Текст книги "Властелин Урании"

Желая то ли опровергнуть обвинения, то ли доказать свою правоту, Бруно, по правде говоря, пустил в ход не слишком христианские доводы. Тотчас указав своим слушателям на меня, он заявил, что душа распределяется между людьми не поровну, одним достается, другие обделены. Тут он мягким голосом, с блистающим взором вопросил своих внезапно смолкнувших оппонентов:

– Если истинно человеческих душ было создано очень мало, не следует ли нам задуматься о том, зачем по земле ходит столько бесполезных тел? А коль скоро наш Йеппе наделен душой (в чем невозможно усомниться, раз у него столь мощная память), почему эта душа при своем воплощении не нашла для себя приюта получше, чем его смехотворное тело?

– Мое тело вовсе не смехотворно, – возразил я, – оно Двойственно. Брат-нетопырь, обитающий разом на небе и на земле, – это моя небесная половина.

– Забавная идея, – усмехнулся Бруно.

Он пожелал узнать, как Я это себе представляю, и я отвечал, что моя небесная половина – противоположность мне что в мире ином брат мой распростирает свои крыла, как ему вздумается, он исполнен познаний, может мыслить и делать расчеты, как сам господин Браге. Я возблагодарил небеса за то, что ношу у себя на боку его бренную оболочку ведь, не будь ее, я никогда не был бы столь твердо уверен в его существовании.

Подобно ловкому портному, Бруно владел искусством использовать чужие мысли, чтобы кроить из них наряд для своих собственных.

– Сеньор Браге так ничего и не ответил, когда я послал ему свою книгу «De umbris idearum», – сказал он, покосившись на Геллиуса (а тот следил, как его план шаг за шагом приближается к своему завершению). – Ныне я догадываюсь, что, согласно твоей теории, являюсь его небесной половиной, да-да, не кто иной, как я, злосчастный Теофил, воспаряющий на крыл ах мысли, я, в кого завистливые педанты мечут свои стрелы за то, что мне хватает мужества чтить Господа, в неисчислимых своих обличьях вечно бродящего по свету! Я – Арлекин, лицедействующий перед самим собой, твой хозяин не ведает, как я ему нужен! Мое отсутствие для него – жестокая потеря, а он и не догадывается! Знаешь, почему Тихо Браге не посмел дойти до конца в опровержении аристотелевых домыслов? Он цепляется за его недоуздок. Не пожелал открыть свою душу и сердце подлинному знанию, дивному в лоне бесконечной многоликости бытия. Свобода без систем, безмерная и сама не являющаяся мерой, – вот что такое это знание! Вотще Тихо Браге ищет вечного света в потемках своей подземной обсерватории. Напрасно выбивается из сил, пересчитывая звезды. Я бы открыл ему пьянящие тайны воображения, божественную игру красок, но он не захотел. Смотри, я посылаю ему в дар эту книгу, которую тотчас вручу его сыну, а ты проследи, чтобы ни он, ни Геллиус не потеряли ее в дороге, ибо от этого зависит спасение твоего господина.

– Скорее можно подумать, что от него зависит ваше спасение, – заметил я.

– Каким это образом? – спросил он, вытягивая свою тощую, покрытую редким пушком шею.

– Вы верите, что небеса непостижимо громадны, как вчера утверждал Геллиус, вы считаете, что им нигде и конца нет, и предполагаете, будто там, в некоем далеком новом свете, обитают подобные нам существа, что есть тысячи, сотни тысяч планет, похожих на нашу, изобилующих озерами и горами. Из-за этого вы презираете Аристотеля и всех, кто привержен мере и счету, кто жадно, как мой господин, трудится над созданием карты небес. Но по существу вы им завидуете.

– Чему мне завидовать?

– Их математической точности.

– Поскольку они заблуждаются, мне дела нет до их расчетов.

– Но они-то по крайней мере проявляют те способности ума, которых вы лишены. Вам же, вместо того чтобы удовлетвориться милостью небес, так щедро одаривших вас памятью, непременно надо объяснить свой талант методом колеса, невразумительными символами и эмблемами, сводящими воедино аспекты мироздания.[19]19
  Аспекты мироздания – здесь: «аспект» – астрологический термин, обозначающий взаимное расположение звезд, влияющее на людские судьбы.


[Закрыть] Что до меня, подобно вам обладающего способностью к запоминанию, я полагаю, что от ваших символов она ни на йоту не увеличивается.

– Именно поэтому моя метода предназначена не для тех, кто уже наделен хорошей памятью, а для тех, кто хочет ее обрести.

Студенты, видя, что их наставник хочет удалиться, преградили ему дорогу, настоятельно требуя, чтобы он выслушал их доводы в защиту Аристотеля, но он, вместо того чтобы продолжить свои рассуждения и подкрепить их новыми аргументами, обвинил слушателей в скудоумии и стал жаловаться, что обречен вечно блуждать средь бездн невежества, преследуемый псами зависти.

– Что до меня, меня не остановят никакие препятствия, – заявил он, – ни кристалл, ни стекло, я силою своей мысли раскалываю небесный свод, я воспаряю в бесконечность, покидаю земной шар ради иных планет, оставляя позади самые отдаленные небесные тела, едва видимые с поверхности Земли. Даже просто утоляя телесную жажду, я в эти мгновения мыслю о воде, существовавшей до моего рождения, до появления на свет моих пращуров, о тех волнах, что несут на себе суда, о влаге, что низвергается с небес и ревущими потоками стекает в реки с прибрежных склонов, тысячекратно дробясь на отдельные струи и сливаясь вновь, тысячекратно служа питьем и претворяясь в мочу, в пар, чтобы снова подняться в воздух, и так с самого начала времен. Я и о том помышляю, что одна стотысячная доля этой дождевой капли, может статься, некогда прошла сквозь тело Демосфена, Гиппарха, Птолемея, Раймонда Луллия или Томаса Диггеса. Не испил ли ее Моисей или сам Христос? Не восходит ли она ко дню сотворения земли и неба, многажды поменявшая обличье, но насыщенная памятью мира? И если я уроню ее к себе на ладонь, не стану ли я в этот миг царем безмерных пространств?

– Вы святотатствуете, – сказал один из студентов. – Ненависть к Аристотелю помутила ваш разум. Вы равняете себя с Христом!

– Я превыше всего чту Спасителя, когда, глядя на свою руку, вспоминаю о том, что его рука была пробита гвоздем.

– Не о том речь! Вы сказали, что пьете ту же воду, которую пил он. Следовательно, вы утверждаете, якобы он мочился. Это кощунство!

– Так и быть, допустим, что Иисус не мочился. Однако же священные тексты гласят, что из его раны вытекло немного воды, смешанной с кровью. Что же случилось с этой водой, если она не умерла с ним вместе?

– Христос не умер, вы снова кощунствуете.

– Я тебе как раз и толкую, что таинство пресвятой веры – не что иное, как напоминание о той истине, что сущность Христа была не только двуединой, а коль скоро она являлась тройственной, следовательно, он и поныне, подобно своему небесному Отцу, пребывает повсюду, а значит, мы пьем его каждый день.

Этот их спор не имел продолжения. Опасаясь, что оппоненты вот-вот припрут его к стене, итальянец в конце концов сбежал. Он ринулся в ночь, перемахнул через изгородь и скрылся между соседними домами. Поклонники Аристотеля во главе со своим наставником тщетно пытались догнать его и потребовать объяснений всей той ереси, что он наговорил! Они грозились донести на него бургомистру и городскому совету. Таким образом Эльи, как свидетель диспута и сообщник еретика, попадал в положение не менее рискованное. Охваченный смятением, он тихонько выскользнул в соседнюю залу, куда и я за ним последовал, да и утек через окно, оставив меня в компании Тюге Браге. Последний сидел у огня, весь красный, расхристанный, держа на коленях служанку, в которую он вцепился намертво, словно штырь в паз.

Вторая служанка расположилась у них за спиной, потягивая пиво и напевая, из чего я заключил, что и это не служанка, а девица легкого поведения. Я все еще пытался разобраться в том, что Бруно сказал перед тем, как нас покинуть, когда Тюге прервал мой размышления:

– Ты никогда не знал женщины? – спросил он, хмельной в стельку.

– Никогда, молодой хозяин.

– Самое время попробовать.

Он сделал попытку столковаться с лакеем-итальянцем который платил этим шлюхам и должен был их проводить на другой конец города. Увы, та, что напевала, как только ее предупредили о моем уродстве, перепугалась и заявила что боится от меня забеременеть. Она не хотела в свой черед поиметь во чреве дитя сатаны, и тут я понял, что ни одна женщина за всю мою жизнь на такое не согласится Я не ошибся. Еще в прошлом году в Праге, желая оказать любезность, принц велел привести ко мне сорокалетнюю клячу, но даже она, несмотря на преклонный возраст струхнула, как бы не понести от черта, и готова была скорее умереть, чем пустить моего птенца в гнездышко, о котором он молил.

Пока же Вильгельм Хессель решил дать прощальный обед. Это было назавтра после того памятного дня. Мы узнали что Бруно уже отправился в Италию. В последнюю минуту наш хозяин вручил Геллиусу подарок – несколько книг (не считая тех, которые Шандор Сакаль приобрел у других издателей на деньги господина Браге). Мы покинули Франкфурт при первых лучах зари, когда утренний туман еще облекал покрытые инеем деревья, и спустя четыре дня добрались до Ростока, где бушевала буря, помешавшая нам тотчас поднять якорь и плыть в Копенгаген.

Пока мы ждали более благоприятной погоды, хозяйский сын с жаром убеждал меня:

– Я-то завишу от отца, и мое положение обязывает, я раб долга, пленник академии Серо, у меня нет иного выхода, как только взойти на этот корабль, но ты! Подумай, какую свободу ты обретешь, стоит лишь подыскать лакея по-мускулистее, вроде Хальдора, чтобы мог тебя защитить, и где-нибудь в Голландии либо во Франции предложить знатным господам свои услуги – разные фокусы показывать с запоминанием. Ты сможешь менять места хоть каждый месяц. Женщины будут тебе покровительствовать, обхаживать, ты узнаешь свет…

– Если меня прежде не прихлопнет насмерть какой-нибудь злобный субъект вроде графа Рюдберга или опять не подоспеет врач-безумец, коему по примеру Геллиуса приспичит избавить меня от моего брата; тогда я горько пожалею о тех милостях моего господина, что не ценил, и покинутом острове, где родился.

– Думаешь, у моего отца такое уж прочное положение? у нас в академии Серо полно сынков из аристократических семейств, они считают, что ему не стоило бы слишком рассчитывать на милость двора. Меня уверяли, что из-за своей гордыни он уже лишился расположения будущего монарха.

– Ему останется его дворец и приборы, чтобы наблюдать звезды.

– А если он и это потеряет?

– Разве такое возможно? – спросил я, и горло вдруг перехватило.

Да, помнится, в тот миг предчувствие беды настигло меня.

– Король – единственный подлинный владелец его острова.

Тюге был прав: в свой час воля Провидения, исполнившись, подтвердила это. Через несколько дней после моего возвращения на Гвэн будущий Христиан IV прислал Сеньору письмо, прося принять его с ответным визитом.

Тихо Браге отвечал, что время для этого выбрано неудачно, поскольку еще есть опасность чумной заразы, но для него было бы большой честью, если бы принц посетил остров весной. И присовокупив, что ему для бумажной фабрики весьма не хватает ткани, настоятельно просил выделить дополнительные средства в талерах на ее приобретение (делая вид, будто запамятовал, что регентский совет уже совещался по поводу суммы его пребенды в Роскилле).

Ткань, на недостаток которой он сетовал, ему была выслана. Он выпустил второй том своих трудов, включив туда письма, удостоверявшие, что его система была создана значительно прежде той, которую Николас Урсус опубликовал в Богемии. Сверх того он велел напечатать пятьдесят листков, содержавших резкую эпиграмму на судей, принимавших решение по делу Педерсена. Увы! Регентский совет был оскорблен тем, что, прислав ткань, он таким образом оказывался причастен к публикации пасквиля на верховный суд, и Тихо Браге потерял на этом еще немалую долю своего кредита.

До наступления лета будущий король еще дважды попусту возвещал нам о своем прибытии. Потом в начале июля он без особой помпы высадился на острове, облаченный в желтый кафтан с серыми полосками наискосок и в лазоревый плащ. Его сопровождали регенты Розенкранц и Мунк тощие, уродливые субъекты с лысыми черепами, и член королевского совета Хак Ульфстанн, человек с насупленными бровями и глазами хищной птицы. Его плащ, подбитый белым шелком, его крючковатый клюв и трепещущие на ветру рукава внушали опасение, не бросится ли он сейчас на толпу, словно чайка на косяк сельди.

Если не считать их, свита принца была весьма немногочисленна, а это не сулило добра. Готовясь принять наследство чересчур щедрого монарха, Христиан собирался установить при дворе совсем другие обычаи. Но мой Сеньор не остерегся. Он приготовил для сына такой роскошный прием, какой более всего пришелся бы по вкусу его отцу. Ему хотелось показать, сколь интересна его наука, и убедить будущего суверена, что он хорошо управляет островом. Последнее вышло особенно неудачно, так как, созвав поселян, столпившихся по обочинам крутой дороги, которую убогий местный экипаж одолевал со скрипом, он сам на себя навлек оскорбление – из толпы раздался обвиняющий женский выкрик: «Спросите у Господина, зачем он вносит отсебятину в таинство крещения!»

Молодой принц на этот голос не только головы не повернул, но и, возвратясь в Кронборг, не поручил регентскому совету расследовать дело. (Оно состояло в том, что Тихо Браге упразднил в церемонии крещения весьма пространную часть, посвященную изгнанию бесов, коему подвергали новорожденных младенцев: в этом обычае он усматривал «жестокое суеверие», о чем однажды обмолвился в застольной беседе, хотя никто толком не понял, что здесь уж такого жестокого.)

Весь день, пока продолжался его визит, будущий Христиан IV умудрялся обходиться с господином Браге внимательно и учтиво, но при этом ни разу не проявив настоящей приветливости, ничем его не порадовав. Он отказался спуститься в увенчанное куполами подземелье Стьернеборга, где было слишком жарко, зато прогулялся по парку в компании Софии Браге и двух старших дочерей Сеньора, а те млели, словно влюбленные голубки, в своих мешковатых платьях с широкими буфами на плечах, стянутыми витым шнурком, и высокими воротниками, скрывающими полноту шеи.

Встречая карету принца, Магдалена и Элизабет распушили свои нежные перышки и проворковали, что их матушка больна. Будущий монарх соизволил передать ей свои пожелания скорейшего выздоровления. Что до господина Браге, он, раздраженный, что им так пренебрегают, зачем-то уделяя столько внимания его дочкам, переминался с ноги на ногу, аж приплясывал от нетерпения показать свои хитроумные приспособления, ему хотелось поскорее преподнести своему юному гостю в подарок календарь, снабженный механизмом, приводящим в движение небесную сферу с планетами, – изобретение Яхинова. В ответ принц Христиан приказал своим лакеям принести золотую цепь с медальоном, в который был вделан его портрет, дабы у господина Браге, как он выразился, ни при каких обстоятельствах не было возможности оставить помыслы о монаршьем благоволении.

Эта фраза содержала скрытую угрозу, которая поразила Сеньора. За столом будущий венценосец упомянул имена графа Рюдберга и Мандерупа Парсберга, того самого, что в юности отрубил ему нос. Тем самым Христиан неумышленно дал почувствовать то крайнее омерзение, которое он испытывал к уродству Тихо Браге. Мне было бесконечно жаль моего хозяина, который, что бы он ни делал, не только не мог понравиться молодому принцу, но отталкивал его самым своим видом.

В жаркие летние дни глаза у господина Браге все время слезились, дышал он, болезненно хлюпая, особенно когда надевал свой вермелевый нос. А день-то в июле тянется долго. Приходилось дожидаться полуночи, чтобы его отпустило это постоянное удушье и он перестал сопеть. В довершение наших Невзгод будущий Христиан IV, склонный часто мыться и проявивший самый живой интерес к каналам, проходящим через весь дом, по которым подавалась вода, питал величайшую ненависть к природной грязи, что отнюдь не мешало ему стремиться к ее созерцанию. Он прямо глаз не мог оторвать от подобных зрелищ.

Когда ему показали моего братца, о котором он с детских лет сохранил неизгладимое воспоминание, принц повелел мне оставаться обнаженным, пока он будет есть, дабы он мог снова и снова возвращаться взглядом к этой картине утоляя свое желание убедиться в возможности подобного чуда. Но он не испытывал при этом никакого сочувствия, одно любопытство, притом жестокое. И мало того, что он даже на моего господина взирал с отвращением, – это чувство я, будучи столь часто его объектом, угадывал сразу. Он еще подшучивал над торжественными девизами, что красовались над входом в залу:

– «Коли не ведаем, для чего, так узнаем, для кого»! Не правда ли, какое удачное определение монаршьей власти? Значит, вы поистине царствуете на своем острове?

– Эта земля принадлежит короне, монсеньор, – отвечал мой господин, который предпочел бы сейчас потолковать о звездах.

Но молодой человек повел речь о земных заботах, обещая Тихо Браге в скором времени учредить неподалеку от Ураниборга академию небесного наблюдения, каковое будет посвящено исключительно нуждам навигации.

Я видел, как побледнел мой хозяин при одной мысли об этом. Он представил свою утопию отданной на произвол соседей-моряков, мечту всей своей жизни – подчиненной надзору интендантов королевского флота.

Когда трапеза подошла к концу, будущий король, слегка захмелев от пива, стал шутить с Магдаленой, старшей дочерью хозяина, с Мунком, этим вороном регентского совета, и с Хаком Ульфстанном, который, если бы ему ничто не препятствовало, слопал бы жаркого из птицы больше, чем сам весит. Он приказал лакею разогнуть моему брату руки. Потом ему вздумалось поглядеть на меня совсем голого.

Сеньор посоветовал ему испытать лучше мою память. В ответ Христиан отрезал, что с моей памятью ему делать нечего, и приказал мне сбросить штаны и все остальное, дабы он мог полностью рассмотреть мое телосложение.

Раздевался я неловко, мучительно. Я сплоховал перед ним.

Присутствующие затихли, молчание воцарилось в зале. Дочери хозяина, его сын Йорген, Сакаль, Лонгомонтанус, лакей Хальдор, Ливэ, София Браге, служанки и музыканты, кухонные прислужники и мастер по соусам, все были подавлены при виде меня, хрупкого, искалеченного, стоящего в желтом, сверху льющемся свете на мощенном плитами полу. Раньше если я и раздевался, то лишь до пояса и только чтобы их рассмешить. Зрелище моей полной наготы показалось им тягостным. От стыда глаза мои наполнились слезами. Я смотрел на моего господина, искал его взгляда. А он нарочно стал отдавать какие-то распоряжения и на меня даже не оглянулся.

Сердце мое сжалось – не от печали, а от волнения при мысли, что он пытался оградить меня от этого испытания, которое его задело не столько само по себе, сколько потому что юный монарх злоупотребил своей властью, посягнув на его привилегию распоряжаться мною, как ему вздумается. Можно было подумать, что Сеньор приревновал.

В тот день на долю Тихо Браге выпало стечение до крайности неблагоприятных переживаний.

Так, его дочь Магдалена, только что узнав, что он решил выдать ее замуж, пожелала доискаться имени того, кто ей предназначен. Отец буркнул в ответ, что у него нет времени толковать об этом.

– Позвольте мне хотя бы рассказать матери.

– Но предупредите ее, что я не потерплю ни единого слова на сей счет, – проворчал он.

Между тем молодой король велел своей свите собираться в обратный путь, в замок Кронборг, куда он хотел вернуться к полуночи, а Софию Браге в это время томила печаль, что никого, кроме нее, не взволновали мои слезы Движимая отважным порывом своей натуры, она послала мне в утешение медовый бисквит с пряностями, а потом сильно раздраженная на брата, упрекнула его за то, что. сорвались ее брачные планы: он не захотел дать за ней достаточное приданое, чтобы Эрик Ланге смог расплатиться с долгами, и пришлось ему поселиться в Ростоке, где он занялся алхимией.

– Приданое? Да откуда я его вам возьму? – вскинулся он. – Мне скоро собственных детей нечем будет прокормить!

Судя по поведению будущего короля, Тихо Браге понял, что его старания упрочить свое положение и благосостояние семьи ни к чему не приведут, и объяснил ей, что теперь ставить житейский успех Эрика Ланге в зависимость от его собственного было бы неосторожно. С тем и удалился: ему надо было проводить молодого принца.

Через час он возвратился домой верхом. Я тем временем забрался на верхнюю террасу и сидел там, нежился в июльском тепле, следил глазами за пляской мошкары, слушал крики чаек. Оттуда я и заметил его, с ним были лакеи, Хальдор и еще двое (им отныне полагалось оберегать хозяина от любых оскорбительных либо опасных покушений всякий раз, когда он проезжал по острову: враждебность, в то утро проявленная поселянами, насторожила его). Он спешился перед Стьернеборгом и устремил взгляд на тот самый купол, где прежде царил Меркурий. Теперь на его месте торчал квадратная верхушка опорного столба.

Он похлопал Лонгомонтануса по плечу, этот жест наверняка означал, что наука о звездах всегда утешит их в любых невзгодах, и я почувствовал себя обделенным оттого, ·что не смыслю в ней. Тем не менее я дал себе слово описать ему этого Джордано Бруно, чьи речи я слушал во Франкфурте, дабы проверить, вправду ли премудрость итальянца, как он сам утверждал, есть то самое, чего недостает мыслям моего господина.

На следующий день (да и все лето, которое выдалось непривычно знойным) сеньор Браге с большим азартом наблюдал луну. Он напечатал реестр известных ему звезд и распорядился о публикации своей переписки десятилетней давности, которую он тогда вел с величайшими учеными Германии. Их он присовокупил ко второму тому описания своей звездной системы, дабы Европа узнала, что он достиг этих высот познания прежде Николаса Урсуса и Филиппа Ротмана.

При этом над ним, увы, тяготела необходимость теперь уже не заклясть судьбу, в чьей враждебности он был более чем уверен, но хотя бы смягчить невзгоды, коими она ему грозила. Он долго подыскивал для своей дочери Магдалены партию, которую мог бы считать желательной. И найдя таковую, еще два месяца умалчивал об имени намеченного жениха.

Магдалена, которая ждала этого сообщения с трепетом, что ни день, бегала плакать на груди своей матери, уже почти не покидавшей ферму Фюрбома. За все это время сиятельная дама Кирстен выходила оттуда не более двух раз. Впервые – чтобы покормить брата Расмуса Педерсена и его слугу, которых Сеньор засадил в тюрьму, поскольку у них достало смелости явиться с требованием, чтобы им возвратили оставшуюся у него часть документов Гуннсёгора. Вторично – чтобы укорить господина Браге за ту участь, которую он уготовал своим детям, требуя, чтобы они сравнялись со знатью, хотя им невозможно претендовать на это. Воинственные основатели Датского королевства некогда допускали, что благородный сеньор может выбрать себе жену среди простых девушек, но у Кирстен Йоргенсдаттер не было, собственно говоря, даже и достоинства супруги. Я называл ее женой хозяина лишь для удобства изложения. На самом деле она являлась всего лишь slegfred, полуженой-полуналожницей, и, хотя ее дети избежали клейма незаконнорожденных, аристократами они быть не могли. Таким образом, чтобы обеспечить себе положение в обществе, сыновьям не оставалось иного средства, кроме науки, а дочерям приходилось надеяться лишь на брак с каким-нибудь чиновником либо ученым.

Вот почему Тихо Браге избрал для своей дочери Магдалены такого жениха, как Геллиус Сасцеридес, тот самый, что хотел отрезать от меня моего брата-нетопыря.

Она выслушала такую новость, по-видимому, с большим облегчением. Ее мать, в долгих беседах с дочкой выражавшая беспокойство, не придется ли ей благословить супружество, где Магдалене в свой черед выпадет роль slegfred, состоящей при каком-нибудь отпрыске знатного дома, обделенном природой настолько, что женщина его ранга за него не пойдет, тоже приняла известие радостно. Но девушка сомневалась, желанна ли она Геллиусу. Ее отца эти колебания приводили в бешенство. Однажды ярость хозяина достигла крайних пределов, то был странный приступ умоисступления, такие подчас нападали на него, когда он имел дело с ртутью, – он вдруг завопил: «Да за кого себя принимает простой ученик, если он вздумает отказаться от дочери одного из первых вельмож королевства?!»

И тем не менее она оказалась права. То, что Тихо Браге три месяца отказывался раскрыть домашним свой план, вовсе не означало, что он стыдился назвать имя претендента, но ему пришлось поторговаться, чтобы уломать Геллиуса жениться на его дочери.

Геллиус тянул до осени, прежде чем согласиться, что она достойна такого супруга, как он. На пиршестве, данном в его честь, он хвалился, что повидал Венецию и самого великого Маджини, в гостях у которого смастерил секстант по чертежам Тихо Браге. Еще два или три раза можно было видеть его сходящим с корабля в пышном наряде – кюлоты с зелеными крапинками, желтые чулки, разные шапочки и плащи с золотой бахромой, алые бархатные башмаки. Его россказни об Италии так приятно возбуждали женское воображение, что и сама сиятельная дама Кирстен восхищалась ими не меньше своей дочки. Она вдруг снова обрела свое прежнее положение в замке Ураниборг, вернулась к былым привычкам и даже разделяла ложе своего супруга.

Впрочем, этим не много сказано, ибо ночи свои он коротал, работая в обсерватории, или там же дремал на своей убогой кушетке в ожидании какого-нибудь небесного феномена. Когда светало, он спускался в алхимический кабинет, наполненный паром от воды, подогреваемой лакеем, который нес ответственность за хозяйский туалет – кстати сказать, люди на этой должности сменялись весьма часто. Он вставал посередине выложенного мрамором четырехугольного бассейна, расположенного между запасной поленницей дров и чаном для засолки, ему опрокидывали на голову бочонок кипятка с примесью уксуса и он растирал все тело; тер крепко, так чтобы, если верить Христиану Йохансону, извергнуть из себя семя, дабы сохранить ясность ума.

По этому поводу я дал отповедь Геллиусу, который, обнаруживая к сему предмету чрезвычайный интерес и во всем Усматривая доказательства чужой порочности, позволил себе злокозненный намек.

– Разве скромность Сеньора по сути не предпочтительнее, чем обычай некоторых бегать за служанками и по ночам марать их простыни? – спросил я его. – К тому же, – как бы в шутку прибавил я, – благодаря такой привычке он сохраняет уравновешенность и относится ко всему снисходительно. Ах, мэтр Геллиус, вот бы и вам последовать его примеру! Женитесь, раз уж об этом речь зашла, растирайтесь желчью, которую вы источаете, но оставьте Сеньора в Покое!

– Расскажи-ка нам лучше о том итальянце, с которым ты назло ему снюхался во Франкфурте, – отпарировал он.

И, обернувшись к Господину, пояснил:

– Йеппе весьма одобрял спекулятивные измышления этого Бруно, что ополчился на Аристотеля. Итальянец всучил ему свою книгу, вы ее видели среди прочих, она переполнена всяческой ересью.

– Я ее не открывал, – отозвался Тихо Браге, – так же как и первую.

Тут он лгал, по крайней мере в том, что касалось первой книги. «De umbris idearum», которую я видел в его библиотеке, была испещрена пометками, сделанными им собственноручно. Во время чтения Сеньору частенько случалось в запальчивости нацарапать несколько строк на чем ни попадя – на книгах, которые ему не нравились, на полях реестров наблюдений, на списках блюд, которые будут поданы к столу.

Книгу Бруно он сопроводил игрой слов, где прозвище Ноландца выводилось не из «Нолы», а из «нуля», и перечеркнул в ней многие пассажи.

– А до чего легко Йеппе попался на удочку этого наглого сумасброда! – продолжал Геллиус, обращаясь к моему хозяину. – Уж поверьте, так и развесил уши, так глаза и вылупил. Было сразу видать: эти двое столковались, у них свои делишки.

Я, как умел, попробовал защищаться:

– Если ваш сын Тюге здесь, он подтвердит, что это неправда.

– Какой из него свидетель? – ухмыльнулся Геллиус. – Мы в тот вечер его и не видели, он в соседней зале был со шлюхой.

– Вот, стало быть, как ты присматривал за моим сыном? – Сеньор вскочил с места. – Хочешь, чтобы он под твоим надзором в пятнадцать лет французскую болезнь подхватил?

– Говорю же вам, это все проклятые итальянцы виноваты, – забормотал тот, сообразив, что угодил в собственные сети. – Вильгельм Хессель, наш хозяин, в их уловках совсем не разбирался. С Бруно еще один итальянец был, он-то и заплатил двум девкам, чтобы они его опутали.

– Я полагаю, однако, что ваше сборище происходило не у Хесселя, а в харчевне?

Ну и так далее. Между ними разгорелась такая перепалка, что Джордано Бруно был забыт. После чего Тихо Браге вспомнил о разделе унаследованного от родителя поместья Кнутсторп и за неимением лучшего сорвал зло, по обыкновению накричав на одного из музыкантов.

Флейтист, игравший также на виоле, звался Хорстигом. Он два дня тому назад прибыл на остров один. Превосходно владел датским, голландским и другими языками. Хорстиг был на диво долговяз, носил полосатые черно-серые кюлоты и говорил нежным, мелодичным голосом. На его груди, обтянутой ярко-красной тканью, кроме разных брелоков и приспособленьиц, надобных для оттачивания его искусства, болталась тоненькая цепочка, а на ней деревянная флейта с серебряным мундштуком.

Его густейшая черная шевелюра, такая же черная борода и голубые глаза придавали ему пленительно хищный вид. Лет ему было двадцать пять, он говорил, что приходится незаконным сыном одному старому дворянину, а мать у него голландка. На ферме Фюрбома он при мне выронил из своего кошеля печатку, какие бывают у копенгагенских нищих, а когда я выразил удивление, что высокородный бастард мог промышлять подобным образом, он заявил, что похитил этот значок.

«Украсть нищенскую печать?» – тотчас поразился я, и он, торопясь выпутаться из своей неловкой лжи, отвечал: «Сказать по правде, я нашел ее на мостовой».

После того случая мне не слишком верилось в байки, вторыми он нам вечно старался заморочить голову, но голос у него был такой прекрасный, да и вся его наружность нравилась мне так же, как некогда меня покорила красота Педерсена. Сиятельная дама Кирстен была от него без ума, · да ей и всегда были по сердцу музыканты… Слуги Ураниборга, даром что иногда подсмеивались над бородой мэтра, твердили в один голос, как сговорились, что на флейте Хорстиг играет, как никто другой.

Теперь по утрам можно было видеть, как сиятельная дама Кирстен поднимается по дороге, ведущей от фермы Фюрбома, в сопровождении лакея Хальдора, возвращалась она не раньше полудня, упоенная его игрой. А после полудня ее любимец жаловался мне: «Я думал, что за завтраком повалюсь на свою виолу да и засну. Ты вообразить не можешь до чего эта женщина любит музыку!»