Текст книги "Лети, светлячок"

– Помню, – коротко ответила я.

– Хорошо, – он взглянул в блокнот, – Таллула…

Значит, он даже не знает, кто я. Печально.

– Когда меня выпишут? Сердце у меня уже работает как полагается.

Мне хотелось сделать вид, будто никакого сердечного приступа даже не было, и вернуться домой. Мне всего сорок шесть. С какой стати у меня вдруг сердечный приступ?

Врач водрузил на нос нелепые старомодные очки.

– Ну что ж, Таллула…

– Талли. Только моя умственно отсталая мать зовет меня Таллулой.

Врач серьезно посмотрел на меня:

– У вас умственно отсталая мать?

– Я шучу.

Похоже, мое чувство юмора его не впечатлило. Не иначе, в его мире все сами выращивают себе еду, а перед сном читают труды по философии. Для моего мира он такое же инородное тело, как и я – для его мира.

– Ясно. Ну что ж, случившееся с вами не похоже на сердечный приступ.

– Может, инсульт?

– Сходные симптомы бывают при панических атаках…

Я выпрямилась:

– Нет уж. Никакая это не паническая атака.

– Перед панической атакой вы принимали какие-то препараты?

– Да не было у меня панической атаки! И препаратов я никаких тоже не принимала. Я что, на наркоманку похожа?

Врач явно не знал, как со мной поступить.

– Я позволил себе проконсультироваться с коллегой… – Не успел он договорить, как дверь открылась и в палату вошла доктор Харриет Блум. Высокая и худая, она кажется суровой, пока не посмотришь ей в глаза. С Харриет, известным психиатром, я познакомилась много лет назад и неоднократно приглашала ее к себе на ток-шоу. Увидев знакомое лицо, я обрадовалась:

– Слава богу, Харриет!

– Привет, Талли. Хорошо, что я как раз на дежурстве была. – Харриет улыбнулась мне и посмотрела на врача: – Как тут наша пациентка, Десмонд?

– Паническая атака ее не устраивает. Предпочитает инфаркт.

– Харриет, вызови мне такси, – попросила я, – пора мне сваливать отсюда.

– Доктор Блум дипломированный психиатр высшей категории, – сказал Десмонд, – а не секретарь на телефоне.

Харриет виновато улыбнулась:

– Дес телевизор не смотрит. Он бы и Опру не узнал.

Значит, мой врач считает, что смотреть телевизор ниже его достоинства. Неудивительно – вид у него такой, будто он круче всех на свете. В молодости нрав у него наверняка был огненный, вот только мужчины средних лет с татухами – и правда не совсем моя аудитория. У него наверняка и «харлей» в гараже припрятан, и электрогитара там же пылится. И все же не знать Опру – это в пещере надо жить.

Харриет забрала у Десмонда блокнот.

– Я попросил сделать ей МРТ. Врачи «скорой помощи» говорят, что при падении она довольно сильно ударилась головой.

Десмонд посмотрел на меня, и мне показалось, будто он опять меня оценивает. Не иначе убогой меня считает. Еще бы – белая женщина средних лет, которая ни с того ни с сего хлопнулась на пол.

– Поправляйтесь, мисс Харт. – Наградив меня раздражающе доброй улыбкой, он покинул приемное отделение.

– Слава богу, – выдохнула я.

– У тебя паническая атака была, – сказала Харриет, когда мы остались наедине.

– Это ваш доктор Байкер сказал?

– У тебя была паническая атака, – уже мягче повторила Харриет. Она отложила в сторону блокнот и пересела поближе к моей койке.

Лица с такими острыми чертами не считают красивыми, к тому же Харриет выглядит отстраненно-надменной, и все же глаза выдают в ней человека, которому, несмотря на внешнюю суровую деловитость, вы далеко не безразличны.

– Ты очень переживаешь, верно? – спросила Харриет.

Мне бы соврать, улыбнуться, рассмеяться. Но вместо этого я, пристыженная из-за собственной слабости, кивнула. Лучше бы со мной и правда инфаркт приключился.

– Я устала, – тихо призналась я, – и сплю плохо.

– Я выпишу тебе ксанакс, он снимает тревожность. Начнем с пяти миллиграммов три раза в день. И желательно еще пройти курс психотерапии. Если ты готова потрудиться, мы попробуем помочь тебе снова научиться управлять собственной жизнью.

– Путеводитель по жизни для Талли Харт? Спасибо, обойдусь. «Зачем думать о неприятном?» – вот мой девиз.

– Мне известно, что такое депрессия, – с бесконечной грустью сказала Харриет.

Я вдруг поняла, что Харриет Блум не понаслышке знает, что такое печаль, отчаяние и одиночество.

– Талли, депрессии не надо стыдиться, и не замечать ее тоже нельзя. Иначе только хуже будет.

– Хуже, чем сейчас? Так не бывает.

– Еще как бывает, уж поверь мне.

На расспросы у меня не было сил, да и, говоря по правде, мне вовсе и не хотелось ничего знать. Боль в затылке усиливалась.

Харриет выписала два рецепта, вырвала странички и протянула их мне. Я прочла назначения. Ксанакс от панических атак и амбиен от бессонницы. Всю жизнь я избегала наркотиков, почему – и дурак догадается. Когда в детстве наблюдаешь, как обдолбанная мать с трудом передвигает ноги и блюет, сразу знакомишься с самыми неприглядными последствиями наркоты.

Я посмотрела на Харриет:

– Моя мать…

– Знаю, – перебила меня Харриет.

Если живешь под лупой всеобщего внимания, то неудивительно, что на поверхность всплывают все подробности твоей жизни. Мою печальную историю каждый слышал. Бедняжка Талли, которую бросила собственная мать, наркоманка и хиппи.

– У твоей матери наркотическая зависимость. Просто соблюдай предписания и не злоупотребляй лекарствами.

– Хорошо. Хоть посплю теперь.

– Ответишь мне на один вопрос?

– Разумеется.

– Как давно ты делаешь вид, будто все в порядке?

Такого я не ожидала.

– А почему ты спрашиваешь?

– Потому что однажды, Талли, ты наплачешь целое море и слезы хлынут через край.

– В прошлом месяце у меня умерла лучшая подруга.

– Ясно, – только и сказала Харриет. Помолчав, добавила: – Приходи ко мне на прием. Я помогу.

Когда она ушла, я откинулась на подушку и вздохнула. Правда о том, что со мной происходит, разрасталась, постепенно занимая все больше пространства.

Милая старушка отвела меня на МРТ, где юный красавец-врач, называющий меня «мэм», заявил, что в моем возрасте падение нередко приводит к травмам шеи и что со временем боль утихнет. Он выписал мне обезболивающее и посоветовал физиотерапию.

После МРТ, порядком уставшую, меня определили в палату. Я терпеливо выслушала рассказ медсестры о том, как моя программа, посвященная детям с аутизмом, спасла жизнь лучшей подруге ее кузины. Когда сестра наконец умолкла, я даже умудрилась улыбнуться и поблагодарить ее. Она дала мне таблетку амбиена, я проглотила ее, откинулась на подушку и закрыла глаза.

Впервые за несколько месяцев я проспала всю ночь.

Глава седьмая

Ксанакс помог. Благодаря ему тревожность у меня притупилась. Когда доктор Байкер, как я его мысленно называла, меня выписал, я уже придумала план. Больше никакого нытья. И хватит тянуть время.

Едва вернувшись домой, я взялась за телефон. Я варюсь в этом котле уже много лет и точно знаю: кто-нибудь наверняка ищет ведущего вечерних новостей.

Мое предположение подтвердилось при первом же звонке.

– Конечно! – сказала моя старая подруга Джейн Райс. – Приходи, обсудим.

От радости я едва не рассмеялась. Джордж ошибся. Я не Арсенио Холл[3]3
  Арсенио Холл – американский актер, комик, вел собственное шоу с 1989 по 1994 г., завоевавшее огромную популярность. В 1994-м он внезапно исчез с экранов, и попытка вернуться через несколько лет оказалась не слишком удачной. Хотя его приглашали на разные программы в качестве гостя, полноценную телевизионную карьеру возобновить Холлу не удалось.


[Закрыть]. Я Талли Харт.

Помня, как важно первое впечатление, я тщательно подготовилась к встрече и первым делом постригла и покрасила волосы.

– Иисусе! – ужаснулся мой бессменный парикмахер Чарльз, когда я села в кресло. – К нам любители естественной красоты пожаловали.

Набросив мне на плечи бирюзовую накидку, он принялся колдовать. Наряд для встречи с Джейн я выбрала консервативный: черный костюм и лавандовую блузку. В здание «Кинг-ТВ» я не наведывалась уже много лет, но сразу же почувствовала себя так, будто домой вернулась. Это моя вселенная. В приемной меня приветствовали как героиню, представляться мне не пришлось, и сковавшее плечи напряжение ослабло. С портретов на стене приемной улыбались Джин Энерсон и Деннис Баундс – знаменитые ведущие вечерних новостей.

Следом за секретарем я поднялась на второй этаж и мимо закрытых дверей прошла в маленький кабинет, где, стоя возле окна, меня ждала Джейн Райс.

– Талли! – Протягивая мне руку, она шагнула навстречу.

Мы обменялись рукопожатиями.

– Привет, Джейн. Спасибо, что согласилась встретиться.

– Ну а как же еще! Конечно. Ты садись. – Она указала на кресло, и я села.

Сама она уселась за стол, придвинула кресло ближе и посмотрела на меня. И я сразу все поняла. С ходу.

– У тебя нет для меня работы. – Это прозвучало не как вопрос.

Может, последние несколько лет я и вела ток-шоу, но все же моя профессия – журналистика. Я неплохо разбираюсь в людях. Профессиональный навык.

Джейн тяжело вздохнула:

– Я пыталась. Но ты, похоже, и правда мосты сожгла.

– Совсем ничего? – спокойно, ничем не выдавая отчаянья, спросила я. – А поиск информации, необязательно на камеру? С тяжелой работой я знакома.

– Прости, Талли.

– Почему тогда ты согласилась встретиться?

– Ты была для меня героиней, – сказала она, – я мечтала стать такой, как ты.

Была героиней.

Внезапно я ощутила себя старой.

Я встала.

– Спасибо, Джейн, – тихо поблагодарила я и вышла из кабинета.

Успокоил меня ксанакс. Вторую таблетку принимать не следовало бы, знаю, но я не удержалась.

Дома я, не обращая внимания на нарастающую панику, принялась за работу и стала обзванивать всех бывших коллег, особенно тех, кому когда-то оказала услугу.

К шести часам я вымоталась и осознала свое поражение. Я обзвонила всех, кто задействован в телерадиовещании десяти крупнейших городов и на основных кабельных каналах, и связалась с агентом. Ни у кого из них работы для меня не нашлось. В голове не укладывается: полгода назад я была бы гвоздем любой программы. Как я умудрилась так стремительно скатиться вниз?

Квартира вдруг показалась мне тесной, словно коробка из-под обуви, и я вновь начала задыхаться. Я натянула на себя первое, что попалось под руку – ставшие тесными джинсы и длинный свитер, скрывавший нависающий над поясом живот. Около семи я вышла из квартиры и окунулась в толпу возвращающихся с работы трудяг, облаченных в дождевики. Не обращая внимания на дождь, я шагала вместе с человеческим потоком куда глаза глядят, пока взгляд не зацепился за террасу ресторана и бара «Вирджиния Инн». Я юркнула внутрь.

Полутемный зал – как раз то, что надо. Здесь легко спрятаться и исчезнуть. Я расположилась в баре и заказала грязный мартини.

– Таллула, верно?

Я покосилась на посетителя, что сидел на соседнем табурете. Доктор Байкер. Да я везунчик – вот так напороться на человека, который видел меня в самом жутком состоянии. В полумраке черты его лица выглядели резковатыми, отчего вид был немного сердитый. Длинные волосы свободно падали на плечи, на руках темнели манжеты татуировок.

– Талли, – поправила его я.

– Что вас сюда привело?

– Собираю средства для фонда вдов и сирот.

Сработало – он рассмеялся.

– А вот я, Талли, выпить зашел. Да и вы тоже. Как у вас дела?

Я прекрасно поняла, чем вызван его вопрос, и мне это не понравилось. Плакаться и жаловаться на то, как мне скверно, в мои планы не входило.

– Спасибо, отлично.

Бармен поставил передо мной выпивку, и я с трудом удержалась, чтобы не схватить бокал.

– Давайте потом поговорим, док. – Взяв бокал, я отошла за маленький столик в дальнем углу и уселась на жесткий стул.

– Можно составить вам компанию?

Я подняла голову:

– А если я откажу, это что-то изменит?

– Изменит ли? Разумеется.

Он устроился напротив меня.

– Я собирался вам позвонить. – Доктор Байкер наконец нарушил долгое неловкое молчание.

– И?..

– Так и не собрался.

– Боже ж ты мой, я сейчас разрыдаюсь.

В спрятанных где-то в стене колонках Нора Джонс с джазовой хрипотцой уговаривала идти за ней.

– Вы часто с мужчинами встречаетесь?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что я рассмеялась. Похоже, док говорит ровно то, что ему в голову пришло.

– Нет, а у вас как по этой части?

– Никак. Я врач-одиночка. Все больше собираюсь, но никак не соберусь. Рассказать, каково это?

– Проверяете у кандидаток кровь? Отправляете их на медосмотр? Подбираете им презервативы?

Мой новый знакомый смотрел на меня так, словно я его разыгрываю.

– Ладно, – кивнула я, – и как сейчас проходят свидания?

– В нашем возрасте у каждого есть своя история. И значит она намного больше, чем ты думаешь. Начинается все с того, что ты рассказываешь свою и выслушиваешь чужую. По-моему, существует два способа. Первый – это выложить свою историю сразу и посмотреть, как фишка ляжет, или растянуть на несколько ужинов. Во втором случае, это если история длинная, нудная и хвастливая, вино вам в помощь.

– Почему-то мне кажется, что вы относите меня к тем, кто выбирает второй вариант.

– А что, следовало бы?

Неожиданно для самой себя я улыбнулась:

– Может, и так.

– План у меня такой: вы рассказываете мне свою историю, я вам свою – и посмотрим, свидание это или фишка пролетела мимо.

– Это не свидание. За выпивку я заплатила сама, да и ноги не побрила.

Он улыбнулся и откинулся на спинку стула. Было в этом доке что-то непонятное – очарование, которого я не заметила при первой нашей встрече. К тому же мне все равно нечем было заняться.

– Давай ты первый.

– У меня история простая. Родился в Мэне, на ферме, которая принадлежала нескольким поколениям моих предков. Через дорогу от нас жила Джейни Трейнор. Любовь началась примерно в восьмом классе, как только она прекратила в меня плеваться. Двадцать с лишним лет мы все делали вместе. Отучились в Нью-Йоркском университете, обвенчались в церкви у нас в поселке, а потом у нас родилась чудесная дочка.

Улыбка на его лице увяла, но он снова заставил себя улыбнуться и расправил плечи.

– Пьяный водитель, – сказал он, – вылетел на встречку и прямо в лоб их машины. Джейни и Эмили умерли мгновенно. Можно сказать, на этом месте моя история сделала крутой вираж в сторону Запада. Дальше у меня, кроме меня самого, никого не было. Я переехал в Сиэтл – думал, смена обстановки поможет. Мне сейчас сорок три – на тот случай, если тебе интересно. Ты, похоже, к мелочам со вниманием относишься. – Он наклонился вперед: – Теперь давай ты, твоя очередь.

– Мне сорок шесть. Начну с возраста, хоть я от этого и не в восторге. К сожалению, вся история моей жизни уже есть в Википедии, поэтому врать никакого смысла. Я окончила факультет журналистики Вашингтонского университета. Поднялась с самых низов карьерной лестницы и прославилась. Основала успешное ток-шоу «Разговоры о своем», жила работой, но… несколько месяцев назад я узнала, что у моей лучшей подруги рак груди. Я бросила карьеру и все время находилась рядом с подругой. Как выяснилось, такое не прощают, и теперь я из звезды превратилась в притчу во языцех. Я не выходила замуж, детей нет, а из родственников у меня только мать, которая называет себя Дымкой. Во многом это имя отражает ее сущность.

– Ты ничего не сказала про любовь, – тихо проговорил он.

– Не сказала.

– Ты никогда не любила?

– Однажды любила. – И, уже мягче, добавила: – Много лет назад.

– И…

– Я выбрала карьеру.

– Хм.

– Что – хм?

– Просто первое, что в голову пришло.

– Первое? Это почему?

– У тебя история еще печальнее моей.

Его взгляд мне не понравился – словно я какая-то слабачка. Я допила мартини и встала. Что бы он там дальше ни говорил, мне это неинтересно.

– Спасибо за ликбез про свидания. И пока, доктор Байкер.

– Десмонд, – услышала я за спиной, уже на пути к выходу.

Дома я приняла две таблетки амбиена и забралась под одеяло.

Не нравится мне все это. Ксанакс, амбиен…

С лучшими друзьями всегда так. Они изучили тебя вдоль и поперек, как говорится, насквозь видят. И даже хуже – ты смотришь на собственную жизнь их глазами. В голове у меня всегда не смолкая звучал голос Кейт. Мой сверчок Джимини.

– Да, – согласилась я, – ошибок я наделала немало. И лекарства – это еще не самое страшное.

А самое страшное тогда что?

В ответ я прошептала имя ее дочери.

3 сентября 2010, 08:10

В больницах время ползет еле-еле. Джонни сидел на неудобном стуле рядом с койкой Талли и невидяще смотрел на мобильник. В конце концов он открыл список контактов и позвонил Марджи и Баду. Они переехали в Аризону и поселились неподалеку от Джорджии, овдовевшей сестры Марджи.

Марджи, слегка запыхавшаяся, ответила после третьего гудка.

– Джонни! – воскликнула она, и Джонни по голосу понял, что она улыбается. – Как я рада тебя слышать!

– Привет, Марджи.

– Что случилось? – спросила она, помолчав.

– Талли. Она в аварию попала. Подробностей я не знаю, но она в больнице. – Он запнулся. – Марджи, дела у нее плохи. Она в коме…

– Мы следующим же рейсом вылетаем. Бад пускай в Бейнбридже с мальчиками сидит, когда они домой вернутся.

– Спасибо, Марджи. Ты не знаешь, как с ее матерью связаться?

– Не волнуйся, Дороти я разыщу. А Мара уже в курсе?

При мысли, что придется звонить дочери, Джонни вздохнул.

– Пока нет. Честно говоря, я вообще не уверен, что до нее дозвонюсь. И что ей не плевать.

– Позвони ей, – мягко посоветовала Марджи.

Джонни попрощался и на миг зажмурился, готовясь к предстоящему разговору. Достаточно малейшей оплошности – и дочь выйдет из себя и откажется с ним говорить. За его спиной пищали аппараты, напоминая, что это благодаря им Талли еще жива, что это они дышат за нее и дарят шансы на жизнь. Шансы, которые, по словам доктора Бевана, малы. Впрочем, чтобы это понять, с доктором говорить вовсе не обязательно. Кожа у Талли посерела, а тело выглядело искалеченным и хрупким. Джонни нехотя снова открыл список контактов и выбрал номер.

Мара.

Глава восьмая

3 сентября 2010, 10:17

Атмосферу загадочности и волшебства в лавочке «Книги чернокнижника» в Портленде, штат Орегон, создавали приглушенное освещение, запах благовоний и черные занавеси. На пыльных полках теснились потрепанные книги, рассортированные по темам: духовное исцеление, колдовство, языческие обряды, медитация. Даже самый невнимательный наблюдатель заметил бы, что владельцы лавочки явно пытаются напугать и одновременно направить на путь духовного совершенствования. Основную проблему представляли воришки. При таком тусклом освещении, когда вокруг еще и дым, за посетителями толком не уследить, поэтому книги нередко перекочевывали в карманы и рюкзаки.

Мара Райан неоднократно говорила об этом хозяйке магазина, но ту мирские проблемы не тревожили, поэтому в конце концов Мара махнула рукой.

Впрочем, сама она тоже не сказать чтобы переживала. Еще одна дурацкая работа в длинной веренице таких же дебильных занятий, которые сменяли друг друга все два года после того, как Мара окончила школу. Единственное преимущество – тут никому не было дела до ее внешнего вида. И рабочий график ее устраивал. Но на этой неделе они проводили инвентаризацию, поэтому Мара приходила в магазин с утра пораньше – полный бред, особенно если учесть, что от нее требовалось всего лишь пересчитывать барахло, которое никто все равно не покупал. В большинстве магазинов учет товара проводится после закрытия, а вот в «Книгах чернокнижника» – наоборот. Тут учет устраивают до открытия. Почему? Мара понятия не имела.

Пересчитывая в отделе вуду черные свечи-черепа, она прикидывала, не бросить ли ей эту тупую работу, но мысль, что придется искать другую, угнетала.

Впрочем, Мару вообще все угнетало. Какой смысл думать о будущем? Лучше уж примириться с настоящим. Что там ей наговорила тетка в клетчатом костюме и с глазами акулы – психотерапевтиха, которая наврала обо всем, о чем только возможно? Доктор Харриет Блум ее звали.

Время лечит любые раны.

Все наладится.

Позволь себе грустить.

Любые твои чувства – это совершенно нормально.

Чушь, от которой уши в трубочку скручиваются. Она-то знает, что от боли не спрятаться. Единственное утешение – это закрыться в себе. Правильнее не отворачиваться от боли, а зарыться в нее, натянуть ее на себя, словно теплое пальто в холодный день. В утрате есть утешение, в смерти – красота, а в раскаянии – свобода. За эту науку Мара дорого заплатила.

Она закончила считать свечи и убрала учетный листок в шкаф. Потом она наверняка забудет, куда его подевала, но кого это волнует? Пора и перерыв сделать. Для обеда рановато, но подобные пустяки тут никого не заботят.

– Стар, я на обед! – крикнула она.

– Ладно! Передавай привет шабашу, – послышалось из недр магазинчика.

Мара закатила глаза. Сколько бы она ни твердила начальнице, что никакая она не ведьма и на шабаш не летает, Старла ее не слушала.

– Как скажешь, – пробормотала она.

Пройдя по темноватому залу к столику с кассой, Мара вытащила из забитого мусором ящика мобильник. «На работе – никаких телефонов!» – гласило одно из немногих принятых здесь правил. Ничто так не портит покупательский настрой, как треньканье телефона, считала Старла. Мара взяла мобильник и двинулась к выходу. Когда она открыла дверь, раздалось кошачье мяуканье, которое у них в магазине заменяло звон дверного колокольчика. Не обращая внимания, Мара вышла на свет. В буквальном смысле.

На телефоне мерцал огонек, и Мара взглянула на экран. За последние два часа ей четыре раза звонил отец.

Мара сунула телефон в задний карман и зашагала по улице.

В Портленде царствовала роскошная осень. Центр города купался в солнечном свете, и приземистые кирпичные здания выглядели почти сносно. Мара шла, опустив голову. Она давно усвоила, что с «нормальными» людьми на улице лучше взглядом не встречаться – на таких, как она, окружающие смотрят с неприязнью. Да и вообще, разве они нормальные? Внутри каждый из них – как она, медленно подгнивающий фрукт.

По мере того как она удалялась от центра, вид вокруг портился. Всего несколько кварталов – а город заметно подурнел и помрачнел. В сточных канавах плавал мусор, на столбах и грязных окнах белели объявления о пропаже детей. В парке через дорогу под деревьями, забравшись в вылинявшие спальные мешки, спали бездомные подростки, а рядом устроились их собаки. Тут и шагу не шагнешь, чтобы какой-нибудь беспризорник не стал клянчить у тебя деньги.

Впрочем, у Мары они ничего не просили.

– Привет, Мара, – поздоровался с ней одетый в черное парнишка. Сидя на пороге, он скармливал тощему доберману леденцы.

– Привет, Адам.

Она прошла еще пару кварталов, поглядывая по сторонам.

Однако Мара никого не интересовала. Она поднялась по ступенькам и вошла в бетонное здание Миссии Господа, Свет Несущего.

Тишина здесь, учитывая количество собравшихся, действовала на нервы. Мара опустила взгляд и встала в длинную очередь, постепенно продвигаясь к столовой.

На длинных скамьях за пластмассовыми столами сидели бездомные. Руками они бережно прикрывали желтые подносы с едой. Столы выстроились в десятки рядов, и за каждым расположились люди, одетые, несмотря на теплый день, словно капуста, в несколько слоев одежды. На головах у многих были вязаные шапки, через прорехи торчали грязные волосы.

Сегодня сюда пришло много молодежи – видимо, совсем с деньгами беда. Мара их жалела. В двадцать она уже знала, каково это – носить с собой все, что имеешь, даже в туалет на заправке, ведь хоть имеешь ты и немного, но больше у тебя все равно ничего нет.

Вместе с очередью Мара медленно двигалась к стойке раздачи, равнодушно прислушиваясь к шарканью ног вокруг.

Здесь кормили водянистой овсянкой с пересушенным поджаренным хлебом. Еда, хоть и безвкусная, утоляла голод, и за это Мара уже испытывала признательность. Ее соседи по квартире не любили, когда она приходила сюда, а Пэкстон говорил, что она кормится за счет чужого дяди, но голод не тетка. Иногда нужно выбирать, еда или квартплата, и в последнее время Маре все чаще приходилось делать такой выбор. Она отнесла пустую тарелку и ложку к серому чану у окна, уже заполненному грязными тарелками, ложками и чашками. Ножей тут не водилось.

Выйдя из столовой на улицу, она медленно поднялась по холму к старому кирпичному зданию с потрескавшимися стеклами и накренившимся крыльцом. Вместо занавесок кое-где на окнах висели грязные простыни.

Ее дом.

Мара обогнула под завязку забитый мусорный контейнер, в котором пытался чем-нибудь поживиться пестрый кот. После улицы глаза ее не сразу привыкли к сумраку. Лампочка в подъезде перегорела два месяца назад, а на новую денег ни у кого не было. А так называемому хозяину и самому было до лампочки.

Мара преодолела четыре лестничных пролета. На двери квартиры, на ржавом гвозде, висело разорванное уведомление о выселении. Мара сорвала остатки объявления, бросила обрывки на пол и открыла дверь. Она обитала в крохотной квартирке со вспучившимся от влажности полом и желтоватыми стенами, пропахшей марихуаной и ароматизированными сигаретами. Ее соседи по квартире сидели на разномастных креслах или на полу. Лейф лениво бренчал на гитаре, а Сабрина, девушка с дредами, курила бонг. Парень, который называл себя Мышонком, спал на куче спальных мешков.

Пэкстон сидел в кресле, которое Мара притащила с помойки неподалеку от работы. Как обычно, одет он был сплошь в черное: джинсы в облипку, донельзя поношенные ботинки и рваная футболка с портретами участников группы Nine Inch Nails. Бледность кожи подчеркивали иссиня-черные волосы и янтарные глаза.

Мара перешагнула через сваленную как попало одежду, коробки из-под пиццы и ноги Лейфа. Пэкстон поднял голову и, одарив Мару укуренной улыбкой, помахал исписанным листком бумаги. По кривым строчкам она поняла, что обдолбался он сильно.

– Последнее! – похвастался Пэкстон.

Мара взяла листок и прочла стихотворение вслух, но тихо, так что никто не слышал.

– Это мы… мы вдвоем… вдвоем в темноте. Мы знаем и ждем… Любовь есть спасение и конец… Никто не увидит, как мы спасем друг друга.

– Поняла? – Он лениво улыбнулся. – Тут двойной смысл.

Его склонность все романтизировать находила отклик в ее искалеченной душе. Мара вглядывалась в слова, как когда-то в школе, целую вечность назад, вчитывалась в шекспировские строки. Пэкстон протянул руку забрать листок, на запястьях белели тонкие шрамы. Он единственный из всех ее знакомых понимал ее боль. Это Пэкстон научил Мару менять свойства боли, лелеять ее, сливаться с болью воедино.

Сабрина подвинулась и протянула Маре бонг:

– Привет, Мар. Хочешь?

– Еще бы. – Ей не терпелось впустить в легкие сладковатый дым, не терпелось ощутить его волшебство, но не успела она сесть на пол, как мобильник у нее звякнул.

Мара сунула руку в карман и достала маленькую сиреневую «Моторолу», которая появилась у нее много лет назад.

– Отец, – объяснила она, – опять.

– Это он бесится, что ты теперь ему не принадлежишь, – объяснил Лейф, – вот он и хочет до тебя добраться. Поэтому и телефон тебе оплачивает.

Пэкстон пристально смотрел на нее.

– Сабрина, давай мне бонг. Нашей принцессе позвонили.

Маре тотчас же сделалось стыдно за свое сытое детство и роскошь, в которой она выросла. Пэкс прав: до смерти королевы она и была принцессой. А потом сказочный пузырь лопнул. Телефон умолк, но тут же тренькнул снова – сообщение. «Срочно позвони мне», – прочла Мара и нахмурилась. Они с отцом не разговаривали уже… Сколько? Год?

Нет. Это вряд ли. Она точно помнила их последний разговор. Разве такое забудешь?

В декабре 2009-го. Девять месяцев назад.

Мара знала, что он тоскует по ней и сожалеет о своих последних словах. Сообщения от него подтверждали эту догадку. Сколько раз в сообщениях он умолял ее вернуться домой?

Правда, он еще ни разу не писал, что это срочно. И никогда не уговаривал позвонить ему.

Она перешагнула через Сабрину и обошла вокруг Лейфа, задремавшего с гитарой на груди. В кухне висел запах плесени и медленно гниющего дерева. Мара набрала номер отца. Ответил он сразу же – она знала, что отец ждет.

– Мара, это папа, – сказал он.

– Ага, я догадалась. – Мара отошла в дальний угол, где к древнему зеленому холодильнику из 1960-х притулились сломанная духовка и ржавая раковина.

– Ты как, Манчкин?

– Не зови меня так. – Она прислонилась к холодильнику и пожалела – в кухне уже и так было до смерти холодно.

Отец вздохнул.

– Дозрела до того, чтобы рассказать, где ты? Я ведь даже не знаю, в каком ты часовом поясе. Доктор Блум говорит, что эта стадия…

– Папа, это не стадия. Это моя жизнь. – Мара отошла от холодильника. За спиной, в большой комнате, булькал бонг и смеялись Пэкс с Сабиной. Сладковатый дым полз в кухню. – Не тяни уже. Что там стряслось?

– Талли в аварию попала, состояние критическое. Не факт, что она выживет.

У Мары перехватило дыхание. Нет, только не Талли.

– О господи…

– Ты где? Давай я за тобой приеду.

– В Портленде, – тихо ответила она.

– В Орегоне? Я куплю тебе билет на самолет, оттуда рейсы каждый час. – Он помолчал. – Я забронирую тебе билет с открытой датой – подойдешь на стойку регистрации в аэропорту и получишь.

– Два билета, – сказала Мара.

Отец помолчал.

– Ладно, два. На какой рейс…

Мара отключилась, не попрощавшись. В кухню ввалился Пэкстон.

– Чего случилось? Видок у тебя охреневший.

– У меня крестная умирает, – сказала она.

– Мара, мы все умираем.

– Мне надо с ней увидеться.

– Забыла, что она наворотила?

– Поехали со мной. Пожалуйста. Одна я не могу, – попросила она. И повторила: – Пожалуйста.

Он прищурился, и Мара почувствовала, как его взгляд разбирает ее на атомы. Пронизывает насквозь. Пэкстон заправил прядь волос за ухо, утыканное серебряными сережками.

– Какая-то тупая идея.

– Мы ненадолго. Пожалуйста, Пэкс. Я у папы денег попрошу.

– Ладно уж, сгоняю с тобой.

Шагая по маленькому портлендскому аэропорту, Мара ловила на себе взгляды.

Ей нравилось, что так называемых нормальных людей явно коробит вид Пэкстона – готическая бледность, в мочках ушей булавки, а шея и ключицы в татуировках. Этим недоступна ни красота причудливо выписанных татуированных слов, ни тонкий юмор.

В самолете Мара заняла сиденье в самом хвосте салона и пристегнулась.

Она посмотрела в иллюминатор, на размытое отражение собственного бледного лица: выразительные карие глаза, лиловые губы и растрепанные розовые волосы.

Раздался звуковой сигнал, самолет тронулся с места и начал разгоняться.

Мара закрыла глаза, в голове, словно ворон из любимого стихотворения Пэкса, закружились воспоминания. Никогда. Никогда. Никогда.

Нет, ей не хочется вспоминать прошлое. Годами она пыталась стереть эти воспоминания – диагноз, рак, прощание, похороны и последующие долгие унылые месяцы, – однако картинки снова и снова возвращались, пробиваясь из глубин сознания.

Мара вспомнила свой обычный день. Вот она, пятнадцатилетняя, собралась в школу…

…мама вошла в кухню и спросила:

– Ты же не думаешь, что прямо в этом наряде в школу пойдешь?

Сидящие за столом близнецы по-дурацки замерли и уставились на Мару.

– О-оу! – выдал Уиллз, а Лукас закивал так быстро, что волосы упали ему на глаза.

– Обычная одежда. – Мара встала из-за стола. – Мама, сейчас все так ходят. – Она оценивающе окинула взглядом мать – мятая фланелевая пижама, неуложенные волосы, старые тапочки – и нахмурилась. – Уж поверь мне.