Текст книги "Властелин Урании"
Автор книги: Кристиан Комбаз
Жанр: Историческая литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Разом успокоившись, он отослал меня на кухню:· три продолговатые комнаты со сводчатыми потолками, расположенные в подвальном этаже дома, мрачнейшем подземелье, озаренном красным пламенем громадного очага. Там кто-то хлопотал над пострадавшим лакеем Йоханом, он сломал ногу, пытаясь быстрее улизнуть от графского гнева. Выпрыгнул из окна. Его подобрали во дворе с переломанными костями. Несчастный лежал, растянувшись на лавке:· его перевязывали, а он стонал и вскрикивал.
На столе, где разделывали бычью тушу, кровь раненого парня смешалась с кровью животного, издавая запах от которого меня замутило. К тому же весть о том, что я ношу у себя на брюхе какую-то диковину, успела распространиться, слуги валом валили поглазеть на моего братца, шли один за другим, а повара, подобравшись вплотную, нарочно точили ножи. Они водили лезвиями по его хребту, приговаривая:
– Он не меньше гуся, да уж больно тощ!
– Не беда, – фыркнул один. – Может, все-таки разделаем его?
– Собаки его жрать не захотят, – вставил другой.
Мысленно я что было сил призывал моего Сеньора, заклинал его меня выручить. Он в то время был в гостях у одного родича королевы, дом которого находился в дальнем конце того же квартала столицы, где обитал Рюдберг, и, охваченный волнением, живо приказал отвезти его к графу.
Часа не прошло, как они явились оба. За мной послали в этот адский подвал, где я томился в плену. И очень вовремя:· я уже был близок к тому, чтобы хлопнуться в обморок от ужаса. При виде господина Браге я подумал, что он издали услышал мою мольбу. Он поручил меня заботам своих лакеев и стал прощаться с Рюдбергом:
– Я вам весьма обязан… – сказал один.
– Для меня большая честь… – отвечал другой.
После множества церемоний и любезных врак они расстались еще большими врагами, чем раньше.
Со мной хозяин держался крайне сурово. Взгляд, брошенный им в мою сторону, когда я устраивался на подножке кареты, готовой углубиться в городские улочки, говорил о ярости, в которую приводило господина Тихо нынешнее состояние его дел. Он не мог бранить меня за то, что я провалил его хитрый замысел, ведь это бы значило в нем признаться. Также он не мог и оставить безнаказанным мое упрямство, в котором видел ответную хитрость. Но, как бы то ни было, он и не желал меня озлоблять чрезмерно жестоким наказанием, так как считал, что я способен из мести околдовать его.
За время этого пути под дождем много грязных брызг попало на мою серую одежду, но сердце мое было замарано еще сильнее. Из-за того, что улочки были слишком узки – двум экипажам трудно разминуться, мне часто приходилось спрыгивать на землю, и мои башмаки черпали грязь. Один из них соскочил с ноги. Я едва не отстал от экипажа. Возница бросил меня, совершенно растерянного, среди запертых лавок и каких-то бочек. Тут бы мне и конец, если бы меня не заметил лакей на запятках. Он крикнул «Догоняй!» и затащил меня к себе.
«Чего это ты ревешь?» – удивленно вопросил он.
Что я мог ответить? Мой хозяин отдал меня в руки этого ужасного графа Рюдберга – вот что было горько и стыдно. Но и эта печаль меркла в сравнении с той жалостью, которую я испытывал к нему. Даже если бы он бросил меня погибать, забытого или замученного дурным обращением, как тех разбойников, которых я видел в то утро у позорного столба церкви Святого Клементия – один из них был изнурен голодом, уже почти мертв, и никто, кроме меня, даже не глянул в его сторону, – но и тогда собственные горести не уязвили бы меня сильнее, чем невзгоды моего господина; ведь его ненавидели, он был осмеян, зависть и злоба то и дело затевали козни против него, а между тем он, столь же простодушный, сколь тщеславный, и вообразить не мог ни единой из тех ловушек, которые расставляли, чтобы его погубить.
В тот же вечер я от его сестры Софии узнал, нимало не удивившись, что Геллиус Сасцеридес, этот монстр, пытавшийся его отравить, тот самый, что хотел отрезать от меня моего брата, близко знаком с графом Рюдбергом и эти двое отлично ладят между собой.
Педерсена заковали в кандалы. Я при том не присутствовал, поскольку в наказание меня, как обычно, загнали под лестницу. Его конвой в полночь прибыл из Роскилле он состоял из повозки – ее тащили вооруженные люди из челяди семейства Браге – и тех шестерых всадников, которых я приметил накануне.
Пленник был сперва помещен на втором этаже круглой крепостной башни, потом, когда «Веддерен» готовился к отплытию, его бросили в трюм, сгрузив туда же часть его приходно-расходных книг. Остальные должны были прибыть позже, на другом судне.
Я увидел его, когда он сходил с корабля на остров, на нем был плащ-дождевик с широкими рукавами, который зовут рейтарским, такие носят германские кавалеристы, его прямоугольный воротник был весь измят, шляпу он потерял, сапоги его совсем запылились в застенке, и он казался изнуренным. Но глаза Педерсена в свете тонкой свечи горели свирепым огнем, и я почувствовал, что Сеньору его не сломить.
Ведь ежели он его сюда привез подобным манером, если продержал шесть недель в подземной камере, то все это он сделал, чтобы заставить его отказаться от своих прав на Гунсёгор.
А тот поклялся, что и не думает уступать. Его сыновья, и его племянник, и бургомистр Роскилле, без сомнения, сейчас добиваются аудиенции у государственного совета, у совета регентства или у королевы, чтобы принести жалобы на такое обращение со своим отцом, дядей и другом. Надо только набраться терпения и подождать.
У моего хозяина аж в голове помутилось от такого сопротивления. Многие видели, как он бродил по холмам острова, размахивая руками и сам себе что-то бормоча, будто спятивший ключник. Он целыми днями только и делал, что ломал голову, ища, как бы выпутаться из этой скверной истории без урона для чести, и без конца рассуждал перед Лонгомонтанусом, сколь далеко в сем деле простираются его права. Даже в подземной обсерватории Стьернеборга его ученому рвению случалось снова и снова отступать на второй план перед стратегическими замыслами, что рождались в его мозгу. Я был тому свидетелем, поскольку он опять, как раньше, привлек меня для запоминания результатов измерений, которые Ханс Кроль производил с помощью квадранта. Итак, я стыл у подножия холодной печи, с вожделением глядя на пламя свечки и слушая, как он гундосит, подмешивая к астрономическим расчетам расчеты придворного. То он бредил вслух о вмешательстве каких-то влиятельных персон, чья поддержка поможет ему одержать верх, то, желая отрешиться от этих низких материй, восклицал, что Сатурн или Марс всегда утешат его наперекор земным страстям.
Воспользовавшись ничтожным предлогом, он велел заточить меня на шесть дней вместе с Педерсеном. Нам не давали ничего, кроме глотка воды и жалких крох жаркого, упавших с его стола. Слуга, что ни день, бросал нам еще кусок хлеба – преимущество, которого мне бы не видать, не будь рядом моего злополучного соседа, к которому челядь нашего хозяина питала большую приязнь. Что до меня, я, невзирая на окружающие потемки, все же благословлял судьбу. Педерсен в первый же день помог мне заклясть ужасы, которыми грозило пробуждение моей памяти. Видения, будоражившие мой мозг, утихли. Я признался ему, что отмечен уродством, которое заставило бы его отшатнуться от меня с ужасом, если б не спасительный сумрак. Зато мне воспоминание о его чертах, таких благородных, помогало сносить свой жребий, а его страдания наполняли мою душу великой жалостью.
Слегка дотронувшись до меня пальцами, он убедился что я впрямь ношу у себя на боку недоразвитого брата. Тогда он стал задавать мне тысячу вопросов, и мои ответы, похоже, взволновали его. В оправдание моего хозяина я сказал, что, не будь его, мне бы не выжить. Так что он поступил со мной, как Бог с людьми: толкнул род людской в пучину страстей и мук, но без него они были бы не более сознательны, чем камешки у морского берега.
– А ты не считаешь, что лучше уж быть камешком?
Я бурно воспротивился, вскрикнул, что нет.
– И почему же?
Красота других достаточно отрадна, чтобы утешить меня в моем безобразии, сказал я ему.
Он продолжал расспрашивать меня, а я открывал ему свои самые тайные помыслы. Поговорив так какое-то время, он меня заверил, что из нас двоих я больше похож на Христа. На следующий день он повторил эту невероятную похвалу в тот самый миг, когда хозяин, потрясая подсвечником, один спустился в наш подвал, чтобы задать ему вопрос: «Ты наконец подпишешь отказ от аренды?» Педерсен отвечал, что ничего подписывать не станет, что с сожалением видит, как господин Браге сам себя ввергает в адскую бездну несправедливости, удаляющей его душу от Господа, и что он молится за него.
Глядя на нас, полуголых, Сеньор втайне упивался нашим унижением. Он часто подносил свечу, блеск которой резал глаза Педерсена, к самому его лицу, а я в эти минут мог созерцать его профиль.
– Скотина, – прорычал он, – я тебя научу покорности!
На что я осмелился ответить вместо него:
– Увы, к скотине вы были бы милосерднее, взгляните же, как он болен, не оставляйте его здесь умирать.
– Сколько доброты, с каким пылом ты меня просишь! Он что, околдовал тебя?
– Господин, – сказал я, – подумайте о том, какие нежелательные последствия будет иметь его смерть на вашем острове. Ваши противники при дворе тотчас сообщат о таком исходе ее величеству, а граф Рюдберг уж повеселится на славу, разнося повсюду эту новость.
– Что? Как это так? При чем здесь Рюдберг?
– Вы прекрасно расслышали, что я сказал, – отвечал я.
– Рюдберг – один из моих честных, надежных друзей.
– Вам приятно в это верить.
– У тебя есть причины, чтобы думать иначе?
– Сейчас не время говорить об этом.
– Что ж, когда тебе придет пора заговорить, тогда я тебя и выпущу.
С тем он удалился.
На острове стояла такая стужа, что мой товарищ по несчастью захворал: при дыхании в груди у него свистело, он кашлял, сплевывал мокроту. Считая, что погиб, он теперь уже думал о том, что для блага своих сыновей согласен умереть, не уступая, дабы их права остались за ними после его смерти.
– Хорошенькое дело, – говорил я ему, – если вам отдадут должное, когда вы будете лежать в могиле! Если не подпишете, вам не выжить, а ведь потом еще может наступить время, когда ваши права будут признаны. Подпишите и живите!
– Ты за кого болеешь, за господина Браге? Или все же ты на моей стороне? Может, он тебя сюда бросил, чтобы ты меня уговорил?
Было очень трудно убедить его в своей искренности. Он подписал, его на шестую неделю вытащили из темницы, отмыли, отправили отлеживаться на ферму Фюрбома, Ливэ лечила его, а на следующий день после Рождества его препроводили на корабль. Сеньор запретил мне видеться с ним.
Перед своим отъездом Педерсен поручил передать ему,» что я, стараясь вырвать у него подпись, играл свою роль адвоката как нельзя лучше.
В тот вечер, когда мы ждали лунного затмения (господин Тихо и Лонгомонтанус возвестили, что оно наступит в половине шестого), Сеньор поднял свой стакан за блистательную хитрость, что обеспечила ему победу.
«Йеппе добился, что Педерсен подписал отказ от аренды, к тому же он мне очень хорошо объяснил, как опасно было бы позволить этому негодяю сдохнуть в тюрьме».
Обратись к своей сестре Софии, он потрудился прибавить:
«Да я ведь хотел только припугнуть его».
Поскольку было заметно, что она в этом сомневается, он повернулся к сестрину жениху, ее новому избраннику Эрику Ланге, который был с ним в наилучших отношениях, так что Тихо Браге уже доверил ему опекунство над своими сыновьями на случай собственной кончины; к тому же хозяин восхищался его учёностью.
«На этом острове, где крестьяне так склонны к мятежу, – сказал он Ланге, – приходится управлять не иначе, как нагнав страху, я весьма о том сожалею, но ничего не поделаешь».
Собеседник склонил голову в знак мудрого одобрения. Его согласие было притворным, однако мудрость являлась неподдельной.
Если бы уподобить алхимию горе, он восходил на нее по склону, озаренному солнцем (в отличие от Геллиуса Сасцеридеса, которому было сподручнее на теневой стороне, где можно в потемках якшаться с сатаной). Ланге мечтал покончить с голодом, накормить нищих, размеры овощей увеличить раз в десять и учредить на земле райское благоденствие. Он хотел умножить количество муки, а не золота. В этом он был неправ, поскольку в результате разорился. Подобно тем пленным птицам, которых София Браге у себя в Копенгагене держала в изысканной восточной клетке и обучала, ценя их голоса и пестрое оперение, он настороженно вытягивал шею при малейшей тревоге и радостно смеялся, заслышав любую музыкальную ноту. Рост у него был средний, лоб – широкий, руки – белые, нос – крючком. Его зелено-голубой камзол с серебряными полосками, накидка из черной саржи, отороченная волчьим мехом, башмаки из переливчатой тафты, мишура, щедро украшавшая грудь, – все это делало Ланге более женственным, чем его нареченная. К сорока годам он все еще не обзавелся супругой, да может, и не хотел этого. Софии Браге, когда она его отличила, пришлось самой убеждать брата, чтобы тот одобрил ее выбор, впрочем, последнее оказалось нетрудно. Эрик Ланге пользовался таким расположением нашего хозяина, что мог позволить себе даже замолвить за его столом словечко в защиту этого юнца Николаса Урсуса. Он сделал это в день затмения.
«В его лице вы лишились преданного ученика, весьма увлеченного открытием высоких научных истин», – так он выразился.
Сеньор заметил в ответ, что самое высокое открытие, каким Урсус мог бы похвалиться, – это обнаружение в библиотеке записной книжки, куда хозяин вносил результаты своих наблюдений. Ольсен застукал его однажды с этой книжкой в руках, тому уж лет пять. Суя свой нос куда не следует, этот индюк исхитрился присвоить хозяйский чертеж планетарной системы, который он распубликовал по всей Европе, перетолковав все наперекор здравому смыслу и утверждая, например, что орбита Марса не пересекается с солнечной, а полностью заключает ее в себе! Господин же добавил с братской приязнью:
– Твоя терпимость, эта слепота в отношении самых бесчестных из твоих друзей делает тебя еще безмерно дороже Для тех, кто искренен в своей дружбе.
– А все-таки я рад, – сказал Ланге, – что Урсус вот-вот получит должность математика при императорском дворе. Он никогда не забывает при Рудольфе Габсбурге упоминать о том, как он восхищается вами и сколь многим он вам обязан.
– Льщу себя надеждой, – ухмыльнулся хозяин, – в один прекрасный день объяснить императору, что он обязан мне еще большим, чем можно вообразить.
Вновь прибывшие ученики и помощники навострили уши, ведь до них лишь теперь дошло, по какой такой причине он донимал их подозрениями».
Посещать библиотеку им было запрещено. Только Лонгомонтанус и Ханс Кроль имели доступ к записям господина Браге. Он без конца допрашивал молодых наборщиков приехавших из Англии и Голландии, желая заручиться уверенностью, что они ничего не смыслят в астрономии. Гости, валившие к нему валом, отнюдь не всегда проявляли интерес к его системе, но замечая в ком-то желание познакомиться с ней, он разрывался между жаждой поделиться своими выводами и страхом, что их опубликуют где-нибудь без него. Приметив в ком-либо из своих питомцев потребность учиться, он предполагал, что она свидетельствует о самомнении, которое надлежит искоренить.
Он принимал их сидя. Новичок же был принужден, стоя перед ним, выслушать целую речь, причем хозяин разглагольствовал исключительно о самом себе. Наш «юнкер» им возвещал, что призвание к науке, рано открывшись в нем, отвратило его от мирской суеты, однако же он один из самых высокородных аристократов королевства. Что растрачивать свою молодость в завистливых придворных противоборствах он не пожелал. Что охота в его представлении лишена всякой привлекательности. Что недруги воспользовались его отсутствием в Кронборге, чтобы восстановить против него королеву и регентский совет. Но он восторжествует, все и вся посрамит, одарив мир системой, достойной Птолемея и способной раз и навсегда исправить ошибки, допущенные Николаем Коперником.
В тот раз, отнюдь не впервые насладившись этой темой, он не без досады приготовился выслушать юного Шандор Сакаля, и тот приблизился к нему.
Этот малый, незаконнорожденный отпрыск часовщика из Вены, смахивал на воробья. Его бедная одежонка напоминала соломенную кровлю, а черная шляпа торчала на голове, словно печная труба.
«Молчать, кому сказано!» – рявкнул хозяин.
Он встал, взял со стола-полумесяца свои часы, а салфетку швырнул на стол. Все то, что Сакаль не осмеливался произнести, уже было ему понятно: вычисления оказались ошибочными, затмение, предсказанное на шесть двадцать четыре, восемнадцать минут как кончилось.
– Что ж ты раньше не поспешил сказать? Где ты был?
– На наблюдательной скамье.
– Тебе потребовалось восемнадцать минут, чтобы пробежать расстояние в двести фаунеров?
– Да ведь там собаки, я их очень боюсь.
– Почему псы на свободе? Хафнер!
– Хафнер болен, Господин, – вмешался Христиан Йохансон. – Ливэ сидит с ним, но сделать ничего не может. Ему скоро конец. Он весь опух от водянки и просит, чтобы вы пришли.
– Чума на него, мне сейчас не до Хафнера! Лонгомонтанус и Кроль, идемте со мной, вы будете вести измерения, а Иеппе – их запоминать. А вы, сестрица, навестите Хафнера вместо меня, я зайду повидать его завтра.
Еще не договорив, он напялил свой колпак, отцепил нос и со всех ног устремился в коридор, предшествуемый лакеем-верзилой с факелом в руке. Этот последний на пороге заколебался было, вспомнив о собаках.
– Вперед! – приказал хозяин.
– Они там, – пробормотал слуга, имея в виду псов. – д вижу, как горят их глаза.
Но Тихо Браге смотрел не на собак шотландского короля, а на луну, уже пожиравшую тень Земли. Псы меж тем ярились, наскакивая на факелоносца, а тот защищался, отмахиваясь от них жгучим пламенем.
Сеньор шагал теперь впереди него, а я поспешал следом, стараясь не отстать. Но когда он оказался перед входом в Стьернеборг, один из мастифов кинулся ему наперерез. Мой хозяин храбро шагнул ему навстречу. Зверь отступил. «Вот видишь, – сказал мне Господин. – Достаточно не знать страха…»
Не стоило торопиться с похвальбой: пес прыгнул на него и сквозь плащ прокусил плечо. На шерстяной рубахе и супервесте[16]16
Супервест – камзол без рукавов.
[Закрыть] пятнами проступила кровь. Он упал на колени. Я тогда схватил палку, торчавшую из той самой дыры, что осталась посреди ближнего купола на месте недавно умыкнутой статуи Меркурия, и обратил мастифа в бегство. Эта неприятность разом напомнила об утрате статуи, на возвращение которой, как я и предсказывал, мы уповали напрасно. И, сказать по правде, как только мы лишились покровительства крылатого бога, злая судьба неотступно ополчилась на нас.
Когда его сестре Софие наконец удалось уговорить господина Тихо навестить Хафнера, тот вошел и склонился над изголовьем больного лишь затем, чтобы увидеть, как бедняга испустил дух. Казалось, старик только и ждал его прихода, чтобы покинуть нас. Притом можно было подумать, что в смертный миг он хотел предупредить хозяина о чем-то ужасном, что открылось ему, когда он ступил на берег Леты. он вытянул вперед руку и озирался вокруг, словно бы его обступили видения, тающие на глазах. Но вот он обратил взор на Ливэ, которая с самого утра утоляла его мучения, и его веки закрылись.
Спустя десять дней настал черед Ханса Кроля: его убило, воспаление легких, подхваченное в ночь затмения, но Сеньop, весьма неприятно пораженный смертью Хафнера, к нему не пришел. Наконец и слуга, покусанный псами шотландского короля, умер от лихорадки, чем вверг Господина в сильнейшее беспокойство, поскольку его собственная рана на плече все еще не затянулась.
В ту зиму нам часто пришлось бывать на погосте. Сеньор забросил все дела на острове, насколько смог: все улаживал свои отношения с регентским советом. Он приказал, чтобы псов короля Шотландии забрал из поместья Густав Ассарсон. Бог весть почему, но только господин Браге поручил этому юному паршивцу доставить их в порт Ландскроны. Не решаясь приказать, чтобы их уничтожили, он хотел отослать их своему брату.
Доверие, которое он таким образом оказывал сыну Ассарсона, больно задело меня и показалось не к добру. К тому же Густаву еще было поручено забрать из семейного поместья Кнутсторп, что в Скании, и сопровождать до цитадели Ландскроны ручного оленя по имени Хассельнёд (Орешек), дабы оттуда на первом же судне переправить его ландграфу Гессенскому. Но Густав, возвращаясь из фьефа Браге вместе с братом Сеньора и этим самым Орешком, которого он вел на веревке, не додумался напоить животное пивом, и олень, едва успев прибыть в цитадель, упал с галереи второго этажа и разбился насмерть – сломал себе шею.
Мне рассказал об этом Свенн Мунтхе, мельников сын: То, что за сим последовало, на первый взгляд легко было объяснить гневом хозяина: Густава Ассарсона нашли возле Лаэбринкской дюны, его череп был проломлен ударом камня.
– Сеньор то ли наказать его хотел, то ли рот ему заткнуть, – утверждал Свенн Мунтхе.
Конечно, потеря кнутсторпского оленя должна была привести Тихо Браге в чрезвычайно скверное расположение духа, Да к тому же донесение, присланное его братом-комендантом, было крайне неблагоприятным для Густава Ассарсона, позже мне довелось видеть то письмо, Густав в нем назван «преступником, отменно ловко плетущим небылицы». Тем не менее я заверил сына Мунтхе, что предполагать, будто хозяин из мести приказал зашибить Густава камнем, совершенно немыслимо. Он слишком чтит Господа, чтобы покупаться на чью-либо жизнь.
Мы стояли у ворот дубильни. Помещение было разделено надвое. Справа находился станок, на котором скоблили кожи, слева – кадка для засолки мяса и рыбы. На створке двери висела лисья шкурка, которую Свенн убрал уже при мне. Смрад, царивший здесь, был омерзителен, но со мной теперь ни один из жителей деревни, за исключением юного Мунтхе, и словом бы не обмолвился, а мне было очень важно узнать, как они судят о моем господине.
– Ты слишком многого не знаешь, – сказал Свенн.
– А ты, значит, думаешь, что знаешь все? – спросил я.
Чтобы защитить Сеньора, я был бы способен признаться, что это я укокошил Густава, даже если бы пришлось тем самым возвести на себя напраслину.
Однако я и впрямь сделал это. В то утро, меж тем как я поджидал минуты, когда первый луч зари позолотит далекие башни королевского дворца, Густав расставлял неподалеку какие-то силки. Приметив меня, он подкрался со спины, вцепился в ворот и потащил назад, пытаясь удавить. Очки соскочили у меня с носа. В панике, задыхаясь, почти теряя сознание, я наудачу схватил камень. Провидение направило мою руку, удар пришелся по уху, и он был смертельным. Затем я помчался обратно в Ураниборг, достиг ограды, вскарабкался на насыпь и, весь дрожа, проскользнул на лестницу. Никто меня не заметил.
Господин Тихо еще находился в Копенгагене. Прошло несколько дней, прежде чем он начал расследование. Возвратившись, он приказал, чтобы братья Ассарсон, а сверх того еще мельник Мунтхе с сыном, явились в зимнюю залу. Мунтхе старший, комкая в руках шляпу, сказал ему:
– Разве не вы наняли юного Густава, чтобы послать его в Ландскрону? Так лучше бы вам порасспросить слуг вашего брага и его моряков, чтоб выяснить, уж не из мести ли парня убили. Да и как еще поймут, чего ради вы ему доверили своих псов.
– Здесь я задаю вопросы, и сейчас я задаю их тебе. – рявкнул хозяин и снял свой медный нос, чтобы устрашить мельника.
Но этот прием уже не производил впечатления ни на кого, кроме женщин. Поселяне осмелели: вдохновленные примером Педерсена, они больше не боялись перечить ему. Теперь они смотрели на него в упор, не опуская глаз.
Старика Мунтхе тотчас заковали в кандалы, но уже наутро его пришлось выпустить, дабы избежать бунта. Что до меня, я не мог даже насладиться новой возможностью свободно бродить по острову, не рискуя столкнуться на узкой дорожке с Густавом Ассарсоном, ведь отныне я опасался всех и каждого. Меня преследовала мысль о потерянных очках. С ужасом я ждал, что их в конце концов обнаружат там, среди прибрежного песка и гальки.
– Ах, – сказал я сыну Мунтхе, – как судьба несправедлива ко мне! Еще недавно я мог приходить в кузницу к Ольсену, сидеть там и смотреть, как мельница твоего отца шлет приветы проплывающим тучам, а теперь вы меня гоните и браните за то, что я приближен к Сеньору.
– Об этом надо было думать раньше, – отрезал он.
Раньше чего? Что я им сделал, если не считать убийства Густава (которого мне никто еще не приписывал)? Увы! Я стал для них врагом по вине моего господина.
Вот почему, следуя его примеру, я и сам возненавидел их одного за другим: и беззубого притворщика Ольсена, облаченного в тряпье с подпалинами, скалящего в ухмылке свою щербатую пасть, как пес, что хочет укусить, и жадного, тупого рыбака Неландера, чья скаредность превосходила даже суеверие: он ни разу не бросил скиллинг в колодец, чтобы желание исполнилось; и папашу Мунтхе, мельника, который, когда я проходил мимо, осенял себя крестом, как бабы, да и всех их баб, их сыновей и дочек, их ублюдков (эти скоты спали друг с другом, как придется, даже отцы иногда приходили к дочерям); и наконец, Фюрбома, который все вымаливал у Сеньора привилегии за то, что приютил мадам Кирстен. Да к тому ж его старший сын обжимался с женой своего господина, а потом, мерзавец, еще обвинял госпожу Кирстен, будто в Ураниборге она допускает до себя учеников и помощников хозяина.
Нет, я был непохож на этих людишек с их низкими, мелкими и злобными душами, всецело поглощенными жаждой земных благ. Их поля приносили им куда больше, чем она утверждали. Они забирались в загон и крали уток, убивали козлят, чуть стемнеет, прокрадывались к прудам и затевали браконьерский лов, чтобы потом продавать наворованное морякам из судовых команд. И без конца ныли, что они-де на грани разорения.
Чтобы никто не болтал при дворе о том, что на острове завелся мятежный дух, господин Браге пробовал отделаться от своих визитеров, но бесполезно. Христиан Фриис, член королевского совета, в сопровождении супруги прибыв на судне с небольшой командой, прогостил на Гвэне Четыре дня. Под предлогом, будто хочет размять ноги, он все разгуливал по острову, задавая тысячи вопросов. Допрашивал всех, вплоть до старого рыбака Неландера, лакеев и даже меня самого: его интересовали местные нравы и обычаи, наказания, праздники, соблюдение религиозных обрядов. Этот Фриис вечно ходил без шляпы, а длинные волосы, как казалось, намеренно присобирал за ушами. У него была узкая рыжеватая бородка, прозрачная, как фазанье крыло. Его жена, почти совсем слепая, передвигалась в окружении четырех лакеев, седоватых или белых как лунь, за которыми он неусыпно надзирал.
Свенн Мунтхе долго толковал с ним о чем-то возле отцовской мельницы. На основании разговора, случившегося промеж них в тот день, он меня уверял, что деревня в скором времени «терпением и хитростью» одолеет Господина. Что до Сеньора, он торопился закончить свои вычисления. С января до начала лета он отослал прочь не менее десятка молодых людей, которые приехали поучаствовать в его трудах. Одни оказывались слишком глупы, другие· чересчур заносчивы, третьи не в меру ленивы или склоны заводить излишне близкие отношения с поселянами. Иные к тому же питали тайную слабость к системе Николаса Коперника – подозрение, которым он изводил всех своих гостей, будь они даже более чем равнодушны к науке астрономии, подобно, скажем, аптекарю Фальстеру или Паулю Ротте, которым он той весной очень увлекся, ибо последний утверждал, что обеспечил себе состояние посредством алхимии.
В ожидании сих умозрительных сокровищ, пока они еще не привалили, Сеньор ограничивал некоторые свои расходы. Но урезать текущие траты он не желал. После смерти Хафнера, бережливого виночерпия, размах его пиршеств увеличился, стол так и ломился от быков, каплунов, гусей, уток, чтобы почтить гостей, подавали блюда с шафраном, виноград, привезенный из Дамаска, вина из Франкфурта и Богемии. Кроме музыкантов, которых заманила на остров госпожа Кирстен, через посредство Софии Браге, любительницы драм на латинском языке, приглашали также и актеров. Три месяца подряд Сеньор заказывал новые астролябии, секстанты и квадранты. Его типография обходилась ему дорого, так как там работали именитые граверы. Мастера-бумажники, подобранные им для работы на мельнице в Голландской долине, получали изрядную плату и· жили в таких же условиях, что и придворные, за исключением того единственного, кого заподозрили, будто он в мужицкой ссоре прикончил Густава; этот сразу же и уехал.
Сеньор задумал сократить если не текущие домашние расходы, то траты, сопряженные с обязанностями, которые накладывали на него его должности. Содержание королевской капеллы в Роскилле – вот, без сомнения, самая важная из всех его задач, но и пренебрегал он ею наиболее упорно. Всякий раз, когда его сестра София высаживалась на острове, она принималась корить его за это. Близкое окружение королевы также роптало. Ветхость, в которую пришли своды здания, вселяла тревогу. Не менее остро нуждалась в починке внешняя стена с кирпичным выступом, изображавшим, как я уже упоминал, две простертые к небесам длани, однако и эти работы отнюдь не производились. Зато Сеньор вот-вот должен был закончить печатание книги, каковая прибавит блеска славе датской короны: он рассчитывал, что в награду за это юный принц сможет повлиять на Совет регентства, чтобы последний взял на себя расходы по восстановлению гробницы его отцов.
Этого не случилось. Будущему Христиану IV было суждено достигнуть возраста своей коронации, так и не возымев к звездам иного интереса, кроме того, что связан с их использованием в судовождении; когда же со временем он согласился посетить остров, то счел, что для постижения сих материй ему довольно этого единственного визита.
Другой целью его посещения было, увы, измерить гордыню Тихо подобно тому, как дровосек измеряет большое дерево, прежде чем срубить его, но об этом толковать еще не пришло время.
Пока же злополучного Педерсена отрешили от пользования землями и озером Гуннсё. Люди господина Браге явились в Гуннсёгор и забрали остатки поземельной росписи поместья. Когда счета и документы за четыре года были перевезены на остров Гвэн, в том же марте месяце Сеньор незамедлительно отправил их ко двору в Хельсингсборг, опасаясь, как бы его не упрекнули, что в этом деле он заменил правосудие произволом. «Теперь увидим, кто был прав, а кто виноват!» – кричал он.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.