Текст книги "Властелин Урании"

По утрам Хальдор будил меня раньше, чем хозяина. Меня кормили с его стола. Когда ему перед горящим очагом сливали уксус из ушата, я был свидетелем его туалета (чтобы он выплескивал свое семя, я в ту пору не замечал, было похоже, что ему и выплескивать нечего, таким взвинченным он вставал с утра).

Если он решал провести послеобеденное время на заросшем деревьями дворе перед замком или на берегу реки, то его дочерям, домашней прислуге и тем, кто надеялся получить у него аудиенцию, полагалось находиться по другую сторону здания, чтобы обеспечить ему тишину и не мешать вдоволь предаваться размышлениям.

Конский топот, звон колокола часовни, буханье молота в кузнице равным образом тяготили его. Бродя в одиночестве под деревьями, он мог стерпеть рядом лишь мое присутствие, ибо оно было почти что не в счет. Чтобы доказать, что я знаю свое место, мне достаточно было взять пример с его пса, который, вздыхая, провожал его глазами. Иногда он меня спрашивал, что за новая химера взбрела в голову его жене или дочери. Он задавал мне уйму вопросов относительно поведения Магдалены, как если бы я владел умением прежде него самого проникать в помыслы женского пола.

С тех пор как сорвалась ее свадьба, старшая дочь хозяина утратила всякую терпимость по отношению к отцу. Не то что Тюге, тот умел умерять свои порывы. Недаром отец, поразмыслив, решил, что сын поедет с ним в Прагу: он ценил сыновнюю почтительность и боялся ее лишиться. Зато Магдалена, зная, что ее-то не ценят, не желала больше безропотно сносить родительское чванство. Она изводила его замечаниями вроде: «Ваша наука столь располагает принцев к дружбе с вами, что нам вот уже целый год приходится торчать в этом краю с его удушающим летом и холодной зимой в окружении одних крючников да мужланов-поселян». Или еще так она говорила: «Если германский император за год не сумел найти средство почтить вас по достоинству, дело, разумеется, в том, что он считает ваши заслуги слишком большими».

Сеньор притворялся, будто остается глух к насмешкам, но более всего остального его раздражало потворство этим дерзостям дочери со стороны ее тетки Софии. Хотя София Браге была на двадцать лет старше племянницы, но когда брак расстроился у обеих, она возымела столь же сильное отвращение к мужскому полу, и теперь они в один голос поносили сиятельную даму Кирстен за ее супружескую покорность, заодно издеваясь над ее склонностью к музыке и музыкантам. В ответ сиятельная дама Кирстен, задыхаясь от ярости, обличала невестку за то, что она своим влиянием портит характер племянницы и удаляет ее от Христа. София же на это отвечала: «А от вас-то Христос сам удалился, разве не так?»

Эти свары поутихли, когда возвратился Лонгомонтанус. Отощавший, с таким же, как прежде, неизменно бесстрастным, холодным лицом, с полузакрытыми, словно у раненого дрозда, глазами, он, как встарь, поселился под самой крышей, и говорил так же мало, как в былые дни. Он сказал нам, что профессор из Ольборга, на службу к которому он поступил благодаря рекомендации, не смог заставить его позабыть прежнего учителя.

Тихо Браге тотчас вновь обрел вкус к работе. Их чрезвычайно занимали наблюдения за Луной, и Сеньор велел сбоку пристроить к замку высокое деревянное сооружение, куда наши лакеи с помощью слуг герцога Мекленбургского должны были затащить квадрант.

Там, в Ванденсбеке, мы провели еще около года. Зима выдалась на диво студеная, гости наезжали редко, и самоуверенность моего Сеньора стала то и дело ему изменять. Деревянное сооружение рухнуло под тяжестью снега. Мы почти месяц не покидали замка. Река промерзла до дна, и стало весьма трудно добираться до конюшни. Каждое ново разочарование, приносимое напрасными усилиями обеспечить себе в Германии то высокое положение, на которое он рассчитывал, покидая Данию, ото дня ко дню наполняло Душу моего господина все более тяжкой, все глубже запрятанной горечью. Швеция, обещавшая предоставить ему остров, передумала, не желая вызывать недовольство Христиана Датского. Посулы семьи принца Оранского также остались бесплодными. Один только император Рудольф Габсбург, по словам архиепископа Кельнского, все еще желал его прибытия, но всевозможные досадные случайности долго мешали ему явиться к пражскому двору.

– Клевета, направленная против меня, не утихает, Урсус и Геллиус распространяют свое влияние повсюду. Увы! Я знаю, что в глазах света малейший домашний секрет, разболтанный злыми языками, всегда будет весить больше, чем любые мои заслуги!

– Отец, – проронила Магдалена, – вы напрасно думаете, будто, весь подлунный мир только и занят, что нашей судьбой.

– Совсем наоборот, – проворчал Сеньор. – Я думаю, что мир смеется над нами!

Магдалена, приняв решение наперекор пережитым разочарованиям смотреть на вещи философски, еще прибавила:

– Почему бы не удовлетвориться зрелищем этой простой, умиротворяющей красоты, что окружает нас здесь? Косули, шепот ветра, вон те две белошвейки, что, смотрите, болтают друг с дружкой там, внизу, дети, бегающие со своей собакой вокруг ярмарочного столба…

– Мне больше нравятся бескрайние небесные миры, – отрезал он.

Какое изумление я испытал, услышав из его собственных уст что он признает бесконечность миров! София Браге, и та не скрыла перед ним своего удивления по сему поводу. Вместо ответа он подтвердил, что просто напустился на свою дочь, не желающую заноситься на такие высоты, которые превосходят силу обыкновенного женского ума.

– Это неосторожные слова в устах мужчины, который никогда не решится глянуть вниз за балюстраду галереи, а когда спускается по лестнице, требует, чтобы впереди шли лакеи, – усмехнулась она.

Тут мой господин закричал, что терпеть более не намерен. Он надеялся, что дочь поддержит его в этом долгом тягостном изгнании. Но раз ему не найти мира у родного очага, что ж, скоро он отправится в Прагу с обоими сыновьями, Хальдором и Тенгнагелем, он даже Йеппе с собой прихватит.

После этого он две недели не желал и словом обмолвиться ни со своей сестрой, ни с Магдаленой, а те, по всей видимости весьма довольные друг другом, разделили между собой покои в северном крыле замка.

Весна застала их веселыми, они были без ума от своих собак, целыми днями собирали травы для снадобий и вяжущих настоек, приготовление которых обходилось весьма дорого. Стекольный мастер трудился на них одних. Кирстен, которая целыми днями вышивала, сидя в дальнем крыле замка со своими младшими дочками, беспокоилась, что они тратят на эти свои затеи столько хозяйственных денег. Пять тысяч талеров, выпрошенные Ранцовым в долг, векселя, что ее безрассудный супруг подписывал в расчете на более чем туманное будущее, – все это заставляло ее проливать обильные слезы.

Самонадеянность, проявляемая Сеньором, выглядела как признак потаенной тревоги. Когда опять наступила пора гостеваний, он часто стал уезжать в Гамбург с целью разведать, насколько благоприятный прием уготован ему в Богемии. Увы, город уже был населен множеством торговцев, неспособных оценить заслуги ученого. Он часто демонстрировал мою персону в гостях, но когда после первоначального бурного изумления он уже раз десять ставил меня, раздетого, перед окном, будь то в доме суконщика или принца, когда женщины во всех предместьях успели убедиться, что мой бедный брат не вздрагивает от их ласкающих прикосновений и детородный орган его остается сухоньким сучком, в то время как мой похож на набухшую вишневую ветку, тогда господин Браге стал смахивать на назойливого ярмарочного зазывалу, который всем надоел со своим карликом.

К тому же мое покореженное тело, хоть еще могло сойти в глазах саксонцев за любопытный курьез, вызывало у них меньше интереса, чем у датчан, зато уродство моего хозяина порой развлекало их больше.

Здешнюю публику весьма занимал утраченный нос, эта незаживающая рана, нанесенная его гордости: всем хотелось проверить, кровоточит ли она и поныне. Много раз я видел, как люди за его спиной обменивались насмешливыми взглядами, которые он замечал скорее, чем можно вообразить. Он питал самые дружеские чувства к молодым людям знатного происхождения, но каждый раз, обращаясь к тому или другому из них, он читал гадливость в их глазах – и тотчас отворачивался.

Многие потешались и над займом, который он выдал герцогу Мекленбургскому: говорили, что этих талеров ему не видать, как своих ушей.

– Злоречивые мерзавцы, которым только бы меня очернить, – в полный голос сказал он однажды, заметив, что я прислушиваюсь к его словам, – утверждают,· будто герцог не выплатит мне ни процентов, ни основной суммы долга.

– У должника есть способ освободиться от долга, не платя его, – заметил я. – Надо лишь поспособствовать обогащению того, у кого брал взаймы, не правда ли? Герцог вам должен – тем скорее он введет вас в круг приближенных императора.

– Не воображает ли он, что за это я ему прощу десять тысяч талеров? – буркнул господин Тихо.

Затем прибавил, пожираемый пламенем гордыни, что о переезде в Прагу речь может идти лишь в том случае, если там ему будет обеспечено положение, – отвечающее его рангу. А согласно последним новостям, он может лишь рассчитывать на некоторые прерогативы из числа тех, коими при особе императора ныне располагает презренный Урсус. А это для него отнюдь не достаточный повод, чтобы сломя голову мчаться в Богемию. Сверх того, он понятия не имеет, где его семья будет там жить и какие удобства ему предоставят для астрономических наблюдений. К тому же его давний пражский друг Гайек, многие годы проживший в тени императорского трона, не сулит ему особых чудес.

Высказывая свои сомнения, он частенько поглядывал на меня, словно побуждал к неким отрадным пророческим уверениям. Но даже если бы он освободил меня от клятвы, я, увы, не мог бы сказать ему того, на что он надеялся, ибо и сам ничего не ведал.

Между тем все эти вопросы занимали его больше, нежели астрономия. Литеры, гравюры, печать обеих его книг удовлетворяли хозяина больше, чем безукоризненность собственных теорий. В этом отношении он отныне полагался на ум Лонгомонтануса, рвение Тенгнагеля, старания некоего Йоханнеса Мюллера, который все ездил взад-вперед между Магдебургом и местом нашего изгнания, пекся о продолжении описания небесных феноменов.

Во время пира, который он давал в большой зале Ванденсбека, где разговоры об охоте и домашних заботах находились под его строгим запретом, он внезапно, будто отвечая на свой же собственный вызов (так это выглядело), стал выражать сомнение в правильности своих теорий и, посожалев, что такой честный ученый, как Коперник, поддался заблуждениям, заявил, что презирать труды сего поляка отнюдь не пристало. А кончил тем, что с печальной иронией спросил меня, как бы Джордано Бруно отнесся к: нашим разговорам, тут же шутливо пояснив гостям, что приказал почитать сочинения последнего своему карлику, который это сделал вместо хозяина, и следствием подобной неосторожности явилось то, что он их узнал.

Чтобы их позабавить, мне пришлось прочесть полгла наизусть. Опровержение тому, что прозвучало из моих уст, вместо господина Браге высказал Лонгомонтанус, страстный поборник его астрономической теории, по чьему мнению мысли Бруно суть всего лишь «философская пантомима».

Поскольку, если верить Тюге, итальянец томился в застенке римской тайной полиции и заплатил за свои ереси пыткой, я, вынужденный повторять его фразы, проделывал это довольно мрачно. Да и сам Сеньор, похоже, был взволнован: он разгневался, когда его сын вздумал позубоскалить насчет мучений, причиненных Бруно римскими инквизиторами. Потом он велел своей сестре замолчать, а сам заговорил по-датски, что половине присутствующих было непонятно. Наперекор собственным обыкновениям, он стал подмешивать к спору о звездах хозяйственные замечания, так что теперь мне затруднительно разворачивать в памяти длиннейшие цепочки его слов, – так вдруг он объявил, что скоро из Любека прибудет ожидаемый экипаж, заказанный в Дании. Если прибавить к нему тот, что вывезен с Гвэна, и другой, купленный в Гамбурге, будет на чем отправиться в Прагу, – сказал он. Отъезд состоится на исходе сентября. Услышав об этих новых переменах, Кирстен, по своему обыкновению, залилась слезами. Лонгомонтанус и Тенгнагель выразили беспокойство о судьбе приборов, их надо перевезти как можно бережнее, а Сеньор отвечал, что намерен сделать остановку в Магдебурге.

Тут София Браге, внезапно вспылив, заявила:

– Все понятно, вы хотите от меня избавиться, оставить у Эрика! (В Магдебурге жил ее жених Эрик Ланге.) Это очень жестоко!

– Что такого жестокого в том, чтобы соединиться со своим суженым? – усмехнулась сиятельная дама Кирстен. – Да и вам давно пора отправиться к сыну в Берн, почему вы туда не едете?

– Вскоре я должна буду вернуться в Данию, чтобы уладить денежные вопросы, – возразила та, туг же прибавив, что у нее нет никакой надобности в этом оправдываться.

– Скажите лучше, что вам не хватает Лию.

– Матушка, – вмешалась Магдалена, по-голубиному надувая шею, – перестаньте изводить тетушку.

Быстро назревала ссора, но Сеньор оборвал ее, разразившись длинной и крикливой обвинительной речью, по которой видно было, до какой степени он измучен. Он задыхался, кашлял, сорвал с себя нос и объявил, что в этих тягостных обстоятельствах изгнания он никому не позволит усугублять тяжесть бремени, лежащего на его плечах, и все здесь будут делать то, что он скажет.

Тюге, который сидел у него за спиной, по-видимому, был совсем к этому не расположен: он продолжал пить и зубоскалить. Сеньор вскочил с места, шагнул к сыну и ударил его своей шпагой по спине плашмя – все это происходило на глазах недоумевающих саксонцев, ничего не понявших из разговора хозяев: осмыслить происходящее смогли только те, кто говорил на нижнегерманском наречии, близком к датскому.

Магдалена встала на защиту брата. По существу, тем самым она помешала ему взбунтоваться, ибо парень был настолько пьян, что вскочил, готовый поднять руку на отца, и все в душе порадовались тому, что у него не хватило сил для удара.

Тихо Браге заверил, что в Магдебурге мы остановимся вовсе не затем, чтобы принудить Эрика Ланге жениться на Софии, ему до этого дела нет. Брак сестры касается только ее самой. Тем не менее в прошлом месяце он отправил посланца к Ланге, чтобы его успокоить, а то бы птичка, чего доброго, упорхнула до нашего прибытия.

Хозяин решил заручиться его подписью под свидетельством против Николаса Урсуса (именно Ланге десять лет назад привел этого последнего в Ураниборг). Его письмо подтверждало, что Урсус, прибыв ко двору Рудольфа Габсбурга, оказался не способен дать пояснения к похищеным у датчанина теориям, более всего он путался, когда речь зашла об орбите Марса, в сем вопросе его толкования противоречили здравому смыслу.

Разговор естественным образом перешел к круговращению планет. За столом стали шутить, мешая датскую речь с немецкой, тут и я, подстрекаемый Тентнагелем, ввернул пару слов о том, что думает Бруно насчет орбиты Марса. Нимало того не желая, я тем самым ввязался в их астрономическую распрю Как раз зашла речь о сферах Птолемея. А может быть, – заметил я, – собственный вес удерживает их вместе наподобие трех круглых отверстий Любекского собора, где камни остаются подвешенными в верхней части круга? В подобном же городе у антиподов они были бы расположены на том же расстоянии от земли в нижней части проемов, но казались бы также – подвешенными. И тоже держались бы на своих местах. Возможно, и небесные тела, по примеру земных предметов, так же связаны между собой силой своего веса.

Никто, кроме самого Сеньора, не понял, о чем я толкую; зато он на другой день на речном берегу показал мне три пары очков (у тех, что были у меня прежде, их железная оправа проржавела, искривилась, да и сломалась, и мне подчас, чтобы лучше видеть, приходилось брать стакан и подносить его к глазам).

«Торговец из Гамбурга просил меня подарить тебе те, что лучше подойдут. Выбирай!» – буркнул он.

(От сиятельной дамы Кирстен я в тот же день, еще до наступления вечера, узнал, что на самом деле он купил очки у того торговца, чтобы подарить их мне, но почему-то ему претило позволить мне догадаться, что я внушаю ему некоторое сочувствие.)

В то самое время, когда мой господин показывал мне очки и я выбирал те, что лучше подходили к моим глазам, грозовая туча, гремя, надвигалась на стены Ванденсбека. Хозяин остановил усталый взгляд на вершинах деревьев, исхлестанных буйным ветром, и я понял, что его будущее положение при дворе в Богемии отнюдь не представляется ему надежным. Он страдал от рожистого воспаления на щеке и вокруг носа, вызванного мазью, которую его сестра София изготовила наудачу, не найдя в Германии необходимых ингредиентов. Краснота распространилась, заползла под бороду, и он не мог вытерпеть на лице ни своего медного носа, ни вермелевого. Здесь, в Гамбурге, люди его ранга были такими же невеждами, охотниками и дуэлянтами, как в Дании, но кичились изысканностью манер и куда как быстро подмечали смешное в каждом, кто, подобно ему, жил, чуждаясь общества. К тому же он опасался, что если поселится с семьей в Богемии, ему в глазах света повредит его старонемецкий выговор, из-за неполадок с носом еще и смахивающий на утиное кряканье.

Ныне те, с кем он общался, упрекали его не столько за непомерное тщеславие, сколько за простодушную манеру безоглядно проявлять это свойство. Более двух десятилетий прожив на острове, он привык относиться к светским условностям крайне небрежно. Что до наряда, тут он еще постарался, но в остальном и не подумал примениться к требованиям места и времени. И вот теперь, когда предстояло ехать в Прагу, искать покровительства императора, его томила боязнь, не напрасно ли он ждет почтительного восхищения от этого монарха и от немецких принцев. Ему казалось, что любые его усилия заранее обречены на неудачу из-за пасквиля Урсуса.

Джордано Бруно, воспарявший в эмпиреи познания на Другой манер, был вздернут на дыбу в римском застенке, и сколько бы мой хозяин ни осуждал его ереси, он усмотрел в этом доказательство чрезвычайной духовной свободы проклятого итальянца. Он все повторял, что Бруно мог спастись от пыток инквизиции, ему стоило лишь отречься от своих убеждений.

– Вы бы это сделали на его месте? – спросил я.

– Со мной все иначе, – возразил он, – я не измышляю и не одобряю никаких ересей.

– Есть тысяча способов впасть в ересь, – заметил я, и сердце вдруг сжалось от мучительного сострадания. – Это может случиться с человеком самой невинной души, притом когда угодно, даже в час его рождения.

– О ком это ты толкуешь?

– О себе, Сеньор, о моем противоестественном случае Мне очень повезло, что у нас не так высоко чтут природное совершенство, как то делали в старину норвежские воины.

– Почему? – удивился он.

– Они бы меня не оставили в живых.

– Природа не знает несовершенства.

– И, однако, кто решился бы отрицать, что мой братец-нетопырь от совершенства весьма далек?

– От природы не удаляется никто.

– Да разве в моем уродстве она сама не терпит искажения? Разве я не отрешен от всего доброго и прекрасного, не обделен духом Господним?

– Божеский закон не может быть внеприродным. Ничего противоестественного не существует. Твоя наружность не менее божественна, чем у самого Аполлона.

– Сам Джордано Бруно согласился бы с этим! – вскричал я, вполне удовлетворенный.

Тут он понял, что я, желая их объединить, уподобляюсь ослу Меркурия, одолеваю пропасти.

– Да кто ты такой? – вопросил он. – Мой мертвый брат? Демон? Христов посланец?

– Господь присутствует во мне, как и во всех прочих вещах, вы же сами это только что сказали!

Тут и разразилась гроза. В кронах зашумели дождевые струи.

– Я хотел бросить тебя на острове, а ты все равно привязан ко мне. Почему? Почему ты не возненавидел меня, как все?

Ища, что ответить, я вспомнил об очках, подаренных мне когда-то его гостем Филиппом Ротманом. Я сказал ему спасибо за то, что он их у меня не отобрал, тем самым по зволив мне прочесть столько книг из его библиотеки.

– Ты же знаешь, что чтение я тебе запретил.

– Но и вы знаете, что я все-таки читал.

– Филипп Ротман болен. Как видишь, и я тоже сильно расхворался. Если я освобожу тебя от клятвы, ты мне откроешь, что меня ждет?

– Не требуйте этого! – взмолился я.

Он поднял глаза к небу, разверзшему над нами свои хляби.

– Расскажи мне только о том, что будет хорошего. Если ты промолчишь, я пойму, что это значит.

Ссутулившись так печально, что грустнее уже некуда, он прибавил:

– Я не о себе думаю, а о судьбе своей семьи, она меня очень тревожит.

Дождь выпустил на волю уксусный запах, пропитавший его одежду. Искренность его слов тронула меня, и я сказал, что в Праге он устроится в точности так, как ему хотелось.

– Что еще ты видишь?

– Сеньор, не. спрашивайте…

– Выкладывай, я тебе приказываю.

– Я вижу вас в зале, где два всадника сражаются на пиках, лучи солнца сквозь громадные окна льются на пыльный пол, потолок сплетен из канатов, вас приветствует один из всадников, он в шлеме с белым гребнем, а вы сидите подле императора, на нем желтый наряд в полоску.

– Откуда тебе знать, что он император? – спросил мой господин.

– Это видно по глубине вашего почтения к нему, – отвечал я, – он не может быть никем иным.

При этих словах он разом обрел всю былую самоуверенность. Я же, настроившись пророчествовать, уже не мог закрыть дверь своей души, распахнутую так неосторожно, и теперь в нее валом валили видения, которых никто не звал. Я предостерег его:

– Не задерживайтесь в Магдебурге. Эрик Ланге, Урсус и Геллиус плетут заговор против вас.

– Что мне за дело до их козней, если обо мне позаботится император! Но это правда, ты уверен?

– За это я ручаюсь.

– Превосходно, – молвил он, не обращая внимания на ливень, струи которого стекали по бархату его шляпы. – На сей раз моя очередь предсказывать: говорю тебе, что недели не пройдет, как мы будем в Магдебурге.

Весь наш караван – женщины, девушки, слуги, ученики, приборы, погруженные на шесть карет и повозок и сопровождаемые четверкой свежих запасных лошадей – в один дождливый день выехал из Ванденсбека и потянулся по раскисшим дорогам вдоль берега Эльбы.

Приют мы обрели в окрестностях Виттенберга, изобилующих тонущими в тумане ригами и трактирами, чьих крыш и шпилей не было видно, так густо поднималась от реки незыблемая октябрьская испарина.

Женщины непрерывно стонали и ныли. Тюге ухлестывал за служанками. Его брат Йорген под руководством своего наставника обучался музыке. Неуверенное пиликанье его виолы отравляло наши вечера.

Но несмотря на все это, в Тихо Браге вновь пробудилась присущая ему мощь характера. Доказательство тому я получил однажды поутру, присутствуя при его туалете. Пока лакей Хальдор щедро лил ему на макушку уксус и кипяток, а другой, трактирный слуга раскладывал и согревал для него белье, Сеньор растирал свое тело с тощими ногами и круглым, будто колокол, брюхом, поросшим рыжей шерстью, жесткой, как рыбий плавник.

Тут-то он и заговорил со мной о женихе своей сестры.

– Эрик Ланге, – начал он, – тварь хитрая и лицемерная, я нимало не удивлен, что он так двулично ведет себя со мной. Да будет тебе известно, что ничего нового ты мне не открыл. Он всегда был таким же и с Софией. Я уже давно догадывался. что он все еще поддерживает тайные сношения с Урсусом, ведь это он некогда притащил его на мой остров.

Не переставая говорить, он привел в движение язык своего колокола и извергнул семя в точности так, как мне описывали.

Его речь прервалась лишь на краткий миг, и рычание, которое он при этом издал, самым естественным образом смешалось с теми звуками, что исторгал у него жар льющегося на плечи кипятка, причем он встряхнулся так мощно, что одна обжигающая капля брызнула мне на шею пониже уха.

Я понял тогда, какой большой заслугой с его стороны было воздержание от охотничьих потех, верховой езды и прочих услад, которые природа щедро дарит тем, кто ладно скроен. Потрогав шею, я призадумался о том, какую неутоленную страсть он замещает служением науке. Свою любовь к ней он черпал в инстинкте продолжения рода.

Эрик Ланге в этом смысле походил на него, даром что потомства не имел и обзавестись оным не стремился. Когда мы с ним встретились в Магдебурге, где он смог поселиться благодаря щедротам герцога Брауншвейгского, он заключил Софию Браге в объятия с пылким чувством, которого ему так недоставало все эти месяцы, когда от него напрасно ждали, что он поспешит вновь обрести утраченную невесту.

«Как я счастлив, что мы снова вместе!» – сказал он ей, а потом принялся выяснять, каковы планы моего господина. Однако же о свадьбе не упомянул не единым словом, хотя Тихо Браге, пытаясь соблюсти приличия, намекнул: «Увы, дорогой Эрик, года три-четыре тому назад, будь ваше положение прочнее, я дал бы вам в жены мою сестру, ныне же, когда ваши дела поправились и вы одеты, словно принц, подобному союзу препятствует то, что наше состояние стало таким ненадежным и скудным».

Он не скрыл от Ланге, что если император Рудольф в самом скором времени не устроит его при своем дворе, семейная казна истощится. Поведал о злополучном займе, коим он умудрился ссудить герцога Мекленбургского. Тогда Эрик Ланге принялся жаловаться, что его собственное положение более чем прискорбно, насчет же богатого наряда, сие лишь видимость, которой не следует доверять.

При этих словах Магдалена бросила на него презрительный взгляд, а потом до конца трапезы только и делала, что в утешение Софии рассуждала о мужской низости и непостоянстве, из-за которых она и сама столько выстрадала тогда с Геллиусом.

Назавтра, как и в последующие дни, Эрик Ланге явился в сопровождении молодого плешивого субъекта с черными бровями, сросшимися на переносице, в изысканном черно-оранжевом наряде и с таким же, как у него самого, крючковатым носом то ли ласкового орла, то ли попугая. Он назвался Ролленхагеном. Под нажимом господина Браге он согласился выдать письменное свидетельство, что Николас Урсус, прибыв в Прагу, выказал свою неспособность толком объяснить, в чем суть планетарной системы, украденной им в Ураниборге. (Его свояк был ювелиром при дворе Рудольфа Габсбурга. Благодаря этому он смог пересказать моему господину множество подробностей; что до приема, которого ему следует там ожидать, Ролленхаген уверял, что для него уже выделен дом в северной части города.)

Смущенный Эрик Ланге с настойчивостью, которая вскоре стала выглядеть чрезмерной, выражал сожаление, что поверил в честность Урсуса. Он признался, что в прошлом году читал памфлет, выпущенный последним против Тихо Браге, но заверил хозяина, что считает сию писанину недостойной порядочного человека. Он даже в один голос с Ролленхагеном заявил, что когда император заказал Урсусу гороскоп, тот его у кого-то списал.

Но вместе с тем он то и дело, устремляя взор на воды реки, что ленивой змеей вилась по городу, протекая позади собора, добавлял:

– Какая жалость, что дело зашло так далеко. Урсус такой способный, ведь он вырос в нищете, пас свиней, а после этого сумел заслужить уважение принцев. У него много замечательных достоинств, он бы так не испортился, если бы встретил понимание и признание.

– Урсус ничего не смыслил, – отрезал Сеньор. – Природная ограниченность его ума вскоре стала очевидна, вот он и захотел без особого труда расширить пределы своих возможностей, попросту украв мои работы.

Опасаясь разжечь ненужный спор, Эрик Ланге перестал защищать приятеля. Но на другой день, стоя с Софией на площадке перед прямоугольным домом, где, скрипя колесами по холодным камням мостовой, среди бочек и лодок очутились все кареты и повозки семейства Браге, а теплые солнечные лучи играли на бархате одежд, он ей сказал при мне:

– Урсус для меня как младший брат. Мне тяжело видеть, что он ввязался в эту изнурительную борьбу, как сын, восставший против несправедливого отца. Тихо Браге никогда не желал отдавать должное достоинствам своих учеников. Ему подходят одни лишь глупцы вроде Тенгнагеля да те, кто годен для вычислений, но мыслить не способен, как Лонгомонтанус. Урсус был не в меру даровит, в нем слишком много природного воображения, чтобы прийтись ему по душе. Не правда ли, ведь это те самые свойства, которых властителю Ураниборга особенно не хватает? Да будь Тихо Браге подлинно талантлив, он сравнялся бы с величайшими астрономами, Коперника бы превзошел, Птолемея… Но увы! Он всего лишь усерден, как землемер. Проявляя зависть к поэтическому полету мысли, он отталкивает самих поэтов от своей науки. Если бы великий Тихо отнесся к нему с доверием, Урсус никогда бы не пал так низко, чтобы в угоду принцам воровать чужие гороскопы, а его одаренность могла бы творить чудеса, будь она в союзе с талантом его бывшего учителя. И вот вместо этого один хочет оспорить у Другого императорскую милость. Ни тому, ни другому не стоит ждать от этой распри добра.

Такие речи должны были прийтись по душе Софии.

– Я одобряю вас, – сказала она. – Будьте уверены, я Никогда не премину встать на вашу защиту и замолвить словечко перед братом. Мне так не хватает наших занятий алхимией!

Отвечая, Эрик понизил голос, чтобы его слова не достигли ушей Тюге, – он не заметил, что я тоже его слушаю:

– Последняя новость: говорят, ваш брат скоро отошлет вас обратно в Ванденсбек, чтобы самому отправиться в Прагу вдвоем с Лонгомонтанусом, его сыновьями и весьма огня ничейным числом слуг.

– Это невозможно, – возразила она, – ведь для перевозки приборов потребовалась бы вся наша прислуга.

– Приборы останутся на хранении у курфюрста Бранденбургского.

Когда Эрик убедил Софию, что брат в самом деле принял решение отправить ее в Ванденсбек вместе с сиятельной дамой Кирстен, она пришла в такую ярость, что закатила сцену в самом разгаре трапезы. Сеньор, полуобернувшись к сотрапезникам, укорил ее:

– Не ставьте меня в неловкое положение перед нашими благородными гостями, им непонятны наши ссоры.

– Это вы нас срамите, без конца меняя свои планы! – огрызнулась она. – Как мы будем выглядеть, если, столь торжественно распрощавшись с Ванденсбеком, вернемся туда всего через несколько недель? Я как сейчас вижу эти умилительные сцены: мы жали руки белошвейкам, проливали слезы, оплакивая разлуку с садовником, с его дочерьми, со всем вокруг, словно рок судил нам никогда больше не увидеться. Подумайте же, до чего будет смешно вернуться туда теперь, после всего этого!

– Подумайте лучше о том, кому вы сейчас бросаете такие упреки, – отозвался он.