Текст книги "Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник)"

Как сделать, чтобы дети тебе не верили

Почаще лги и обманывай, и они больше не будут тебе верить

1. Первого апреля мать договорилась со служанкой и учеником подшутить над маленькой Сабиной. Вскоре заговор был осуществлен – Сабине было поручено в большом горшке, который ей дали для этой цели, принести из аптеки жир домового. «Сейчас, милая мама! – сказал невинный ребенок. – Я только накину свое пальтишко».

И вот она побежала вприпрыжку, полная радости от того, что могла оказать любезность матери. Но когда она пришла в аптеку, над ней посмеялись.

Рыдая, она вернулась домой и хотела осведомиться у матери, правильно ли она ее поняла.

Тут мать, ученик и служанка разразились звонким смехом и напомнили ей: «Разве ты не знаешь? Сегодня же первое апреля».

Сабина с негодованием развернулась, бросила на мать взгляд, полный презрения, будто хотела сказать: «Подлая женщина! Разве ты заслуживаешь, чтобы я впредь тебя называла мамой?»

Если по прошествии времени мать что-нибудь ей говорила или от чего-либо предостерегала, то Сабина думала: «Хм! Кто знает, правда ли это?»

2. У Франца появился братик. Когда он его увидел, то спросил отца: «Папа! Скажи мне все-таки, как появился братик?»

– Его принес аист.

– А где его взял аист?

– На улице перед воротами, там есть пруд, в котором плавают дети, оттуда и взял аист твоего братика.

Маленький Франц в это поверил, побежал к своей старшей сестре и рассказал ей о том, что только что узнал от отца.

Сестра посмеялась над легковерием мальчика и рассказала ему все, что знала о том, как рождаются дети.

Когда потом отец что-то рассказывал, маленький Франц обычно спрашивал: «Папа! А ты не обманываешь, как тогда c аистом?»

Как сделать, чтобы дети тебя презирали

Ознакомьте своих детей с вашими недостатками, и они точно будут вас презирать

Ганс и Грета довольно хорошо относились друг к другу, но у них обоих был такой темперамент, что мелочь, на которую в других семьях вообще не обращают внимания, настолько выводила их из себя, что они теряли всякую рассудительность. Утром они нередко нежнейшим образом обнимались и заверяли друг друга в любви, но в тот же час морщили лоб, хмурили брови, скрежетали зубами, открывали рты и произносили кучу грубых и оскорбительных слов.

Так, например, однажды Ганс страстно обнял свою Гретхен и сказал: «Наимилейшая Гретхен!»

Гретхен. О милый Ганс!

Ганс. Если бы я только мог тебе сказать, как я тебя люблю!

Гретхен. О, ты самый лучший на свете!

Ганс. Но дырку у Христофа в куртке ты все еще не зашила.

Гретхен. Так и знала. Стоит лишь встать с постели, как начинается брюзжание. Это…

Ганс. Ho! Ho! Я вправе все-таки об этом сказать, разве не я в доме хозяин?

Гретхен. Ха, ха, ха! Хозяин? Такой парень, как ты? Только не тебе говорить, кто в доме хозяин.

Ганс. Женщина, не разглагольствуй! Ты должна быть благодарна Богу, что заполучила меня.

Гретхен. Ах, подумать только! Такого оборванца, как ты, можно найти где угодно.

Ганс. Ты, Гретхен, говори да не заговаривайся. Ты же ничего не делаешь, тебе совсем наплевать, что твои дети ходят как нищие. А твое белье – стыд и позор, что порядочному человеку приходится его видеть.

Гретхен. Фу! Что за болтовня. Тебе ведь только до самого себя есть дело!

Дети обычно очень жадно внимали таким перебранкам.

Заметив это, родители удваивали свои силы, обзывая друг друга самыми обидными и оскорбительными словами, потому что каждому хотелось убедить детей в том, что прав именно он, а не другой.

Дети мысленно признавали правоту обоих и считали того и другого никчемными людьми. В конце концов дело зашло так далеко, что они совсем перестали обращать внимание на приказы своих родителей, а родители никак не могли понять, почему так случилось.

2. Один человек имел тот недостаток, что если в компании своих друзей он выпивал стаканчик вина, то без раздумий выбалтывал все, что было на языке. Нередко он забывался настолько, что рассказывал обо всех своих юношеских сумасбродствах. Его распирало от смеха, когда он вспоминал, как в детстве накинулся на свою мать в чулане, где хранились яблоки, или о том, что он из озорства вытворял вместе со своими школьными товарищами и каким излишествам предавался то в одном, то в другом трактире во время своих странствий.

Его дети находили в этих рассказах так много удовольствия, что зачастую оставляли лежать на столе нож и вилку, забывали про еду и питье, чтобы не упустить ни слова.

Правда, когда он это заметил, осекся и произнес: «Что поделаешь, если молод, молодо-зелено, погулять велено!»

Поскольку же дети знали, что они тоже молоды, то подумали: у них тоже должны быть пороки, и позволяли себе все излишества, которые совершал их отец, и еще многое другое.

Если затем отец делал им за это внушение, то обычно он мало чего добивался, ибо они думали: «Но ты ведь поступал не лучше!»

Побольше отдавай приказаний, но не расспрашивай, как их исполнили; всегда угрожай, не приводя своих угроз в исполнение, и вскоре ты станешь посмешищем для детей

1. Если судить по требованиям, которые хозяйка предъявляет к детям, то можно подумать, что их семья – образец порядка.

– Кристиана! Ты должна следить за чистотой в спальне и каждое утро ее убирать; вешать свою одежду в этот шкаф! Белье класть в этот ящик! Помни об этом!

– А ты, Вильгельм, должен полоскать стаканы и чистить нож; весь день ты должен справляться, за чем мне тебя нужно послать! Заруби это себе на носу!

Эти речи она вела ежедневно и ежедневно устанавливала им новые законы, не выясняя, как исполнялись старые. А маленькая Кристиана не убирала спальню и бросала свою одежду и нижнее белье там, где снимала; Вильгельм же не полоскал стаканы и не чистил нож, а весь день проводил, конечно, на детской площадке.

В конце концов дело зашло так далеко, что дети поворачивались спиной и смеялись, когда мать хотела установить им новые правила.

2. «Посмей еще раз хлопнуть дверью, и ты узнаешь где раки зимуют! Если ты еще хоть раз сядешь с немытыми руками за стол, то непременно получишь на обед сухой хлеб! На этот раз я тебе это прощу, но если ты опять так поступишь, то я непременно задам тебе такую порку, какой ты еще никогда не получал! Так, посмотри на меня! Ты, наверное, думаешь, что это была шутка? Только посмей! Ты увидишь, что со мной шутки плохи».

Таким тоном отец каждый день говорил с детьми. Его слова были сплошными угрозами, которые никогда не исполнялись.

Дети это вскоре заметили. Они хлопали дверью, с грязными руками садились за стол, по-всякому озорничали, ничуть не боясь угроз отца.

Из-за этого добрый человек входил в такой раж, что его всего трясло, он так бил кулаком по столу, что звенели стаканы, и божился, что однажды задаст другим наглядный урок на примере своих детей, который они на всю жизнь запомнят.

«Хм! – думали тогда дети, – так быстро это не получится».

3. «Скоро Рождество! Тот из вас, кто и вправду был благочестивым, получит что-то очень красивое. А кто был плохим, тому кроме прута ничего не достанется».

Эти речи фрау Лора произносила своим детям каждый день, начиная с первого предрождественского воскресенья. Константа, который и без того был добрым и послушным мальчиком, они еще больше подвигли на добрые дела, но Клару, маленькую ветреницу, они нисколько не побудили отказаться от своего легкомыслия. Она осталась такой же шаловливой, ленивой и злой, как прежде.

Констант часто выговаривал ей за это и напоминал, что она может получить дополнительный подарок на Рождество.

«Хм! – отвечала Клара, – непременно; еще до того как наступит Рождество, мать все забудет!»

И вот наступило Рождество. И что же произошло? Добрый и послушный Констант получил целый чан яблок, орехов и пару новых брюк; зато непослушная Клара получила точно такую же большую корзину, полную яблок и орехов, да к тому же еще и красивую юбку, которая, наверное, стоила не меньше, чем брюки Константа.

«Ну что, съел?! – сказала она ему. – Что я тебе говорила? Я все-таки не была дурой и не побоялась ругани матери». Констант взял себе это на заметку. Если фрау Лора впредь говорила о пруте или палке, то он смотрел на Клару и посмеивался.

Способ заблаговременно вселить в детей ненависть и зависть к своим братьям и сестрам

Лиши своей любви одного и подари ее кому-то другому!

Два брата, Кристиан и Христоф, по существу, были добрыми мальчиками, но обладали совершенно противоположными нравами. Кристиан был веселым и остроумным, Христоф – наоборот, угрюмым и недовольным. Каким был их нрав, такими были и их повадки. Кристиан всегда был улыбчивым, на лице его читалась любезность. Христоф всегда выглядел серьезным и мрачным, его редко видели смеющимся. Тот всегда передвигался вскачь и вприпрыжку, этот имел неуклюжую походку. Тот был очень богат на шутливые мысли, и тем беднее был этот. И даже если оба они произносили одно и то же, благодаря своему дружелюбию Кристиан выражал свои мысли лучше, чем Христоф. Если Кристиан говорил: «А мне будут вишни?» – то отказать ему было почти невозможно. А если Христоф говорил: «А мне будут вишни?» – то казалось, будто он проявлял невоспитанность.

Совершенно естественно, что все, кто не знал добрую душу Христофа, им пренебрегали и отдавали предпочтение Кристиану. Дети толпились возле него и вовлекали его в игру, а того оставляли стоять в стороне; если в дом приходили чужие люди, то они без устали расточали Кристиану похвалу и лесть; а доброго Христофа попросту не замечали.

В конце концов это зашло так далеко, что сами родители заглядывались на Кристиана, а Христофа лишили чуть ли не всей любви.

Уже тон, которым они говорили с обоими, был совершенно различным, так что можно было подумать, что Христоф – пасынок.

– Кристианчик, ты не мог бы принести мне стакан воды?

– Так, Христоф, возьми стакан! Принеси его полным воды!

– Иди ко мне, голубоглазый птенчик! Я кое-что тебе принесла. Вот смотри – вишни!

– Так, Христоф, вот тебе тоже вишни!

– Ах! Милый Кристиан, у тебя все личико синее от черники.

– Разве можно так выглядеть мальчику – как свинья! Как будто у меня других дел нет, как за тобой стирать.

– Кристиан! Кристиан! Если ты мне еще раз это сделаешь, то держись. Я не люблю наказывать, ты это знаешь. Но если ты по-хорошему не понимаешь, ты ведь знаешь, что такое розга?

– Негодный мальчишка! Что ты наделал? Если посмеешь сделать так еще раз, то, будь уверен, я так надеру тебе уши, что ужом будешь вертеться.

Каким разным был тон, которым эти люди говорили со своими детьми, точно так же по-разному они вели себя с ними.

При самых серьезных проступках Кристиан отделывался небольшим замечанием. Христофа же строго наказывали при малейших провинностях; тот получал то медовую коврижку, то миндальное пирожное, то персик, а бедный Христоф оставался ни с чем. Наверное, с десяток раз за день мать щипала Кристиана за полные щеки, а добрый Христоф – так он лишь однажды получил ласку! За столом Кристиан всегда получал первый и лучший кусок; если родители шли на прогулку, то ему нужно было лишь покоситься своими голубыми глазами на мать и отца, чтобы пойти вместе с ними; а Христоф – тот всегда должен был оставаться дома; его взяли с собой лишь однажды, и ему это было преподнесено как особая милость. Само собой разумеется, Кристиан имел предпочтение и в одежде, и ему всегда старались привязать или приколоть что-нибудь такое, что бросалось в глаза.

Из-за этого Христоф с каждым днем все больше ожесточался. Он невзлюбил своего брата. Если тот получал что-то в подарок, то, вместо того чтобы порадоваться за него, он злился; и наоборот, если Кристиану делали замечание, если тот ударился или упал, то он испытывал радость. Обычно Христоф мало смеялся, но однажды все-таки можно было его увидеть смеющимся, когда со шкафа упал красивый цветочный горшок, полученный его братом от матери.

Злость в его сердце каждый день получала подпитку и стала настолько сильной, что в конце концов он не мог ее больше скрывать.

Вначале он просто бранился. Если Кристиан получал что-нибудь до него, то он разражался всякого рода неподобающими речами: «Это правда непозволительно – Кристиан получает все, я не получаю ничего, ой-ой-ой, я точно такой же ребенок», – остальное он бормотал сквозь зубы, которые обычно скрежетали от злости.

Впоследствии он зашел так далеко, что стал строить своему брату всевозможные козни. Он вырывал страницы из его книг, пачкал его одежду, они каждый день нападали друг на друга, ругались и дрались, а поскольку у Христофа кулаки были крепкие, он часто валил своего брата, хватал его за волосы и бил головой о землю.

Разумеется, его каждый раз за это наказывали, но это нисколько не помогало. С каждым днем он вел себя хуже и хуже, и его мать не раз говорила: «Если бы я только знала, откуда все это взялось! Он неисправим! Ему каждый день устраивают порку, а он все такой же злой!»

Когда наказываешь одного ребенка, похвали другого!

Фрау Анна в своем поведении была немного вспыльчивой. Если ребенок допускал какую-нибудь оплошность, то она обрушивалась на него, трепала за волосы, давала ему оплеуху и била кулаком. Устав, она опускалась в кресло, читала долгие нотации, а затем обычно обращалась к другому ребенку, который в этот день обошелся без побоев, и точно так же преувеличенно произносила ему хвалебную речь.

Чтобы меня лучше поняли, я все же хочу привести пример.

Маленькая Катрин, ее старшая дочурка, однажды забавлялась возле воды. Она бросала в воду деревяшки, говорила, что это кораблики, и получала от этого удовольствие. Затем ей захотелось ловить рыбу, она опускала руки по локоть в воду и если ухватывала камешек или кусочек железа, то кричала своим подружками: «Эй! Я поймала рыбу! У меня карп! У меня форель!» Так забавляясь, Катрин потихоньку настолько промокла, что вся ее одежда стала насквозь мокрая. А маленькая Христина, которой на этот раз нравилось ощипывать пару молодых воробьев, в этой забаве участия не принимала и поэтому осталась сухой.

И вот фрау Анна увидела свою насквозь промокшую Катрин и тотчас – шлеп, шлеп – отвесила ей пару крепких оплеух. Она схватила ее за волосы, поволокла в комнату, еще несколько минут трепала ее, а затем, запыхавшись, опустилась в кресло и прочла ей еще следующую нотацию: «Ты – Богом забытый ребенок! Стыд тебе и позор! Я наряжаю ее и наряжаю, а все по-прежнему. Я все уши тебе уже прожужжала, а ты все такая же. Твое место в свинарнике, замарашка, форменная неряха. Как она тут стоит; штахета ты этакая! Недотепа! Только сегодня я тебе подвязала белый фартук – а как он уже выглядит! Фу! Я бы со стыда удавилась, если бы была ребенком у приличных людей и так по-свински себя вела! А вот Христину мне хочется похвалить! Какая чистая она тут стоит, словно ее котенок вылизал! Вот в ней что-то есть! Она никогда не совершит такой глупой выходки! Ну, подойди же, моя дорогая Христинка! Я хочу тебя поцеловать. А о Катрине – фу! я и знать о ней больше ничего не хочу – гнать ее нужно поганой метлой!»

Если же на другой день Христина делала что-нибудь не по матери, то такую же головомойку получала она, а Катрин ставили ей в пример.

Какую цель, собственно говоря, преследовала фрау Анна таким поведением по отношению к своим детям, я не знаю.

Но если этой целью было натравить детей друг на друга, то она успешно ее достигла.

Они так ожесточились друг против друга, что с удовольствием выкололи бы друг другу глаза. Ребенок, которого расхваливали, всегда злился на наказанного, потому что тот доставил матери так много огорчений, а наказанный негодовал, что сестренке, которая ведь ничем не была лучше нее, доставалась такая похвала.

Будь очень мягок, когда твои дети обижают друг друга, и остерегайся досконально разбираться в их ссорах

Марианна очень хорошо умела вкрасться в доверие к своим родителям, но не будет неправдой сказать, что она бывала также очень коварной, а иной раз и злой. Если у ее брата появлялась какая-нибудь вещь, которая нравилась ей, то она ее или надевала, или рвала, или разбивала, или скручивала. В таком случае Вильгельм начинал истошно вопить. Прибегали родители.

– Что такое? – восклицали они.

– Марианна, – отвечал Вильгельм, – забрала мои фишки и разорвала картинку.

– Надо ли поднимать такой шум из-за мелочи? А ну, утихомирься! Как долго это будет продолжаться? Ей эта игрушка надоест, она ее бросит, и ты сможешь взять ее обратно.

Таким было обычно все моральное удовлетворение, которое получал Вильгельм за обиды, которые ему наносила сестра.

Иногда, если дети начинали кричать, родители прибегали тоже и, не выясняя, кто затеял ссору, лупили обоих. Обычно особенно доставалось Вильгельму, потому что он имел обыкновение кричать громче всех.

Это так его злило, что он начал пытаться сам за себя постоять. Если сестра учиняла с ним злую выходку, то он набрасывался на нее и хватал за волосы, и истязал, и они так друг на друга озлобились, что всю жизнь ненавидели один другого лютой ненавистью.

Как заглушить у детей любовь к людям

Говори в присутствии своих детей побольше плохого о людях

1. Господин Оргон ставил свое кресло так, чтобы он мог видеть оттуда всю улицу и наблюдать за прохожими. Поскольку ему нечего было больше делать, он занимался тем, что обсуждал прохожих и этими суждениями развлекал свою женушку и детей. Эти суждения сплошь да рядом оказывались очень язвительными.

– Как все же лихо вышагивает Кетхен, будто и воды не замутила! Она, конечно, думает, что город уже забыл, что в прошлом году произошло c ней и с соседом? Хм!

– Вот идет дочка мастера Фридриха. Кто ее получит в жены, вот уж налюбуется ею: как она вырядилась, как виляет хвостом!

– Взгляните все сюда! Какой доктор Н. чванливый! Черт побери! Эх, будь улочка чуть пошире. Если бы он все же вспомнил о деньгах, которые ему нужно еще заплатить зятю, то вся его спесь сразу пропала бы!

– Подумать только! Мастер Йоргенс Готфрид, настоящий пропойца, в чулках! И все же наверняка у него нет рубашки на теле.

– Дети Н. ходят как оборванцы! Как они жалко выглядят – как будто куры отняли их хлеб! Хотя о мертвых принято говорить лишь хорошо, но их отец – утешь его Бог, если его можно утешить! – был подлецом. Сколько же зла он натворил в своей жизни! И все-таки Божья кара его не минует.

– Эй, крестьянин! Почем твое зерно? Восемь грошей осьмина? Мы что, дураки? (Своим детям:) Все верно, и все же нет большего проходимца на свете, чем крестьянин. Если он что-нибудь продает горожанину, то всегда подсовывает всякую дрянь, а лучшее оставляет себе. Тухлые яйца, молоко, которое пили мыши, больных кур и гусей – все это он несет на рынок, а наш брат должен все это съедать.

– У мастера Франца новый рокелор?[13]13
  Рокелор – дорожный или непромокаемый плащ, получивший свое название по имени его французского изобретателя.


[Закрыть] Наверняка он сделал пару хороших подвенечных платьев, чтобы присвоить несколько аршинов сукна. Я как-то слышал: все без исключения портные, мельники и ткачи – жулье.

– Смотрите! Вот мимо идет фрау Марципиллен. Какая важная! А если подумать, как женщина обычно взбирается так высоко! Ни в одной лавке ей не было что-либо по карману. «Все воскресенья должно быть жаркое – все дни два раза кофе». Ах, ах! Ей бы сейчас иметь хотя бы вдоволь селедки и ковента![14]14
  Слабое пиво, которое варили монахи, в отличие от более крепкого пива, которым потчевали высшее духовенство в монастырях.


[Закрыть]

– Скорее, дети! Видите там человека в коричневом пиджаке? Это как раз тот, кого в прошлом году обвинила служанка.

Такими вот язвительными и бессердечными были суждения, которые господин Оргон выносил о своих знакомых. Ничего хорошего ни о ком он не говорил.

У всех людей он выискивал недостатки, которые отчасти давно уже были забыты, а если не мог их найти, то старался хотя бы зародить подозрение.

Дети, которые все это с любопытством выслушивали, постепенно стали приходить к мысли, что все люди – мошенники и дураки и что, кроме них, их папы и мамы, хороших и раз-умных людей на всем белом свете не существует.

Они с презрением смотрели на весь род человеческий, всегда думали лишь о себе, и никогда им не приходила в голову мысль что-нибудь сделать для счастья других людей.

2. Однажды Луиза, совершенно расстроенная, вошла в комнату и полезла в копилку.

– Ну? – спрашивает отец, – что случилось?

– Ах! Там, на улице, совсем бедная женщина. Она сказала, что у нее сегодня еще маковой росинки во рту не было и что у нее подагра.

– Ты не спросила, как ее зовут?

– Анна Барбе – это женщина с клюкой, которую я тебе уже однажды показывала.

– Разве? Ладно, тогда ты можешь сберечь свои деньги. Эта женщина все промотала. Иди! Скажи ей, что если бы в молодости она лучше хозяйничала, то ей не пришлось бы теперь попрошайничать.

– Я действительно не могу на это решиться.

– Тогда это сделаю я. Дружище! Разве не стыдно обременять других людей? Разве у вас нет своего дома, нет сада? Вы ведь берете за горло, не так ли?

– Боже мой, дорогой господин!

– Давайте! Давайте! Убирайтесь, или я покажу вам что-то другое.

Так бессердечно этот человек обходился со всеми бедными. Если все же по причине зажиточности ему иной раз приходилось отдавать пфенниг, то он все же старался заставить их расплатиться за этот пфенниг выслушиванием самых язвительных замечаний. То он говорил, что они лодыри и тунеядцы, которые не хотят работать, а ведь он тоже должен работать, то уверял, что они повергли себя в нищету своей прошлой безалаберной жизнью, что надо было правильно вести свои дела, чтобы выбиться в люди, он, мол, лучше всех знает, как надо жить бережливо. Если же о помощи его просили калеки, которых он не мог обоснованно обвинить ни в лености, ни в мотовстве, то он говорил: «Кто знает, где они это заработали! Без причины Бог ничего не делает!»

Благодаря подобным речам благодетельная Луиза стала совершенно бесчувственной к нуждам бедных людей, более того, с течением времени она стала испытывать к ним самое настоящее отвращение. Если бедные люди жалостливо умоляли ее помочь, то она равнодушно проходила мимо и думала: «Какое тебе дело до всего этого сброда, а свои деньги ты можешь потратить и лучше».

3. Матери маленькой Лоры, как она говорила, ужасно не везло со служанками. Она давно уже искала прислугу, которая полностью ее бы устраивала, но, к сожалению, не может найти. Каждый год она выгоняла трех-четырех служанок в надежде, что когда-нибудь наконец у нее появится и в самом деле хорошая, но такую она так и не приобрела. «Одну чертовку, – имела она обыкновение говорить, – я прогоняю и получаю снова другую». Одна была слишком медлительная, другая – слишком нахальная, у третьей был такой вид, будто она хотела всех поубивать своими глазами, четвертая без умолку болтала. Словом, каждая из шестидесяти служанок, которые у нее побывали за шестнадцать лет супружеской жизни, имела свой большой недостаток.

И она всегда его замечала. Как только речь заходила о служанках, она с величайшей горячностью рассказывала, чего ей пришлось натерпеться с Юлиями, Христинами и Катринами, и имела обыкновение добавлять, что этот сброд не стоит того, чтобы подать ему даже кусок хлеба.

Если служанка допускала какой-нибудь промах, то надо было только услышать тот шум, который она из-за этого подымала! «Мерзавка, – говорилось обычно, – ты недостойна того, чтобы тебе солнце светило. Ну что за дура! Ты разве не знаешь, что ешь мой хлеб?» и т. п.

Под боком этой матери и росла маленькая Лора. С утра до вечера ей прислуживали служанки, они ей стелили постель, стирали ее белье, пекли ей хлеб, штопали ее одежду, готовили ей еду, из самых отдаленных районов города приносили ей все, что ей хотелось, и ни разу ей не приходила в голову мысль поблагодарить Бога за благодеяния, которые он ей расточал через служанок, ни разу ей не приходила в голову мысль хоть как-то проявить признательность за то многое добро, которое делали ей служанки.

Напротив, она обращалась с людьми, которые оказывали ей столько услуг, самым пренебрежительным образом. «Дура», «обезьянья морда», «недотепа» – такими были обычные прозвища, которые она им давала. И если что-нибудь было не так, как ей хотелось, если, к примеру, рвалась тесьма или не хотел правильно сидеть головной убор, то тогда звали служанку, чтобы она могла излить на нее свое недовольство.

Если бы кто-нибудь стал так обращаться с ее болонкой, то хотел бы я посмотреть, каково бы ему это было!