Текст книги "Властелин Урании"

Кристиан Комбаз
Властелин Урании

Христиане Борг,

Арне Боргу,

Франсуа Блюшу.

А ну-ка встань, а то тебя не видно!

Герда говорит, что ты – сынок ее дочери Альмы. Неужто она уже так выросла, а я так стар? Лица твоего мне не разглядеть, но твой взгляд я брюхом чувствую. Подойди ближе, полюбуйся на братца-близнеца, мы с ним накрепко связаны с самого рождения. Пощупай его тощий костяк, его локти, втиснутые в бока, кожу его, серую, как у нетопыря. Если я умру по его вине, в том будет справедливость судьбы, ведь и жив-то я благодаря ему. Не будь его, мне бы не видать ни одной из тех щедрот, о которых ты еще узнаешь.

Мой господин получил в дар от короля Дании остров под названием Гвэн, расположенный посередь Эресунна, между Ландскроной и Эльсинором с его замком.

Из Копенгагена туда можно добраться часа за три, ежели с попутным ветром. А уж коли он не попутный, так и вообще не доберешься. Морское дно у берега вымощено костями отважных мореплавателей. Беспокойна там волна, живой кажется, будто косяк рыбы кишит. Это души утопленников, пленницы пены морской, говорят, они прямо на глазах вскипают зловещей зыбью, и никто не смеет вглядеться в нее.

Остров и формой, и рельефом походил на боб, широкая часть этого стручка имела длину в один фьердингвай, узкая – в три. Посередке (там, где у боба зародыш) море прогрызло выемку, обрамленную куполообразными холмами, круто обрывающимися у кромки воды. У северной оконечности острова находилась якорная стоянка, защищавшая суда на рейде от ветров и течений. На южных склонах в пещерах над дюнами гнездились птицы. С западной стороны простирался песчаный берег с изрядной примесью гальки. В восточной части, что обращена к цитадели Ландскроны, там, где плато оказалось бессильно перед стихией, корни редких деревьев кое-как удерживали осыпи, но в общем эта скудная, ветрами исхлестанная земля была обделена лесом. Дважды в год здешние обитатели плыли к берегам соседней Скании,[1]1
  Скания – старинное название срединной части Скандинавского полуострова между проливом Эресунн (или Зунд) и Балтийским морем; ныне это шведская территория, но с 1658 по 1859 год принадлежала Дании. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] чтобы нагрузить свою барку буковыми поленьями. Так и вышло, что один из них повстречал там мою мать.

На ферме, где спящих поутру будят не столько крики морских птиц, сколько конское ржание, он ее обрюхатил и обещал, что возьмет в жены. Шесть месяцев спустя она, одинокая сирота, сломленная невзгодами, лишенная поддержки родни, высадилась на острове в надежде разыскать его, но судно ее нареченного потерпело кораблекрушение, он погиб.

Прошло еще два месяца. Она осталась на Гвэне и там в один прекрасный вечер 1577 года избавилась разом и от меня, и от прочих тягот жизни. Ее в ту пору приютил арендатор Фюрбом, на ферме у него жило три десятка батраков. Якоб Лоллике, островной пастор, тогда как раз только что обосновался у себя в приходе Святого Ибба. Это от него я узнал свою историю. В тот вечер, когда я появился на свет, он, срочно призванный к моей матери, дабы поручить небесам ее перепуганную душу, увидел, как в самую большую комнату фермерского дома, ошеломляюще великолепный, при шпаге, в сопровождении двух свитских, архитектора и слуг, вступил сеньор Тихо Браге.

При сем присутствовал арендатор Фюрбом, и его жена Биргит тоже была там, и их трое сыновей, и невестки. Поводом для столь многолюдного сборища, куда и сам Господин затесался, был мой братец-нетопырь, чьи голова и плечо терялись у меня в животе у самого бока, это из-за него моя мать разодрала себе все нутро, производя нас с ним на свет Божий. Когда она испустила дух, хозяин острова обратил взор на меня и сказал арендатору: «Если выживет, корми его. Я буду платить за его содержание».

На лице его, как рассказывал Якоб, выразилась жалость, впрочем, я не был ни единственным, ни даже подлинным ее объектом, ибо Сеньору совсем недавно довелось похоронить своего сына Клауса, сверх того он уже успел оплакать утрату дочери Кирстин, а еще раньше – своего первенца, так и не увидевшего света. В довершение всего, он и сам некогда (если допустимо как бы то ни было сопоставлять мое рождение с приходом в мир столь высокой особы) явился в этот мир не в одиночестве, а сопровождаемый братом-близнецом, который не выжил. Потому-то он и утверждал, будто моя участь тронула его сердце, неизменно присовокупляя, что он-де никогда не перестанет сожалеть о подобной неуместной чувствительности.

Таким образом, я был избавлен от неминуемой гибели волею Провидения и милосердием господина Браге, хотя, сказать по правде, к изголовью моей матери его поначалу привели только любопытство да склонность изображать из себя великого целителя. Он, как только туда заявился, прописал ей микстуру из спорыньи, что растет во ржи; это снадобье смахивает на смесь пива и древесной золы. Если верить Якобу, Тихо Браге впоследствии так мною гнушался именно потому, что не сумел остановить кровотечение у этой своей больной, стало быть, не простил мне, что она умерла.

Считается, что людская память не сохраняет впечатления первоначальных лет жизни. Что до меня, я бы и сегодня мог пересчитать все до единого деревья, росшие между селением и фермой Фюрбома, каменные домики с соломенными кровлями, перекладины лесенки, ведущей на мельницу, я помню каждую кожаную заплатку на мельничных крыльях, число деревянных ступеней, что вели к пристани, все пруды, каналы, округлые каменистые холмы, все выемки прибрежных утесов и то, какую бороздку оставлял в пыли след любой самой плохонькой тележки, проехавшей по острову.

Благодаря столь цепкой памяти я по части ума стал единственным в своем роде – если возможно, почти столь же неповторимой диковиной, какой являлся в смысле наружности. Память росла во мне куда быстрее, нежели все прочее. Детвора забавлялась, глядя, как я маюсь со своим братцем-нетопырем, таская его в сумке под рубахой – эта тяжесть выкручивала мне хребет. Из-за нее мой рост так и остался много ниже среднего. Меня принимали за карлика, но дураком никто не считал. Пастор прихода Святого Ибба, тот самый Якоб Лоллике с его ухмылкой, перекошенной из-за жировика, выросшего на щеке, с синими глазами, такими же, как у меня, цвета морской волны, а не прозрачной водицы, как у большинства датчан, он на меня, такого урода, смотрел как на дитя славы Господней; к тому же рождение мое пришлось на дни, когда половина жителей Земли созерцала комету: Лоллике, который мнил себя пророком, утверждал, что мне предначертана особая миссия.

Теперь-то я понимаю, в чем она состояла. Ты, возможно, тоже узнаешь об этом прежде, чем окончится мой рассказ. Но в те времена в поступках пастора, обучавшего меня латыни и защищавшего от деревенских, грозя, что, если мне причинят зло, он пожалуется Властелину, я видел не более чем простую снисходительность.

Меж тем протекло восемь лет, а Сеньор словно и думать забыл о моем существовании. На богослужения в приходе Святого Ибба я не ходил, если когда и случалось увидеть его свиту, так только издали, не разглядеть, нелады со зрением начались у меня уже тогда. Женщины Гвэна, считавшие меня плодом адских чар, при моем приближении осеняли себя крестом. Мужчины меня ненавидели, ведь я кормился из рук этого аристократа, ради которого король обрек их на изнурительные работы, посредством специального указа лишив права покидать остров. Я появился на свет в том самом году, когда вся жизнь этих поселян оказалась испорчена из-за непомерных амбиций их господина. Если я и не был прямой причиной их несчастий, то, надобно засвидетельствовать, мое бесполезное присутствие на земле являло собой следствие причуды Сеньора. Оно служило наглядным доказательством его власти, тяготевшей над этими людьми.

Чтобы еще более упрочить ее, он, едва прибыв сюда, заставил их построить красное здание с овальными куполами, увенчанными шпилями и колокольнями. Белобрысые архитекторы, большей частью голландцы, невозмутимо чванные, в кюлотах, пестрых, словно у сокольничьих, в отороченных куньим мехом перчатках, со страусиными перьями на черных шапочках, расхаживали по деревне, покачивая рыжими плюмажами, рассылали слуг вымерять дистанции и верхом носились по острову из конца в конец, выверяя карту островка. По вечерам архитекторы грелись у костра перед фасадом своего пустующего строения. А когда спускалась ночь, они, в окружении челяди и псов, хохоча, бродили по дорогам и тропкам, прогуливая вывезенных из столицы служаночек.

Вскоре уже могло показаться, будто все королевство – знать, управляющие, ученые и лакеи – снует туда-сюда среди этой строительной неразберихи, груд кирпича, бочек и досок. Главное здание было завершено года через три-четыре после моего рождения. Потом взялись строить флигель для слуг и типографию, разбивать сады. Островитянам-земледельцам пришлось забросить свои поля, чтобы украшать клумбы и высаживать редкие кустарники, вывезенные из Копенгагена. В доме Фюрбома, у мельника Класа Мунтхе и в большинстве других семейств, где люд шепотом судачил о своем господине, каждый спрашивал себя, какое касательство все эти сады, фонтаны и прочие ухищрения искусства имеют к наблюдению за звездами, ибо господин Браге имел честолюбивую претензию пересчитать всё, что сможет увидеть на небесной тверди.

Вот уж, право, задача, которую было бы в пору возложить скорее на плечи деревенского дурачка. Узнать, что столь могущественный феодал по доброй воле принялся за такое, – это была бы сущая потеха, если бы затея не оказалась до такой степени пагубной. У обитателей острова вскоре не осталось ни малейшего повода, чтобы усомниться в серьезности намерений господина, ибо он обходился с ними грубо, наказывал и тиранил безжалостно. Каждый здоровый житель мужеска пола, достигший тринадцати лет, должен был работать на него самое малое два дня в неделю, притом с восхода до заката.

Когда, покинув ферму Фюрбома, этот дом для гостей с его вонючими задворками, Властелин вместе с семейством, псами и целой оравой помощников вселился в свой дворец, который окрестил Ураниборгом, он еще счел нужным распорядиться, чтобы вырыли просторную ямину – ее он нарек Стьернеборгом. Над плоским квадратным дном этой ямы сверху соорудили террасу, накрытую медными куполами, под коими он разместил все приспособления своего искусства.

«Если он хочет смотреть на звезды, что за нужда в этих его расписных палатах с украшениями, зачем столько меди? Звезды и так прекрасно видны!» – роптали жители острова, докучая своим недоумением пастору Лоллике.

Последний им на это возражал, что в мудрость господина надлежит веровать так же, как во всеведение Господа нашего; впрочем, большинству из них Бог, равно как и сам король, особого трепета не внушал, а доверия здесь не питали ни к кому. Общим почтением пользовались только Клаус Неландер, Ольсон да старик Ассарсон. Они исхитрились добиться расположения Сеньора, вот и снискали уважение своей пронырливостью.

Если среди обитателей Гвэна и попадались существа, наделенные добротой сердечной, они были вынуждены скрывать это от всех прочих. Кроме пастора Якоба, его одноглазой соседки Бенте Нильсон, что по утрам сливала мне остатки пивной похлебки, недоеденной работниками с фермы Фюрбома, нашего мельника Класа Мунтхе (на чью мельницу я частенько глазел, пьянея от восторга, а мимо его дома, случалось даже, прогуливались дамы в бархатных платьях с собачками в бантах) да еще его дружка Ольсона-кузнеца, что все напевал мелодичным голосом и при моем приближении не умолкал, – кроме них, на острове не было никого, кто не шарахался бы от меня с ужасом.

А между тем моя внешность была не такой уж кошмарной. У меня были светлые волосы с густым золотистым отливом, выпуклый лоб – такой же, как сейчас, и очень красивые зубы, которых я никогда не показывал, поскольку находил мало причин для улыбок, а чтобы скалиться, уписывая жаркое из дичи, как его почем зря гложут здесь, да и по всей Богемии, поводов было и того меньше. В те поры, ты уж мне поверь, и речи не могло быть ни о сушеных фруктах, ни о лимонах, ни о пряниках. (Раз уж ты поглядываешь на корзинку, что стоит позади меня, бери там все, что пожелаешь. Подкрепись, потом слушай дальше.) На ногах у меня были почерневшие сабо или дырявые опорки. От рубахи разило овечьим потом и скотской подстилкой, которую давно бы пора сменить. Моя шапчонка из конского волоса подванивала жиром и пеплом, и мне нечем было прикрыться от стужи, разве что погреться малость у пасторского очага.

Якоб Лоллике взял на себя заботу о моем пропитании вместо четы Фюрбом, даром что денежки Сеньора они тем не менее прикарманивали да еще имели наглость требовать их у его управляющего Хафнера за те годы, когда я у них больше не жил. Они меня быстро прогнали с фермы, опасаясь за свой урожай – мое присутствие в их глазах выглядело зловещим предзнаменованием.

Выгоду из моих бед извлекли не только они. Сын Карла Ассарсона по имени Густав, пятнадцатилетний малый, уже сложенный, словно Геркулес, по тем временам наловчился выслеживать меня во всех укромных уголках острова – в леске, что на северной оконечности, в ложбинке прибрежного утеса, на мельнице, а позднее и на стройке бумажной фабрики, все для того, чтобы принуждать меня раздеваться перед моряками.

Итак, я против собственной воли превратился в забаву для судовых команд. За моток корабельного каната я давал им поглазеть на моего братца-нетопыря. По цене одного скиллинга разрешал трогать его, разгибать ему лапки, задавать тысячу вопросов насчет разных частей его тела, по общему мнению, навязанного мне волей некоего демона.

Для меня стали привычны жесты, которыми я – вот так – задирал рубаху и приспускал штаны с левого боку, там, где видна более сформировавшаяся нога моего брата-близнеца, вот эта, смотри (другая уже истончилась и скрючилась, будто птичья лапка). От этого я часто испытывал унижение, словно женщина, раздеваемая силком, но познал вместе с тем и сострадание пополам с гордостью, которых не могут не чувствовать женщины, открывая перед мужчинами то, что создано природой.

Моряков было множество. Властелин без устали принимал посетителей, их суда порой дня по три стояли в бухте. Некоторые были украшены гербами высокородных принцев, можно было полюбоваться и на них самих, когда они взбирались по тропинке, разубранные в пурпур и серебро. Якоб, читавший в их честь проповеди у Святого Ибба и много чего хранивший в памяти – благо он еще не утратил любопытства к Ураниборгским делам, – рассказывал мне об их родословной, кто откуда прибыл, какие торжества в их честь имели место на острове, даром что ко мне все это не имело ни малейшего касательства.

Из-за своей злосчастной подслеповатости я даже толком не разглядел королеву, когда она сходила на берег. Но Бенте Нильсон мне потом говорила, что карета Господина, везущая Ее Величество с племянницей, едва не застряла на крутой дороге, что поднимается от бухты. Кроме того, Якобу на следующий день полагалось произвести богослужение во дворце Ураниборга. Он описал мне наряды государыни и ее свиты, коль скоро меня все это занимало.

Рассказы, которыми он меня развлекал, пока учил читать, и стали причиной, отчего моя память так усилилась. Он развил во мне эту способность до столь выдающейся степени, что я, желая понравиться ему, стал играть ею и щеголять, а однажды он попросил меня показать это свое умение старому исландскому пастору Одду Айнарсону.

Взамен этот рослый седовласый человек поведал мне о чудесах своего далекого острова. Он описывал черную землю, что харкает огнем из-под ледяной коры и содрогается, нарушая покой величавых гор, и тысячи птиц, которые гнездятся у подножия прибрежных скал в грохоте прибоя и клубах пара, вырывающегося из земных глубин вместе с фонтанами кипящей воды.

Впечатление, произведенное на меня рассказом обо всех этих дивах, и посейчас все еще не гаснет. Брега снов и смерти, что ныне маячат передо мной, похожи на Исландию. Я ее не увижу в этой жизни. Что с того, если она ждет меня в той, другой?

Старик Айнарсон, когда я показал ему близнеца-нетопыря, взволновался ужасно, приподнимая его ножки, он весь дрожал. Он разглядывал мой бок там, где голова и плечо брата скрываются в моем теле, разгибал его тоненькие ручки, вздыхал со стоном, а потом, пролив слезу и расточив мне тысячи ласк, свидетельствовавших о невообразимой жалости, взгромоздился на коня, которого тащил за повод кривой слуга. Конь был так же высок и костляв, как сам пастор.

От крайних домов селения, где жили Якоб Лоллике и его соседка Бенте Нильсон, было не более трех сотен фаунеров до дворца господина Браге.

Часом позже другой пастор, горожанин, имевший приход в Ольборге, а сейчас державший путь к пристани, принялся меня исследовать подобным же манером. Этот был помоложе и жирен, словно католик, его физиономия мучительно кривилась, как мне потом сказали, виной тому была забота весьма серьезная, она-то и побудила его нанести визит Сеньору, он прощупывал мое пузо, изучал меня в полное свое удовольствие, но во время этой операции за ним примчался его лакей, потом они оба по неведомому мне поводу затеяли посреди дороги ссору с каким-то довольно большим человеком. В тот раз я впервые услышал его имя.

Его звали Николас Урсус. На нем был вычурного покроя кафтан, цветом напоминающий оперение индюка. Грудь он тоже выпячивал по-индюшачьи и парадную шляпу с подвитым, как букли, пером носил не без хвастливого вызова. Якоб сообщил мне, что этот господин сочиняет стихи. Его рыжеволосый слуга стал гнать прочь одного из сыновей Фюрбома, подоспевшего вскоре после того, как завязалась перепалка. В свой черед привлеченные шумом, с фермы выскочили две собаки и тоже приняли участие в ссоре, так что и Якоб вышел наконец, чтобы всех урезонить. Тут-то я и услыхал от кого-то из присутствовавших там, что Сеньор (без сомнения, наслушавшись рассказов исландца Айнарсона) послал за Якобом, чтобы расспросить его обо мне, а смекнув – я струхнул и сразу пустился наутек.

Меня проискали два дня. Даже Густав Ассарсон, выследивший большинство моих убежищ, не знал, где я провел, коченея от холода, целую ночь. То было подножие дерева, нависающего над краем пропасти. Добраться туда можно было не иначе, как уцепившись за одну из ветвей, что задевали прибрежный утес. Чтобы решиться на это, требовалась изрядная смелость, но мой страх перед Властелином был так велик, что вдохновил на подвиг.

Этого невероятного человека боялись все, смиренные и могущественные, хозяева ферм и поденщики. Рассказы Якоба о своих юных днях, проведенных в окрестностях принадлежавшего семейству Браге поместья Кнутсторп, ни в коей мере не годились для того, чтобы умерить мой страх, равно как та неумолимая суровость, из-за которой Сеньору приходится носить медный нос вместо настоящего, потерянного на дуэли, – такому человеку ничего не стоит ударить ребенка!

Увы, рассказывали также, что его отец Отто Браге был повинен в таких зверствах по отношению к своим людям, что после его кончины кто-то из них похитил его тело с Кагерёдского погоста, изрубил на куски и бросил воронам (которые не пожелали его клевать). Поговаривали уже и о том, что господин Тихо на острове Гвэн обходится с народом не лучше, чем его родитель в Кнутсторпе: следует по стопам отца и так же кончит; однако Якоб Лоллике твердил, что и помыслить не может, как такой ученый человек и добрый христианин будто бы «в свое удовольствие» жестоко и неправедно терзает собственных крестьян: он же избрал своим девизом «non habere sed esse»,[2]2
  Non habere sed esse (лат.). – Быть, а не иметь.


[Закрыть] что обличает в нем философа.

Мало будет проку, если узнаешь, что Сеньор поступает так безо всякого удовольствия, возражал ему на это старик Ассарсон. К тому же крестьяне острова Гвэн ему не принадлежат, они – собственность королевского дома. Из двух хозяев – прежний-то, старый придворный, проявлял добродушие, достойное истинного аристократа, а этот ведет себя как сущий волк – выбрать недолго, а у местных обитателей за последние семь лет было время решить, кто им милее, нынешний или его предшественник. И если пока что их предпочтение не проявилось вполне наглядно, они все же частенько его выказывают своими побегами, так что король уже был вынужден особым предписанием навечно запретить им покидать остров. Разве так себя ведут довольные своей участью?

Сеньор не только заставил их строить Ураниборг, но и принудил выкопать дюжину рукотворных прудов, заселив их карпами, по большей части вывезенными морским путем из водоема, что в Ландскроне, позади тамошней цитадели, где командует его старший брат Стен Браге. (Самый обширный из прудов Гвэна, достигающий в поперечнике около пятидесяти фаунеров и пяти – в глубоких местах, стоил островным жителям целого года работы.) Сверх того сельский сход, который в былые времена собирался у пристани Норребро, отныне стал совершенно бесполезен. Он теперь происходил у подножия крытой прогулочной галереи дворца, деревянного сооружения в форме трилистника, каждый лист которого поддерживала лакированная, также выточенная из дерева колонна. Высотой в три человеческих роста, галерея господствовала над садом.

Властелин выходил туда в сопровождении двух учение ков и своего управителя Хафнера и уведомлял сход о принятых им решениях, причем к возражениям оставался глух. Еще мгновение, и он удалялся, оставляя этих шестерых во главе с Ассарсоном – Ольсонов старшего и младшего, мельника Класа Мунтхе, рыбака Неландера и Христиана Мортенсена – обескураженно стоять перед галереей, обрамленной цветником в форме звезды. Да еще они были вынуждены, возвращаясь в селение, всякий раз проходить мимо служб и тюрьмы, где стенали их односельчане.

Об этом застенке ходили слухи, наводившие на меня ужас, какой и по сей день внушают мне любого рода подземелья. Тому виной мое рождение, слишком оно было трудным. Память моя навеки сохранила страх остаться погребенным в материнском чреве, мне ничто так не любо, как деревья, скалы, мельницы, высокие кровли да холмы, где раздолье птицам. Оттого-то на меня и подействовал так сильно рассказ Айнарсона, исландского пастора. Он с ранних лет вселил в меня грезы, мне часто снилось, как я взбираюсь на горы той дивной страны, чьи снежные вершины блистают среди туч над мерцающим морем, а там, вдали, сияние вод и свет небесный сливаются воедино.

Стало быть, тюрьма Господина была моим кошмаром, равно как и собственная его персона, и примирительные речи, что вел на его счет Якоб Лоллике, ничего не меняли. Пастор, конечно, питал большое почтение к науке, но мирские соблазны и привилегии знати влекли его еще больше. А коль скоро его господин пользовался благосклонностью короля, он питал надежду получить приход в Скании. Когда нам случалось оказаться вдвоем на Вестернесском берегу, он, устремляя взгляд туда, где замок Кронборг, восклицал: «Подумать только, что дворец столь высокородного принца и моя церквушка глядят друг на друга с двух противоположных берегов! Не правда ли, это символизирует смиренную долю пастыря среди суетных дел мира сего?»

Всякие эмблемы и символы Якоб обожал. Он не жалел красок, расписывая мне дворец Кронборг и жизнь, которую там ведет монарший двор. После дождя, когда воздух особенно прозрачен, я часто уходил на Вестернес один, чтобы в свой черед пялить глаза, пытаясь различить четыре шпиля королевского дворца, но какой бы ясной ни была даль, я ничего не видел, мое зрение слишком слабо.

Вот почему однажды, задремав меж двух валунов на песчаном берегу, я не обратил внимания на человека, бредущего в воде неподалеку от берега. Думаю, что я, вероятно, принял его за пешего рыбака, однако этот незнакомец, который шел согнувшись, вдруг распрямился, вода с него полилась ручьями, и он гортанным голосом, похожим на крик гуся, позвал кого-то, кто находился у меня за спиной.

Мне и в голову не пришло оглянуться, чтобы посмотреть, к кому он обращается, настолько меня поразил его вид. Он был велик ростом, наг, грудь покрыта рыжей шерстью, бороду того же цвета перекрывали длинные усы, торчащие, словно плавники амиура, рыбы-кошки. Череп у него был почти совсем лысый, но главное, на месте носа зияли две дырки, совсем как у неведомого утопленника, в прошлом году выброшенного штормовой волной на берег, где я его хорошенько рассмотрел. (Утопленникам, попадающим на наш остров подобным образом, на кладбище ходу нет, ведь никто не ведает, крещенные ли они. Их зарывают в песок там, куда принесет волна.)

Велико было мое замешательство, но оно стало еще больше, когда я сообразил: передо мной Сеньор собственной персоной. Те двое, что его сопровождали, схватили меня за шиворот, чтобы представить ему. Один из них, подумав, что я пытаюсь спрятать украденное, задрал мою рубаху, и на свет явился мой брат, такой же самый, каким ты его видишь перед собой, с головой, утонувшей в моем боку, с ножками одна другой меньше и ручками-палочками, скрюченными, будто цыплячьи крылышки.

От неожиданности он выпустил меня из рук. Я, исполненный ужаса при виде Сеньора с его носом мертвеца, шарахнулся в сторону, весь дрожа, да и задал стрекача. Тотчас же он приказал меня изловить, но где там: я так хорошо знал здешние скалы, что мои преследователи остались ни с чем.

Остаток дня я провел в страхе: боялся, что меня обнаружат. Конная повозка до самого вечера разъезжала по дорогам. Она часто останавливалась, и три человека принимались озираться вокруг. Имелись основания предполагать, что они все еще разыскивают меня.

На самом же деле они суетились ради одного поляка, молодца в бледно-голубом камзоле, ярко-оранжевых штанах и черной шляпе с прямой тульей и серым верхом, увенчанной огненным, пером, подобранным в цвет штанов. Он шастал по острову, измеряя все подряд, дабы начертить карту для Сеньора. Когда утки, бывало, все разом раскрякаются в своих загонах, Бенте Нильсон говаривала: «Это поляк измеряет им клювы».

Якобу Лоллике я и словом не обмолвился о случившемся, но в тот же вечер ему приказано было явиться во дворец Ураниборг. Он ведь обратился к господину с прошением, согласно которому он-де жаждал поближе познакомиться с небесными светилами. (Таким образом он рассчитывал показать, что он не из тех, кто падок на почести, дабы приобрести их тем вернее в награду за это мнимое бескорыстие.)

Итак, назавтра он туда явился, велел доложить о своем прибытии и предстал перед хозяином острова. Но Тихо Браге перво-наперво сказал: «Приведи нынче же вечером этого ребенка ко мне. Я решил устроить ему экзамен».

Бенте занялась моим туалетом, переодела меня в рубаху из стираного рванья. Якоб сказал, что Сеньор, наслушавшись обо мне от своего гостя Айнарсона, желает теперь собственными глазами узреть мое природное устройство и, ежели я сумею преодолеть робость настолько, чтобы возбудить любопытство сего родовитого господина, проявив необычайные возможности своей памяти, моя судьба устроится наилучшим образом, а заодно и ему выпадет удача.

И вот слуга, посланный за мной, явился. Он повел меня ко дворцу, меж тем как небо, еще затянутое тучами после дневного ливня, над морем мало-помалу яснело.

Стекла дворцовых окон отражали этот дальний свет. Выше окон, на самом верху, вокруг копыт крылатого коня кружили голуби, словно языки пламени в гомонящем костре. Мы обогнули обсаженную деревцами крепостную стену, прошли аллеей, по обеим сторонам которой были разбиты звездообразные клумбы – слева о пяти, справа о шести лучах. По ту сторону резных перил, чьи изящные линии гармонировали с продуманной красотой парка, да вдобавок украшенных с обоих концов выточенными из камня шарами, мы вступили на гладкую площадку, посыпанную кирпичной крошкой.

Портал обрамляли мраморные колонны, а вверху имелась ниша, дающая приют ангелу с воздетыми к небу дланями.

Лакеи в грязных сапогах невозмутимо сидели, предоставляя своим псам захлебываться лаем. Из внутренних покоев дворца им вторили другие псы, их лай заглушал и тонкое пение фонтана, и стук молотка столяра, что тюкал поблизости, и крики многочисленных ребятишек. Справа, из кухни, доносился шум их перепалки, которая вдруг стихла. «Он здесь», – прозвучал мужской голос.

Миновав тесную прихожую с полом, выложенным черной и белой плиткой, и ярко-желтыми стенами, где пахло серой, медом, ладаном и уксусом, и пройдя по коридору, мы увидели комнату, посредине которой красовался фонтан в форме тиары. Четыре рыбины с разверстыми пастями изрыгали струи воды, которая стекала вдоль стен по руслу, вымощенному красным мрамором. Девиз, начертанный немецкими литерами, но по латыни, гласил: «Коли не ведаем, для чего, так узнаем, для кого».

У фонтана нас ждал безбородый пожилой мужчина с тяжелыми веками, унылый, словно больная цапля, с головой, чересчур крупной и понурой для его узких плеч и долговязой фигуры; сверх того он еще хромал, так как одна нога у него была короче другой. Звали его Хафнер. На меня он посмотрел скорее устало, чем пренебрежительно, поскольку отличался редкостным милосердием, за что Сеньор и взял его на службу, дабы тем искупить присущий ему самому недостаток этой добродетели.

Хафнер провел меня в комнату, где хозяин здешних мест стоял перед собственным портретом, раза в два-три превышавшим естественный рост оригинала; по-видимому, его запечатлели, когда он исчислял пути небесных тел. На этом изображении были также представлены дворец со всеми его этажами, его обитатели и даже хозяйский пес Лёвеунг в ошейнике с серебряной пряжкой и бубенчиком. Двое молодых людей, сидевших за столом, склонившись над писаниной, при нашем появлении встали. Господин велел мне приблизиться, тут-то я и увидел впервые его медный нос. (Чтобы являться при дворе, он себе завел вермелевые, из позолоченного серебра, да не один, а целых три или четыре, но для удержания на нужном месте такого тяжелого предмета требовалась мазь, густая, как клей, из-за нее он смешно гундосил и был принужден дышать ртом; поэтому, когда не было надобности щеголять, он предпочитал нос полегче.)

Он нетерпеливо приказал мне раздеться. Потом, сам не желая дотрагиваться до меня, велел своим помощникам подойти.

Я же в свой черед, сбросив рубаху и спустив штаны до колен, сам изучал этих людей, которые склонялись надо мной. Я узнал одного из тех, что углядели меня на берегу. Это был молодой блондин с тонким носом и суровым голосом, он имел обыкновение одеваться в желтое, носил имя Христиан Йохансон и, как мне стало известно позже, был родом из города Рибэ. Он предложил мне придвинуться к печи, чтобы не замерзнуть, и стал разгибать ручки моего брата-нетопыря. Сеньор наклонился поближе. У него были полосатые черно-оранжевые кюлоты, очень густо накрахмаленный, заношенный воротник, на голове шляпа из черного бархата, а пахло от него уксусом и орехами.