Текст книги "Властелин Урании"

Настроение хозяина передалось мне. Встреча с императором пугала его куда больше, чем он хотел показать. Его мучил страх унижения. Если наперекор всем посулам ему не удастся снискать в этом городе привилегии, утраченные в Дании, придется смириться с лишениями. Средства, что хранились у него в Копенгагене, были слишком скудны, они не позволят долго вести тот образ жизни, к какому он привык. Заем, данный герцогу Мекленбургскому, все еще не был возвращен, и он просил продать дом на улице Красильщиков, чтобы возместить эти недостающие пятнадцать тысяч талеров. Его сестра София могла хоть из кожи вон вылезти, ища покупателя, – он требовал слишком высокую цену. Гвэн еще давал ему часть пошлины, выплачиваемой судами, пересекающими Эресунн. Но вскоре король Христиан и ее отобрал. На то, чтобы выдать замуж дочерей и обеспечить свою семью, у господина Тихо теперь не оставалось ничего, надеяться он мог лишь на благотворительность своих друзей да на ренту, которую ему, возможно, предоставит курфюрст Бранденбургский, чтобы получить право выказывать ему свое презрение и использовать в качестве астролога.

Наступил тот предполуденный час, когда знаменитому Браге настала пора приготовиться к встрече с императором Рудольфом Габсбургом. Это происходило в доме его друга Гайека. Моего хозяина обуял сильнейший страх, стоя перед зеркалом, он подумал, что сейчас лишится чувств. Его весьма заботило, как бы не уронить свой нос в присутствии первого из европейских принцев, поэтому он отказался от вермелевого колпачка в пользу другого, медного, этот был полегче и позволял хотя бы улыбаться, сколько угодно.

– Как тебе кажется? – спросил он.

– Вам замечательно идет, – отвечал я.

– Тебя не о наряде спрашивают, скажи лучше, какой прием готовит мне император.

– Разве я вам не говорил, что вижу вас сидящим рядом с ним и наблюдающим за состязанием в метании копья? Стало быть, вы поладите как нельзя лучше.

Он надел оранжево-зеленый камзол в косую полоску с пуговицами из золоченого серебра, накинул легкий, короткий черный плащ с зелеными и золотыми фестонами и белой атласной подкладкой (одеяние не подходило ему по возрасту, но такие фасоны были в большой моде при богемском дворе). К этому он прибавил новый воротник, серые чулки, орден Слона и легкую шляпу с черным пером. Брадобрей, вызванный второпях, сумел придать его кустистым усищам более сносную форму.

Когда бедноватый, еще с Гвэна вывезенный экипаж, расписанный зеленой краской, с красным гербом, снабженный украшения ради механическим устройством для счета, давним изобретением искусника Яхинова, тронулся с места и покатил ко дворцу, Сеньор до такой степени утратил свою грозную надменность, что его дочь Магдалена не преминула впоследствии описать эту метаморфозу и даже была немножко тронута.

Супруга Гайека и две его снохи до вечера развлекали и поддерживали трех женщин Браге. Они сожалели об отсутствии сиятельной дамы Кирстен и ее младших дочек, оставшихся в Дрездене с половиной прислуги. (Что до второй половины, они томились в ожидании неподалеку от города, на месте нашей последней стоянки.) Хальдор отправился во дворец вместе с хозяином. Тюге с Гайеком сели в карету и поехали в монастырь капуцинов. Что до меня, я отпустил свою душу побродить у реки, доверившись судьбе дома Браге, но дивясь, почему город, увиденный во сне, где был и мой господин, вовсе не походил на тот, что предстал передо мной теперь.

Когда Сеньор вернулся, мы догадались по его лицу, что ему, похоже, пришлось удовлетвориться новыми обещаниями.

– Вы видели императора? – спросила Магдалена.

– Это произойдет очень скоро, – молвил он. – Меня принял Барвиц, его секретарь, я хотел передать ему мои рекомендации от курфюрста Кёльнского и герцога Мекленбургского. Завтра он сообщит, кому мне надлежит их вручить.

– Стало быть, вы потратили три часа, готовясь к тому, чтобы потолковать с секретарем?

Жена Гайека знаком велела ей помолчать. Обед прошел тягостно, все были подавлены. Мой Господин в глубине души мнил, что император примет его без промедления, хотя теперь утверждал обратное. Ему было совершенно ясно, сказал он нам, что придется подождать несколько дней. Назавтра, в первом часу, он стащил меня с соломенного тюфяка, где я спал у его дверей, на лестнице, ведущей к спальне четы Гайеков. Он втолкнул меня в комнату, отведенную ему, и, затолкав в нишу с узким окошком, выходящим на крышу, церкви, прошипел:

– Ты можешь поклясться, что император не обманет моих надежд?

– Я этого не говорил, – возразил я.

Тот разговор врезался мне в память тем глубже, что я успел проснуться лишь наполовину. Часть моего сознания еще блуждала в туманном краю химер. Внезапно я заговорил со своим хозяином так, будто за моей спиной стоял его призрак, обитатель царствия небесного. В присутствии сей тени, умудренной запредельным знанием, я говорил с ее злополучным двойником, которого только недавно видел простертым во прахе.

Казалось, покойник пришел требовать от меня заверений в своем счастливом будущем.

– Но ты же возвестил мне, что Рудольф Габсбург удостоит меня своей дружбы!

– Есть много способов быть друзьями, и сверх того со временем можно перестать ими быть.

– Ты видишь меня разоренным?

– Я вас вижу разбогатевшим более, чем вы были богаты в Дании.

– Император предаст меня так же, как ранее – король Датский?

– Вы сами себя предадите, – вздохнул я, дивясь своей решимости произнести подобное предсказание, но его оно ничуть не испугало, он слишком привык договариваться с самим собой.

После этого он меня прогнал, помылся и снова приготовился к посещению дворца.

Но час его встречи с императором еще не пробил. Его снова принял секретарь Барвиц, от коего он получил новые уверения, что вскоре Рудольф призовет его к себе.

Весь тот вечер он сохранял превосходнейшее расположение духа, но о причине такой веселости помалкивал, чем изрядно взбесил Магдалену.

На другой день он посетил канцлера Румпфа, который по поручению императора должен был подыскать ему подобающее жилище неподалеку от дворца.

Его рассказ о времени, проведенном там, был на сей раз как нельзя более подробным, ибо гостеприимный канцлер поделился с ним чувством изумления, охватившим богемский двор при известии, что король Христиан IV согласился расстаться с ученым столь блистательного ума. Описывая нам знаки почтения, что расточал ему канцлер, хозяин не упустил ни единой малости, а в заключение изрек:

– Я отвечал этому Румпфу, что, вероятно, некий тайный промысел Господа и Провидения заключался в том, чтобы плоды моих долгих многотерпеливых трудов в области астрономии стали достоянием не столько датского монарха, сколько императора, короля Богемии.

На что дочь его Магдалена отозвалась так:

– Однако последний пока не дал вашему семейству ни единого талера, чтобы прожить в этом городе.

– До этих материй также дойдет речь, – усмехнулся он. – Когда я распрощался с канцлером, секретарь императора поджидал меня на площади перед дворцом, где стоял мой экипаж. Он мне сказал, что получил от его величества приказ без промедления проводить меня в предназначенный нам замок. Следуя его указаниям, кучер привез нас на вершину холма. Мы остановились перед высоким строением в итальянском вкусе. Насколько я понял, оно было возведено десять лет назад по распоряжению прежнего канцлера Курца, строительство обошлось в двадцать тысяч талеров. Так вот, Курц только что скончался. Император готов купить для меня этот замок у его вдовы, если он мне подойдет. Я побывал там часа два тому назад. По-моему, дом великолепен, он окружен садом, над ним высится сторожевая башня, и все это находится очень близко к императорскому дворцу, но…

– Но что? – спросила Магдалена, меж тем как ее сестра Элизабет, услышав, что речь идет об итальянской архитектуре, подавила нежный вздох, вспомнив Франца Тенгнагеля, которому во владениях герцога Тосканского угрожает столько невзгод.

Их отец продолжал властным тоном:

– Башня слишком тесна, там насилу хватит места, чтобы установить один квадрант, стало быть, я ему заявил, что для моих приборов это не подойдет.

Горестные стенания раздались в ответ, он же продолжал задумчиво и весьма превосходительно, словно перестав замечать Гайека и рассуждая с самим собой:

– Затем Барвиц мне сообщил, что император предоставит в мое распоряжение один из тех замков, от которых до столицы день пути, и я ответил на это, что мы прибыли с острова и было бы впрямь желательно поселиться там где мне было бы обеспечено спокойствие, благоприятствующее работе. На прощание он меня уверил, что император будет выплачивать мне годовую ренту, о которой сам поговорит со мной при нашей личной встрече.

Прошло два дня. К Сеньору, по-видимому, вернулись навыки придворного обихода. Он пригласил в дом Гайека портного, тот починил кое-что из его одежды и предоставил еще два летних камзола да один плащ подлиннее, больше идущий к его величавой фигуре. Звали этого портного Бернгард Прокоп, годами он был постарше моего хозяина, а моя персона не замедлила обратить на себя его внимание.

Как вы уже поняли, это он выучил меня моему искусству, и именно благодаря ему мне достался этот дом. Он умер, не оставив потомства, и его племянники обратились к императору с прошением об отмене моих прав на это жилье, но об этом я еще скажу пару слов попозже. Я и сейчас ясно вижу каждое его движение. Добрая улыбка раздвигала его желтовато-седую бороду. Уходя, он сказал Сеньору:

– У вас здесь есть один юный слуга, который жаждет учения.

На что мой хозяин отвечал:

– Если его томит только эта жажда, я совсем не прочь, чтобы он ее утолил.

Заговорив таким образом обо мне, Сеньор кончил тем, что упомянул о моем уродстве. Бернгард Прокоп захотел на него посмотреть, а когда увидел, разволновался так, что даже заплакал.

Еще день спустя император в полной мере осуществил все упования моего господина, приняв его без свидетелей, ибо чрезвычайно боялся чумы.

– Император был один, – рассказывал нам хозяин, – вокруг ни единого самомалейшего пажа. Он сидел на скамье, облокотясь на стол. Я поклонился, по латыни выразил ему свое почтение и благодарность за то, что он меня призвал. Сказал ему еще, что с большим запозданием откликнулся на его приглашение, и представил рекомендательные письма от архиепископа Кёльнского и герцога Мекленбургского. Он распечатал их, когда я еще продолжал говорить, однако читать не стал, а утомленным жестом отложил на стол, стоявший у него за спиной.

– Какой он? – спросила Элизабет.

Отец глянул на нее так, будто давал понять, что это любопытство – слишком женское. Ему-де не дано такого умения, чтобы описать императора. Пренебрежительным взмахом руки он отмел этот вздор и продолжал:

– Я видел только улыбку, осветившую его лицо. Она была отмечена несравненной добротой. Да, эта доброта столь велика, что она выразилась даже в звучании его голоса, который, увы, был таким тихим, что некоторых фраз я не смог расслышать. Я предложил ему книги, которые привез специально для него, и он сказал, что с интересом просмотрит их. Тотчас же я позвал Тюге, ожидавшего за дверью, чтобы он их принес. Разложив книги перед ним на столе, я вкратце пояснил, о каких предметах там идет речь. Император кивнул, и я откланялся, он же явно оценил то, что я не злоупотребил его временем.

В прихожей меня ждал его секретарь в обществе Тюге. Император позвал его, едва я вышел, и Барвиц посоветовал мне не спешить с уходом. Вернувшись в прихожую, секретарь мне сообщил, что императора заинтересовало механическое устройство для счета на моей карете (он заметил этот прибор, еще когда мой экипаж подъезжал ко дворцу). Я послал за ним Тюге, и когда тот его принес и по моему приказанию вручил Барвицу, сей последний сказал, что император не замедлит предложить мне годовую ренту и жилище, подходящее для моих астрономических изысканий. Затем он предложил мне вызвать из Дрездена мою супругу, младшую дочь и остальных слуг.

* * *

Его сын Тюге обещал привезти их самое большее через неделю. И назавтра же уехал.

Затем, уступив настояниям своих дочерей Магдалены и Элизабет, Сеньор решил остановиться в замке канцлера Курца, дабы поберечь домашний покой Гайека, который мы уже и без того слишком потревожили.

На самом деле он решил держаться поближе ко двору, покуда там обсуждается вопрос об его ренте. Сумма той, что предоставлял ему на его острове датский монарх, была столь велика, что император, пожелав превзойти ее, натолкнулся на сопротивление своего канцлера, каковое, впрочем, преодолел без особого труда. Он решил, что Тихо Браге будет получать две тысячи гульденов в год, считая с первого мая 1598-го, то есть дня, когда ему были вручены первые письма от богемского двора (ведь знаменитому астроному пришлось отклонять другие предложения, которые он получал после этого).

Когда Тюге возвратился из Дрездена с матерью, младшей сестрой Софией и их слугами, он высмеял эту сказку, что-де вся Европа жаждала заполучить Тихо Браге, и вполголоса заключил, что семейство только что избежало окончательного разорения. Тем не менее он воздержался от слишком громкого брюзжания, как только понял, что его отец вот-вот получит фьеф с правом передачи по наследству, ведь это значило, что судьба как нельзя более щедро исполнила его желания.

Мне помнится, что младшая дочка хозяина, увидев его, разрыдалась. И все целовала ему руку, как будто знала, что ему грозили многие беды, и теперь плакала от облегчения, что он не погиб. Ее матери Кирстен пришлось попросить мужа, чтобы он сам успокоил ребенка, что он и проделал у всех на глазах, раздираемый надвое отцовской нежностью и суровостью, подобающей воспитателю.

Магдалена, Элизабет и их родительница были весьма довольны возможностью остаться в Праге в замке канцлера Курца. Украшенный галереей с колоннами и сводчатыми окнами в итальянском вкусе, дом этот стоял на затылке Градчанского холма меж двух глубочайших обрывов прямо над каменным мостом. Дворец, собор и его башня, увенчанная, я бы сказал, чем-то наподобие груши, обсыпанной черными бубонными нарывами, – все это ужаснуло меня своими размерами, но еще более потрясло мое воображение неимоверное обилие торговцев и путешественников, не говоря о множестве чудес, что таит в себе этот город, властитель коего, подобно моему господину и мне самому, одной ногой стоит на земле, другой – на небесах.

Я видел ткани в позументах и кружевные воротники из Вероны, хрусталь и драгоценные камни, вывезенные из Вены, когда ее жители бежали от турецкого нашествия. Видел я и виселицы на скотном рынке, где в изобилии болтались воры, видел столики гербаристов, продававших лекарственные травы, продавцов эликсиров, колдунов, магов и алхимиков.

Город буквально наводняли всевозможные причуды императора. На Часовом рынке, куда чаще, чем ныне, встречались звери – живые и мертвые – медведи, лисы, орлы, юные лани, которых поселяне с юга продавали знатным покупателям, но также были там огромные африканские ящерицы и обезьяны, молодые пантеры, еще какие-то мохнатые химерические существа, коих извлекали из чрева судов в венецианском порту.

Рудольф, будучи сам владельцем знаменитого льва, внушил аристократии столь сильную склонность к природным диковинам, что знатные господа за высокую цену покупали склянки с мертворожденными младенцами о двух головах, чтобы преподнести их в дар императору. Прознав, каковы нынче вкусы у принцев, торговцы, что ни год, стекались в столицу, везя все новые ужасы, кто из Венгрии, кто с Карпат. По улочкам, ведущим к ярмарке, шныряли ребятишки, они, углядев покупателя, тащили его под навес, где он мог потешить свое любопытство зрелищем самых редких и отвратительных курьезов.

Моему господину было известно пристрастие Рудольфа Габсбурга ко всякого рода странностям и уродствам. Как только мы прибыли к Гайеку, до меня дошел слух, будто португальские дети-котята вместе со своим отцом, неким Гонсалушом, живут во дворце (Рудольфу они достались по наследству от его брата Фердинанда Тирольского).

Учитывая настроение, царящее при дворе, мой хозяин сначала подумывал воспользоваться мной как приманкой, что он уже ранее проделал в Гамбурге. Но судьба стала так к нему благосклонна, что уже не было нужды прибегать к подобным средствам. Когда он принимал у себя каких-нибудь важных персон и тем паче если сам император возвещал о своем визите, он прятал меня или приказывал покинуть замок, опасаясь, как бы кто не проведал, что он владеет подобным феноменом.

Поэтому мне частенько приходилось бродить по улицам Праги.

Тогда я перво-наперво навещал престарелого Гайека в его алхимическом кабинете. Тихо Браге поручил старику изготовить для него печь для алхимических опытов, снабдить ее всеми необходимыми приспособлениями и распорядиться, чтобы все это устройство было установлено в подвале дома Курца, пока он еще не вступил во владение обещанным загородным замком, более пригодным для наблюдений за звездами.

Четыре ученика трудились под началом Гайека, запечатывая сосуды с купоросом, медью, золотым песком, щелочью, с маслом, что зовется солнечным и включает в свой состав золото, с кадмием и ртутью. Они мастерили также части оснастки перегонного куба и другой, поменьше, печи, – которым предстояло последовать за моим хозяином в его загородный приют, да и Магдалена рассчитывала попользоваться ею для приготовления своих снадобий.

Месяца не прошло, как она уже прослыла искусной врачевательницей. К ней потянулись страждущие со всех Градчан. Она приспособила к этому делу двух учеников Тадеуша Гайека: по ее поручению они разыскивали на ярмарке все, что требовалось для составления ее микстур, и склянки с новыми снадобьями выстроились вдоль стен подвала. Годом позже там стали скапливаться приборы, половина из которых так никогда и не нашла применения, их гигантские части, разбросанные в коридоре, ведущем в алхимический кабинет, превратили его в подобие лабиринта.

Этот замок Курца посещали столь многочисленные визитеры, что мне то и дело приходилось исчезать из дому. Тайны, что скрывались за стенами императорского дворца, мучили меня тем сильнее, что находился-то он совсем рядом. Направляясь в город, я боялся поднять глаза на каменную стену, обращенную к западу, и дворец Шварценберг с его серыми стенами казался мне самым зловещим из строений города. Как бы незаметно я ни проскальзывал среди толпы, теснившейся по всей длине мощеной улицы, меня все равно не покидала уверенность, что проклятое императорское любопытство меня где-то подстерегает, следит за мной из окон… Да, достаточно самомалейшего повода, чтобы я стал жертвой опытов для демонов монаршьей любознательности, и тогда-то какой-нибудь из жестоких врачевателей снова, как некогда мерзавец Геллиус, захочет отделить меня от моего братца.

Вскорости я набрел на мастерскую портного Прокопа, здесь, в «Двух свечах», где он и жил. За несколько дней до того как Сеньор, сообразно моему пророчеству, выбрал из трех предложенных императором жилищ замок Бенатки, бородища Прокопа раздвинулась в улыбке, предназначенной мне, и он сказал: «Я знал, что ты вернешься».

Меж тем как он начал поверять мне секреты кройки одежд, а я с восторгом следил за его мудрыми в работе руками, старый портной рассказывал мне об императоре, о том, что мой страх перед ним не лишен оснований. Рудольф очень увлекся господином Браге, говорил он, не только потому что считает его способным добыть философский камень, но и руководствуясь неким предсказанием.

– Понимаешь, о чем я толкую?

Тадеуш Гайек, очень влиятельный в ту пору, когда Рудольф рассчитывал овладеть искусством делать золото, чтобы было чем выплачивать туркам дань, и поныне оставался в курсе того, что делалось при дворе. Он, в свою очередь просветил на сей счет господина Браге, но было заметно что и самому Гайеку ведомо отнюдь не все.

– Ты знаешь, что это было за предсказание? – повторил портной.

– Откуда мне знать? – Я пожал плечами.

Но его большое бородатое лицо казалось до того бесхитростным, что я тут же признался: да, мне это известно.

– Мой господин предсказал императору, что он покинет сей мир на пятидесятом году жизни, вскоре после того как умрет его лев.

– Это ведь ты напророчил, правда?

Сеньор и впрямь приказал мне испробовать свое «проклятое искусство» на императоре. И тут мне на ум пришла эмблема льва из забытой на острове книги Альциато. На одной из ее страниц Гектора привязывают к колеснице, а герой восклицает: «Теперь можете тешиться, сколько угодно, режьте меня на куски! Разве самые трусливые зайцы не делят шкуру льва, когда он мертв?»

Но Бернгард Прокоп имел в виду не это. Конечно, хозяин присвоил мое предсказание, предупредив императора, что ему надлежит опасаться рокового исхода после смерти льва. Но он присовокупил к этому еще одно пророчество собственного сочинения, о котором я не имел ни малейшего понятия: согласно ему, Рудольф умрет на пороге пятидесятилетия, подобно покойному французскому королю, от руки негодяя-монаха.

Тем самым Тихо Браге рассчитывал убедить императора не доверять католикам, которым не нравилось его благодушное отношение к последователям Лютера. Его брат Матиаш преследовал этих последних у себя в Австрии. Бернгард Прокоп, сам будучи лютеранином, так же как Гайек, да и большинство мыслящих людей города, прекрасно знал об этом. У него-то были все основания опасаться капризов двора ведь реформистская вера была лишь одной из его ересей. Второй являлась склонность к мужеложству. Да и самого императора подозревали в том же, поскольку он не хотел жениться. Предаваясь сему греху всласть, Рудольф под любыми предлогами, кроме собственно этого, отправлял за решетку тех, кто был подвержен подобной страсти.

Прокоп уже поплатился за подобное четырьмя годами тюрьмы, якобы во искупление свих сношений с сатаной, но его вызволил один знатный дворянин, который тоже, как и он сам, был сопричастен не слишком терпимым обыкновениям.

С тех пор он шпионил за теми семействами, на которые шил, кому был обязан своей жизнью и состоянием, ибо знал, что при малейшей перемене в императорском настроении рискует потерять как то, так и другое. Но, главное, он уверял меня, что с первой минуты почувствовал ко мне огромную жалость. Он опасался, как бы страсть императора к природным курьезам не разлучила меня с моим хозяином, заставив превратиться в несчастнейшего из придворных шутов.

Бернгард Прокоп сказала, что, покинув город, Тихо Браге поступил бы весьма дальновидно. От Гайека, в свой черед узнавшего от этом от одного из учеников, работавших с ним, портной слыхал, будто на прошлой неделе на часовой ярмарке видели Николаса Урсуса. Поговаривают, что его бесит успех при дворе, доставшийся на долю его прежнего учителя, и он плетет заговор, чтобы расквитаться с ним. Но Рудольф приказал его найти, чтобы наказать за подделывание гороскопов и наглые публичные отзывы об императоре.

Когда мы прощались, голубые глаза Прокопа наполнились слезами, и он сказал: «Если Тихо Браге покинет город, последуй за ним и будь осторожен, берегись, как бы кто не увидел твоего брата, ведь если до ушей императора дойдет, что ты обременен такой ношей, тебя скоро разлучат с твоим хозяином и заставят служить капризам придворных».

Увы! Я думал, что Урсус, конечно, уже знает о предсказании, сделанном императору, и, пустив в ход тысячу хитростей, которые у предателя всегда найдутся, не преминет позаботиться, чтобы во дворце прослышали о том, что и сам Тихо Браге не более чем обманщик, использующий дарования своего карлика.

Прибыв в замок Бенатки, господин Браге поначалу казалось, следовал советам портного Прокопа. Он распорядился, чтобы ни его домашние, ни слуги никому не болтали о том, что у меня есть брат-нетопырь; Тюге, который все понял как нельзя лучше, ответил на это так: «Стало быть, отец, вы хотите, чтобы ваш колдун принадлежал только вам? Но чего вы боитесь? Разве вы уже не заручились благосклонностью императора?»

Рента сеньора Браге составила не две тысячи гульденов, а три, что обеспечивало ему самое высокое положение, сразу после канцлера, но это же стало причиной придворных распрей. Тюге охотно воспользовался бы мною, чтобы в свой черед привлечь внимание императора, но, вероятно, отец заподозрил нечто в этом роде, потому что он отослал сынка на два месяца в Данию, где поручил собрать все его приборы, чтобы перевезти их в Прагу.

Молодому человеку также была доверена задача получше: расписать Лонгомонтанусу все преимущества, коими его прежний учитель пользуется в Богемии, а в письме, которое он должен был ему передать, сам Тихо Браге рассказал о своем намерении построить новый Ураниборг. В Праге, как сообщалось в письме, нашелся печатник, способный воспроизводить цифры и рисунки, а сам он намерен распорядиться, чтобы всю его библиотеку, которая пока хранится в Магдебурге, перевезли в его богемский замок. И наконец, он звал Лонгомонтануса поскорее приехать в Богемию, дабы воспользоваться здешними во всех смыслах наилучшими условиями.

Между тем Сеньор, едва успев приехать в Бенатки, весьма резко столкнулся с тамошним управителем по имени Каспар фон Мюльштайн, самым прямолинейным и беспокойным субъектом на земле, – это был лютеранин, огромного роста, с лысой головой и отвислыми, как у пса Лёвеунга, веками (кстати, Лёвеунг околел по дороге, когда мы взбирались на холм).

Господина Браге опечалила утрата собаки, напоминавшей ему о годах, проведенных на острове. Он очень нежно утешал свою младшую дочь Софию, тоже этим огорченную. Пока он говорил с ней, я думал о лукавом сходстве с гибелью льва Габсбургов, которым воля Провидения только что отметила смерть пса, принадлежавшего моему господину (ведь по-нашему, по-датски, Лёвеунг значит «львенок»).

Если императору суждено умереть вслед за своим львом, – сказал я себе, – то и хозяин мой надолго ли переживет собственного львенка? Я уже знал, что нет, и это наполняло мое сердце великой скорбью. София, вразумленная странной мудростью, что присуща детям, тоже, без сомнения, чувствовала нечто сходное, ибо все то время, пока ее старик-отец препирался с управляющим, она что было сил цеплялась за его руку, а когда пришло время ложиться спать и их разлучили, она заплакала.

В конце концов Тихо Браге принялся таскать Каспара фон Мюльштайна по всему поместью вместе с секретарем и письменным прибором, требуя, чтобы список чудес, коих он потребует от архитектора, был составлен незамедлительно.

После всех чумных эпидемий и прочих бедствий, которые небеса с той поры успели обрушить на Богемию, я уж не знаю, что сталось с Бенатки, но тогда нашему взору предстали весьма добротные крестьянские жилища, была там и кузница, и на холме перед тяжеловесным порталом, ведущим во двор замка, исправно поскрипывало мельничное колесо.

Какой-то дворянин в прошлом году рассказывал мне, что замок остался в прежнем виде. Это четырехэтажное здание (не считая сводчатых подвалов, уходящих глубоко в толщ скалы). Мощенная камнем дорога ведет к селению, продираясь сквозь заросли боярышника. Слева от портала, увенчанного аркой, притулилась к толстостенной башне низенькая часовня.

В те времена двор замка, топорщась и теснясь, заполняли деревья, среди них эхом отдавался собачий лай; шум отьезжающих повозок, задыхаясь, тонул в завывании ветра, что кружил и метался в кронах. Шелест листвы был так звучен, что глушил конский топот, но во внутренних покоях и лестничных пролетах царило безмолвие, достойное склепа.

Стужа, донимавшая нас той зимой, заставляла жалеть о Ванденсбеке. Камины, сложенные плохо, не исполняли своего назначения. Да к тому же их было очень мало. Число покоев, весьма обширных и дурно меблированных, вечно оказывалось недостаточным, чтобы дать приют нашим гостям. Когда два месяца спустя Тюге привез Лонгомонтануса с молодой женщиной, которая, как он утверждал, приходилась ему женой (его трудами она уже была брюхата), ученик хозяина не смог остаться с нами. Сеньор отослал его в Прагу с рекомендацией к ректору университета.

Прежде чем распрощаться, он попросил молодого человека ни в коем случае никому не говорить, что у него есть карлик.

«Какой карлик? Йеппе не карлик, он великан!» – сказал Лонгомонтанус, повторяя фразу учителя.

То был первый случай, когда я услышал шутку из уст этого холодного человека, без малейшего сожаления бросившего меня погибать на острове; чтобы позабавить сотрапезников Господина, я, бывало, не раз кричал, что по росту я отнюдь не карлик, на что Сеньор отвечал: «Ну да, ты великан, самый маленький из всех великанов».

Он обещал весной снова призвать Лонгомонтануса к себе, тогда и наблюдательная башня будет подготовлена для установки приборов, оставшихся в Гамбурге и Любеке. На самом же деле у него была другая причина, чтобы избавиться от помощника, которого он ранее с таким жаром звал приехать. Если отныне в замке не хватало места, чтобы принять Лонгомонтануса, оно зато было приготовлено для Йоханнеса Кеплера, которого хозяин упрашивал явиться, дабы споспешествовать его трудам.

Итак, мы ждали Кеплера. К тому же Тихо Браге не находил способа, как признаться Лонгомонтанусу в тех переменах, которым подверглись его астрономические воззрения. Можно было заметить, что он с удовольствием внимает соображениям, какие некогда брезгливо отвергал, и ныне склонен думать, что Земля есть не более чем некий клещик, затерянный в эфирных пространствах Вселенной. Он даже, чего доброго, пришел к убеждению, что она вертится, но сказать такое бывшему ученику было свыше его сил, потому-то он и отослал Лонгомонтануса с глаз долой.

Господин Браге хвалился в самом скором времени пристроить к замку по его бокам деревянное сооружение на манер прогулочных галерей Ураниборга. Предполагалось вывести галерею и на кровлю, предусмотрев там балюстраду с поручнями.

При одной мысли об этих строительных работах он приходил в великолепное расположение духа подобно тем ловцам душ во славу Господню, которые решили очиститься покаянием и зрят перед собой отныне путь добродетели, усыпанный более розами, нежели шипами.

Каспар фон Мюльштайн, напротив, не видел во всем этом ничего, кроме безрассудной расточительности. Из-за этого его чуть было не прикончил апоплексический удар. Составив перечень работ, которые намеревался произвести новый владелец Бенатки, он увидел, что последний готов Для пользы науки истощить доход, которого и так едва хватало на содержание поместья, и послал о том донесение секретарю императора.

Барвиц ему ответил, что научные надобности господина Браге обжалованию ни в малейшей мере не подлежат, однако довел это до сведения двора и даже за спиной его величества уведомил членов имперского совета, что датчанину собираются пожаловать наследственный фьеф. Совет ужасно всполошился, чем вынудил императора объявить, что он никогда не имел намерения возносить вновь прибывшего на ту же высоту, какую по праву занимают его старинные вассалы.