Текст книги "Книга утраченных имен"

– Такого не должно быть, – пробормотала Ева, пока они шли к главным воротам.

– Разумеется, не должно.

– Я хочу сказать, что здесь нельзя содержать пленных. Это… это место не подходит даже для животных. – Еве было тяжело дышать, но теперь ее тревожил отнюдь не запах. Внезапно она почувствовала, что теряет всяческие ориентиры. Разумеется, аресты, которые происходили на прошлой неделе, были чудовищными, но они проводились с соблюдением хоть какой-то видимости приличия. А здесь людей содержали в их собственных нечистотах, что было настоящим варварством. Еву снова замутило, когда она представила своего отца – среди этой толпы. – Реми, мы должны немедленно освободить папу!

Реми лишь кивнул.

– Приготовьте документы, – тихо сказал он. – И ведите себя спокойно, не давайте волю чувствам. От этого зависят наши жизни.

Ева не представляла себе, как она сможет притворяться и словно ни в чем не бывало общаться с французской полицией. Но, с другой стороны, как охране лагеря удавалось сохранять такое спокойствие? Она заметила около дюжины солдат, которые бродили вокруг забора, еще больше находилось в башнях наверху, и ни у кого из них на лицах не было ни отвращения, ни даже тревоги из-за творившейся здесь жестокости. Неужели они были настолько злобными? Или же им удалось найти в себе какой-то потайной рычаг, который позволял на время отключать в себе все человеческое? А вечером, возвращаясь домой к своим детям, они просто опять включали нормальные человеческие чувства и снова становились людьми?

Реми переговорил о чем-то с офицером на воротах, тот пролистал их документы, а затем впустил, указав на административное здание. Когда они пошли к нему, несколько пленных, собранных за еще одной оградой из колючей проволоки, стали кричать им:

«Пожалуйста, вы должна позвонить моему сыну в Ниццу! Пьеру Дени с улицы Кювье!»

«Пожалуйста, найдите моего мужа Марка! Марка Вишневского! Нас разлучили на Вель д’Ив!»

«Мой ребенок умер! Неужели мой ребенок умер? Мой ребенок умер!»

Ева чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Реми так крепко сжимал ее руку, что ей казалось, будто она слышит, как хрустят ее кости. Однако она хорошо запомнила его слова. «Успокойся», – сказала она себе, судорожно вздыхая.

Французский офицер, тучный темноволосый мужчина лет сорока пяти, вышел из своего кабинета и протянул им руку. Его глаза были холодными, а улыбка натянутой. Он молча предложил им пройти внутрь.

– Итак? – сказал он, когда дверь за ними закрылась, заглушив жалобные крики снаружи. Воздух в комнате был неподвижным, горячим и затхлым. В разгар лета окна обычно открывали, чтобы впустить свежий ветерок, но, разумеется, в таком случае сюда проникли бы и голоса тех, кто так страдал за стенами этого здания. – Что привело вас в наше чудесное заведение?

Его шутка над здешними условиями еще больше разозлила Еву, но Реми снова мертвой хваткой сжал ее пальцы, и она была вынуждена сдержаться и выдавила из себя рассеянную улыбку. Реми обратился к офицеру:

– Я – Реми Шарпантье, а это моя жена Мари, которая работает моим секретарем. Боюсь, что одного из лучших наших рабочих по ошибке поместили сюда. Мы приехали за ним. – Тон его голоса был легким, живым и беззаботным, и Ева поразилась, как непринужденно и уверенно он говорил.

– Ошибка, говорите? – Офицер покачал головой. – Сомневаюсь.

– Конечно, мы понимаем, что произошло недоразумение, – как ни в чем не бывало продолжал Реми, словно офицер и не произносил этих слов. – Наш рабочий действительно еврей. Но, видите ли, он из Аргентины.

Лицо офицера слегка изменилось.

– Продолжайте.

– Вы, конечно, знаете о дипломатическом соглашении между Германией и Аргентиной. И аргентинский консул очень расстроился, когда узнал, что один из его сограждан был арестован. И поскольку ему не хотелось бы поднимать этот вопрос при общении с немецкими коллегами…

Реми протянул поддельное письмо с аргентинской печатью. Офицер вырвал письмо у него из руки и просмотрел, что-то злобно бормоча себе под нос.

– Ну, по крайней мере, ошибку совершил не я, – резко ответил он, взглянув на своих гостей. – Лео Траубе? Как по мне, это не самое распространенное для Аргентины имя.

– Да кто их разберет в наши дни? – Реми нарочито пожал плечами. – Возможно, он поляк, чьи родители эмигрировали поколение назад. Но аргентинцы все равно недовольны…

– Я посмотрю, что можно сделать. – Мужчина встал и вышел, громко хлопнув дверью. Реми и Ева остались одни посреди удушающей жары.

– Вы действительно думаете, что… – начала было Ева, но Реми поднял руку, жестом велев ей замолчать.

– Тсс. У стен тоже есть уши.

Ева закрыла рот и, повернувшись к окну, посмотрела на огромную толпу людей, истекающих потом и страдающих под неумолимым июльским солнцем. Был ли отец среди тех, с кем обращались хуже, чем со скотом? Она даже не заметила, как слезы потекли по ее щекам, пока Реми не зашипел:

– Соберитесь. Вы всего лишь секретарь.

Она взглянула на него – но в его глазах не было раздражения, только жалость. Он быстро вытер ее щеки большим пальцем.

Наконец офицер вернулся с журналом в кожаном переплете. Он закрыл за собой дверь, выражение его лица было абсолютно непроницаемым. Он старался не смотреть им в глаза, пока листал страницы, а потом остановился на середине журнала, положив палец на страницу.

– Лео Траубе, – произнес он и на этот раз поднял глаза.

– Да, верно, – слишком уж пылко вклинилась Ева, и Реми легонько ткнул ее в бок.

– Что ж, боюсь, что это недоразумение больше меня не касается, – заявил офицер и повернул журнал к Еве и Реми. Он провел своим мясистым пальцем по графе под номером тридцать пять, где было аккуратно написано имя «Лео Траубе», а также указаны его возраст – пятьдесят два года – и адрес на улице Эльзевир, где Ева прожила всю свою жизнь. – Его переправили.

– Переправили? – спросила Ева.

Глаза офицера были совершенно пустыми. Он кивнул и провел пальцем дальше. Ева наклонилась поближе. Под датой его ареста – 16 июля 1942 года – была еще одна запись: «Эшелон 7, 19 июля».

Окончательно сбитая с толку, Ева подняла глаза и заметила, что офицер смотрел прямо на нее.

– Это было два дня назад. Девятнадцатого июля. Что это значит?

– Что он был отправлен из Дранси эшелоном номер семь, – бесстрастным голосом ответил офицер.

Реми подвинулся чуть ближе к Еве и провел рукой по ее спине, но ее, похолодевшую с ног до головы, уже ничто не могло утешить.

– И куда направился этот эшелон? – прошептала Ева.

– В Освенцим.

Ева молча уставилась на него, перед глазами у нее все закружилось. Она слышала, как сидевший рядом Реми что-то говорил, его голос был спокойным, но шум в ушах заглушал его слова.

– Освенцим? – прошелестела она. Ева слышала об этом месте; до нее доходили слухи, что немцы отправляли туда евреев, где те работали, пока не умирали, – тогда она в это не верила. Теперь поверила.

Офицер внимательно посмотрел на нее:

– Это трудовой лагерь к западу от Кракова. Если родители вашего сотрудника эмигрировали из Польши, значит, там он будет как дома, правда? – наконец улыбнулся он.

– Спасибо, что уделили нам время, – поблагодарил Реми и потащил Еву к дверям. Ее ноги словно налились свинцом. – Пойдемте, – еле слышно шепнул Реми Еве, когда офицер встал со своего места, чтобы открыть перед ними дверь. – Только не здесь. – Обняв Еву, он потащил ее к выходу через ужасающую какофонию отчаяния, разложения и смерти, окружавшую их со всех сторон, мимо страданий и безысходности людей, которые по-прежнему были заточены за колючей проволокой.

И лишь когда они вернулись в машину Брюна и поехали по разбитой снарядами дороге в Париж, Ева наконец-то дала волю слезам. Сначала ее рыдания были тихими, но постепенно превратились, даже для ее собственных ушей, в жуткий нечеловеческий вой.

– Скажи ей, пусть заткнется, – бросил Брюн.

– Нет, – ответил Реми и прижал Еву к себе, подставляя свое плечо, в которое она уткнулась. – Не скажу.

Когда к ней вернулся дар речи, она прошептала хриплым от слез голосом:

– Что мы будем делать? Как освободим его из Освенцима?

Губы Реми слегка коснулись ее лба:

– Боюсь, это невозможно.

Ева закрыла глаза.

– И что же теперь?

– Теперь, – тихо сказал Реми, – будем молиться.

Пока они возвращались в Париж, Евой постепенно овладевал ужас, но вместе с ним просыпалась решимость. Возможно, было уже слишком поздно, чтобы спасти ее отца, но она своими глазами увидела, что происходило с тысячами других евреев. И если она могла хоть чем-то им помочь, она обязана была это сделать.

Глава 12

– Что с ним будет? – Первое, что смогла сказать Ева после больше чем двухчасового молчания. Она знала, что должна задать этот вопрос вслух, хотя боялась услышать ответ. Они ехали в поезде на юг от Парижа, и Ева настолько была поглощена своим горем, что почти не обратила внимания на немецкого солдата, который после посадки целую минуту внимательно изучал ее поддельное удостоверение личности и разрешение на проезд.

– Трудно сказать, – ответил Реми, стараясь не смотреть на нее.

– А вы попробуйте. – Она осознавала, что в ее голосе сквозит холод, но к Реми это не имело никакого отношения. Просто внутри у нее все заледенело.

Реми вздохнул. Поезд был почти пустым, но он все время смотрел по сторонам, проверяя, не подслушивают ли их и не появятся ли в вагоне солдаты.

– Его возраст был указан верно? Пятьдесят два года?

– Да.

– Он здоров?

– Для своих лет – вполне.

– Тогда с Божьей помощью его определят в рабочую бригаду.

– С Божьей помощью?

Реми откашлялся:

– Я слышал, что альтернатива – еще хуже.

Ева смотрела на свои руки. Ее глаза были красными и воспаленными, но она уже выплакала все слезы.

– Спасибо, – сказала она через некоторое время.

– За что? Я ведь подвел вас.

Она покачала головой:

– Вы были честны со мной. Я это ценю. И вы не подвели меня, Реми. Без вас я бы вообще ничего не смогла сделать.

Реми собирался ответить ей – уголок его рта чуть дрогнул, готовясь изогнуться в усмешке, – но, похоже, он передумал, посмотрел в окно, а потом сказал:

– Знаете, у меня ведь тоже был отец. – Он запнулся. – Он умер у меня на руках два года назад.

– Я сочувствую вам, Реми.

Он кивнул.

– А ваша мать? – спросила Ева после паузы.

– Она умерла, когда я был еще ребенком. Так что я теперь совсем один.

Ева положила ладонь на его руку и, подержав ее несколько секунд, убрала.

– По крайней мере, – сказал Реми, поворачиваясь к ней, – у вас все еще есть мать.

– Моя мама. – Ева закрыла глаза. – Боже, как я сообщу ей эту новость?

Татуш был для мамуси всем, и Ева боялась, что это известие сломит ее.

– Постарайтесь отдохнуть, – прошептал через некоторое время Реми. – Я тут за всем прослежу.

Ева слишком устала, чтобы возражать, поэтому просто кивнула и положила голову на плечо Реми. Наконец она уснула, и ей приснился отец, который ехал на поезде на восток навстречу своей неведомой судьбе.

* * *

Без каких-либо сложностей они прошли проверку в Мулене: солдат лишь мельком взглянул на их документы, вернул их и, зевнув, занялся другими пассажирами. Оставшуюся часть пути до Клермон-Феррана они преодолели без приключений. Солнце давно уже село, когда они с Реми вышли из автобуса в Ориньоне и направились к старому каменному дому, где располагался пансион мадам Барбье.

– Приходите завтра в церковь. Мы что-нибудь придумаем, – сказал Реми, а затем взял ее за руку и слегка сжал ее.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что мы будем делать. Как будем сражаться с немцами. Как поможем другим, таким же, как ваш отец. – Прежде чем она успела что-либо ответить, Реми добавил: – А с вашей матерью все будет хорошо. И с вами тоже. – И напоследок он еще раз сжал ее руку.

Ева молча кивнула. Реми отпустил ее руку и ушел, она смотрела ему вслед, пока он не скрылся за углом. А потом, глубоко вздохнув, повернулась и вошла в дом.

Увидев Еву, мадам Барбье, сидевшая за столиком в фойе, подняла голову. Ее брови поползли вверх, а глаза вопросительно уставились на Еву. Девушка лишь слегка качнула головой, и лицо пожилой женщины аж вытянулось от досады.

– Моя дорогая, мне так жаль.

Когда через минуту Ева шагнула в их номер, мать уже встала и сложила перед собой руки, словно в молитве. Она посмотрела сначала на Еву, а потом – на пустое место за ее спиной. И стала мрачнее тучи.

– А отец?.. – спросила мамуся.

– Он… его там уже не было. Прости.

Повисла пауза. Они обе стояли не шелохнувшись. Мамуся все еще смотрела через плечо Евы, словно ждала, что отец преподнесет им сюрприз и неожиданно войдет.

– Мамуся? Ты слышишь меня?

Когда мамуся наконец снова перевела взгляд на Еву, вид у нее был озадаченный.

– Куда… куда его увезли?

– На восток. – Ева глубоко вздохнула. – В трудовой лагерь под названием Освенцим. В Польшу.

– Но этого не может быть! Еще и недели не прошло после его ареста. И мы ведь живем во Франции, Ева. Такого не может случиться во Франции.

– Боюсь, что может. – Всякий раз, когда Ева закрывала глаза, перед ее мысленным взором появлялась толпа людей, которых согнали в Дранси.

– Но мы уехали из Польши. Мы… мы – французы.

– Мы – евреи. – Голос Евы был таким тихим, что она едва слышала себя.

Мать повернулась и подошла к окну. Занавески были задернуты на ночь, но мамуся раздвинула их и посмотрела на длинные тени, которые разукрасили улицы Ориньона. Через несколько минут город должен был погрузиться в непроглядную тьму, и свет из окна их комнаты вызывал бы подозрения. Еве хотелось оттащить мать от окна и плотно его зашторить, но она не могла пошевелиться.

– Где находится восток? – шепотом спросила мамуся, и Ева проследила за ее взглядом из окна. Они стояли спиной к исчезающему за горизонтом солнцу, и небо перед ними уже стало темным, как патока.

– Там, – сказала Ева и кивнула в сторону величественного шпиля церкви Сен-Альбан, который возвышался над зданиями на противоположной стороне улицы.

– Он не вернется, – сказала мамуся, наблюдая за тем, как меркнет свет. – Он умрет там.

– Нет, – возразила Ева. Она вспомнила слова Реми и подумала, не солгал ли он ей. Могут ли отобрать для работ пятидесятидвухлетнего мужчину, или для этого дела возьмут тех, кто моложе и сильнее? Не сказал ли ей Реми то, что она хотела от него услышать? – Нет, – повторила она, уже не веря своим словам. – Татуш сильный. Он вернется.

Мамуся покачала головой. Когда она наконец отвернулась от окна, ее лицо было бледным, а губы сжаты так сильно, что их почти не было видно. – Ты обещала привезти его ко мне.

Вина острой стрелой впилась в сердце Евы.

– Я старалась.

– Ты опоздала.

Ева опустила голову:

– Прости меня.

– Ты подвела его. – Последовала пауза, но продлилась она всего несколько секунд, а затем низкий скорбный вой разорвал тишину. Это был отчаянный крик раненого животного, но исходил он от ее матери, лицо которой исказилось гримасой боли.

– Мамуся! – прошептала Ева и подбежала к ней, но пальцы матери вдруг изогнулись, словно когти, она зарычала и попятилась назад. Вопль становился все громче и громче, и Ева зажала уши, а мамуся упала на колени и зарыдала, закрыв глаза. Ее голос был подобен первобытной песне скорби, он ранил Еву, как острый нож. – Мамуся! – снова попыталась обратиться к ней Ева, но ее мать уже пребывала в своем мире.

Ева не слышала, как вошла мадам Барбье, но внезапно она оказалась рядом и положила свои сильные руки на плечи Евы.

– Пойдемте. Переночуете в фойе, – сказала она твердым и спокойным голосом. – Я позабочусь о вашей матери.

– Но я не могу ее оставить!

Снова раздался вой, оглушительный разрывающий сердце вопль.

– Вы должны. Предоставьте это мне. – Мадам Барбье уже подошла к мамусе и крепко обняла ее. Тело мамуси обмякло, и она позволила мадам Барбье прижать себя к ее пышной груди. – Вы сделали все, что могли, моя дорогая, – пробивался сквозь крики мамуси голос мадам Барбье. – Теперь вам нужно отдохнуть. Ступайте. Я дам вашей матери чего-нибудь успокоительного.

Наконец Ева попятилась и вышла из комнаты. Она знала, что не сможет уснуть, однако все равно расположилась на диване и закрыла глаза, позволяя призракам из Дранси мучить ее в темноте.

На следующее утро Ева проснулась рано от запаха настоящего кофе. Она приоткрыла глаза и на мгновение подумала, что, должно быть, все еще спит. Она не ощущала этого запаха с начала оккупации; кофейные зерна, как и многое другое, исчезли из повседневной жизни. Ева не помнила, как заснула вчера, но чувствовала себя даже отдохнувшей, когда поднялась с дивана и пошла на запах кофе, на кухню. Там мадам Барбье, что-то напевая себе под нос, разливала кофе в белые фарфоровые чашки.

– Доброе утро, – сказала мадам Барбье, не оборачиваясь. – К сожалению, у меня нет молока, зато есть немного сахара, если хотите.

– Но… где вам удалось достать кофе?

– У меня оставалось немного в погребе, сохранила его для особых случаев. – Она наконец-то повернулась к Еве и протянула ей чашку с дымящимся темным напитком. Ева глубоко вдохнула исходивший от него аромат. – Мне кажется, вам с матерью сегодня утром нужно взбодриться.

– Спасибо вам. – Еве показалось, что ее слова звучат как-то неуместно, поэтому она просто стояла с неловким видом, держа в руках чашку.

– Пейте, дитя мое, – сказала мадам Барбье. – Пейте, пока кофе не остыл. – Она подняла свою чашку, словно хотела сказать тост, а потом они с Евой встретились взглядами поверх ободков своих чашек.

– Простите, – сказала Ева, опуская чашку на блюдце и чувствуя, как тепло разливалось по груди, а кофеин побежал по венам. – За прошлый вечер.

– Ну что вы, милая, вам не за что извиняться.

– Но я не знала, как ей помочь.

– Никто этого не знает. Тем более в вашем состоянии.

– Но вы…

– Дала ей пилюлю. Иногда человеку нужно просто поспать. У меня осталось несколько штук с тех времен, когда я потеряла мужа.

Мадам Барбье похлопала ее по плечу и дала вторую чашку, и Ева заметила сострадание в ее глазах, которое тут же растворилось в ней вместе с кофеином.

– Возьмите и отнесите это своей матери. Она уже должна проснуться.

Мадам Барбье оказалась права – когда Ева вошла в комнату, мамуся сидела на кровати. Ее волосы были спутаны, а под глазами полумесяцами черной тоски залегли глубокие тени.

– Мамуся? – осторожно спросила Ева.

– Ева. – Голос мамуси звучал бесстрастно, но глаза ее ожили. Она снова стала похожа на себя прежнюю.

– Мадам Барбье сварила немного кофе. – Ева подошла к ней на несколько шагов и протянула чашку. Мамуся взяла ее, глубоко вдохнула аромат, а затем поставила чашку на прикроватную тумбочку. Ева подошла к кровати и присела на краешек. Она протянула руку и дотронулась до руки мамуси, но та отпрянула, что огорчило Еву.

– Я… прости меня, мамуся. Я так жалею о том, что не смогла сделать большего.

– Ты сделала все, что могла. Я не должна была винить тебя. – Мамуся посмотрела в окно. – Я просто не могу себе представить, что он где-то далеко. В таком ужасном месте. – Ее голос сорвался, и она смахнула слезу. – Что мы будем делать?

– Мы должны выжить, – сказала Ева. – И мы будем ждать его возвращения.

Мамуся вздохнула:

– Ты оптимистка. Как и твой отец. Но смотри, что с ним стало.

– Мамуся…

– Нет, мое солнышко. Я не хочу сейчас слышать слова надежды. Что бы ты ни говорила, это уже ничего не исправит.

Ева опустила глаза. Ее кофе остыл. У нее свело живот от чувства вины, сожаления и от желудочной кислоты.

– Они стирают нас из жизни, а мы им в этом помогаем. – Голос мамуси был по-прежнему бесстрастным, лишенным каких-либо эмоций. – Он же сам открыл им дверь, не так ли? Отец сдался без боя. И посмотри на нас. Мы даже не носим больше его фамилию. Мы расстались с ним меньше недели назад и, выходит, уже отреклись от него?

– Но, мамуся, я…

– Что будет, когда они придут и за нами? И отвезут нас на восток? Кто о нас вспомнит? Кому будет до нас дело? Благодаря тебе от нас не останется даже имен.

У Евы хватило сил лишь помотать головой. Неужели ее мать права? И они исчезнут, как пыль, уносимая ветром с земли? Но как она может этому помешать?

В тот самый момент в ее голове зазвучал голос Реми. «Приходите завтра в церковь. Мы что-нибудь придумаем». Смогут ли они вдвоем действительно оказаться полезными? Ведь ради этого им придется остаться в Ориньоне и не предпринимать попыток перебраться через швейцарскую границу.

А с другой стороны, могла ли она и дальше оставаться в стороне и сидеть сложа руки? Разве не так поступало большинство граждан Франции? Разве не так поступал почти весь мир, пока евреи постепенно вымирали по всей Европе?

– Мамуся, – тихо сказала она, и взгляд матери наконец-то упал на нее. – Мне… мне нужно идти.

– Идти? – Мамуся с удивлением посмотрела на нее: – Куда это?

Ева встала.

– Я хочу помочь в спасении таких, как мы.

– Ева, я здесь не останусь. И ты тоже. Мы уедем отсюда при первой же возможности. – Мамуся нахмурилась, но не стала ее удерживать. – Иди к тем католикам, но к концу дня ты должна попрощаться с ними. Ты будешь большой дурой, если решишь, будто способна что-то изменить.

Выходя из дома, Ева подумала, что, возможно, ее матери было известно нечто такое, чего не знала она. И что действительно уже поздно пытаться кого-либо спасти, и, скорей всего, она ничего не сможет сделать. Но Ева не простила бы себя, если хотя бы не попробовала.

В маленькой библиотеке за алтарем было тепло, но, когда Ева вошла в нее, она отшатнулась от пропитавшего всю комнату солоновато-молочного запаха – жутко резкого и сильного. Реми сидел за столом посередине комнаты, сгорбившись над разложенными перед ним листами бумаги.

– Что это за ужасный запах? – спросила Ева, прикрыв ладонью рот.

Он повернулся к ней. Его правая щека была испачкана чернилами, и Ева с трудом поборола в себе странное желание подойти к Реми и вытереть ему лицо.

– И вам тоже здравствуйте. – Он взял лежавшую рядом тряпку, вытер руки и встал. – Это молочная кислота.

– Молочная кислота?

Он проигнорировал ее вопрос.

– Ева, у вас все хорошо? Как ваша мать восприняла новость?

Ева глубоко вздохнула, чтобы успокоиться, но в этот момент запах показался ей еще отвратительнее, она закашлялась и зажала рот рукой.

– Ничего, вы привыкнете к этому. Но расскажите, как ваша матушка?

– Она безутешна. Сказала, что мне не нужно было идти сюда сегодня утром. Что это ошибка.

– А вы сами как думаете?

– Я… я не знаю, что мне думать.

– Но вы все-таки пришли.

Ева кивнула.

– Да, я здесь. Пока что. – Она снова вздохнула и поморщила нос. – Может, расскажете, для чего вы используете молочную кислоту в библиотеке?

Он улыбнулся:

– После того как умерла моя мать, мне пришлось на некоторое время уехать из Парижа и поселиться на ферме моего дяди в Бретани. Раз в неделю я ходил на близлежащую маслобойню, помогал там. Фермеры, которые продавали нам сливки, иногда жадничали и пытались разбавить их водой. Знаете, для чего на маслобойню приглашают аптекарей и как они проверяют жирность продукта?

– Э-э… Нет. – Ева не понимала, как масло и содержание жира в сливках связаны между собой.

– Мы брали немного сливок у каждого фермера и растворяли в них метиленовую синь. А потом считали, сколько пройдет времени до полного исчезновения цвета. Потому что молочная кислота полностью нейтрализует метиленовую синь.

– Понятно. – Ева почувствовала себя окончательно сбитой с толку.

– Большинство настоящих документов из префектуры заполняются синими чернилами фирмы «Ватерман». Точно такие же используются для печатей. Эти чернила содержат краситель метиленовый синий, поэтому их практически невозможно стереть. Думаю, именно поэтому их и выбрали.

Наконец-то до Евы дошло. Ее глаза расширились от удивления, когда она посмотрела на стол за его спиной. На нем были разложены документы, удостоверяющие личность, и выглядели они так, словно их промокнули мокрой губкой.

– Так вы используете молочную кислоту, чтобы стереть чернила? На настоящих документах?

– Мы занимаемся этим уже несколько месяцев. Неплохо, правда?

– Просто восхитительно, Реми! Но, наверное, на это уходит много времени.

– Нам не всегда удается заполучить бланки. В конце концов, мы нашли сочувствующего нам сотрудника местной префектуры, который снабжает нас материалами. Однако в некоторых случаях все равно проще бывает изменить уже существующий документ.

Ева снова посмотрела на стол.

– И вы хотите, чтобы я тоже участвовала в этом?

– Нет. Если разобраться в химических процессах, то эту работу сможет выполнить любой. Я думаю, отец Клеман считает, что вы сможете воссоздавать документы, которые уже высохли. У вас, очевидно же, есть к этому способности. – Он указал на край стола, где сиротливой стопкой лежало с дюжину документов. – В них нужно внести новые имена и сведения.

– Это я смогу сделать.

– Хорошо. Мне понадобится помощь. Мы уже задолжали несколько сотен таких бумаг.

– Сотен?

Он нахмурился:

– Я один не справляюсь, Ева.

– Возможно, я смогу придумать, как ускорить процесс. – С того момента, когда Ева скрупулезно подделывала документы отца, ее не покидала мысль, что должен быть какой-то способ изготавливать сразу несколько документов одновременно, ведь печати на всех одинаковые. У нее появилась идея, но для того, чтобы выяснить, насколько она выполнима, ей придется еще раз посетить книжный магазин.

– Ева, ценю ваш энтузиазм, но я и так работаю очень быстро – насколько это возможно.

– Я в этом не уверена.

Он посмотрел на нее с обиженным видом:

– Вы делаете такой вывод, исходя из вашего богатого опыта подделки документов? Вы же сами сказали, что пока еще новичок. Ева, не поймите меня превратно, я очень ценю ваше умение рисовать, но тут не художественная школа. Здесь решаются вопросы жизни и смерти.

– Вы думаете, я этого не понимаю?

– Я думаю, что вам удалось добиться успеха в довольно отчаянных обстоятельствах, и теперь вы считаете, что знаете все. Но вспомните, что едва не произошло с вами в поезде, когда вы ехали в Париж. Многих тонкостей вы пока еще не усвоили.

Ева с укором посмотрела на него:

– Ну так научите меня.

Его лицо просветлело. Теперь у него был немного удивленный вид.

– Научить вас? Значит ли это, что вы собираетесь здесь задержаться?

Она поймала себя на мысли, что невольно обнадежила его.

– Пока не знаю. – Ева не стала дожидаться ответа и пошла в церковный зал, чтобы встретиться со священником. Реми последовал за ней. Она скажет отцу Клеману, что у нее есть идея, как ускорить процесс, но она не останется здесь навсегда. Большего Ева не могла им предложить, и ей казалось, что она поступает правильно. – А сейчас не будем терять время, да?