Текст книги "Лети, светлячок"

– Волны. Песок. Толстые бледнокожие люди в гавайских рубашках. Мужчины в сандалиях на носки. Папа, отдых супер. Я сразу же напрочь забыла, что мама умерла. Спасибо огромное.

И снова принялась набирать сообщение. Джонни махнул рукой.

Вьющаяся по берегу дорога растворялась в изумрудном лоскутном одеяле долины Ханалеи.

Город Ханалеи представлял собой россыпь деревянных зданий с яркими вывесками и прилавков со строганым льдом. Джонни свернул туда, куда велел навигатор, и резко сбросил скорость: вдоль дороги, по обеим ее сторонам, толпились байкеры и виндсерферы.

Дом Джонни снял старомодный, в гавайском стиле. Находился он на улице Уэке, но произносилось ее название как «Веке».

Джонни свернул на дорожку, усыпанную песком с коралловой крошкой, и остановил машину. Мальчишки, не в силах высидеть ни секундой дольше, немедленно выскочили наружу. Джонни отнес два чемодана на крыльцо и отпер дверь. Пол в доме был деревянный, а мебель в стиле пятидесятых, бамбуковая. И повсюду подушки с ярким цветочным рисунком. Небольшая кухонька, отделанная акацией коа, оказалась слева от входа, а справа уютная гостиная. Увидев огромный телевизор, мальчишки пришли в восторг.

– Чур, я первый!

– Нет, я! – вопили они, бегая по дому.

Джонни подошел к стеклянным раздвижным дверям, которые выходили на лужайку за домом. Далеко внизу синела бухта Ханалеи-бэй. Джонни вспомнил, как они приезжали сюда с Кейт. «Пошли в постель, Джонни Райан, – хочу тебя вознаградить».

Тут, прервав воспоминания, в него с разбегу врезался Уиллз:

– Па, мы есть хотим.

Рядом вырос Лукас:

– С голоду умираем.

Ну разумеется. Дома-то уже почти девять вечера. Как же он забыл покормить детей?

– Точно. Тут есть один бар, мы с мамой его обожаем. Сейчас все туда пойдем.

Лукас хихикнул:

– Па, нам в бар нельзя.

Джонни погладил его по голове:

– В Вашингтоне[1]1
  Имеется в виду Университет штата Вашингтон (столица штата – Сиэтл), который находится городе Пулмэн в 400 км от Сиэтла. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть], может, и нельзя, а тут в самый раз.

– Круто! – возликовал Уиллз.

Джонни слышал, как Мара на кухне раскладывает покупки. Хороший знак. Ему не пришлось ни умолять ее, ни грозить.

Не прошло и получаса, как они распределили спальни, распаковали чемоданы и переоделись в футболки и шорты, а после по тихой улочке направились к ветхому деревянному зданию в центре городка. Бар назывался «Таити Нуи», и Кейти любила его за китчево-полинезийский стиль, который здесь проявлялся не только в интерьере.

По слухам, здесь все сохранилось в том же виде, что и сорок лет назад. В баре, где толпились туристы и местные – их было легко отличить по одежде, – они отыскали небольшой бамбуковый столик возле сцены – крохотной площадки, на которой стояли два высоких стула и пара микрофонов.

– С ума сойти! – От восхищения Лукас так запрыгал на сиденье, что Джонни испугался, как бы он стул не сломал.

Прежде Джонни непременно попытался бы утихомирить мальчишек, но сейчас он привез сюда детей как раз для этого – воскресить в них радость, поэтому лишь молча отхлебывал «Корону». Усталая официантка принесла им пиццу, когда на «сцене» появились двое гавайцев с гитарами. Начали они с гитарной аранжировки «Где-то над радугой» Израэля Камакавивооле.

Джонни почувствовал, как рядом появилась Кейт. Она прижалась к нему и стала тихо, не попадая в ноты, подпевать. Он оглянулся, но увидел лишь Мару. Та смерила его сердитым взглядом:

– Чего? Я вроде без телефона.

Не зная, что сказать, Джонни промолчал.

– А вообще плевать я хотела, – буркнула Мара.

Зазвучала следующая песня, «Ханалеи при луне». На сцену вышла красивая женщина с выгоревшими на солнце волосами и лучезарной улыбкой и начала танцевать хула. Когда музыка стихла, женщина подошла к их столику.

– Я вас помню, – сказала она Джонни, – в прошлый раз, когда вы сюда приезжали, ваша жена попросила научить ее хула.

Уиллз посмотрел на женщину:

– Она умерла.

– Ох, соболезную, – проговорила женщина.

Господи, как же ему осточертели эти слова!

– Она бы порадовалась, что вы нас запомнили, – пробубнил Джонни.

– У нее была чудесная улыбка, – сказала танцовщица.

Джонни кивнул.

– Ну что ж, – она по-дружески похлопала его по плечу, – надеюсь, острова помогут вам. Они умеют. Главное – позволить им. Алоха.

Позже, когда они уже на закате возвращались в дом, мальчики так устали, что поругались, а вымотанный Джонни даже вмешиваться не стал. В доме он помог им раздеться, уложил в кровати и поцеловал перед сном.

– Папа, – сквозь сон пробормотал Уиллз, – пойдем завтра на море?

– Разумеется, Вильгельм Завоеватель. Мы за этим и приехали.

– Я сразу в воду побегу, первый. А Лукас у нас трус.

– Сам ты трус.

Джонни снова поцеловал их и встал. Вздыхая и ероша волосы, он бродил по дому в поисках Мары. Дочь он нашел в шезлонге на веранде. Бухта купалась в лунном свете, в воздухе висел дурманящий, сладкий запах соли, моря и плюмерии. На полоске пляжа горели огоньки костров, вокруг которых виднелись темные фигуры людей – неподвижные и танцующие. Смех вплетался в шелест волн.

– Надо было приехать сюда, когда она жива была. – Юный голос дочери звучал грустно и отрешенно.

Джонни ее слова ранили. Они ведь и собирались приехать. Столько раз планировали, а потом отменяли – почему, он уже не помнил. Тебе кажется, будто у тебя море времени, а потом вдруг понимаешь, что ошибся.

– Возможно, она сейчас смотрит на нас.

– Ага. Не иначе.

– В такое многие верят.

– Жаль, что я не верю.

Джонни вздохнул:

– Да уж. Я тоже.

Мара встала и посмотрела на него глазами, в которых грусть выжгла остальные чувства.

– Ты ошибся.

– По поводу чего?

– Вид за окном ничего не меняет.

– Мне просто нужно было уехать оттуда. Неужели неясно?

– Ясно. А мне нужно было остаться. – Мара развернулась и направилась в дом.

Дверь за ней закрылась, а Джонни словно окаменел, потрясенный ее словами. Он ведь и правда совершенно не думает о том, что нужно его детям. Убедил себя, будто все они хотят одного, и потащил их с собой.

Кейти была бы разочарована. Уже. Снова. И, что хуже, Джонни знал: его дочь права.

Он стремился не в эти райские кущи, а хотел увидеть улыбку жены, но та навсегда покинула их.

Вид за окном ничего не меняет.

Глава четвертая

Даже в раю – или, возможно, именно в раю – Джонни, не привыкший к одиночеству, спал плохо. И все же каждое утро его ждало солнце, синее небо и шорох волн, которые, будто смеясь, набегали на песок. Проснувшись первым, Джонни пил на веранде кофе и наблюдал, как в изогнутую подковой бухту постепенно приходит солнце. Здесь он часто разговаривал с Кейти – говорил то, чего не успел сказать раньше. Когда Кейти умирала, весь их дом словно стоял укутанный в унылое серое одеяло, мягкое, приглушающее звуки. Джонни знал, что Кейти доверяла Марджи свои страхи – дети останутся без нее, они будут горевать, – а вот сам Джонни был не в силах ее выслушать, даже в самый последний день.

«Джонни, я готова, – голос ее звучал тише шелеста перьев, – и ты тоже должен приготовиться».

«Не могу», – отвечал он.

Я всегда буду тебя любить – вот что ему следовало сказать. Ему следовало взять ее за руку и сказать, что он готов.

«Прости, Кейти», – произнес он сейчас, с опозданием.

Джонни в отчаянии ждал от нее знака – пускай ветер взъерошит ему волосы или цветок упадет на колени. Хоть что-то. Но так и не дождался. Лишь шорох волн, игриво набегающих на берег.

Мальчикам остров помог, думал он. С самого утра и до позднего вечера близнецы были на ногах – играли во дворе в догонялки, а на берегу учились виндсерфингу и закапывали друг дружку в песок. Лукас часто говорил о матери, почти каждый день о ней упоминал, и от этого казалось, будто она вышла в магазин и вот-вот вернется. Остальных это сперва приводило в замешательство, но постепенно Лукас мягко и неотступно, подобно волнам, словно вернул им Кейт, оживил мать, показал возможность запомнить ее.

Может, этот шаг был неверным. Спустя неделю в Кауаи Джонни по-прежнему не представлял, как помочь Маре, от которой осталась лишь оболочка – красивая и ухоженная, но с пустым взглядом и механическими движениями. Пока они с мальчишками играли в воде, Мара сидела на пляже – слушала музыку и переписывалась с кем-то, точно через телефон к ней поступала жизненная сила. Она выполняла все, о чем ее просили и даже о чем не просили, однако при этом больше смахивала на призрака. Находилась рядом – и в то же время еще где-то. При упоминании о Кейт Мара бросала лишь: «Ее больше нет» – и уходила. Она вообще старалась держаться в стороне. Сюда она поехала против своей воли и не упускала шанса напоминать об этом каждый день. К воде дочь даже не подошла.

Вот и сейчас Джонни, стоя по пояс в море, учил сыновей на досках для серфинга ловить волну, а Мара сидела в розовом шезлонге и смотрела куда-то в сторону. В этот момент рядом с ней нарисовались несколько парней.

– Шли бы вы мимо, ребята, – пробормотал Джонни.

– Па, ну чего ты? – завопил Уиллз. – Давай, подтолкни меня!

Джонни подтолкнул Уиллза к волне и скомандовал:

– Греби! – но на сына не смотрел.

Эти парни на берегу слетелись к его дочери, как пчелы на цветок.

Парни были старше Мары, скорее всего, уже студенты. Джонни собрался было вылезти на берег и, преодолев полоску горячего песка, ухватить кого-нибудь из молокососов за длинную серферскую шевелюру, но тут парни разошлись.

– Валите-валите, ребята, – пробормотал Джонни.

Преодолев волну, он выбрался на берег, подошел к дочери и уселся рядом.

– Чего эти «Бэкстрит Бойз» от тебя хотели? – спросил он ее.

Мара не ответила.

– Они для тебя слишком старые, Мара.

Она наконец взглянула на него. Глаза ее были скрыты темными очками, поэтому и выражения лица он не растолковал.

– Я же с ними не трахалась. Мы просто разговаривали.

– И о чем же?

– Ни о чем.

Дав этот исчерпывающий ответ, она встала, направилась к дому и скрылась за дверью. За целую неделю все их разговоры укладывались в три фразы, не больше. Ее злость походила на тефлоновое покрытие, порой она проглядывала сквозь боль и смятение, но разве что на миг. Мара пряталась внутри своей злости, маленькая девочка в оболочке подростка, и как пробиться через этот панцирь, Джонни не знал. За это всегда отвечала Кейт.

В ту ночь Джонни, закинув руки за голову, без сна лежал на кровати и пялился в потолок, на ленивые лопасти вентилятора, пощелкивающего при каждом обороте. Жалюзи на двери тихо шелестели от ветра.

Джонни не удивился, что ему не спится и сегодня, в последнюю ночь их отпуска – если это вообще подходящее название для их поездки, – и почти знал, что не уснет. Он покосился на часы: пятнадцать минут третьего.

Джонни отбросил одеяло, встал с кровати и вышел на веранду. В небе висела луна, полная и невыносимо яркая. Ветер покачивал темные пальмы, а в воздухе стоял душный аромат плюмерий. По берегу словно рассыпались потускневшие серебряные завитки.

Он долго стоял, вдыхая сладкий воздух, прислушиваясь к шуму волн и успокаиваясь – настолько, что к нему, кажется, вернулся сон.

Джонни решил пройтись по темному дому. За последнюю неделю он взял в привычку проверять, как спят дети. Он осторожно заглянул к близнецам. Те мирно сопели в кроватях. Лукас обнимал любимую игрушку – плюшевого кита, а вот его брат не питал слабости к подобным малышовым штучкам.

Джонни прикрыл дверь и направился к комнате Мары.

Там его ждало открытие настолько неожиданное, что он не сразу осознал увиденное.

Мары в спальне не оказалось.

– Что за…

Он включил свет и пристально оглядел комнату. Мара испарилась. Как и ее золотистые шлепанцы. И сумочка. Других вещей Джонни вспомнить не мог, но чтобы исключить похищение, достаточно и этого. Ну и еще распахнутого окна – перед сном Мара его заперла, а открывается оно разве что изнутри.

Она сбежала.

– Вот зараза!

Джонни вернулся на кухню и, порывшись в ящиках, отыскал фонарь. И отправился на поиски дочери.

По серебряной полосе прибоя бродили, взявшись за руки, редкие парочки. Кое-где, лежа на полотенцах, обнимались влюбленные. Всем встречавшимся по пути Джонни бесцеремонно светил в лицо фонариком.

У старого бетонного пирса, выступавшего из воды, он остановился и прислушался. Смех и запах табака. Далеко впереди мерцал костер.

Джонни почувствовал душноватый запах марихуаны.

Он обошел по траве пирс и двинулся к высоким деревьям. Этот район местные называли Черный пляж.

Костер горел на полоске суши, отделяющей бухту Ханалеи от реки Ханалеи. Музыка доносилась даже сюда – Джонни почти не сомневался, что колонки дешевые и пластмассовые. Вокруг стояли машины с включенными фарами.

Возле костра танцевали парни и девушки. Другие топтались возле пенопластовых коробок.

Мара танцевала с длинноволосым парнем в пляжных шортах. Во вскинутой руке зажата пивная бутылка, бедра покачиваются в такт музыке. На Маре была джинсовая юбочка, совсем короткая, размером с салфетку, и майка на бретельках, которую Мара обрезала снизу, чтобы все видели ее плоский живот.

На фоне всеобщего веселья Джонни никто не заметил. Когда он схватил Мару за руку, дочь сперва рассмеялась, а потом, узнав его, ахнула.

– Э, дед, ты чё? – Ее партнер нахмурился, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Ей шестнадцать, – сказал Джонни. Да ему медаль надо дать за то, что он этого сопляка вообще не вырубил.

– Серьезно? – Парень отшатнулся и вскинул руки. – Слушай, чувак…

– Это как понимать – как вопрос, как утверждение или как извинения?

Парень растерянно заморгал.

– Э-э, чё?

Джонни потащил Мару прочь. Сперва она возмущалась, но после того, как содержимое желудка выплеснулось ей прямо на шлепанцы, притихла. По пути к пляжу Мару дважды стошнило, Джонни придерживал дочери волосы.

Возле дома он усадил ее в шезлонг.

– Как же мне хреново… – простонала Мара.

Джонни уселся рядом.

– Ты хоть соображаешь, чем чревато такое поведение для девушки твоего возраста? Ведь ты и правда могла в беду попасть.

– Тогда наори на меня, валяй. Мне плевать. – Она повернулась к Джонни, и в глазах дочери он увидел такую грусть, такие горе и обиду, что у него сердце защемило.

Смерть матери всегда будет подтачивать ей жизнь. И сам Джонни угодил в ловушку. Маре нужна уверенность, это он понимал. Ей нужно, чтобы он убедил ее, что она и без мамы будет счастлива. Вот только это неправда. В мире не осталось тех, кто знал бы Мару так же хорошо, как Кейти, и они оба это понимали. Сам же он – лишь жалкая замена.

– Ладно, – Мара поднялась, – забей, пап. Больше не повторится.

– Мара. Я стараюсь. Дай…

Не обращая на него внимания, она скрылась в доме.

Джонни вернулся к себе в комнату, но успокоиться не мог. Он слушал щелканье и гул вентилятора и пытался представить, как с завтрашнего дня пойдет у них жизнь.

Представить не получалось.

Джонни не понимал, как вернется домой, как будет готовить еду на кухне Кейт, как станет спать на одной стороне кровати и каждое утро ждать, что Кейт его поцелует.

Нет.

Надо начать все заново. Вот единственный выход. Неделя на море никого не спасет.

В семь утра по местному времени Джонни взял телефон и набрал номер.

– Привет, Билл, – поздоровался он, когда на другом конце ответили, – ты еще ищешь исполнительного продюсера для «Доброе утро, Лос-Анджелес»?

3 сентября 2010, 06:21

– Мистер Райан?

Джонни вернулся в настоящее, открыл глаза, и его ослепил яркий свет. В нос ударил сильный запах дезинфекции. Он в больничной приемной, сидит на жестком пластмассовом стуле.

Перед ним мужчина в голубом халате и синей медицинской шапочке.

– Я доктор Реджи Беван. Нейрохирург. Вы родственник Таллулы Харт?

– Да, – ответил, хоть и не сразу, Джонни, – как она?

– Состояние критическое. Для операции мы ее стабилизировали, но…

Раздался звонок и следом голос из динамика: «Срочная реанимация, травматология».

Джонни вскочил:

– Это она?

– Да, – врач кивнул, – подождите, я скоро вернусь.

Не дожидаясь ответа, доктор Беван развернулся и зашагал к лифту.

Глава пятая

– Где я?

Темнота.

Глаза не открываются, а может, и открываются, просто смотреть не на что? Или я потеряла зрение. Ослепла.

РАЗРЯД

Удар в грудь, и я больше не могу контролировать собственное тело. Оно выгибается и снова обмякает.

НЕТРЕАКЦИИДОКТОРБЕВАН

Меня пронзает боль – я и не думала, что она бывает такая сильная. Перед этой болью не устоять. А потом… Ничего.

Я лежу неподвижно, убаюканная плотной и молчаливой темнотой.

Теперь глаза открыть несложно. Вокруг по-прежнему мрак, но он другой – жидкий и похож на воду в морских глубинах. Я пытаюсь двигаться, но он мешает. Я сопротивляюсь и вот наконец вижу.

Темнота отступает не сразу – сперва превращается в серую пелену, и лишь потом в ней брезжит свет, рассеянный и робкий, словно восход солнца где-то вдалеке. А затем все становится ярче.

Я в какой-то комнате, но при этом высоко и смотрю вниз.

Там, подо мной, люди – они суетятся и выкрикивают непонятные фразы. Еще повсюду какие-то аппараты, а светлый пол заляпан чем-то красным. Картинка знакомая, я такое уже видела.

Это врач и медсестры. Я в больнице. Они спасают чью-то жизнь. Перед ними – тело на каталке. Женское. Нет. Стоп.

Это же мое тело.

Я – искалеченное тело, окровавленное и голое. Это моя кровь капает на пол. Я вижу свое израненное, перепачканное кровью лицо…

Я ничего не ощущаю – вот что удивительно. Это я, Талли Харт. Я истекаю кровью в больничной палате, но ведь и тут тоже я – смотрю на всю эту суету сверху.

Люди в белых халатах вокруг моего тела. И они что-то кричат друг другу. Они явно волнуются: рты широко открываются, щеки раскраснелись, да и сами они озабоченно хмурятся. В помещение втаскивают другую аппаратуру. Колесики скользят по перепачканному кровью полу, оставляя на нем белые полосы.

Слова там, внизу, напрочь лишены смысла, как у взрослых в мультике про Чарли Брауна. «ВА-ВА-ВА».

ОСТАНОВКАСЕРДЦА

Мне бы встревожиться, но нет. Происходящее внизу смахивает на мыльную оперу, которую я уже видела. Я вдруг оборачиваюсь. Стены расступились. Вдали – ослепительно-яркий свет. Он согревает меня.

«Давай, иди», – думаю я, и стоит возникнуть этой мысли, как я прихожу в движение. Я лечу в мир такой отчетливый и яркий, что глазам больно. Голубое небо, зеленая трава и ватно-белые облака. И свет. Чудесный раскаленный свет, не похожий ни на что другое. Впервые за всю мою жизнь мне спокойно. Я иду по траве, и передо мной вдруг вырастает дерево. Сперва оно как тростинка, потом стремительно растет ввысь и вширь, закрывая вид. Я думаю, что, возможно, мне лучше отступить назад – вдруг дерево поглотит меня, затянет в паутину корней. Пока дерево растет, вокруг сгущается ночь.

Я поднимаю голову и вижу россыпь звезд. Большая Медведица. Орион. Созвездия, которыми я любовалась девочкой, когда мир не способен был вместить все мои мечты.

Откуда-то издалека доносится музыка. «Билли, не будь героем…»[2]2
  Песня Митча Мюррея и Питера Калландера (1974), ставшая сначала популярной в Великобритании в исполнении группы Paper Lace, а затем в США – в исполнении группы Bo Donaldson and The Heywoods; песня о Гражданской войне была воспринята как антивоенная, о Вьетнаме.


[Закрыть]

Эта песня проникает так глубоко в меня, что дыхание перехватывает. В тринадцать лет я плакала от этой песни. Наверное, думала, что это про несчастную любовь. Теперь-то я понимаю, что это про несчастливую жизнь.

Не шути с жизнью.

Передо мной вдруг появляется велосипед, старомодный девчачий велик с белой корзинкой. Он стоит возле куста роз. Я подхожу ближе, сажусь на велосипед и кручу педали. Куда я еду? Не знаю. Впереди бесконечной лентой, насколько взгляда хватает, петляет дорога. Посреди звездной ночи я, как в детстве, несусь вниз по склону, волосы словно ожили и торчат во все стороны.

Это место мне знакомо. Саммер-Хилл, вотканный в мою душу. Я здесь не по-настоящему, это очевидно. Настоящая я лежит на больничной каталке, изувеченная, в крови. Значит, все это – моя фантазия. Впрочем, мне плевать.

Я раскидываю руки, и скорость подхватывает меня. Я помню, как впервые так каталась. Мы с Кейт были тогда в восьмом классе и гоняли вот ровно на таких великах по этому самому холму, и велики эти привезли нас к дружбе. Наша дружба – единственная моя настоящая любовь. Разумеется, это я была заводилой. Кидала камушки в окно ее спальни и подбивала Кейт на всякие приключения.

Могла ли я в то время знать, как изменятся наши жизни благодаря тому, что я выбрала ее? Нет. Но что мою жизнь необходимо менять – это я знала. Разве могла я отступиться? В искусстве бросить собственного ребенка моя мать достигла совершенства, и я провела детство, притворяясь, будто правда – это выдумка. Честной я бывала лишь с Кейт. Моей лучшей подругой навеки. Единственным человеком, который любил меня ради меня самой. День, когда мы подружились, мне никогда не забыть. И сейчас помнить это особенно важно. Четырнадцатилетние, разные, как огонь и вода, мы обе ни с кем не водили дружбу.

В ту первую ночь я сказала моей обдолбанной мамаше – в семидесятые она стала называть себя Дымкой, – что иду на вечеринку с выпускниками, а она посоветовала мне от души повеселиться.

В темноте, под деревом, едва знакомый мне парень изнасиловал меня и оставил прямо там, так что домой мне пришлось возвращаться в одиночестве. На нашей улице я увидела Кейти – она сидела возле их дома, на ограде. И она заговорила со мной.

«Мне нравится тут сидеть по ночам. Звезды такие яркие. Иногда, если очень долго смотреть в небо, начинает казаться, что они парят вокруг, как светлячки. – Из-за брекетов она слегка шепелявила. – Может, поэтому улицу так назвали. Ты, наверное, думаешь, что я совсем ненормальная, раз несу такую чушь… Выглядишь ты не очень. И от тебя блевотиной воняет». – «Все со мной в порядке». – «Точно?» И тут я, к собственному ужасу, разревелась.

Так все и началось. Для меня и Кейти. Я поделилась с ней своей постыдной тайной, а Кейти вдруг обняла меня. С того дня мы стали неразлучны. Даже в университете и после него события моей жизни обретали реальную величину, только когда я рассказывала о них Кейти. И стоило нам не поговорить, как весь день шел наперекосяк. К тому моменту, когда нам исполнилось восемнадцать, мы уже стали Талли-и-Кейт, неразлучной парочкой. Я была у нее на свадьбе и присутствовала при рождении детей, я находилась рядом, когда Кейти пыталась писать книгу, и в 2006-м, когда моя подруга вздохнула в последний раз.

Я лечу, ветер расчесывает мне волосы, мимо пролетают воспоминания, и я думаю: «Значит, вот как я умру?»

Умрешь? Кто сказал, что ты умрешь?

Этот голос я узнала бы где угодно. Последние четыре года я каждый день тосковала по нему.

Кейт.

Я повернулась и увидела невозможное: рядом со мной мчалась на велосипеде Кейт. Ну конечно, так и должно быть. Именно так в моем представлении выглядит путь к свету, ведь она и есть мой свет. На миг – стремительный, последний – мы снова Талли-и-Кейт.

– Кейт… – благоговейно пробормотала я.

Ее улыбка обращает вспять время.

В следующую секунду мы сидим на поросшем травой берегу реки Пилчак, как когда-то в семидесятых. В воздухе пахнет дождем, и землей, и темно-зеленой листвой деревьев. Привалившись к гнилому замшелому бревну, мы слушаем журчащую песню реки.

Слушай, Тал…

Звук ее голоса наполнил меня счастьем – словно чудесная белая птица раскинула надо мной крылья. Свет повсюду, мы купаемся в сиянии, и оно убаюкивает, окутывает покоем. Меня так долго мучила боль и еще дольше – одиночество.

Я обернулась к Кейт, впитывая ее присутствие. Она почти прозрачная, и от нее исходит свечение. Стоит ей шевельнуться – и сквозь нее я вижу траву. В глазах у Кейт одновременно грусть и радость, и мне не понять, как они уживаются друг с другом, сосуществуя в безупречной гармонии в одной душе. Она вздыхает, и я чувствую аромат лаванды.

Рядом журчит и булькает река, от которой сочно пахнет одновременно и новой жизнью, и увяданием. Звуки складываются в музыку, нашу музыку, брызги превращаются в ноты, и я слышу старую песню Терри Джека. «Наша радость, наше счастье, в солнце, бурю и ненастье». Сколько же раз по ночам мы приносили сюда мой маленький радиоприемник, включали его и болтали под музыку! «Королева танцует», «С тобою я словно танцую», «Отель “Калифорния”», «Да-ду, давай бегом».

Что случилось?

Вопрос прозвучал чуть слышно. Я понимаю, о чем она. Ей хочется знать, почему я здесь – и в больнице.

Поговори со мной, Тал.

Господи, как же мне не хватало этих слов. Как же мне не терпится выложить все лучшей подруге, признаться, что я облажалась. Она умудрялась сгладить самые ужасные оплошности. Но слова убегают от меня. Я ищу их, а они, подобно сказочным феям, ускользают.

Обойдись без слов. Просто закрой глаза и вспоминай.

Я прекрасно помню, когда именно все пошло наперекосяк. Тот день выдался самым жутким, хуже остальных, и тот день все изменил.

Октябрь 2006-го. Похороны. Я закрыла глаза и вспомнила, как одиноко стояла…

…на парковке у церкви Святой Цецилии. Вокруг полно аккуратно припаркованных машин. В основном семейных.

В качестве прощального подарка Кейт отдала мне свой айпод и написала письмо. В нем она просила меня включить «Королева танцует» и в полном одиночестве танцевать под нее. Я не хотела, но выбирать не приходилось, и, услышав «Ты умеешь танцевать», я на дивный миг оказалась где-то еще, не здесь.

А потом все закончилось, и я увидела, как ко мне направляются ее родные: родители – Марджи и Бад, ее дети и ее брат Шон. Они напоминали освобожденных из лагеря военнопленных – сломленных и удивленных, что до сих пор живы. Мы поздоровались, и кто-то что-то сказал – что именно, не знаю. Мы делали вид, будто держимся. Джонни злился – да и как иначе? «Все к нам домой поедут», – сказал он. А Марджи добавила: «Это она попросила». Как Марджи хватает сил держаться на ногах? Ведь горе явно пригибает ее к земле.

От одной мысли, что придется ехать на этот праздник жизни в честь Кейти, мне сделалось дурно.

Я вообще не поддерживала все эти рассуждения, что смерть, мол, «это счастливое перевоплощение». Разве я способна на такое? Нет, я уговаривала ее бороться до последнего вздоха. Выходит, зря. Мне бы прислушаться к ее страху, успокоить ее. А вместо этого я обещала ей, что все будет хорошо и она излечится.

Но я и еще кое-что пообещала. В самом конце. Я поклялась заботиться о ее семье, помогать ее детям – и нарушать обещание не собиралась.

Меня подвезли Марджи и Бад. В машине у них пахло ровно так же, как в доме Маларки в нашем с Кейти детстве – ментоловыми сигаретами, духами «Джин Нейт» и лаком для волос.

Я представила, что мы с Кейт снова сидим на заднем сиденье, ее отец ведет машину, а мать курит в окно. Я почти слышала, как Джон Денвер поет про Скалистые горы.

Расстояние в четыре мили между католической церковью и домом Райанов мы преодолевали целую вечность. Куда бы я ни взглянула, повсюду меня окружала жизнь Кейти. Кофейня, куда она заезжала, киоск с мороженым, где делают ее любимое – с соленой карамелью, книжный магазин, куда она непременно заглядывала на Рождество.

Вот мы наконец и приехали.

Дворик смотрелся заброшенным, а палисадник совсем зарос. Кейти вечно только собиралась освоить премудрости садоводства.

Машина остановилась, мы вышли, и брат Кейт, Шон, подошел ко мне. Он на пять лет младше нас с Кейт… то есть теперь уже младше одной меня… Но Шон тощий и сутулый и похож на ботана, поэтому выглядит старше. Он уже начал лысеть и к тому же носит старомодные очки, однако глаза у него ярко-зеленые, как у Кейт. Я обняла его и отступила, думая, что он заговорит, но Шон промолчал. Я тоже. Мы с ним вообще не вот прямо закадычные друзья, а сегодня явно неудачный день для болтовни. Завтра он уже вернется в Кремниевую долину, где его ждет работа. Небось живет себе бирюком, до ночи рубится в компьютерные игры, а питается бутербродами. Впрочем, не исключено, что я все это напридумывала и на самом деле живет он иначе.

Шон отошел в сторону, и я, оставшись возле машины одна, окинула взглядом дом, который всегда считала и своим тоже.

Зайти внутрь у меня не хватало сил.

Но иначе-то нельзя.

Я глубоко вздохнула. Если я что и умею, так это выгребать. Ведь я до совершенства отточила умение закрывать глаза на боль и двигаться дальше. И сейчас поступлю так же.

Ради Кейт.

Я вошла в дом и направилась на кухню, где мы с Марджи принялись готовиться к наплыву гостей. Я деловито сновала по кухне среди таких же деловитых и стремительных, словно колибри, кумушек. Только так я еще способна держаться. Не думать о ней. Не вспоминать. Объединившись с Марджи в команду, мы готовили дом к сборищу, присутствовать на котором никто из нас не хотел. Я расставила по всему дому фотографии, рассказывающие историю Кейт, – она сама их выбрала. Смотреть на эти снимки я не могла.

Услышав звонок в дверь, я, силясь сохранять присутствие духа, глубоко вдохнула. За спиной у меня по деревянному полу застучали чьи-то каблуки.

Пора.

Я обернулась и попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривая и однобокая. В гостиной я с опаской подходила к гостям – забирала тарелки и разливала по бокалам вино. Каждая минута – триумф моей воли. До меня доносились обрывки беседы – гости говорили о Кейт и делились воспоминаниями. Я не слушала, от таких разговоров мне становилось еще больнее, и я почти умудрилась отстраниться, но слова сыпались со всех сторон. Кто-то восхищался тем, что Кейт участвовала в благотворительном аукционе «Ротари», и я вдруг поняла, что люди вокруг говорят о совершенно незнакомой мне Кейт, и из-за этого печаль разъедала меня еще сильнее. И не только печаль. К ней добавилась ревность.

Ко мне подошла незнакомая женщина в старомодном мешковатом платье:

– Она много о вас рассказывала.

Я благодарно улыбнулась ей:

– Мы с ней дружили тридцать с лишним лет.

– Она так стойко химиотерапию переносила, да?

На этот вопрос ответа я не знала. Меня рядом с ней тогда не было. В тот момент не было. Ссора на два года заморозила нашу тридцатилетнюю дружбу. Я понимала, как Кейт переживает, и попыталась помочь, вот только я, как обычно, подошла не с той стороны. В конце концов Кейт обиделась на меня, а я не стала извиняться.

Пока меня не было рядом, моя лучшая подруга старалась победить рак и перенесла двойную мастэктомию. Меня не было рядом, когда она облысела, когда вчитывалась в неутешительные результаты анализов и когда наконец решила прекратить лечение. Я буду корить себя за это до последнего вздоха.

– Второй курс проходил особенно тяжело, – подхватила другая гостья – судя по виду, приехавшая прямо с занятий йогой: черные легинсы, балетки и свободный черный кардиган.

– Помню, как она побрилась, – вступила в разговор третья, – и все смеялась, называла себя Кудряшка Кейт. Я ни разу не видела, чтобы она плакала.

Я сглотнула слезы.

– Помните, как она на день рожденья Мары принесла лимонные батончики? – вспомнил еще кто-то. – Вот кто, кроме Кейти, стал бы их готовить, когда сам…

– …умирает, – тихо закончила первая, и женщины наконец замолчали.

С меня хватит. Кейт просила меня развеселить всех. «Ты – душа вечеринок, Тал. Зажги там, ради меня».