Текст книги "Властелин Урании"

Но второй подсчет, который тут же произвели, подтвердил мою правоту. Тут уж господин Браге без малейшей скромности восторжествовал над насмешниками. Грудь выпятилась, глаза засверкали, едва не затмив блеск его носа. Чтобы умерить столь буйное тщеславие, король велел спросить меня, сколько волосков в его бороде. Эта острота привела и восторг всех присутствующих за исключением его наследника, будущего короля Христиана IV, который был чуть постарше меня.

Он был наряжен в длинноватый зеленый камзол, его подбородок несколько выдавался вперед. Рядом с ним стоял Мунк, один из членов королевского совета, тощий, чернявый, как ворона, в серых коротких штанах, собранных в складки на коленях. Его шпага, торчащая из-под плаща и при каждом наклоне приподнимавшая его, напоминала хвост той самой птицы, чей клюв он также гордо выставлял напоказ. Тонкость, длина и заостренность его носа, должно быть, оскорбляли чувства моего господина. Впрочем, мне не потребовалось много времени, чтобы осознать, что господин Браге во всем усматривает поводы оскорбиться и, стремясь заклясть грозящую ему немилость, лишь ускоряет наступление беды.

На следующий день он допустил промах, утверждая, что подлинное достоинство присуще одной лишь науке, и призвав юного принца в свидетели своей правоты. Сеньор заявил старому монарху, что он, мол, не сомневается: придет день, и ему удастся убедить его сына, будущего государя, изучить астрономию и обратить свои помыслы к возвышенному. На что принц, без сомнения, сильно задетый, отвечал, что величие человека не зависит от рода его занятий: мудрецы, без сомнения, встречаются и среди смотрителей маяков, но было бы затруднительно отыскать смотрителя маяка среди мудрецов.

Для моего хозяина эта фраза прозвучала весьма недвусмысленно. Юный Христиан, даром что не интересовался ничем, кроме кораблей, таким образом давал понять, что ему ведомы резоны, побудившие его отца короля Фридриха отнять у господина Браге должность и поместье в Куллагоре, что в пяти милях от входа в пролив. Он допустил, что там погас маяк, из-за чего суда терпели кораблекрушение невдалеке от Кронборга, у мыса Куллен.

Господина моего страшно уязвили слова этого мальчишки, напомнившие о его унижении. Из-за них он всю ночь не спал. Я слышал, как он у себя на ложе сопел и постанывал: уж очень мрачным предзнаменованием показалась ему не по возрасту едкая сообразительность будущего монарха.

Назавтра старый король почувствовал себя дурно и посетителей не принимал. Наше судно приготовили к отплытию после полудня, но прежде королева послала за мной, ей ведь тоже хотелось, в свою очередь, проверить, что у меня за память. Она заговорила со мной запросто, без церемоний и правил этикета, и сообщила, что мой Господин, которого в то утро задержал у себя управляющий морского ведомства, распорядился, чтобы меня оградили от любопытства зевак и злобных выходок – предосторожность, свидетельствующая о благородстве и чувствительности его сердца.

При виде моего брата-нетопыря ее величество королева чуть не расплакалась. Но когда я оказался способен пересчитать по памяти сто сорок пять изразцов, которыми выложена северная галерея второго этажа, ее вместе со свитой охватило шумное веселье, к которому в очаровательном согласии присоединились ее белые собачки, слуги и племянницы. Их рукава с подкладными плечами пышно колыхались, нежная белизна всех этих шелков трепетала в лучах солнца, словно крылья морских птиц, а ноздри мои впивали пьянящий аромат роз и жимолости.

Меня привели в комнату, где хранились всяческие диковины. Там я с завязанными глазами перечислил предметы, которые знал по именам: черепаховый маникюрный прибор, кувшин для воды с двумя носиками, разные пестрые пустячки и флаконы из перламутра. Вещи же которых не мог назвать, я описал, очень повеселив этими описаниями дам.

Как же вышло, спрашивали они, что на острове Гвэн я им ни разу не встретился? (Королева в предыдущем году гостила там дважды.).

Я отвечал, что господин Браге поручил меня заботам Якоба Лоллике, чтобы я немного поучился латыни, а на его службе я в ту пору еще не состоял. Его доброта не знает предела: он меня приютил, кормил, одевал, сверх того я ему обязан жизнью, тут я безо всяких околичностей объяснил почему. В ответ некоторые из присутствующих как бы про себя (но так явственно, что я как будто своими ушами их слышал) присовокупили, что публика, по правде сказать, так охотно толпится в Ураниборге только из желания вдоволь; посмеяться над его новым хозяином. Его чванство, его манера гундосить, его супруга, женщина низкого происхождения, настолько слабая умом, что он, пытаясь это скрыть, просит ее перебраться на соседнюю ферму, чуть кто пожалует в гости, – все это при дворе служило постоянным поводом для шуток.

Ее величество тем не менее оставались к нему снисходительны, что и доказали вскоре, когда умер король. Юный Христиан и регенты избавили господина Браге от забот, доставляемых размерами и разнообразием его расходов. Смена короля почти ничего не изменила, привилегии, которыми он уже располагал, остались при нем. Тут ему помогла София Браге, его сестра, вышедшая замуж за дворянина из Скании на шестнадцать лет старше ее, у которого, впрочем, хватило ума, не успев одряхлеть, оставить жену вдовой, – это благодаря ее предприимчивости Сеньор не утратил расположения королевы и продолжал пользоваться доверием двора. Но его астрономию там в грош не ставили. Королева любила лишь медицину. Снадобья и рецепты, воскрешающие и оберегающие женскую красоту, на склоне лет убедили ее в ценности науки. Она в неописуемом множестве закупала кремы и пудры для своих приближенных и племянниц.

София, кое-что смыслившая во врачевании больных, прислала ей некоего Геллиуса Сасцеридеса, встревавшего за счет господина Тихо в его занятия алхимией, она хотела удалить его от брата. Если бы не ее вмешательство, безумие этого человека стоило бы мне жизни. У Геллиуса были круглые неподвижные глаза, он смотрел косо, как петух, и, по примеру своего господина, в одежде явно копировал цвета петушьего оперения. Ему взбрело на ум избавить меня от моего брата-нетопыря посредством хирургической операции, которую он намеревался произвести собственноручно с помощью хозяина дома. Он показал мне картинку из «Aurora Consurgens»,[6]6
  «Aurora Consurgens» (лат.) – «Аврора Восходящая».


[Закрыть] где были изображены двое сидящих на земле детей, у одного из них на том самом месте, где я носил свою славу и бремя, зияла кровавая дыра.

Как?! Он хочет избавить меня от моего двойника, чья душа пребывает среди ангелов, а тело подвержено тяготам земным? «Ну да, и после этого ты сможешь бегать, как все мальчики твоих лет», – сказал мне Геллиус.

Ему более всего прочего не терпелось испробовать на мне тот самый порошок из спорыньи, который он десять лет назад изготовил для моего хозяина, а тот тщетно пытался применить его как средство против кровотечения моей матери.

К тому же мой дух не давал ему покоя с тех пор, как он повстречал в Виттенберге итальянца, мастера в искусстве запоминать, который станет потом известен всей Европе под именем Джордано Бруно. Мое уродство Геллиус считал свидетельством греховности. Он был столь озабочен постоянными мыслями о грехе, что совсем спятил. Страсть к искоренению порока в сердцах ближних терзала его нощно и денно. Но подозревая в каждом тайную скверну, он в конце-концов сам начал внушать окружающим те же подозрения, так что большинство учеников, обитавших в Ураниборгском дворце, считали его лжецом, похабником, содомитом. Изучая мое строение, он аж облизывался, щупая зад моего брата, хотя мяса в нем было не больше, чем у козленка.

Никто не любил Геллиуса. Мадам Кирстен наперекор мнению супруга стремилась уберечь своего юного сына Тюге от его влияния и даже присутствия. И хотя он был не лишен привлекательности, его ладный костяк, создание милосердного архитектора, обеспечил ему широкие плечи, отменную посадку головы, плоский живот, люди сторонились его желто-зеленых глаз, рыжей бороды, высоких и румяных скул какие бывают у норвежских моряков. К тому же я совершенно уверен, что год спустя не кто иной, как он, отравил Элиаса Ольсена.

Зрение у Геллиуса было еще хуже моего. Он не обходился без стеклянной лупы, занимаясь алхимическими опытами – Сеньор называл сию науку «земной астрономией», составлял смеси ртути, серы и свинца, золота, сурьмяного королька, ему одному дано было преуспеть в этом, хотя сам он и страшился последствий такой удачи. Результат они оценивали вместе, защищая глаза тюлем, с его внутренней стороны просвечивал латинский вензель «Uraniburgum», тот самый, которым вскоре станут помечать все издания, выходящие из островной типографии. По причинам, разгадать которые затруднительно, Геллиус приобрел большое влияние на нашего хозяина. Хоть господин Браге сомневался в успехе этого замысла, он, без сомнения, позволил бы ему отделить меня от моего брата, иными словами, убить, но тут выручил присущий мне дар преступать пределы дозволенного: я дерзко подмешал к шутке угрозу вечного проклятия.

– Ваш брат, лишенный жизни при вашем рождении, никогда не одобрит вас, если вы пожелаете умертвить моего брата, – сказал я Сеньору.

Обескураженный, он застыл, отставил свою оловянную кружку, локтем оттолкнул слугу, когда тот попробовал было ее наполнить, и вопросил тем протяжным, торжественным голосом, который он с изнурительным усилием умудрялся извлечь из своей груди в случаях, когда обстоятельства казались слишком серьезными, чтобы гундосить:

– Мой брат? Откуда ты узнал о моем брате? Кто тебе сказал, что мое рождение совпало с его смертью?

– Вы сочинили поэму, чтобы почтить его память, – отвечал я. – Свидетельство этого, оставленное вами в типографии, попалось мне на глаза. Но если бы я не вспомнил об этом, сейчас он сам нашептал бы мне ваши строфы, дабы убедить вас сохранить мне жизнь, которую вы некогда мне даровали.

– Да кто же собирается отнять твою жизнь?

Я указал на своего хирурга, стараясь не встречаться с ним глазами.

– Геллиус Сасцеридес, безусловно, сделает это, если попытается отделить меня от брата. Благодаря этому двойнику, которого вы зовете летучей мышью, я сам во сне пролетаю по ночному небу, чтобы узнать повесть свершившихся судеб.

Он рявкнул на музыкантов, и те умолкли. Теперь тишину нарушали только плеск фонтана, звяканье подносов да шум, что доносился из кухни.

– Говори, – сказал он. – Мне не терпится узнать, что случится со мной завтра.

Я глянул на его сестру, в тот день я увидел ее впервые. Низкорослая, полноватая, София зато была приятна лицом, за ее обширным лбом скрывался тонкий, проницательный ум, отмеченный веселостью, которой не смог пригасить даже траур по мужу. Она-то и пришла мне на помощь. Мой недуг внушил ей сострадание. И мои дерзкие слова ей понравились. Хирургические замыслы Геллиуса она считала безумием. К тому же, как она заявила, у него не остается времени заняться их осуществлением, ведь королева призывает его к себе в Кронборг.

Потом она приказала налить мне пива в кубок, который я тотчас осушил, и положить на мою циновку лимонную дольку, запеченную в меду. А когда в ее честь давали обед, еще добавила, что ее очень обяжут, если станут обходиться со мной мягко. На остров она прибыла утром, сойдя на берег в сопровождении служанки, маленького сына, черного пса по кличке Турок, двух лакеев с гнедыми конями – они их вели в поводу за кольца, продетые в нос, – француженки-белошвейки и садовника, так как она выращивала растения во все времена года, прикрывая их от мороза стеклянными рамами, которые возили за ней повсюду.

А вот что до жены Сеньора, выглядевшей страшно неестественно в шляпке, из-под которой выбивались ее белобрысые пряди, в прикрывающей грудь прямой пелерине с черными полосками и пышными рукавами, – так вот она, больше смахивала на Бенте Нильсон, когда та по утрам, сидя на табурете и глядя на проходивших мимо поденщиков, только что отведавших ее пивной похлебки, еще так недавно ворчала на меня: «Иисусе милосердный, какой же ты грязнуля!»

Урожденная Кирстен Йоргенсдаттер, супруга Тихо Браге, по происхождению совсем не была ему ровней. У нас таких простолюдинок, проводящих жизнь при знатных господах, зовут «слайфред», и даже если над их детьми, согласно датским законам, не тяготеет позорное клеймо незаконнорожденных, двусмысленность их положения тяжким бременем ложится на плечи. Нижняя губа Кирстен уныло отвисала на ее массивный подбородок. Робкая, усердная, она ничего так не; любила, как игру на виоле, пение и церковные хоры. Она не спускала глаз с самого высокого из музыкантов, который торчал перед ней, словно заводная игрушечная цапля, ожидая, чтобы Сеньор подал знак и механизм привели в движение.

Однако сейчас хозяин дома хотел слушать не музыку, а меня.

– Подойди, – приказал он.

Я сделал шаг вперед и отвесил поклон всем присутствующим. Енс Енсен Венсосиль, новый пастор церкви Святого Ибба, был на этом обеде в числе приглашенных, еще за столом сидели один дворянин из города Роскилле, где за Сеньором числилось несколько должностей и откуда он получал значительный доход, немецкий астроном, совершенствовавшийся в своем ремесле при гессеннском ландграфе, английский торговец Филд, который назавтра подарил мне живую сороку, и первенец Господина, юный Тюге, чьи голубые глаза вечно взирали на меня с ужасом, который называют священным, ибо в страдании ближнего ему виделись черты Христа.

Охмелев от пива, что со мной, начиная с десятилетнего возраста, случалось частенько, я едва держался на ногах. Дворяне настойчиво побуждали меня напиться допьяна, чтобы поглядеть, как я, сплоховав, буду падать или вывалю все, что съел, перед носом собаки, привязанной к одному из стульев.

– Вчера, – проговорил я, – боясь, как бы господин Геллиус не пожелал вырвать моего братца из моей утробы, я, перед тем как уснуть у себя под лестницей, попросил Господа нашего избавить меня от этого испытания, и тогда я увидел во сне царство мертвых.

– На что оно похоже?

– Оно совсем как земли Исландии, белизна снегов и сияние небес подсвечены пламенем, что вырывается из земных недр, а льды светло-голубые, будто очи девственницы.

– Что еще ты видел?

– Среди облаков я услышал голос моего брата-нетопыря, он меня успокоил: иди, говорил он, я подам тебе знак.

– Что он хотел этим сказать?

– Что он оберегает меня. А насчет знака, это наверняка не что иное, как возвращение того Божьего человека, прибывшего сюда из Исландии, что был так добр ко мне недавно, когда я еще жил у Якоба Лоллике, благодаря которому вы соблаговолили обратить внимание на мой печальный жребий.

– Стало быть, по-твоему, он вернется?

– Я уверен, что он уже в пути.

Сеньор отнесся к этому самоуверенному пророчеству т раздражением.

– Что еще наболтал тебе твой нетопырь?

– Он мне сказал: «Больше не страшись быть отторгнутым от меня, но скорее опасайся, что тебя разлучат с твоим Господином, ибо ты без него погибнешь и от жителей острова не дождешься ни капли сострадания. Но этот благородный муж добр, он справедлив и подобен царице пчел, той, что не кусает, но впятеро крупнее своих сородичей, власть же ее полна благости и милосердия».

Это уподобление, почерпнутое мной накануне из книги символов, крайне мало подходило к сеньору Браге, чье господство над обитателями острова отличалось, напротив, сугубой свирепостью. Впрочем, он и не поверил моим похвалам, отмел их презрительным жестом. Но картины царствия небесного, якобы виденного мной, его очаровали, и он, похоже, впал в меланхолию.

Тут его ученик Христиан Йохансон, наделенный очень нежной душой, к тому же сирота, питавший к своему учителю болезненно пылкую привязанность, а утешения искавший у дворцового управляющего Хафнера, попытался заткнуть мне рот:

– Ты пьян, замолчи, – сказал он.

– Кто остерегается опьянения, тот и правды боится, – отвечал я, снова повторяя фразу из книги «Эмблемы», ведь в ту пору моя память заменяла мне способность суждения, это диво дивное, что она, снова и снова выручая меня, никогда не попадала впросак.

Сеньор – чьи усищи, вызывающе торча на его надутой морде, напоминали усики какерлакера, которого мельник Клас изловил в липкой смоле и велел изжарить в ямке на откосе – распорядился, чтобы я сию минуту прекратил жевать. Обещал, что распорядится принести мне разделочное блюдо с кусками самого лучшего мяса, если я еще получше растолкую ему пророчество относительно слона.

Само собой (прибавил он, обращая этот намек к своей супруге), чья-то болтливость дала мне возможность проведать, что король наградил его орденом. Оттого я и смекнул, что он должен взять верх над своими недругами при дворе. Тем не менее он желает знать, в чем именно выразится эта его победа. Я отвечал: «Ваши владения на севере принесут вам доход, и вы получите от королевы круглую башню для своих наблюдений».

София Браге тут же заверила своего брата, что ему следует беречь меня и лелеять. С той минуты, как высадилась на острове, она выжидала удобного повода, чтобы сообщить счастливое известие: посещение Гвэна двумя регентами, что состоялось после кончины короля Фридриха, принесло свои плоды: кроме доходов от ленного владения Сеньора, его норвежского фьефа на берегу Северного фьорда, которые покроют все его чрезмерные траты, королевство предоставляет в пользование господина Браге круглую башню для его астрономических наблюдений. Она расположена в конце Фарвергаде, копенгагенской улицы красильщиков, возле крепостной стены, рядом с их домом.

Если то, что касалось Нордфьорда, связанных с этим многонедельных придворных интриг и счастливого их завершения, мне еще мог рассказать какой-нибудь лакей или гость, то предоставление крепостной башни в пользование Тихо Браге как свидетельство особого доверия к нему государыни являло собой милость непредвиденную. Эта новость не могла быть известна никому, по крайности из тех, кто не состоял в непосредственной связи с Богом или дьяволом.

Меня подозревали и в том, и в другом. Сеньор давал понять, что, по его предположению, я прочел в тайных свитках Лукавого знаки людских судеб, чем нарушил божественные законы и оскорбил Христа. Он меня опасался, не любил и, если бы не этот страх, который я ему внушал, несомненно, помыкал бы мною еще куда грубее, тогда разве только сестра могла бы смягчить его неприязнь ко мне.

Она сообщила мне известия о Якобе Лоллике, ныне он ведал приходом по соседству с дворцом Кнутсторп. Меж тем музыканты все еще играли. Сотрапезники повеселели, у них развязались языки. Наконец, когда они отвлеклись от его персоны, Господин велел мне приблизиться и стал выспрашивать, что имеют против него старик Ассарсон, Клас Мунтхе и еще многие жители селения.

– Кто-то настраивает их против вас?

– Это именно то, о чем я тебя спрашиваю, скотина ты этакая.

Фюрбома в благодарность за то, что предупредил его об опасности бунта, он упек в тюрьму.

– Как я могу лучше вашего знать, что у них на уме?

– Потому что ты один из них! – выкрикнул он так громко, что все могли слышать. – Ты плоть от плоти этого сброда, злоумышляющего против меня и не желающего мне повиноваться! Эти негодяи с их ленивыми телами, сердцами бунтовщиков и мелкими, злобными душонками тебе сродни, вот и выкладывай сей же час, что они задумали!

В скором времени он намеревался заложить в Голландской долине бумажную мельницу, а чтобы пустить ее в ход, требовалось, невзирая на малый уклон островной почвы, произвести осушительные работы. Но прежде он хотел узнать от меня, какими средствами ему надлежит добиться от своих работников исполнительности и послушания.

– Расспросите Густава Ассарсона, – посоветовал я, приметив, что его сестра слушает наш разговор. – Этот малый очень не прочь вам понравиться. В прошлом году, заставляя меня показывать морякам и слугам ваших гостей моего брата-нетопыря, он говорил, что надо бы как-нибудь представить меня Сеньору, дескать, он к вам вхож, когда пожелает, а вы бы его за это наградили.

– Ему и соврать недолго, – буркнул хозяин.

Но тотчас же господин Браге, оставив эту тему, повелел мне до завтра хорошенько обдумать его вопрос: в том не признаваясь, он вновь склонялся к мысли, что я колдун. Но во мне проснулся мой шутовской нрав, и я отвечал: «Выдавайте своим рабочим вдоволь пива, два дня подряд поите их, сколько влезет, и повторяйте это каждые месяца три, тут уж бунта и в помине не будет».

Он пригрозил отправить меня в тюрьму за компанию с Фюрбомом, совет же отверг, а между тем лучше было бы к нему прислушаться. Но если бы сильные мира сего были разумны, дела в нем пошли бы еще хуже, ведь никто из них не соблаговолит дать себе труд управлять.

Как раз подошло время вставать из-за стола, и тут Сеньор принялся донимать Геллиуса, нарочно желая унизить его перед Йохансоном и прочими, которые отправились было подбросить дров в печи комнаты наблюдений, нашей обсерватории. Он позвал их обратно, чтобы никто ничего не упустил из этого урока: наверняка хотел им показать, как они дорого поплатятся, если вздумают разглашать тайны его науки по германским городам, откуда и прибыла половина его учеников.

Он начал так:

– Я получил от Джордано Бруно, этого итальянца из Нолы, о котором ты мне рассказывал, его книгу и письмо. И то, и другое крайне нескромно, он мне возвещает, что, дескать, мы с ним, он и я, пришли к одному и тому же научному выводу относительно бесконечности небес и того, что он именует «невыносимой гордыней мысли Аристотеля». Главное, он приписывает себе комментарии и размышления, которые естественным образом вытекают из книги, напечатанной в Ураниборге под именем нашего добрейшего Элиаса. Да и другие соображения, также вышедшие из этих стен. Геллиус очень походил на петуха – не только пестротой наряда, но и его оттенками, лицом, круглыми глазками. Он по-петушиному задрал голову и заявил, пытаясь изобразить улыбку терпения:

– Разве ваш друг Дансей, посол короля Франции, не встречался в Лондоне с Джордано Бруно, прозванным Ноландцем? Я сам слышал, как вы упоминали об этом в прошлом году. Вот от кого он мог узнать все, что понадобилось для такой книги.

– Дансей ничего не смыслил в астрономии. А Кастельно, у которого он гостил, посланник Франции при дворе Елизаветы, смыслил в ней, если это возможно, и того меньше. Так что, полагаю, именно ты, Геллиус, желая пустить пыль в глаза этому обществу болванов, выдал им кое-какие здешние секреты.

– А я знаю, – вскричал я, стремясь показаться забавным, – знаю, почему он задумал разрезать меня надвое! Он хочет принести в жертву скорее мою половинку, чем свою!

– Ты это о чем? – спросил Господин.

– У него тоже есть свой припрятанный братец, только он весь внутри, ничто не торчит наружу. Крыльев у него нет, но он терзает ему нутро, как тот орел, что пожирал печень Прометея.

Хозяин и его сестрица стали смеяться над Геллиусом. Я совсем обнаглел и принялся изображать перед ними петушка, прося, чтобы мне простили скудость моего оперения. Что до Геллиуса, он, вырядившись в слишком куцый плащ, сплошь расшитый зелеными и голубыми узорами, и полосатые кюлоты в немецком духе, покинул остров в тот самый час, когда к его берегу подплывала барка с красной обшивкой, а на палубе, на самом виду, стоял высокий человек, гость из Исландии, чье прибытие было мною предсказано.

Да, то был Одд Айнарсон, с его безбородым лицом, с длинными белыми волосами, что спускались из-под черной шляпы с узенькой серебряной лентой, в рясе из льняного грубого полотна, протертого на колене. В тех краях, столь близко соседствующих с царством вечности, но овеваемых земным Бореем, откуда он прибыл, ему был присвоен сан епископа, но одевался он как простой священник. Когда он взбирался по крутой тропе от пристани, я все смотрел на него, и сердце щемило от мучительного предчувствия: он слишком часто спотыкался. Полы его плаща трепетали на ветру, словно крыло раненой птицы. Цвет его одежд напомнил о сороке, которую в то же утро подарил мне Филд, тот самый торговец из Англии, что сидел вчера за столом и сказал мне: «Take it with you and pray for me».[7]7
  Take it with you and pray for me (англ.). – Держи ее при себе и молись за меня.


[Закрыть]

Одд Айнарсон, которому меня представили заново, долго размышлял над успехами моей двойственной природы, потом вдруг глянул мне в лицо с несказанной добротой, что доступна лишь тем, кому их возраст позволяет увидеть, как раскрываются врата небес, и сказал: «Якоб прав, ты пришел на землю, чтобы подвергнуть испытанию гордыню твоего господина».

Вечером я понял, что он имел в виду. Дождь лил как из ведра, над медными фигурными крышами дворцовых покоев завывал ветер, этот тревожный звук метался по лестнице, достигая залы, где смешались запахи мокрой собачьей шерсти, одежды и кухни.

Во время обеда, затеянного в честь Айнарсона (которого уведомили, что я предсказал его прибытие, так как он явился мне в сновидении, хотя он шутливо возразил, что совершенно об этом не помнит), Ротман, придворный математик ландграфа Гессенского, человек редкостного обаяния, когда ему перевели остроту Сеньора насчет моих наглых ответов, обронил замечание, что заданный мне вопрос был более наглым, чем ответ. Тогда, разыгравшись, мне обещали полную безнаказанность, если я сумею придумать какой-нибудь воистину наглый вопрос.

Господин прикрикнул на музыкантов, чтобы сейчас же замолчали. Он, как водится, уже закусил удила, стал требовать от своей сестры Софии, чтобы ее люди перестали шуметь, но так этого и не добился, наседал на мадам Кирстен и ее дочерей, сидевших в дальнем конце стола, нежным голосом убеждая их не так громко смеяться, споря о том, кому Достанется деревянный календарик, но и тут не преуспел. Наконец он предоставил им стрекотать сколько влезет, сдержал досаду и велел мне приблизиться.

Разговор как раз шел о ночных наблюдениях, где моя роль (если я вправе претендовать на таковую) состояла в том, чтобы проверять последовательность записей, которые Ольсен делал при свете свечи под сенью подземного купола' Стьернеборга. В эти ночные часы, сказал я, все спит во мне, кроме моей памяти. С моим слабым зрением не увидеть того, что доступно острому глазу учеников нашего Господина – Флемлёсэ, Христиану, Ольсену и Кролю, прозванному Совой. К тому же, не попади я в окружение столь возвышенных умов, наделенных столь проникновенной зоркостью, я бы и помыслить не мог о том, какое множество звезд вращается над нами в небесных сферах.

– А между тем… – сказал я.

– Черт возьми! – завопил Сеньор. – Шумливость моих дочерей передалась их матери, за этом столом уже невозможно разговаривать! Замолчите, дамы!

– Быть может, – продолжал я, – где-то в подлунном мире развешаны еще тысячи звезд, но свет их слишком слаб, чтобы глаза жителей Земли могли различить его. Существуют ли они, пока никем не узнаны? Прежде чем Сеньор откроет новую звезду, чтобы она прославила его имя на всю Европу, она не существует ни для кого и, раз никто ее не видел, не существовала ни для кого во веки веков. Если бы люди, живущие на Земле, никогда не поднимали глаз к небесам, если бы зрение у них у всех было не лучше моего, каким образом устрашающее множество светил могло бы облечься для них реальностью? Если правда, что звезд в небе не меньше, чем вшей на бедняцком ложе (Ольсен меня уверял, что так оно и есть), и нашелся бы человек, который, на свое счастье, оказался бы нечувствителен к укусам вшей, не замечал бы, как они ползают у него по затылку, и не видел бы их, откуда бы он узнал, что они живут в складках его соломенного тюфяка?

«Так же и со звездами, – говорил я далее, – если никто отродясь не наблюдал их, как можно судить, существует ли та звезда или эта? Почему ей не находиться там или, напротив, здесь? Если никто не может сказать, где пребывает то, чего он не видит, почему не сделать вывод, что звезды, покуда никем не наблюдены, и не находятся нигде? И как то, что нигде не пребывает, может существовать?»

Айнарсон встрепенулся и возразил:

– Как? Да по той веской причине, что Создатель видит это, дитя мое. Господу, что парит над миром и блуждает в небесной ночи, ведомо число звезд, он помнит его так же, как помнит все.

И он наклонился к господину Тихо, спеша напомнить, что тот сулил мне безнаказанность, а я прекрасно видел, как соблазняло моего хозяина искушение на время забыть о своем обещании. (Что до меня, я был как громом поражен словами его гостя насчет Божьей памяти.)

С тем, что мой вопрос был воистину самым дерзким, какой только можно задать в доме астронома, согласились все, кроме Филиппа Ротмана, математика ландграфа Гессенского. Его глаза и нос отсвечивали желтым из-за близости подсвечника; он спорил с моим Сеньором по-немецки. Их беседа продолжалась долго и все на том же языке. Элиас Ольсен и особенно Ханс Кроль, под воздействием выпитого пива таращивший свои круглые глаза, стали вмешиваться в разговор, потом их примеру последовал и Христиан Йохансон, плененный горделивым простодушием моей речи.

Под конец сии высокоумные особы перебрались в зимнюю залу, поближе к высокой черно-голубой печи с львиными мордами, меж тем как я отправился восвояси, к себе под лестницу, где меня ждала моя птица в клетке из прутьев ивы – подарок англичанина. Я затушил пальцами свечку, улегся и задремал, сожалея о том, что существование вшей в постелях бедняков не остается ведомым одному лишь Господу.

* * *

На следующий день все ученики выказывали мне суровое неодобрение. Однако София, сестра господина, заявила что это несправедливо, и приняла мою сторону. Ее служанка по имени Ливэ, юная малорослая брюнеточка, вечно в голубом передничке и с пустой оловянной кружкой, шепнула мне, что из-за меня Сеньор распрощался со своим гостем на день раньше, поскольку их вчерашний спор принял такой оборот, который сделал немыслимым его дальнейшее пребывание под этим кровом.

Ротман, математик ландграфа Гессенского, и впрямь откланялся, извинившись и всем объяснив, что спешит отплыть, пока море спокойно. Меж тем он, наблюдая, как его люди грузят пожитки на узкую весельную лодку с немецким именем, дал одному из слуг приказ сесть на коня, выехать на дорогу, ведущую к садам Ураниборга, и отыскать меня, заглянув к мельнику Класу. Этот посланец вручил мне подарок – голубой футляр с очками его господина. Под крышкой лежала записка: «Animos astra ad alta traho»,[8]8
  Animos astra ad alta traho (лат.). – Душой устремляться в звездные выси.


[Закрыть] тем самым он побуждал меня к созерцанию величавой красоты звезд. Получив такой дар, я смог, глядя со стены церкви Святого Ибба, увидеть, как судно моего благодетеля удаляется в позлащенную закатом морскую даль, и это зрелище меня очень взволновало.

В это время София Браге пришла в церковь, чтобы помолиться. Когда мы возвращались в Ураниборгский дворец, я ехал на подножке ее кареты. Вдруг она и ее юная служанка, наклонившись ко мне, стали со смехом и шутками наперебой объяснять, из-за чего Сеньор повздорил со своим гостем. Немец утверждал, что Земля вращается. А наш Господин хотел доказать, что она неподвижна. Он говорил, что если бы это было не так, то шар, брошенный с верхушки высокой башни, никогда бы не падал вдоль стены отвесно, он отклонялся бы вследствие движения Земли. Юная Ливэ придвинулась ко мне вплотную, ее голая рука была совсем рядом, а черная прядь танцевала от ветра и скачки, она прибавила, что при таком рассуждении, ежели меня сейчас столкнуть с кареты, я шлепнусь наземь поодаль от ее колес. Тут госпожа София и лакей Хальдор, что правил лошадьми, оба расхохотались, а когда Ливэ увидела, что я тоже смеюсь, она поняла, что я совсем не тщеславен. С того дня мы подружились.