фелисите доносились с вершины горы истошные крики; заслышав их, волки умолкали, а деревенские жители принимались молиться. Она не боялась. Она видела намордник, висевший на потолочных балках, и узнавала в этих криках лихорадочный и свободный голос сестры. К счастью, вопли не будили Кармин.

Фелисите не слышала этого голоса с шестнадцати лет, с той ночи, когда Агония исчезла в тени Мон-Бего среди лиственниц. С тех пор ее никто не видел. Ни жители деревни, ни мать, ни сестра, которая тридцать лет считала близняшку мертвой и теперь начинает подозревать, что в глубине души предпочла бы продолжать так думать.