Текст книги "Континентальный роман"

Прежде

Она хотела увидеть Альгамбру.

С этого все и началось. Она сидела за кухонным столом, отец только что умер, и перед ней открывалась ее первая возможность сбежать, обрести свободу. Она смотрела на деньги – почти сорок фунтов, огромная сумма, учитывая все обстоятельства, – и понимала, что ее чувства неправильны. Она должна переживать горе, даже потрясение. Она должна строить планы. Нужно вызвать коронеров, отложить деньги на похороны. Оплатить давно просроченные счета, с которыми уже нельзя затягивать. В этой пачке почти сорок фунтов. Их хватит на все: она могла бы расплатиться с долгами, могла бы устроить отцу достойные похороны – не то чтобы он их заслуживал, – могла бы продолжать жить в том же доме, где провела всю жизнь, продолжать работать в той же прачечной, где работала со школы, когда стало очевидно, что на отцовскую военную пенсию по инвалидности долго они не протянут. Она могла бы так и поступить – если не хотела ничего менять.

Но, конечно, она хотела.

Она всегда этого хотела, но была пленницей в отцовском доме, совсем как героини книг, которые читала в детстве. Она провела столько лет в услужении у мужчины, который никогда не говорил “спасибо”, никогда не улыбался, только принимал как должное то, что ей некуда больше идти, что у нее нет денег, чтобы начать все сначала, что она женщина, а это серьезное препятствие в мире, где заправляют мужчины. И поэтому она отбросила мысли о долге, о чести.

Вместо этого она стала думать об Испании.

Она думала о Мадриде и о том мавританском городе с красными крышами под названием Гранада, о котором когда-то читала в детстве, и когда медленно остывающее тело отца в комнате наверху совсем похолодело, она решила, что хотела бы увидеть этот город, хотела бы пройтись по его мраморным плитам, хотела бы полюбоваться панорамой Сьерра-Невады с одного из его многочисленных балконов.

Неделю назад Луизе исполнилось двадцать восемь, и при мысли, что придется прожить так еще столько же, ей стало дурно. Да, это ужасный поступок, но она ведь ужасный человек, она это знала. И именно поэтому, сидя за столом с выключенным светом, чтобы в этом месяце счет за электричество был хоть чуть-чуть поменьше, она решила, что возьмет деньги, пусть и не имеет права их тратить, и отправится в Гранаду посмотреть Альгамбру.

* * *

Луиза сделала два звонка из телефонной будки, попросив сначала соединить ее с бюро путешествий, чтобы она могла заказать номер в отеле “Альгамбра Палас” в Гранаде. Расточительство, но здесь, на тускло освещенной проселочной дороге, все ощущалось немного сюрреалистичным, несбыточным, так что когда ей наконец ответили, она осмелела от кажущейся невозможности происходящего и попросила забронировать номер на три ночи, хотя изначально собиралась только на одну. Когда у нее спросили имя, она замялась, но потом вспомнила о книге, которую только что читала.

– Виржини, – сказала она. – Виржини Варанс.

Глупо называться чужим именем, особенно таким, которое носит героиня книги, но она сочла, что едва ли кто-нибудь заметит, едва ли полезет проверять. Наверняка люди постоянно заказывают номера в отелях на вымышленные имена. Более того, Луизе казалось, что именно так, скорее всего, и принято поступать в реальном мире, и она трепетала от восторга при мысли, что наконец-то приобщится к этому миру, пусть хоть немного.

Второй звонок она сделала, чтобы взять билет до Мадрида на следующее утро. Она сложила в чемодан, которым ей никогда не доводилось пользоваться, очень мало вещей. Две пары брюк, две блузки, юбку, а также пару чулок, которые ей уже не раз приходилось чинить. В последнюю минуту она добавила один из флакончиков, который давно уже взяла в комнате отца, – почти полный пузырек люминала. Срок годности истек, и Луиза сомневалась, что люминал еще выписывают, но она мучилась бессонницей и время от времени принимала таблетки, чтобы легче засыпать ночью или успокаивать нервы днем. Иногда она выпивала сразу несколько штук, полагая, что они уже старые и не так хорошо действуют. Напоследок она положила в чемодан паспорт и деньги.

На следующий день Луиза села в самолет и полетела через Ла-Манш и через Бискайский залив – все ради того, чтобы постоять в залах дворца тринадцатого века, полюбоваться просторами Сьерра-Невады и почувствовать нечто большее, чем позволяла монотонная тяжесть ее жизни, отягощенной болезнью отца и отсутствием матери. Она запрещала себе думать о том, что будет, когда шиллинги кончатся, когда она истратит все пенсы.

Она разберется с этим позже, сказала себе Луиза.

* * *

В Мадриде Луиза ела gambas[15]15
  Традиционное блюдо испанской кухни – жареные креветки с чесноком.


[Закрыть] и boquerones con anchoas[16]16
  Бокерон и анчоус – одна и та же рыба, отличается только способом приготовления: бокерон маринуют в уксусе, а анчоус солят.


[Закрыть], пила канью и вермут. Она бродила по улицам с непроизносимыми названиями, пока не наткнулась на рынок под открытым небом, где один из продавцов на ломаном английском сообщил ей, что раньше эта улица была залита кровью, потому что по ней везли животных со скотобоен на кожевенные заводы. Он сказал, как рынок называется по-испански, а потом перевел это название на английский – “кровавый след”, – и Луиза поймала себя на том, что не может отвести взгляда от земли под ногами. По вечерам она ходила в одну и ту же таверну, куда когда-то захаживал Хемингуэй.

Таверна была маленькой и темной, и Луиза всегда садилась в дальнем углу с бокалом хереса – единственного напитка, который там подавали, наливая его прямо из деревянных бочек, стоящих за стойкой бара. В те вечера она много смеялась и больше, чем когда-либо, чувствовала себя собой. Придя сюда в третий раз, она заказала графин олоросо[17]17
  Испанский сухой херес.


[Закрыть] и тарелку мохамы[18]18
  Филе вяленого тунца.


[Закрыть], заняла свое уже привычное место, не встречаясь ни с кем взглядом и избегая разговоров даже с официантами, и скормила большую часть алых рыбных полосок коту, который устроился рядом. На ней были новые чулки, которые она перед вылетом купила в “Маркс энд Спенсер” за пять шиллингов шесть пенсов. В конце вечера она поняла, что больше не хочет оставаться одна, и позволила какому-то мужчине увести ее к себе через Латинский квартал, а наутро даже не смогла вспомнить его имя.

Она ушла тихо, дошла пешком до Пласа-Майор, отыскала ресторан на самом краю площади, подальше от более людных заведений, заказала канью и тарелку calamares fritos[19]19
  Жареные кальмары (исп.).


[Закрыть], несмотря на ранний час. Ее губы блестели от жира. В кошельке у нее оставалось восемнадцать фунтов.

На следующий день она села в автобус, направлявшийся на юг.

* * *

Луиза знала, что ее решение забрать деньги и уехать могло показаться другим странным – а то и черствым, – но даже в детстве она не могла заставить себя хотеть того, чего хотели другие, делать то, чего от нее ожидали. Будущее виделось ей приговором, который со временем приведут в исполнение. “Ты слишком много думаешь”, – часто говорила ей мать перед тем, как уехать, бросив мужа и дочь, перед тем, как променять их дороги на неизвестные улицы и округа Парижа. “Ты слишком много думаешь, от этого будет только хуже”.

Луиза могла бы возразить, что ее мать поступила как раз наоборот – придумала, как выбраться из их убогого существования в другую жизнь, – но к тому времени, когда она осознала это противоречие, матери уже несколько лет не было с ними. Луиза часто задавалась вопросом, по-прежнему ли мать, где бы она сейчас ни была, страшно несчастна. Чаще всего она надеялась, что да, но бывали дни, когда она приходила к выводу, что не может ее винить. В конце концов, мать вышла замуж за мужчину, который обещал ей счастливое будущее, но вернулся с войны с искалеченным телом и разумом, так что их жизнь в один момент изменилась до неузнаваемости.

Они лишились возможности куда-то вырваться – на дальние поездки денег больше не хватало. Что же касается вылазок в Лондон на выходные, то отец не любил этот город из-за толп, грязи и копоти. А потом последствия травмы усугубились, ноги отказали окончательно, и он потерял работу. Денег стало еще меньше, а тягот больше. Он запер мать в доме, как в ловушке, и точно так же в конце концов поступил с Луизой. Инвалидное кресло означало, что он зависел от нее, означало, что она не могла и шагу сделать, пока он не разрешит, что вся ее жизнь, все ее существо было поглощено его болью. Так что нет, Луиза не винила мать за уход – она винила ее только за то, что та ушла без нее.

После ее исчезновения Луиза погрузилась в книги, единственное свидетельство существования матери, которую их потрепанные переплеты помнили еще юной. Луиза забивалась в укромный уголок и читала – жадно и восторженно впитывала слова, представляла себе других людей, которые читали те же самые слова, почему-то злилась, что вынуждена делиться с ними этим переживанием, и желала, чтобы оно принадлежало ей и только ей одной. Особенно она любила “Альгамбру” Вашингтона Ирвинга. Она и не знала, что город может околдовать, обворожить, заманить в ловушку, – она никогда такого не испытывала, большую часть жизни мечтая уехать из своей деревни.

Позже она прочитала Франсуазу Саган и пожалела, что не может позволить себе быть воздушным созданием, которое предается фантазиям юности. Вместо того чтобы нежиться на солнышке на юге Франции или бродить по прелестным бульварам Парижа, Луиза сидела у себя в деревне, тайком курила в окно и не видела ничего, кроме бесконечных пустошей в тумане. Возможно, именно поэтому она восхищалась хитроумием Кэти, чувствовала, что понимает Викторию, яростно ненавидела Лиллу и желала, чтобы леди Одли все сошло с рук. Она читала Джин Рис и находила в ее героинях родственные души – это были женщины совсем без денег, зачастую несчастные. Они казались Луизе совершенно живыми и настоящими, и она прекрасно представляла, кто они, эти женщины, которые пойдут на все, чтобы выжить.

Луиза довольно рано решила, что не станет тратить время на робких, краснеющих героинь – таких, какой ей никогда не бывать. Она не могла похвастаться красотой: да, блондинка, но волосы совсем не того оттенка, который можно приобрести в парикмахерской или самостоятельно с помощью краски и которого так стремятся достичь женщины; худощавая, но слишком высокая, выше большинства мальчиков-сверстников. Она была не хрупкой, а сильной и жилистой, ее руки огрубели от того, что она усаживала отца в инвалидное кресло и помогала выбираться из него, мыла полы и посуду и делала все по дому. И это еще до того, как она устроилась в прачечную. В ее гардеробе не было ни кружевных оборок, ни лайковых перчаток на пуговицах, как у героинь романов. Все ее платья или перешли к ней из материнского шкафа, или были кое-как сшиты собственноручно.

И вдобавок – ее лицо. Иногда она подолгу простаивала перед зеркалом, закрывала лицо руками то с одной, то с другой стороны, делила на части. Тогда ей почти удавалось убедить себя, что она красива, но если смотреть на все лицо целиком, в нем было что-то не вполне правильное. Глаза слишком большие, а рот слишком маленький, она часто прикусывает нижнюю губу, когда задумывается, и один из верхних зубов растет куда-то вбок. Вид невинный, как у испуганного животного, думала она и злилась, потому что была совсем не такой.

Луиза смотрела в окно и приказывала себе не думать, чтобы не было хуже, но потом до нее доносился запах овец и свиней и она чувствовала, что в ее сердце одна пустота, – или нет, в нем что-то другое, что-то, что горит и бушует, так что когда она захлопывала окна, руки у нее тряслись. Она ненавидела это место, она ненавидела мужчину, который держал ее здесь, она ненавидела женщину, которая бросила ее. Ее жизнь, ее детство прошли под гнетом ненависти, которая выжгла ее так, что затмила все остальное.

И вот, даром что общество призывало ее презирать всех Бекки Шарп[20]20
  Героиня романа Уильяма Теккерея “Ярмарка тщеславия”.


[Закрыть] – женщин хитрых, безжалостных и, как правило, очень умных, – Луиза хотела подражать им, вкусить хотя бы толику их свободы, даже если это сулило такую же трагическую судьбу. Оно бы стоило того, думала она, пусть ощутить свободу получилось бы только на краткий сияющий миг. Вряд ли это хуже, чем сидеть взаперти в грязном доме, пропахшем смертью. Луиза знала, что она отвратительна, но в конце концов поняла, что ничего не может с этим поделать – да и не хочет, если это означает другую жизнь.

* * *

В свой первый день в Гранаде Луиза гуляла по Альбайсину, по узким улочкам старого арабского квартала, и ее ноги с непривычки ныли от усталости. Она поднялась по крутому склону к церкви Сан-Николас, полюбовалась на Альгамбру, виднеющуюся вдалеке. Было тепло, явно намного теплее, чем в Англии, несмотря на то что уже наступил октябрь, и она чувствовала, как горят щеки. Внизу, на Каррера-дель-Дарро, она забрела в пару-тройку магазинов, поддавшись на зазывания неуемных продавцов, но только улыбалась и кивала при виде разноцветных ковриков, пуфов, до сих пор источающих острый и тяжелый запах кожи, и фонарей, которые отбрасывали головокружительные узоры света на белые стены. Она ничего не купила. Вместо этого она смотрела на Альгамбру, которая теперь возвышалась над ней, как великан.

После этого Луиза зашла в крошечный бар на Калле-Навас. Она заказала канью, и к ней подали маленькое блюдо – что-то жареное и золотистое, масляное и бугристое. Cazón[21]21
  Маленькая, или суповая, акула (исп.).


[Закрыть], сказал ей официант, когда она попыталась спросить по-французски, хотя он знал всего несколько слов и отвечал в основном по-испански. Она заказала большую тарелку для одной себя и съела все у стойки бара. Облизнула губы, ощущая горечь пива и соль рыбы.

На второй день она отправилась в район Сакромонте, хотя консьерж слегка встревожился, когда узнал о ее намерениях. Молодой женщине не стоит идти одной, уверял он. В пещерах полно цыган. Она поблагодарила его за совет и спросила, как туда добраться. Подъем к пещерам оказался утомительнее, чем ее прогулки накануне. Она встретила на пути туристов – они сказали ей, что это пустая трата времени, кривились и отказывались делиться впечатлениями, – но в основном видела только жителей пещер, которые несли ведра, вели ослов, нагруженных товарами. Луиза подумала, что больше всего пещеры похожи на милые деревенские домики. Дорога была пыльной, стояла жара, и Луиза не раз останавливалась, чтобы вытереть пот со лба.

Во время одной из таких остановок она заметила женщину моложе себя, застенчиво выглядывающую из-за двери одной из пещер. Луиза подняла руку в знак приветствия, та ответила приглашающим жестом и тут же исчезла в проеме. Луиза неуверенно осмотрелась – она боялась, что это может оказаться ловушкой, – но, не обнаружив ничего подозрительного и мечтая куда-нибудь спрятаться от солнца, решила последовать за женщиной.

Внутри Луиза сощурилась, привыкая к темноте. Здесь не было окон, лишь с потолка свисало несколько лампочек. Когда глаза приспособились, обстановка жилища ее удивила. Это была пещера – что было очевидно по наклону потолка, по бугристости стен, – но в то же время это был настоящий дом. Выложенные плиткой полы, мебель, скудная, но прочная, и медные кастрюли, висевшие на стенах. Луиза поняла, что стоит в кухне. Девушка, которая пригласила ее войти, сидела за столиком рядом с другой женщиной, намного старше, одетой в черное. Она снова махнула Луизе, показывая, что ей нужно сесть.

Старуха взяла Луизу за руку.

Так вот оно что, подумала Луиза. Гадалка-мошенница. Она слегка пожала плечами и откинулась на спинку стула. Бывают и худшие способы скоротать время. Она только надеялась, что старуха не потребует слишком много, – ее, вероятно, разочарует скромная сумма, которую может предложить Луиза.

Однако всего через пару минут старуха покачала головой и оттолкнула ее руку.

Луиза нахмурилась, глядя на собственную ладонь, как будто там действительно можно было найти какой-то ответ.

– В чем дело? – спросила она ту, которая моложе.

Старуха что-то сказала, но Луиза не поняла; она только переводила взгляд с одной женщины на другую, пытаясь уловить смысл слов.

– Nada, – сказала девушка.

– Nada? – повторила Луиза.

Та кивнула.

– Она говорит, nada. Она ничего не видит.

– Совсем ничего? – разочарованно спросила Луиза.

Она достала несколько песет и положила на стол, рассудив, что уж за деньги получит хоть что-то, хотя бы пару-тройку пустых предсказаний. Но старуха покачала головой и, словно прочитав мысли Луизы, подтолкнула деньги к ней обратно.

Луиза ушла смущенная. Выйдя на улицу, она поняла, что у нее больше нет желания лезть выше. Во рту слиплось, и ужасно хотелось выпить чего-нибудь холодного. Путь вниз был легче, но казался длиннее. Она обрадовалась, когда вернулась в Альбайсин, и направилась в ближайшее кафе. Допивая канью, она старалась не вспоминать лицо старухи, когда та произнесла это слово. Ничего. Она заказала второй стакан, а потом и третий. Она делала вид, что не замечает взгляды мужчины, сидевшего в углу бара. В тот вечер ей хотелось побыть одной.

На следующий день Луиза никуда не пошла. Она чувствовала себя уставшей и одинокой, и ей казалось, что она простыла. Она заказала коньяк и провела вечер в ванне (где, правда, было не очень много горячей воды), думая о завтрашнем дне. Как только счет за отель будет оплачен, у нее останется всего два фунта, несколько шиллингов и горстка песет. После отъезда из Англии она тратила деньги направо и налево – и наслаждалась каждой минутой. Она ни о чем не жалела.

Луиза стояла у окна, глядя на Альгамбру, на тень, которой та укрывала город, и гадала, не делает ли кто-нибудь еще то же самое. Казалось невероятным, что к этому пейзажу можно остаться равнодушным, – но ведь она ничего не знала о других людях, других жизнях. Только о своей собственной. Луиза ни капли не сомневалась, что могла бы провести остаток жизни, любуясь Альгамброй, и была бы счастлива.

Утром она старалась не думать о деньгах, которые у нее остались, и о том, что это значит. Она понимала, что для этого еще будет время, но сейчас, в этот момент, ей хотелось думать только о том, что привело ее сюда, за сотни миль от дома, что занимало ее мысли в тот вечер, когда умер отец. И вот Луиза поехала посмотреть Альгамбру, о которой мечтала большую часть жизни и которая всегда казалась ей недосягаемой и очень далекой, – так же далека от мира была она сама, прозябая за стеной болезни и бедности. Она поехала посмотреть Альгамбру, чтобы узнать, что вдохновило Ирвинга, чью книгу она прочитала, но так до конца и не поняла.

Она поехала посмотреть Альгамбру – и все изменилось.

* * *

Странствие Луизы началось рано, до восхода солнца. Она выселилась из отеля, оплатила счет – прикинув, что песет как раз хватит на café con leche[22]22
  Кофе с молоком (исп.).


[Закрыть] и mollete[23]23
  Традиционная для Андалузии лепешка.


[Закрыть], – и с чемоданом в руке двинулась в сторону Альгамбры. От отеля было совсем недалеко, и поэтому она шла пешком. На Куэста-дель-Реалехо на холме Сабика она на минуту остановилась, уверенная, что сзади послышались звуки Альбайсина – бренчание гитар, ритмичные хлопки, взрывы смеха, свидетельствующие о том, что для некоторых ночь еще не закончилась.

Луиза зашагала дальше, в рощу, под вязы и тополя. Темнота ее не смущала, потому что она боялась совсем других вещей. Подъем был коротким, но крутым, и, добравшись до вершины, она запыхалась. Это заняло больше времени, чем она ожидала, и солнце уже начало всходить. Она поставила чемодан на землю и остановилась, наблюдая, как бледное золото окутывает хребты Сьерра-Невады и охристо-красные черепичные крыши города внизу. Она пожалела, что у нее нет фотокамеры, чтобы запечатлеть эту картину, но знала, что не смогла бы себе ее позволить, не говоря уже о цене пленки. Да и все равно это было бы уже не то, подумала она, поднимая чемодан.

Воспоминания – это всегда уже не то.

У входа Луиза взглянула на карту обширной территории крепости, которую набросал для нее служащий отеля. Ее прежде всего интересовали дворцы Насридов, и служащий приложил все усилия, чтобы вспомнить, где они расположены. Она свернула налево, в направлении, указанном на карте, надеясь, что память его не подвела.

Она могла бы и не беспокоиться, потому что через несколько минут оказалась у Дворца Комарес, где с благоговением осмотрела деревянные карнизы, резные потолки и геометрические узоры. В Патио-де-лос-Арраянес она постояла под открытым небом, бросая долгие восхищенные взгляды на пруд, на золотистые, оранжевые и красные отблески на его поверхности. Пройдя вдоль пруда, она заглянула в одну из арок, мельком увидела хаммам и световые фонари – вырезанные в потолке геометрические фигуры, сквозь которые проходили лучи света. Ничего настолько величественного она даже не осмеливалась представить. Она продолжила путь вокруг пруда и вошла в Сала-де-ла-Барка, через которую можно было попасть в Салон-дель-Троно.

Луиза долго стояла в этой странной кубовидной комнате, уставившись в потолок. Она знала, что он изображает небеса. Или, скорее, семь небес, семь ступеней перед последним небом, восьмым, на которое, как она знала, ей никогда не позволят взойти, потому что она не принадлежит к этой вере – да и вообще ни к какой вере, если уж на то пошло, – а еще из-за того, что она сделала. И все же, думала она, примерно таким она могла бы представить себе царство небесное, если бы верила в него. Сложное сочетание геометрически правильных отверстий, вырезанных так, чтобы напоминать звезды, чтобы создавалось впечатление, будто смотришь в широкое бескрайнее небо. Она почувствовала, как что-то шевельнулось внутри, как перехватило горло.

Она поискала глазами выход.

“Не думай, будет только хуже”. Эти слова эхом отдавались у нее в голове, и она ускорила шаг, не вполне понимая, куда идет. “Не думай”. Она слышала это в детстве каждый раз, когда выглядывала из окна и устремляла взгляд за горизонт. Она подняла глаза, увидела, что пошла в направлении Торре-де-лос-Пикос, толкнула дверь слева от себя и оказалась в каком-то коридоре. Высокие стены по обе стороны поймали ее в западню, ослепили. “Не думай”. Слова, которые формировали ее жизнь годами, так что она слышала их до сих пор; слова матери, голос матери, доносившийся через столько лет и миль. Она толкнула еще одну дверь и оказалась на окраине древнего города, в Хенералифе. Она сделала глубокий вдох, дрожью пробежавший по телу, и направилась дальше, в сады, в Патио-де-ла-Асекия. В открытом дворике она увидела канал, проходивший посередине, и сад, окружавший его с обеих сторон, и ее снова охватило это чувство.

Больно осознавать, что ни Ирвинг, ни другие писатели не преувеличивали, подумала она. Может, лучше было бы не знать, проще было бы вообще никогда ничего не видеть. Жить дальше, веря, что это всего лишь вымысел. Но стоило ей узнать, что все здесь настоящее, что она может протянуть руку и прикоснуться к тому, о чем читала, таким все было осязаемым, – как в ней что-то пробудилось, и она обнаружила, что хочет большего, хотя прекрасно понимала, что это невозможно.

И тогда она закричала. Она кричала, как кричит ребенок, когда бьется в истерике, услышав, что не может получить желаемого. Она кричала, меньше всего ожидая от себя, что способна издать такой звук с такой силой, чувствуя, как он прокатывается по всему телу. Она кричала, задыхаясь от ярости, которую сдерживала все эти годы, пока ее голос не ослабел, не стал хриплым и сдавленным, и тогда уже не осталось ничего, вообще никаких звуков, кроме ее дыхания, сбивчивого и тяжелого, потому что ей не хватало воздуха. Она уронила чемодан и почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Положила одну руку на грудь, другую на живот, заставляя себя дышать, – нет, она понимала, что дело не в этом, а как раз таки в том, что она дышит слишком часто. Она сделала медленный вдох, заставила свое тело перестать трястись, а руки – перестать дрожать.

Именно тогда ее внимание привлекло какое-то движение в нише наверху. Чья-то тень, подумала она, а значит, кто-то за ней наблюдает. Она шагнула было вперед – что она собиралась сделать, она не знала, – но ее остановил шелест ткани, отчетливый звук, выдающий чье-то присутствие в саду.

Это была женщина, которая шла через двор, цокая по плитке каблуками туфель-лодочек. Их разделял канал – всего несколько ярдов, хотя этого было достаточно, чтобы женщина не могла увидеть Луизу за пышной листвой. Вдобавок удобная позиция дала Луизе возможность в деталях разглядеть, что произошло дальше: из сумки женщины на плитку необъяснимым образом начали выпадать пачки денег, одна за другой; некоторые из них рассыпались, и отдельные купюры спорхнули на землю, как листья с деревьев осенним днем. У Луизы сжалось горло. Ей казалось, что она не может дышать, что воздух раскалился и стал слишком густым, волосы липли к шее.

Луиза была уверена, что женщина вернется, осознав свою оплошность. Но та не вернулась – не посмотрела назад, не замедлила шаг, вообще ничего не сделала и продолжала идти торопливой походкой из одного конца сада в другой, пока не нырнула в соседнее здание, где ее поглотила темнота. В саду воцарилась тишина, как будто все замерло ради этого единственного, неповторимого момента.

Сначала Луиза двигалась медленно. Она пошла вдоль стены к Асекия-Реаль, к мостику в центре, который соединял обе стороны сада. Остановилась, глядя на рассыпанные деньги. Это были не песеты, к которым она уже привыкла, – нет, это были фунты стерлингов крупными купюрами. Десятки, двадцатки, даже несколько штук по пятьдесят фунтов. Луиза в жизни не держала в руках таких денег. У нее перехватило дыхание. Она наклонилась, чтобы сгрести деньги в кучу, касаясь теплой плитки.

Она хотела увидеть Альгамбру. С этого все началось, и вот теперь она стояла в Испании, в Гранаде, в Альгамбре, во дворце Хенералифе, – где-то позади тихо журчал фонтан, в сухом летнем воздухе Андалусии висел густой запах роз, – сжимая в руках пачки денег, общая сумма которых составляла больше, чем она могла себе представить.

Луиза помедлила и потерла большим пальцем одну из купюр, чтобы убедиться, что та настоящая, что все это происходит на самом деле. Она знала, что должна отдать деньги либо этой женщине, либо в ближайшее отделение полиции. Они не принадлежали ей. Но в то же время она понимала, что не сможет этого сделать. Что не будет это делать. Что она возьмет деньги, и плевать, хорошо это или нет. Ей не нужно было пересчитывать стопку, чтобы понять, что это означает: годы беззаботной жизни. Даже больше, если распорядиться деньгами умно, – а Луиза знала, что уж ей-то ума не занимать.

И, кроме того, она не могла вернуться в Англию – не после того, что она сделала.

И поэтому она не позволила себе задумываться о том, кому принадлежат эти деньги или почему их бросил здесь именно этот человек и именно таким образом. Она была напугана, сердце гулко билось – возможно, это было предупреждение, но она отмахнулась от него, собралась с духом и зашагала вперед.

Она еще раз пересекла Асекия-Реаль и начала складывать деньги в чемодан. В этот момент ей показалось, что она слышит голос матери, но на сей раз она не стала его слушать. Хватит уже не думать, сказала она себе, хватит не хотеть – потому что это, в конце концов, одно и то же. “Не думай”, – говорила ей мать, потому что знала, как опасно хотеть несбыточного. Но теперь…

Луиза закрыла чемодан, сделала шаг вперед и начала думать.

* * *

На автовокзале она нашла общественный туалет, заперлась внутри и пересчитала деньги. Пять тысяч фунтов. Целое состояние. Сердце бешено заколотилось, голова закружилась, в ушах зазвенело. Пять тысяч фунтов. Она представила, что на это можно купить, что она могла бы позволить себе с такой суммой. Дом в Англии обошелся бы в две тысячи, хотя не то чтобы она мечтала туда вернуться и не то чтобы могла. Тем не менее она ощутила прежде неведомое ей удовлетворение, когда осознала, что это осуществимо. Что она могла бы купить дом, автомобиль, завести телефон – да хоть бы и два, если бы захотела, – и даже взять напрокат телевизор. И после этого у нее все равно остались бы деньги. И немало. Достаточно, чтобы было время подумать и решить, как она хочет провести всю оставшуюся жизнь.

Но она не вернется – это невозможно. Дома ее ждет слишком много вопросов, слишком много обвинений – и, кроме того, она не хотела возвращаться, она уже приняла решение, что ноги ее не будет в том месте, где она так долго была несчастна. Нет, единственное, что сейчас можно сделать, – это выбраться из Испании и скрыться где-то в глубине Европы, пока ее не начали искать. Пять тысяч фунтов. С такой суммой она могла бы поехать куда угодно, могла бы начать все сначала в новом месте под новым именем. И она знала, что чем дальше уедет, тем выгоднее для нее. Трясущимися руками Луиза сложила деньги обратно в чемодан, отперла дверь и решила купить себе что-нибудь выпить, чтобы успокоить нервы. А потом она придумает, что делать, куда ехать. Пять тысяч фунтов. Слишком много, чтобы никто их не хватился. Ей нужно выбраться незамеченной, пока за ней не пришли.

* * *

Надо было обменять часть фунтов на песеты.

Того, что осталось от ее собственных денег, почти ни на что не хватало, не говоря уже о билете в другую страну. И, кроме того, песеты было бы неплохо иметь под рукой на те несколько часов, которые она еще пробудет в Испании. Она не станет менять пятидесятифунтовые банкноты, это навлечет на нее слишком много подозрений. Но десятифунтовая не должна вызвать вопросов, и ее будет достаточно, более чем достаточно, чтобы поесть, купить что-нибудь выпить и пару-тройку билетов на автобус, или сколько там пересадок потребуется, чтобы выехать из страны.

Луиза уже решила, что автобус будет для нее самым надежным вариантом. Он будет, конечно, еще и самым долгим и неудобным, но зато там почти наверняка не проверят ее паспорт и не перетряхнут ее багаж. А в аэропорту с большой вероятностью кто-нибудь заметит деньги и начнет задавать вопросы, на которые она не сможет ответить. Даже ехать на поезде казалось слишком рискованным. Она знала, что главное сейчас – уехать из Испании, и тогда она сможет заново обдумать свои возможности. Это окупит все неудобства, сказала она себе.

В главном зале Луиза нашла банк. Цокая каблуками по плитке – этот звук напомнил ей о другой женщине, заставил задуматься, обнаружила ли та пропажу денег, и если да, то что будет делать, – она подошла к стойке.

– Dinero, cambio?[24]24
  Деньги, обмен? (исп.)


[Закрыть] – спросила она, не зная, имеют ли эти слова какой-то смысл. Она достала десятифунтовую банкноту, которую положила в карман, когда была в туалете.

Человек за стойкой потянулся за деньгами.

– Ciertamente[25]25
  Конечно (исп.).


[Закрыть], – сказал он, оглянувшись на табло с цифрами обменного курса.

Луиза затаила дыхание. Всего через несколько минут она получила за свои десять фунтов стерлингов тысячу шестьсот песет в виде целого вороха купюр и кучки монет разного размера. Она кивнула, быстро пробормотала gracias и пошла искать кафе. Ее трясло. Нужно присесть, передохнуть минуту-другую, сообразить, что делать дальше. Ее мысли безостановочно метались с того момента, как она застыла в садах Альгамбры, сжимая в руках ворох купюр. Ей до сих пор казалось невероятным, что все это случилось на самом деле, что деньги, которые она спрятала в чемодане, не бесполезные бумажки, – но ведь кассир в банке обменял их, превратил фунты в песеты, не сказав ни единого слова. Он бы не сделал этого, если бы с купюрами что-то было не так, если бы они были фальшивыми.