Текст книги "Властелин Урании"

Тихо Браге пришел в ужас.

– Мы сегодня же отправляемся в Копенгаген! – объявил он.

Распорядившись так, он повелел раздать десятерым из своих лакеев панцири, и мы начали понимать, сколь велика грозящая нам опасность.

– «Веддерен» вернется сюда завтра же, – сказал он нам. – На его борту будет достаточно людей, чтобы обеспечить здесь порядок. Ничего не бойтесь: более чем очевидно, что они злы только на меня. Узнав, что я уехал, эти люди сюда не вернутся, но я позабочусь, чтобы их нашли и покарали. Лонгомонтанус в наше отсутствие проследит за приборами. Тенгнагель и Хальдор позаботятся о том, чтобы вдову бумажника и его детей поселили во флигеле для слуг, как только тело несчастного будет предано земле.

Он призвал всех лакеев, всех учеников и каждому определил, что тому надлежало выполнить до возвращения хозяина. Так военачальник, прежде чем устремиться на другой конец поля битвы, раздает приказы остающимся.

Его люди суетились; день выдался пронизывающе холодный. На повозку погрузили пожитки дочерей и сундуки с книгами. Пар от конского дыхания взметался на ветру, словно дым костра. На море волны час от часу вздувались все мощнее, нас ждало трудное плавание, но, оставшись на острове, Господин рисковал попасть в положение еще более угрожающее. Он не колебался.

На пристани, прежде чем отчалить, он расспрашивав моряков, но те божились, что никого не видели. Разбойники явились с юга, они причалили к Голландской дюне. – Но кто дал им карту морского дна? – прорычал он.

Лишь крики чаек были ему ответом. Вступив на лодку, которая должна была подвезти его к «Веддерену», он встал во весь рост, еще колеблясь, не припугнуть ли их наказанием, но сообразил, что на это уже нет времени, и отплыл молча.

В тот первый раз меня чуть было не взяли на борт. София Браге, крайне раздраженная тем, что у нее увели ее домашнюю пророчицу, хотела пристроить меня к себе на ту же службу. Ее единственный сын, о котором она заботилась очень мало, большую часть времени проводил в семье покойного родителя, а теперь собрался вместе с одним из своих дядей отправиться в Берн на учение. Ее беспокоило это путешествие, она хотела посоветоваться со мной насчет судьбы сына, но Сеньор не посчитался с прихотью сестры.

Итак, мы смотрели, как он удалялся вместе с сиятельной дамой Кирстен Йоргенсдаттер, их тремя дочерьми и Тюге (другой сын, Йорген, с Рождества находился в Кнутсторпе, в Скании, откуда направился в Копенгаген прямиком, не заезжая на остров). Лонгомонтанус, Тенгнагель, двое новых учеников, которых я совсем не знал, пятеро наборщиков, лакеи в кольчугах, повара и я – все мы остались на острове к нашему немалому, хоть и молчаливому огорчению.

Мастера-бумажника и его ученика похоронили под стеной храма Святого Ибба, той самой, откуда виден дворец Кронборг, чья белизна, казалось, еще ярче сверкала от стужи. На кладбище вдова бумажника, обнимая своих детей, проклинала всех деревенских без изъятия. Она обвинила Свенна Мунтхе, что он, вернувшись из Ландскроны, подстрекал к бунту.

Свенн ушел, лицо у него перекосилось, словно у Иуды, волосы были всклокочены, одежда забрызгана грязью: видать, что побегал по полям. Рука его, сломанная вчера, висела, подвешенная на черном шарфе. Его младшая дочка Керсти сбежала из дому. Он разыскивал ее среди прибрежных скал, оступившись, скатился на камни, вот и переломал кости. Разбойники появились в то самое время, когда он был так занят поисками своего чада, что никому не пришло на ум заподозрить в нем их сообщника. А между тем их высадку на острове устроил именно он. Сын рыбака Неландера по его приказу уведомил их лоцмана о рифах, охраняющих путь в Голландскую долину. Эти люди должны были убить господина Браге, но, спьяну перепутав мельницу с замком, вместо него прирезали мастера-бумажника.

Три дня снежные вихри штурмовали купола Ураниборга. Я ждал, что появится, направляясь в нашу сторону, целое разбойничье войско, которому наши бронированные лакеи смогли бы дать лишь очень слабый отпор, но в пятницу хозяин вернулся вместе с Кирстен и Магдаленой (младших дочек оставили на Фарвергаде, улице Красильщиков в Копенгагене, а Тюге вместе с братом Йоргеном вернулся в свою академию Серо).

Вооруженные люди, сопровождавшие его, на этот раз выглядели воинственнее, чем свойственно слугам. Они были снаряжены хоть куда, так и блестели от металла со своими кривыми турецкими саблями.

Но я понял, что прибыли они не затем, чтобы мы могли жить здесь в безопасности, а только чтобы обеспечить нам защиту во время бегства. Лишенный ежегодных пяти сотен талеров, которые он взимал как арендную плату, Тихо Браге решил не покидать Копенгагена, прежде чем восстановятся его доходы с церковного имущества и выплаты арендаторов.

Он приказал составить опись книг, которые укладывали в сундуки. Их потом на повозке отправляли на берег, невдалеке от которого ждал на якоре «Веддерен». Погрузка книг продолжалась весь день. В библиотеке, по которой я бродил, пока их перевозили, не осталось ничего, кроме валявшихся под окном томиков ин-октаво с писаниями Джордано Бруно. Один из них я тихонько засунул к себе под рубаху. Бледное солнце бросало свои холодные лучи в опустевшие залы. Ничьи голоса больше не заглушали лепет фонтана.

Со множеством предосторожностей и таких забот, на какие не имел права рассчитывать никто из его людей, хозяин вывел из дома своего пса Лёвеунга. Когда судно отчалило, на острове еще оставались Лонгомонтанус и наборщики, да сверх того пятеро наемников и я. (Тенгнагель, который после бунта не переставал трястись, предпочел бегство, так же как Блау, получивший от своего отца приказ вернуться в Голландию.)

Лонгомонтанус выслушал последние указания с видом воплощенного благоразумия, которое не нуждается в словах. Нам оставили повара, белошвейку и нескольких лакеев, которые, когда позволяла погода, отправлялись поработать в поле. Жить в замке мне было запрещено, так что по ночам я вместе с ними заваливался спать в восточном флигеле. Подстрекаемые Свенном Мунтхе, который так и не нашел своей дочери и считал ее мертвой, они грозили мне самыми ужасными пытками.

Я считал дни в ожидании последнего рейса в Копенгаген. Наконец уже в апреле, одиннадцатого числа, всем казалось, что отправление непременно состоится, но люди, что сошли с корабля, попытались разобрать печатный станок. Упаковали деревянные наборные кассы типографии. Девять сундуков ждали у пристани, каждый под особым номером на привязанной к нему бирке, их охраняли два стража при полном вооружении и в шлемах, тех целый день забрасывали камнями деревенские ребятишки, подбадриваемые старшими. «Не посмеют они поднять·руку на детей», – полагали последние. Но предводитель стражи в конце концов погнался за десятилетним грубияном да и проткнул его шпагой. Мальчишка испустил дух на глазах у Неландера, который как раз закидывал поблизости свою сеть.

Тут всю деревню обуяла слепая ярость. Раздались вопли· «Прикончим убийц!» (Так родилась легенда, что преследует Сеньора даже за гробом. От этого единственного несчастного случая берет начало басня, якобы он истреблял детей, хотя ничего подобного он не делал.)

Последние десять дней у всех ворот выставлялась солидная охрана, а слугам, которые были теперь уже не из наших, домашних, приходилось ночевать на ферме у Фюрбома: не было иного способа предотвратить предательство в наших стенах. Лонгомонтанус наперекор всем этим ужасам продолжал вместе с двумя последними учениками наблюдать звезды. Как всегда, скромно одетый, с чисто вымытыми руками и реденькими волосами, он не проявлял ни малейших признаков беспокойства. В конце концов именно он подготовил к отправке на «Веддерен» четыре прибора, которые предполагалось установить в круглой башне в Копенгагене, и объявил мне, что охрану остальных будут обеспечивать вооруженные стражи, возле которых и я смогу обрести защиту:

– Как? – вскричал я. – Вы не берете меня с собой?

– Я такого приказа не получал, – обронил он.

– Но это же само собой разумеется, тут простое недоразумение.

– Вовсе нет. Один из нас спросил об этом господина Тихо.

– И каков был его ответ?

Помедлив с минуту, Лонгомонтанус задумчиво покачал своей огромной головой и заявил, что никакого ответа не было. Его четкий ум возобладал над сердцем, поскольку сердце его говорило со своим владельцем не иначе как тихим голосом. Он меня не любил, но также и ненависти ко мне не питал. Ему не хотелось ни насладиться моей тревогой, ни успокоить ее. Он лишь повторил, что Сеньор ничего не сказал насчет моего отъезда: ни да, ни нет.

– Что-то другое, – сказал я, спеша объяснить такую забывчивость, – какая-то непредвиденная забота пришла ему на ум в то мгновение, когда надо было решить мою судьбу.

– Скорее похоже, что он предоставил это Провидению.

– Провидение, – настаивал я, – велит вам забрать меня отсюда.

– Сейчас оно внушает мне оставить тебя здесь.

Мои слезы нимало его не тронули.

– Если я привезу тебя в Копенгаген, – заявил он, – а окажется, что господин Браге этого не хотел, он отправит тебя обратно, и твоя участь будет жестокой. Но если он упрекнет меня, что я тебя не забрал, у него еще будет время исправить свою ошибку и послать за тобой позже, когда он будет перевозить отсюда остальные приборы.

Я просил его взять в рассуждение, что я – не один из приборов и бросить меня здесь значит оставить на расправу озверелым поселянам. Он же обругал меня за то, что я воображаю себя важной персоной, и заверил, что деревне наплевать на мою судьбу. Впрочем, если я боюсь их мести, он советует мне укладываться спать поближе к наемникам, в стенах замка.

Легко представить, Что творилось у меня на сердце, когда настал последний день и он, вскочив на коня, бросил прощальный взгляд на фасад Ураниборга, а мне даже рукой не махнул. Карета, вслед за которой он ехал, удалялась по направлению к мельнице, сопровождаемая тремя наемниками. Я тотчас поднялся на прогулочную галерею и оттуда смотрел сквозь пелену набегающих слез, как сверкают на солнце их панцири; мысленно я давал клятвы, что лишу себя жизни еще до захода солнца. Но едва они скрылись из виду» спускаясь к пристани, со стороны восточного флигеля послышались крики. Я помчался туда.

Один из двух солдат звал своего товарища на помощь. Трое поселян, застав его под крепостной стеной в ту самую минуту, когда он, спустив кюлоты, справлял нужду, волокли несчастного по траве, а штаны так и болтались у него на коленях. Солдат бился, изворачивался так и сяк, но мешала слишком тяжелая броня. Его вопль захлебнулся в крови, хлынувшей из перерезанной глотки.

Не успел я прийти в себя после этого жестокого зрелища, как мое присутствие было замечено Свенном Мунтхе, который был там, он-то и вложил оружие в руку палача. Он приказал схватить меня и разделаться со мной подобным же манером. Тут у меня пропало всякое желание умереть.

Я скатился вниз по лестнице, ведущей в библиотеку, и выскочил из замка через дверь буфетной, откуда в два счета добежал до крепостного вала и взобрался на него.

Роща скрыла меня от глаз преследователей. Гогот гусей и утиное кряканье приветствовали мое удачное бегство.

Наконец я остановился, запыхавшись, на вершине самой высокой прибрежной скалы Гамлегора, откуда по ветвям большущего дерева, зависшего над пропастью, и по узенькому каменному карнизу пробрался в свое давнее убежище – грот, некогда прятавший меня от ужасов моих детских лет.

Там я притаился, навострив уши. Прибой гремел в расщелинах скалы, как пушечная пальба. Чайки орали без устали. С неба низвергались потоки дождя. Больше ничего не было слышно.

Наступила ночь, и я стал молиться. «Господи, дай мне сил не усомниться в моем Сеньоре, сделай так, чтобы не по его воле я остался покинутым здесь, или пусть он испытает раскаяние, если это все же случилось. И ты, мой небесный брат, – продолжал я, растирая озябшими ладонями его тощее тело, дрожащее так, словно бы и оно уже боялось погибнуть со мной вместе, – помолись Христу, чтобы он послал мне помощь».

В то же мгновение я услышал слабый голосок, он шепнул: «Йеппе!» Я содрогнулся: над моим гротом в скале чернела еще одна впадина, из нее выглядывала девчонка в отсыревшем платье, с узким личиком и светлыми волосами, склеенными запекшейся кровью, словно перья вымокшей птицы. То была Керсти, дочь Мунтхе.

«Прошло уж больше двух недель, как я убежала от моего отца и матери, – сказала она. – Сам видишь, до чего меня довели лишения, вот лежу здесь, упала, мои кости переломаны. И я давно ничего не пила».

Собрав немного воды, что низвергалась с неба, я стал по капле вливать ее в потрескавшиеся губы девушки. Когда Дождь прекратился и небо очистилось, я смог при лунном свете разглядеть ее лицо. Оно было бледно, словно мукой присыпано, совсем как у мертвеца, и меня охватила огромная жалость. Я колебался, мучимый потребностью непременно помочь ей и страхом перед расплатой, которую местные жители сулили всем, кто был предан их ненавистному господину. При мысли, что ценой моих мучений жребий Сеньора, быть может, станет полегче, а эта бедняжка будет спасена, я совсем было решил сдаться. Да и не хватит же у Свенна Мунтхе духу обречь меня на погибель, если я верну ему дочь!

– Все твои усилия были бы напрасны, – проговорила она, словно заглядевшись в небесные бездны. – Христос уже здесь, он ждет меня, и я последую за ним.

– Ах, если бы он взял с собой и меня! – вскричал я, обливаясь слезами.

– Его царство – гора из снега и льда, окутанная облаками.

– Да, я знаю, – сказал я.

– Времени больше нет. Если ты побудешь здесь до завтра, кто-нибудь придет к тебе.

У нее не хватило сил, чтобы обратить взгляд на меня. Ее последний вздох, улетая, коснулся моей ладони. Я скрестил ей руки на груди и воззвал к моему небесному брату, прося, чтобы он встретил ее, а сам стал ждать чуда, которое она обещала.

Поутру с вершины скалы донесся чей-то голос. Я чуть было не выдал себя, но то был Свенн Мунтхе, он звал свою дочь. Он называл ее самыми нежными именами, как будто сомневался, что она теперь со Христом, и меня от его криков душили немые рыдания. Я забыл о том, какой он жестокий, и видел в нем страдающего отца.

Наконец он перестал звать и стенать. Я прислушался. Через мгновение я увидел, как он пролетел мимо моего грота одним прыжком достиг плоского выступа скалы и оттуда ринулся вниз на выступающий из моря камень, на который накатывались волны, там он застрял на несколько мгновений, покачиваясь, еще живой, распяленный, волны мотали его из стороны в сторону, словно пучок водорослей, пока водоворот не поглотил его.

Не успел я оторвать глаза от этой сцены, как увидел лодку, она пристала невдалеке в укромной бухточке, куда не достигали взбесившиеся валы. Ко мне оттуда карабкался человек, то был Тюге, старший сын хозяина: один из лакеев сообщил ему о моем укрытии. Чтобы отыскать меня, он отплыл из Копенгагена еще на рассвете.

«А теперь поторопись, – сказал он, таща меня за шиворот, – надо успеть воспользоваться ветром».

Я показал ему тело девушки и объяснил, что произошло. Слуга взвалил ее к себе на плечо, пронес по узкой песчаной косе, где нас ждал гребец, и опустил на дно лодки. Когда мы отошли от берега, лакей прочел молитву, Тюге осенил чело юной мученицы крестным знамением и перебросил труп через борт. Она настолько исхудала, что мгновенно пошла ко дну, накрытая студеной волной.

Вот при каких обстоятельствах мне было суждено в последний раз оглянуться на тающий вдали родной берег. В свете дня, едва успевшего разгореться, проступали очертания белых прибрежных скал, и души мореплавателей, реющие над волнами, провожали нас, как трепетная свита.

Когда мы поднялись на борт «Веддерена», стоявшего на якоре посреди Голландского пролива, Тюге заявил, что господин Браге будет весьма рад моему спасению, стало быть, я должен благодарить за него отца не менее, чем сына. Поверив ему разве что наполовину, я боялся, что когда мы прибудем на место, Сеньор не преминет охладить пыл моей признательности, однако он не слишком старался это сделать. Меня привели к нему. Он смущенно проворчал:

– Перестань реветь, ты же спасен. Такими заботами ты во многом обязан моей жене, сестре и дочерям, это они настояли, их и благодари.

– Я не забыл, что изначально обязан вам жизнью, – возразил я, – и не забуду, что сегодня вы опять возвращаете мне ее.

При этом я проливал столь обильные слезы, что он отвернулся.

– Если хочешь доказать мне свою благодарность, – буркнул он, – оставь свои пророчества.

И я дал в том торжественный обет.

Его одежда, размер его острой бородки – все говорило о том, что он снизошел до притворства, лишь бы сохранить за собой свои привилегии. Печать усталости и отвращения лежала на его лице, дышал он, как кузнечные мехи, словно вся его природная мощь была подорвана. Мне было страшно жаль его.

Кроме забот о своем семействе, в тесноте ютившемся на Фарвергаде (слугам приходилось каждый вечер переходить на другую сторону улицы, чтобы переночевать у домовладелицы-немки), он сталкивался с немалыми препятствиями в своих обычных ученых занятиях. Так, городские власти настаивали, чтобы он освободил башню крепости. Он должен был вместо того, чтобы разместить там квадранты, привезенные с Гвэна, распорядиться, чтобы оттуда убрали и те, что там уже находились, а он понятия не имел, куда их девать.

Улица Красильщиков, с тех еще пор забитая лавками торговцев и ремесленными мастерскими, была для него крайне неудобна. За последние семь лет число мельниц перед Вестерпортом увеличилось вдвое. Городской пейзаж изменился. Помимо всего прочего, здесь стало очень шумно, не сравнить с Гвэном, а ведь утренняя тишина так необходима тому кто работает по ночам. А тут еще Лонгомонтанус покинул его, предпочел наняться в помощники к другому ученому. Наконец, когда и юный Блау вернулся в свою Голландию, с ним остался один только Франц Тенгнагель, да и тот блуждал в раздумье, на что решиться, и. склонялся к тому, что возвращение в Германию было бы всего разумнее. Он рассчитывал получить от своего отца сумму, которой хватило бы на такое путешествие. Однажды, когда я грезил, заглядевшись на мельницы Вестерпорта, он сказал мне, что скорее всего воспользуется для этой цели судном моего хозяина, ведь тому наверняка придется бежать от королевского гнева.

– А? Что? – пролепетал я. – Откуда вы это взяли?

– При дворе ходят слухи, что он у себя на острове совершал ужасные преступления.

– Это сплошная ложь! – возмутился я.

– А тебе-то откуда знать?

И я впервые солгал, приписав себе пророческие способности. «Моя ненависть ко всей этой клевете происходит от моего дара, – заявил я. – О том, что в их наветах нет ни слова правды, мне ведомо потому, что тайны мира иного открыты передо мной».

София Браге, когда я спросил, верно ли, что ее брат собирается уехать из Дании, ответила: «Никого не слушай, мой брат скорее умрет, чем покинет свое отечество».

Она постарела, черты лица огрубели, но в нем светилась · печальная доброта, будившая во мне воспоминание о Бенте Нильсон, и сердце мое начинало биться сильнее. Она поддерживала своего брата в его испытаниях, идущих чередой одно за другим, но, быть может, делала это лишь затем, чтобы не признать, что и сама находится на грани отчаяния.

Ее сын недавно отбыл в Берн. Она его почти не знала, а теперь от нее ускользал и досуг, и повод когда-нибудь потом его приручить. Когда она была молода, семейство покойного мужа, по ее словам, отняло у нее любовь этого ребенка но Ливэ, которая все не возвращалась, беспокоила ее и того сильнее. Она говорила о своей служанке то с ожесточением, то с тревогой, а то начинала подозревать, не нашла ли он себе другую госпожу или, может быть, погибла вдали от нее «Вот какой ценой приходится платить, когда хочешь избавиться от бремени природных уз», – жаловалась она.

В то же время она без конца поносила своего племянника Тюге, своей любовной настойчивостью побудившего к бегству ее обожаемую служанку, а заодно бранила весь мужской· род. А Тюге, потрясенный ужасным концом Керсти Мунтхе, которая свалилась со скалы Гамлегора, поневоле воображал, бедняга, что и тетушкину служанку постигла та же участь. Он поделился своими страхами с Софией, что ее отнюдь не успокоило.

Не желая более слушать клеветнических измышлений о своем отце, этот молодой человек перестал посещать академию Серо. Гордый тем, что спас меня от ужасной судьбы, Уготованной мне по небрежению моего Сеньора, он заявил, что настало время возвратиться на Гвэн, прихватив с собой новых солдат, чтобы защитить Ураниборг от грабителей. Осуществить этот план ему помешали новые события, случившиеся на острове. Ибо король предпочел послать туда Христиана Фрииса и с ним Акселя Браге, одного из братьев нашего Господина, дабы произвести среди поселян и наемников расследование касательно совершенных там убийств, исчезновения Керсти Мунтхе и гибели мальчика, которого закололи на берегу.

Эти королевские следователи обнаружили в Ураниборге пастора Енса Енсена Венсосиля, который нашел, убежище в крепости вместе с шестью уцелевшими солдатами. Они допросили его касательно вопросов религии. Потом решили доставить его в Копенгаген, где он должен был объясниться на сей счет не знаю уж перед какими инстанциями. Сеньор впоследствии утверждал, что если бы не заступничество друзей, которые у него еще остались, пастора отправили бы на плаху за то, что упразднил изгнание бесов в церемонии крещения.

«Это я ему приказал, – говорил мой хозяин. – У них смелости не хватило, чтобы обвинить меня. Кто бы отважился притянуть Тихо Браге к суду? Никто, и знаете почему? Потому что боялись услышать, как я стану высказывать горькие истины по другим поводам, которые двору совсем не по вкусу».

Он ругал на чем свет стоит этих простофиль-датчан, не желающих думать ни о чем, кроме охоты и религиозных распрей, между тем как вся Европа увлечена чудесами науки. Изгнание бесов из новорожденного, по его мнению, было противно природе, не способной создавать ничего нечистого прямо сразу, «по выходе из яйца».

«Процедуру изгнания бесов допустимо производить над стариками, а не над детишками, – говорил он еще, – и среди членов ригсрода я знаю многих, кто заслуживает, чтобы с ними это проделали незамедлительно».

Эта острота, произнесенная однажды вечером за пиршественным столом, была обращена к сотрапезникам, как нельзя более подходящим для того, чтобы донести ее до ушей молодого короля: один принадлежал у кругу близких Валькендорфа, другой – Рюдберга, да к тому же первого сопровождала супруга, второй был со своей матушкой.

Зала была отделана темным деревом, с полом, выложенным черными и белыми каменными плитами. Там царил неописуемый шум. Я был приглашен по настоянию Тюге: он хотел, чтобы его родитель, видя перед собой меня, лишний раз вспомнил о своем жестокосердии, ведь он решил оставить меня на острове.

– Вы же говорили, что это он послал вас искать меня?

– Так ты все еще не понял? Я один заботился о тебе, он-то был готов бросить тебя там.

Ревность делала его нетерпимым: привязанность, которую я питал к своему господину, раздражала его. В отношении Сеньора Тюге вел себя столь дерзко, что всем становилось не по себе. Он упрекал отца за сопение, насмехался над его грубым телосложением, а своего брата Йоргена, который прибыл как раз в вечер пиршества, бранил за слепую покорность родительской власти.

То, что господин Тихо наперекор своему нынешнему положению изгнанника ни на йоту не изменил присущей ему манеры рассуждать, норовил навязывать свои мнения всем и каждому и даже теперь, когда у него не осталось опоры при дворе, без конца вспоминал о знатности рода Браге, – все это вызывало у его сына жестокую иронию, которую он и не думал прятать от глаз публики.

– Отец, не угодно ли вам тотчас поведать всем здесь присутствующим, как его величество намерен распорядиться островом Гвэн после нашего выдворения? Вы же так дружны с королем, приходитесь ему, с позволения сказать, учителем астрономии, кому и знать это, как не вам?

В ответ Сеньор внезапно заявил:

– Нет, я этого не знаю, но позабочусь, чтобы мне сообщили об этом в Германию, когда мы там обоснуемся.

– В Германию? Что нам делать в Германии?

Только теперь до Тюге дошло, почему и его брат Йорген, и сестры, и мать, и знакомцы из придворного круга собрались на эту трапезу. Он сообразил, в чем смысл торжественности приема, казалось бы, неуместной в обстоятельствах, столь мало располагающих к веселью: решение было принято, еще неделя – и они простятся с Данией.

София Браге, давно осведомленная о намерениях брата, приняла новость с облегчением. Она даже решила сопровождать его, чтобы вместе проделать путь до Берна, вслед за уехавшим сыном.

Кирстен разразилась рыданиями, Элизабет и одна из младших дочерей вторили матери. Что до обманутой невесты Геллиуса, бедняжка Магдалена, со своими тонкими губами и круглыми плечами смахивающая на толстоватого парня наперекор нежным краскам пышного наряда, одобрила решение отца лучше удалиться в изгнание со своей уязвленной гордыней, чем ждать, пока король вконец растопчет ее.

Сам же я испытал удовлетворение, впрочем, смешанное с тревогой. Еще захочет ли он оставить меня при себе? Или мне суждено бродить по этому городу, выпрашивая подаяние? Но взгляд, которым обменялась со мной София Браге, говорил: «Не бойся, тебя не оставят».

На сердце полегчало, и я, восторгаясь дерзостью моего господина, залюбовался и его камзолом черного генуэзского бархата с серебряной бахромой, белоснежным воротником с вышитыми рукавами. На его шляпе с черным околышем, украшенным серебряным позументом, покачивалось серое перо короткие штаны были полосатыми, черно-серыми. Все это вместе напоминало оперение дикого голубя, когда он со своим гофрированным воротничком слетает на паперть храма Святого Клементия и, раздувая грудь, кружит перед голубкой.

Он постарался успокоить свое напуганное семейство. Сулил им самое блистательное существование сперва в Германии, потом в Богемии подле императора Рудольфа Габсбурга, говорил, что в Праге занятия наукой – дело обычное и всеми уважаемое. Там у него не будет нужды без конца доказывать преимущества просвещенного ума мятежному мужичью и неотесанным дворянам, у которых на уме одно – как бы затравить козленка да залить глотку пивом.

Для начала, объяснял он, мы отправимся к герцогу Мекленбургскому, деду короля Христиана. Это человек мыслящий, он уже давно и с большой горячностью приглашал приехать погостить. Оттуда, без сомнения, надлежит перебраться в Богемию, хотя можно опасаться, что Христиан IV, увидев, что семья Браге готова удалиться в изгнание, не захочет, чтобы он умножал таким образом славу иностранного двора, и попытается отговорить его.

Таков был мой господин Тихо: Никто еще не просил об этом, а он уже обещал, что в подобном случае проявит великодушие и, повинуясь зову сердца, согласится вернуться на родину.

Сиятельная дама Кирстен Йоргенс Даттер размазывала ладонями слезы по своим пухлым щекам, заранее ужасаясь при мысли о тяготах и обидах, уготованных им на чужбине. Ее страшило, что унижения, которых не сможет избежать ее супруг, коснутся и его потомства.

Тюге, наоборот, усмотрел отрадную сторону в этих переменах, известие о которых вызвало у его матери и сестер такие потоки слез. «Все это, напротив, отлично, – сказал он мне днем позже. – Пусть император Рудольф примет знаменитого астронома со всеми почестями, каких он пожелает! Там отец сумеет добиться для своих детей такого ранга, на какой мы не могли бы рассчитывать, оставшись в Дании».

Перед отъездом он послал меня к портному. Тот согласно воле хозяина сшил мне одежду с рукавами, очень пышными в локтях, а я еще попросил его сделать округлую складку на боку, чтобы мой братец-нетопырь мог прятаться в ней, а не томиться в кармане за поясом. «Как хорошо придуман этот фасон! – сказал мне портной. – Вытачка сбоку выглядит премило!» Он с удовольствием разглядывал меня, и женщины тоже. Что до Сеньора, он выругал портного, допустившего такую вольность при исполнении его заказа, и не пожелал высказать своего суждения о результате. Тем не менее он жестом приказал мне приблизиться:

– Это что такое?

И показал мне книгу в черном переплете, «De umbris idearum» Джордано Бруно, вытащенную из моего habersack лакеем, заподозрившим меня в воровстве.

– Я поднял ее с пола в библиотеке, на Гвэне. Когда Свенн Мунтхе погнался за мной и потом, когда я в ожидании своей судьбы прятался среди скал, эта книга была у меня под рубахой. Я и в мыслях не имел украсть ее и теперь охотно возвращаю ее вам.

– Она мне не нужна. А тебе я запрещаю ее читать.

– Увы, Господин, – признался я смиренно, – я помню ее наизусть.

– И другую?

– «De innumerabilibus, immenso et infigurabili»?[21]21
  De innumerabilibus, immenso et infigurabili (лат.). – О неисчислимом, необъятном и непредставимом.


[Закрыть] Да, ее тоже помню.

У него не было причин в этом сомневаться. С того дня, какн мне сдается, он стал мало-помалу примиряться с издавна мучившим его наличием в Природе нетленных истин, которых он не желал знать. Он все еще косился на меня, будто подозревая, что понятие о них мне внушил сам дьявол, но о том, чтобы прогнать меня с глаз долой, больше не помышлял. Напротив, мое присутствие стало ему необходимо, он, случалось, даже в ярость впадал, стоило мне отойти, только и слышно было:

– Куда подевался Йеппе?

– Я здесь, Сеньор, – отзывался я.

Чувствовать, как умиротворяет его этот ответ, было бесконечной отрадой. Порою даже во снах мне мерещился его зов. Тогда я пробуждался с привычным откликом на· устах, готовый в тот же миг предстать перед моим господином.

Из Копенгагена мы выехали в трех экипажах, каждый из которых влекла пара коней; направлялись мы в Кёге – там, как нам сказали, нас еще со вчерашнего дня ждал корабль. Слуги поочередно то ехали верхом, то поспешали за каретами на своих двоих. Повозка, крытая белой тканью, везла служанок.

Чуть только наш караван тронулся в путь, покатил мимо храма Святого Клементия и мельниц, расставленных вдоль дороги у городской окраины, как прискакали королевские посланцы, заинтересованные сим необычным переездом. Они пожелали знать, куда направляется господин Браге и почему с ним столько сопровождающих. Хозяину пришлось притаиться и вести себя смирно, ибо он прятал в конной повозке среди служанок Венсосиля, островного священника, переодетого лакеем. Поэтому мы выехали из города, ни единым словом не перекинувшись с непрошеным эскортом.

В тот же день, о чем в дальнейшем, еще пойдет речь, на остров Гвэн нагрянуло несколько господ, ища там новых поводов для оскорбительных обвинений господина Браге. Но он, не желая подвергаться их допросам, поспешил бежать и даже в дороге все еще торопил нас.