Текст книги "Чаепитие с призраками"

Девочка под крышей

Эгония оглядывает комнату. Портрет матери по-прежнему там, обезображенный еще сильнее, чем ей помнится. Кажется, кто-то пытался проткнуть холст насквозь.

Возле водяного насоса она видит знакомую миску, куда Кармин выбрасывала очистки от фруктов. Фелисите собирала кожуру для сестры.

Даже трещины вдоль балок, по которым она карабкалась, остались прежними. Там, наверху, только там Эгония чувствовала себя в безопасности. В тени под крышей – паутина и эхо голосов, доносящихся снизу.

Возможно, тетрадь до сих пор там, где была спрятана.

Неуклюже шевелясь, под звук, похожий на грохот посуды, она поднимается по ступенькам лестницы, ведущей в мезонин. Эгония редко спала там, на кровати. Это было привилегией старшей. Но она знает, где Кармин прятала свои записки: вот здесь, под отошедшей доской, прикрытой соломенным матрасом.

Вот она. Не такая большая, как ей помнится. Более потрепанная. На обложке чья-то рука тысячу раз вывела одно и то же слово: «Кармин». Буква «м», прорисованная жирнее остальных, увенчана короной.

Мать иногда доставала эту тетрадь, пока Фелисите была в школе. И что-то писала, пока Агония наблюдала со своего насеста.

Потом Кармин прятала тетрадь, Фелисите возвращалась после уроков, мать сажала ее на колени и читала с ней большие красивые книги, ведя пальцем по строке. Сверху младшая дочь плохо видела очертания букв. Плохо слышала слоги, которые они проговаривали. Но она привыкла довольствоваться объедками.

Когда обе уходили из дома, Агония спускалась по балкам и пыталась расшифровать открытую страницу книги. Не для того, чтобы понять, нет. Просто в подражание сестре. Она придумывала себе учительницу, которая била бы ее по рукам, если бы она отвлекалась. Строгую наставницу, которая учила бы ее читать, заставляла бы переписывать предложения в наказание, разрешала бы выходить во время перемены не больше чем на пять минут, позволяла бы протирать доску мокрой губкой, садиться ближе к печке, если она заболела, дышать без намордника и плакать, но тихо, если ободрала коленки.

Ужас. Одиночество. Стропила пропитались этими запахами, которые принадлежали ей. Эгонии хочется схватить маленькую девочку, прячущуюся в темноте, прижать к груди и шептать ей, все равно что, лишь бы от нее перестала исходить эта гнилая вонь.

Наверное, матери нравилось чуять ее страх. Запах страха бодрит, придает сил, он почти приятен для тех, кто его вызвал. Эгония знает это по тем месяцам, когда была ведьмой, которую боялась вся деревня.

Она не пыталась читать уже более тридцати лет. Ее взгляд блуждает по строчкам, и то немногое, что она улавливает, приводит ее в недоумение.

Это не жизнь ее матери. Это писал кто-то другой, возможно мать Кармин. Или, что еще хуже, это глупая сказка. Это не может быть правдой. Этих мест и людей не существует. Названия и имена выдуманы.

Эгония понимает не всё, потому что чернила выцвели. Потому что она не знает некоторых слов. Потому что история, рассказанная отрывками, не имеет смысла. Потому что куски текста на тетрадных листах нацарапаны кое-как, перечеркнуты, перепутаны и написаны разными почерками. И прежде всего потому, что, когда она оказалась здесь, в этом месте, и увидела эти буквы, которым ее никогда не учили и которые она должна вырывать из страниц одну за другой с помощью изношенных инструментов, изготовленных ею самой, ее разум и глаза затуманиваются. Однако она понимает, что целые страницы повествуют о ней, о втором близнеце, который никому не нужен, которого не должно было быть, которого нужно забыть и задвинуть в тень. Пальцы начинает покалывать, но она не выпускает тетрадь. Когда по горлу проходит теплая волна, она не выпускает тетрадь. Даже когда жжение электрическими колебаниями пробегает по коже рук и ладоней и взрывается между кистями, она не выпускает тетрадь.

Мгновением позже, когда в комнату, запыхавшись, входит Фелисите, от записок о жизни Кармин остается лишь небольшая кучка пыли на полу овчарни.

Сотня отражений в осколках

Фелисите сидит.

– Я даже не знала, что мама вела дневник, – она произносит эти слова более обиженным голосом, чем намеревалась. Чтобы взять себя в руки, она продолжает: – Ну вот, ты уничтожила то, что оставалось от маминой жизни, и своими глазами увидела, что она мертва. Можешь вернуться туда, откуда пришла, она не воскреснет.

– Я здесь не за этим.

– Это то, чего ты ждала, разве нет? Порадуйся и уходи.

– У меня к ней вопрос.

– Надо было задать его раньше.

Вблизи сестра еще уродливее, отмечает Фелисите.

– Я должна его задать. Ты должна его задать.

– Она тебе не ответит.

– Плевать.

Она должна хоть раз поговорить с Кармин лицом к лицу. Чтобы утешить ребенка, который продолжает таиться в тени между балками, пригласить его спуститься и дать ему наконец уснуть у огня.

Фелисите встает. Обходит комнату, проводя рукой по мебели и стенам, медленно, без нужды, просто чтобы не смотреть на сестру, пока говорит:

– Я не нашла ее призрака.

Эгония сплевывает. Огромный стебель пробивается сквозь пол, разворачивается и начинает расти. Лепестки цветка раскрываются в полутьме, как бы подливая в нее еще немного ночи.

– Это правда. Ты знаешь, что я говорю правду. Ее нет в деревне. Можно поискать на горе, везде, где она пасла стадо. Но я не верю в успех. Она провела всю жизнь здесь. Кроме этой деревни, есть лишь одно место, где можно было бы вызвать ее призрак…

– То, куда она ездила. Где фрукты и дождь.

– Дождь? Мама ездила на побережье. Когда она возвращалась, ее одежда всегда была влажной от морских брызг.

Лохмотья ведьмы звенят, ударяясь друг о друга, когда она пожимает плечами.

– Я помню запах дождя. Это точно. И не надо на меня так смотреть, я не скажу, что прочитала.

Эгония хочет найти призрак матери. Хочет понять. Хочет узнать. Хочет спросить, почему именно ее принесли в жертву. Но то, что она запомнила из тетради, сейчас не имеет смысла. Чтобы докопаться до истины, понадобятся другие подсказки. Она сообщит Фелисите что знает, когда последний кусочек встанет на место. Последний фрагмент карты, которая укажет им путь. Не раньше.

Фелисите не помешает разок не получить желаемое только потому, что она Фелисите.

По овчарне разносится кислый запах отчаяния. Старшая произносит по слогам, как будто обращаясь к очень глупому ребенку:

– Если ты не скажешь мне, где ее искать, я не смогу передать ей твой вопрос.

– А если я расскажу тебе то, что знаю, – отвечает младшая тем же тоном, – ты отправишься на поиски одна.

Фелисите старается не расстраиваться. Очень старается. Она не забыла приступы сестры. Но теперь, наткнувшись на стену недоверия, Фелисите испытывает желание попинать что-нибудь своими стальными каблуками. Она отвыкла встречать сопротивление. Агония это знает и забавляется.

Глубоко вздохнув, Фелисите достает из чемоданчика ложку, к которой могут прикоснуться призраки, и подает сестре. Она хочет быть полезной? Отлично.

– Отнеси эту вещь на гору. Походи по пастбищам, где она часто бывала. Если мама там, возможно, она придет за тобой сюда. Встретимся через час.

В этот момент Фелисите все еще надеется найти Кармин без особых препятствий. Конечно, она ошибается, иначе мой рассказ не задержал бы вас здесь на целый дождливый день.

Она спешит обратно к центру деревни. Возможно, тень ее матери – огромная, многоликая тень – не исчезла и приведет Фелисите к ответам, которые она ищет. Но на потрескавшихся стенах домов выделяются только ржавые ставни.

Когда она приближается к главной площади, горло стискивает зловоние. В полуденной жаре испарения мертвого тела стали более густыми и вязкими. Слетелись первые мухи. Прикрыв нос шарфом, она подходит к трупу. И, присмотревшись, замечает рядом с изуродованной головой Кармин разбитые бутылки. Кровь смешалась с пастисом[4]4
  Пастис – популярный во Франции аперитив, анисовая настойка. Прим. ред.


[Закрыть], лимончелло и женепи[5]5
  Альпийский ликер, настоянный на полыни. Прим. ред.


[Закрыть]. Она видит осколок в правой руке Кармин. На левой руке глубокие рваные раны.

Никто не дал себе труда проделать весь этот путь до заброшенной деревни, чтобы разбить бутылкой череп старушке. Никто не вскрывал ей вены, чтобы она умерла быстрее. На автоответчике не было другого голоса.

никто меня не слушает я хочу нет ты не можешь сказать что нам стоит

Если засадить больше полусотни личностей под одну тесную кожу, то в конце концов им захочется поубивать друг друга. Но было и нечто иное. Фелисите это чувствует.

Мне удалось сбежать. Мне удалось вырваться.

Она приближается, замечает под блузкой Кармин золотую цепочку с двумя ключами и направляется к бару «Гидра». Его полки, покрытые пылью и старыми рекламными объявлениями, перевернуты вверх дном. На полу и скамейках валяются осколки бутылок из-под спиртного. Сильный запах хотя бы частично смывает с Фелисите вонь смерти.

За прилавком, под раковиной, она находит перчатку для мытья посуды, которая на ощупь напоминает сухой шершавый язык, и надевает ее. Затем делает глубокий вдох и, задержав дыхание, выходит. Если она снова вдохнет трупное зловоние, оно останется в горле навсегда, и Фелисите больше никогда не почувствует других запахов: ни цветов на Кур-Салея, ни горячих лепешек сокка из гороховой муки, ни морской соли на галечном берегу. Фелисите выбегает на главную площадь и не глядя тянется розовой рукой к сердцу Кармин.

Мухи, едва встрепенувшись, пересаживаются на перчатку, которую принимают за новый кусок мяса. Она знает, что под одеждой уже копошатся черви. Пока еще только личинки без глаз и ножек. Они остаются там, куда их положат.

Окруженная летающими и ползающими насекомыми, Фелисите хватает ключи и пытается стянуть цепочку через голову. Она не хочет всматриваться, и у нее свободна только одна рука – другая закрывает ноздри. Легкие разрываются от недостатка воздуха, скоро они сдадутся – и прощайте, цветы, сокка и галька. Она тянет и тянет, но цепочка выскальзывает из ее толстых, мягких пальцев, похожих на сырые сосиски. Наконец, задыхаясь от спазмов в груди, требующей воздуха, она обрывает цепочку и пятится.

Только вернувшись в бар, Фелисите позволяет себе вдохнуть.

Два ключа на цепочке непохожи друг на друга. Один маленький, позолоченный. На кольце выгравировано сердце. У другого, коричневого и тяжелого, на конце торчат два зубца, похожих на резцы. Здесь лишь в одном строении двери достаточно велики для таких замков.

Раньше здание мэрии Бегума казалось Фелисите слишком внушительным для маленькой деревушки. Теперь фасад лимонного цвета едва виден под черными подтеками. С фронтона свисают два изъеденных молью флага.

Петли заржавели, и, чтобы попасть внутрь, ей приходится трижды стукнуть по двери каблуком. Дверь поддается внезапно. Эхо последнего удара откликается под центральным куполом, птицы разлетаются, хлопая крыльями. От росписей свода остались лишь клочья облаков и босая ступня Свободы. На стенах, покрытые пылью и пометом, дремлют портреты мэров.

С ключом или без ключа, но Фелисите должна была сюда прийти. Она по опыту знает, что поиск нужно начинать либо с банков – но ее мать не оставила никаких финансовых зацепок, – либо с архивов.

Документы Бегума должны были бы храниться в Ницце, как и все архивы муниципалитетов с населением менее двух тысяч человек. Но как ни странно, никому из сотрудников архивов департамента так и не удалось их забрать. Мэры Бегума не любили отдавать то, что считали своей собственностью. То же самое они сказали бы, если бы вы захотели отвезти их больную овцу к ветеринару. Даже письма почтальон забирал с трудом.

Иногда для расследований Фелисите хватает архивов. Достаточно найти выписку из больницы, где родился ребенок, справку о зачислении в старшую школу или квитанцию об оплате съемного жилья. Словом, бумажки из официальных мест, где самые сокровенные воспоминания переплетаются с сопутствующими сожалениями и тайнами. Вам тоже наверняка приходилось переживать самые страшные минуты в коридоре квартиры или терпеть самые изощренные унижения в школьной столовой. Именно это и выслеживает детектив, специализирующийся на призраках: двери в сокровенное, которые открывает бюрократия. В свидетельствах и нотариальных актах она отыскивает места, способные стать последним пристанищем призрака.

Фелисите обходит сосновый стол регистратора, стоящий посреди зала, как последняя статуя забытого музея. В ящиках стола нет замка, к которому подошел бы хоть один из ключей.

За ним лестница в виде двойной спирали на второй этаж. Каблуки проводницы громко цокают по мраморным ступеням, эхо разносится по всему зданию. Наверху ей даже не приходится искать нужную дверь – закрыта только одна. Проворачивается большой коричневый ключ, скрежещут шестеренки. Замок открывается.

Пол архивной комнаты усыпан крупинками краски и мертвыми листьями. Две стены закрыты парой шкафов с квадратными ящичками, к которым сбоку прислонены гигантские шахматные доски, уставшие от игры. На этикетках указаны странные обозначения: АБ – АЛ, АМ – БЕ, БИ – БО, БР – ВЕ, ВИ – ДА. Фелисите наугад дергает за ручку – выдвигается узкий, глубокий ящик. Между направляющими стоят сотни карточек, дожидаясь, когда у кого-нибудь возникнет к ним вопрос. Самые старые пожелтели, края покоробились. Прочие белее и соединены в связки. Похоже, они не выстроены ни по годам, ни по фамилиям. Да здесь ни у кого и не было фамилии. Чтобы различать людей, хватало имен и прозвищ.

В разделе КА идут друг за другом Камилла, Карин, Карла, Кармен, Кармин. Некоторые из этих имен – пустой звук для Фелисите. Странно. В этих краях новые имена редки, обычно обходятся теми, что носили тетушки и бабушки с незапамятных времен. Впрочем, она не может сказать, что действительно знает здешних жителей.

Фелисите раскладывает на полу листки с именем Кармин. Здесь есть протоколы заседаний муниципального совета, подписанные ее матерью, списки избирателей, составленные Кармин, и акт о заключении брака.

В среду, 8 февраля, в год большой жары, в 16 часов, месье Жермен, пастух, и мадемуазель Кармин, его невеста, предстали перед мэром Бегума-су-Мон для заключения брачного союза. С их согласия и при отсутствии каких-либо возражений мэр объявил месье Жермена и мадемуазель Кармин мужем и женой.

В ту среду – Фелисите знает, потому что ей рассказывала мама, а архив это подтверждает, – было жарко, как в середине мая, на кустиках чабреца распускались лиловые почки, которыми украшали салаты, а дети купались в озере, где таял снег.

В другом ящике она находит собственный акт о рождении. Он подписан повитухой Мирей. Под именем Фелисите стоит слово, которое она сначала не понимает, но потом вспоминает, что пробормотала ее сестра. Эгония. Так, значит, она получила свое несуществующее имя, похожее на название цветка, от повитухи.

Шаря по дну ящика, чтобы проверить, не завалялись ли там еще бумаги, Фелисите обнаруживает шкатулку с драгоценностями.

Она спрятана под карточками с именем Кармен, рядом с Кармин. И похожа на жемчужину, исторгнутую огромной устрицей, перламутр которой перечеркнут дужками из почерневшего золота. Второй ключ идеально подходит к замку в середине шкатулки.

В ее стенках, выложенных изнутри осколками зеркала, стократно отражается лицо Фелисите. Все эти отражения смотрят на содержимое шкатулки – одни с тревогой, другие с любопытством.

Среди монет, которые уже не в ходу, лежит обручальное кольцо с выгравированными инициалами Г. и К. А между купюрами с незнакомым профилем Фелисите находит листок коричневой бумаги, который складывали, разворачивали и снова складывали до тех пор, пока он не протерся на сгибах. Текст написан затейливым почерком на смеси итальянского с провансальским, «м» и «н» похожи друг на друга, хвостики «б» и «д» закручены петлей. В этом переплетении выцветших чернил Фелисите удается расшифровать следующее:

В год сильных морозов и обрушения перевала перед нами предстали месье Габриэль, солдат, и мадемуазель Кармин

принимая во внимание, что не было высказано никаких возражений, а обе договаривающиеся стороны выразили согласие и находятся в здравом уме и твердой памяти

мы скрепили их узами брака в эту субботу, 9 августа, в 11 часов утра в мэрии Бегума-су-Мон

Фелисите не так-то просто застать врасплох.

В тот день она села прямо на потрескавшийся пол архива.

В деревне была только одна Кармин. И эти два листа бумаги гласили, как она выходит замуж.

В окно шумно влетает голубь и садится на шкаф.

Поначалу Фелисите отказывается верить прочитанному. Она сравнивает два акта о браке, на которых стоят одно и то же имя и одна и та же подпись, будто скопированная. Пытается убедить себя, что более старый акт – подделка. Что здесь жила другая Кармин и подписывалась так же, как ее мать. Что это просто копия того самого акта, с ошибками и на более хрупкой бумаге. Что можно перепутать Жермена и Габриэля, что в феврале было слишком жарко, и мэр на миг подумал, будто наступил август.

Но разум всегда напоминает ей о правде. В жизни ее матери зияла пропасть, прикрытая ложью. И теперь Фелисите угодила в эту ловушку.

Она вспоминает своего последнего клиента и задается нелепым вопросом, нет ли у нее на лице такого же выражения потерявшегося ребенка.

Шкатулка таит и другие секреты. Фелисите достает книгу размером с ладонь. На кожаном переплете вытиснено: ФОТОГРАФИЧЕСКИЙ АЛЬБОМ. Книга открывается с хрустом и скрипом.

Листая картонные страницы, Фелисите видит некую странную вселенную, мир, который кажется ей знакомым – дома и герани, улицы и ставни, – но не совсем своим. На небольших, четких черно-белых фотографиях люди, позирующие с достоинством, почти без улыбок, в лучших воскресных нарядах. Фелисите не узнаёт лиц, хотя некоторые ей что-то смутно напоминают, и все же она знает, что эти избранные моменты, отсеянные из реальности, – у них была жизнь до и после съемки, у этой матери, которая просит детей прекратить игру; у этого старшего брата, который незаметно щиплет сестру; у этого отца, который приглаживает усы; у этого кричащего ребенка и фотографа, который собирает и успокаивает людей, как пастух овец, но на снимке от нее не остается ничего, только серьезная семья и приглаженные усы, – были запечатлены здесь, в деревне. Фасады целые, мостовая ровная. Деревья не торчат сквозь провалившиеся крыши. Но это здесь. Рядом с каждой фотографией на картоне, украшенном растительными мотивами, написано пером:

Семья Вердье, воскресенье в Бегума, год засохших олив

Муниципальный совет, еженедельное выездное совещание, год великой охоты на волка

Месье Мариус, врач, в рабочей одежде и его жена.

Второй день нового года, пока без происшествий, после года трех утопленников

Внимание Фелисите привлекает одна из карточек. В заводи, где стирают белье, полно воды, женщин и ткани. Одна из прачек стоит над тазиком с корзиной тряпья под мышкой. Она невысокая, миниатюрная, черные кудри обрамляют личико сердечком с круглыми щеками и острым подбородком. Но ее взгляд – вовсе не взгляд куклы. Она смотрит свирепо и весело, ее глаза золотятся среди оттенков серого, она словно бы насмехается над фотографом. Фелисите понимает, что это ее мать.

Прачки после работы, год плотоядных цветов

На последней странице Кармин появляется снова. На этот раз она запечатлена в полный рост, в простом платье с лентой вокруг талии, на голове венок из маргариток, в руках букет гвоздик. Ее держит под руку жених в черном костюме, смотрит на нее так, как не смотрит никто другой, и улыбается так, как не улыбается ни один человек на фотографиях: он восхищен, околдован, порабощен и счастлив. Под беретом смуглое и нежное лицо.

Габриэль и Кармин

Благословенный день нашей свадьбы

Год сильных морозов и обрушения ущелий

Фелисите цепляется за предположения, которые проносятся у нее в голове. Это невозможно. Ни она, ни ее сестра никогда не были похожи на этого коренастого черноглазого мужчину. Фелисите такая же стройная, как и ее отец. Жермен. Она знает, она выросла с его призраком.

Кроме того, это бессмысленно. Она была слишком молода. Если бы у Кармин был муж до Жермена, она рассказала бы о нем Фелисите, потому что они делились друг с другом всем, вплоть до самых непристойных снов.

По крайней мере, Фелисите делилась всем. Если так подумать, мать часто заявляла, что не помнит, что ей снилось.

Фелисите видит себя сверху, как бы глазами голубя, и жалеет, что уже сидит. Ей бы хотелось сползти на пол. Голова отказывается работать, идет кругом, и она не может удержать ее.

Отражения в шкатулке оживают, каждое в своем осколке зеркала, словно на сцене крошечного театра. Фелисите наклоняется, чтобы разобрать их жесты. Они разыгрывают сцены из ее детства. Она узнаёт каждый момент, помнит их очень хорошо. Но вдруг они вспыхивают ярким светом.

Вечер. Фелисите восемь лет. Придя из школы, она играет с сестрой в их лесном убежище, когда начинается дождь. Уже почти стемнело. Она и не заметила. Под ударами струй Фелисите бежит по раскисшей земле к овчарне. Спотыкается о камень, налетает на скалу. Кожа на коленке лопается. Когда она приходит домой, замерзшая, мокрая до нитки, с ногой в крови, мать не встает с кресла. Она продолжает сидеть перед огнем. Глаза красные, щеки мокрые. «Ты должна была быть дома в шесть часов, – негромко говорит Кармин. – Я беспокоилась». После долгого молчания, которое нарушают только стук дождя по крыше и шлепанье капель, падающих с волос Фелисите, Кармин поворачивается и кладет руку ей на сердце. «Большинство людей чувствуют и живут вот этим местом. Оно у них бьется, им они плачут и поют. Я, – ее горячие ладони сжимают ледяные руки Фелисите, – живу здесь, в этом маленьком теле, которое вышло из моей утробы». Ее голос срывается. Фелисите, дрожа от холода, гладит плачущую мать по щеке. Потом Кармин подскакивает: «Бедняжка, ты ведь замерзла! А уж колено!» Весь вечер Кармин ухаживает за Фелисите: согревает ее, готовит ей яблоки с медом, обкладывает полотенцами, окружает нежностью, осыпает историями, над которыми она смеется. Фелисите в восторге оттого, что поцарапала коленку и бежала под дождем. Никогда еще с ней так не носились. Настоящая кукла, с которой сюсюкает очарованная хозяйка.

День красных волос. Ей десять лет. Заметив, что голова у Фелисите совершенно белая, Кармин на самом деле не целует ее в лоб. Сначала она широко открывает рот в беззвучном крике. Падает на землю, опираясь на локти. Фелисите прикрывает голову руками, но детские ладошки не могут спрятать ее целиком. Она не хочет доводить маму до такого состояния. Сейчас та закрыла глаза и тяжело дышит, будто дочь у нее на глазах превратилась в живой труп. «Извини», – говорит Фелисите. Кармин не слышит. Она бросается к зеркалу, подкрашивает губы розовым, зачесывает локоны, поправляет платье и уходит, не взглянув на дочь.

Субботнее утро. Фелисите тринадцать. Мать рассматривает себя в овальном зеркальце, пока на их волосы ложится краска. Чтобы не испачкать одежду, Кармин разделась до белья. Она внимательно изучает свою фигуру, поворачиваясь то туда, то сюда, то спиной, то лицом, то боком. Фелисите считает ее очень красивой, впечатляюще красивой, и сама не решается снять платье, потому что слишком худая и неловкая, по словам мамы. «Ты, наверное, думаешь, что я ужасна, – с отвращением бормочет Кармин, не отрывая взгляда от своего отражения. – Морщины, растяжки на животе. Наверное, говоришь себе, что когда-нибудь станешь такой же. Старой и некрасивой. Я говорила себе это, когда видела, как мама переодевается в ванной». Фелисите не понимает. Все считают маму красивой, именно поэтому ей удается за меньшие деньги получать в два раза больше хлеба, чем всем остальным. Позже, когда Кармин уходит, Фелисите смотрит на себя в зеркало. И обнаруживает уродливые черты, которых раньше не замечала.

Полдень в разгар лета. Ей почти пятнадцать. Она ждала результатов экзаменов, и вот они: ее приняли. Почтальон только что вручил ей письмо с подтверждением. У нее получилось. Она поступила в лицей Ниццы. На глаза наворачиваются слезы. Сначала она думает, что это от радости, но потом понимает: нет. Дело в том, что со страниц письма на нее словно смотрит мать. Мать, которая будет слишком широко улыбаться ей на прощание, глядя, как дочь уходит в новую жизнь, и еще долго будет улыбаться, долго будет махать рукой после ее ухода, пока не уверится, что Фелисите не обернется, чтобы еще раз попрощаться, а потом, когда дочь наконец безвозвратно исчезнет за поворотом, закроет дверь и лишь тогда позволит себе стереть улыбку с лица. Фелисите вытирает слезы. Она не скажет маме, что отправляется в Ниццу. Пока нет. Это может подождать.

Зимняя ночь. Фелисите девятнадцать. Она во Вьетнаме, с Марин, преподавательницей чаесловия. Вскоре они найдут посреди джунглей волшебный чайный куст, который ищут уже десять дней. Может быть, завтра. Но в эту ночь Фелисите просыпается вся в поту. «Опять твоя мать? – сонно спрашивает Марин. – Ты должна вернуться?» Это не первый раз, когда Фелисите прерывает свои путешествия с чаесловом. Она нужна матери, она это чувствует. За три года, прошедшие после исчезновения Нани, маме стало хуже. Бывают дни, когда она не в себе. Мать не хочет покидать брошенную деревню Бегума. Однажды, вернувшись из Китая, Фелисите нашла Кармин распростертой на земле и истощенной. Перед отъездом она привезла матери припасы, но путешествие затянулось. Образ бледной, исхудавшей матери, которая едва не умерла оттого, что дочери не было рядом, стоит у нее перед глазами. С тех пор она стала уезжать реже. И с беспокойным сердцем. Потом Фелисите перестанет уезжать вообще. И вместо того чтобы стать чаесловом, вместо того чтобы странствовать по неведомым континентам в поисках драгоценных чаев, превратится в проводницу призраков. Она создаст себе упорядоченную жизнь из привычек и рутин. Чтобы оставаться в Ницце. Чтобы присматривать за мамой.

Вторник. Фелисите двадцать четыре. Тридцать. Тридцать семь. Сорок пять. Единственное путешествие, которое у нее осталось, – к развалинам Бегума. Там, наверху, ждет мать – или то, что от нее осталось. Осталось не так уж много. Силуэт, голос. Случаются стычки, когда Кармин не узнаёт Фелисите. Когда прогоняет ее из деревни, швыряясь консервными банками. Когда оскорбляет дочь, которая пытается предложить чай. Время от времени – редко – Фелисите на несколько теплых минут вновь обретает мать, такую, какой та осталась в ее воспоминаниях.

Или в части воспоминаний. В блестящем и приглаженном варианте.

Эти воспоминания только что были перевернуты с ног на голову.

«Твоя мать забирает у тебя все и не дает ничего, – прошипела Агония в ту ночь, когда мир раскололся. – Или дает ровно столько, чтобы удерживать тебя при себе. Как наркоманку, которой подсовывают немного дури, совсем чуть-чуть, чтобы не сдохла и продолжала работать. А та еще и благодарит».

Раскладывая по карманам обручальное кольцо, альбом и два акта о браке, Фелисите в последний раз смотрит на сотню отражений в шкатулке, большеглазых, с бледными щеками. Они уже не разыгрывают свои сценки.

Она захлопывает крышку и больше не открывает ее.