Текст книги "Кубинские сновидения"

Кристина Гарсия
Кубинские сновидения

Посвящается моей бабушке и Скотту

* * *

Эти случайные наслоения

Имеют сходство с тропиками…

Уоллес Стивенс

Обыкновенные соблазны (1972)

Синева океана

Селия дель Пино сидит с биноклем в руках на подвесной плетеной скамье, охраняя северное побережье Кубы. На ней лучшее повседневное платье, в ушах серьги с жемчугом. Она методично изучает ночное небо в поисках противника, затем скрупулезно исследует океан, помутневший от слишком ранних для апреля дождей, льющих вот уже девять дней подряд. Ни следа гусано,[1]1
  Gusano – кубинский контрреволюционер (исп.). (Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть] предателей. Селию переполняет гордость. Окружной комитет выбрал ее кирпичный домик у моря в качестве главного наблюдательного поста Санта-Тереса-дель-Map. Co своего порога Селия может предотвратить новое вторжение в залив Кочинос. Ее примут во дворце, духовой оркестр исполнит для нее серенаду, и сам Вождь будет обольщать ее на красном бархатном диване.

Селия кладет бинокль на колени, чтобы отдохнуть, и трет глаза одеревенелыми пальцами. Ее дряблый подбородок трясется. Глаза болят от сладкого запаха гардений и соленого морского воздуха. Через час или два вернутся рыбаки с пустыми сетями. Янки, по слухам, окружили остров ядерной отравой, чтобы уморить народ голодом и спровоцировать контрреволюцию. Они сбросят бактериологические бомбы, чтобы уничтожить поля сахарного тростника, отравить реки, ослепить лошадей и свиней. Селия изучает кокосовые пальмы, тянущиеся вдоль берега. Что, если с них посылаются сигналы невидимому врагу?

Диктор объявил по радио очередное предупреждение о возможном нападении и передал запись специального обращения Вождя: «Одиннадцать лет назад, компаньерос,[2]2
  Compafieros – товарищи (исп.).


[Закрыть] вы дали отпор американским агрессорам. Сейчас каждый из вас должен снова встать на защиту нашего будущего. Без вашей поддержки, компаньерос, без ваших жертв не будет никакой революции».

Селия тянется к плетеной соломенной сумочке за яркой губной помадой, затем карандашом для бровей подводит родинку над губой. Ее влажные поседевшие волосы затянуты в узел на затылке, у самой шеи. Селия когда-то играла на пианино и все еще упражняет пальцы, безотчетно растягивая их, словно пытаясь взять октаву на воображаемой клавиатуре. К яркому платью она надела лакированные туфли-лодочки.

В дверях появляется заспанный внук в мятой пижаме. Селия несет Иванито мимо софы, покрытой старой линялой мантильей, мимо побелевшего от сырости орехового пианино, мимо старого обшарпанного обеденного стола. От гарнитура осталось только семь стульев. Муж сломал один о спину Уго Вильяверде, бывшего зятя, и не смог починить – стул разбился в щепки. Она укладывает внука на свою кровать под потертое шерстяное одеяло и целует его в закрытые глаза.

Селия возвращается на свой пост и поудобнее устраивается с биноклем. Руки у нее болят. В отдалении виднеются три рыбачьи лодки – «Нинья», «Пинта» и «Санта Мария». Она помнит, как нараспев повторяла их имена.[3]3
  Такие же названия носили каравеллы, на которых Христофор Колумб в 1492 году открыл Америку.


[Закрыть] Селия, глядя в бинокль, ведет его слева направо, а затем нацеливает прямо на горизонт.

У дальнего края неба, там, где возникает дневной свет, прорывается плотное сияние, похожее на вспышку. По мере приближения оно слабеет, приобретая в небе некую форму. Из света возникает ее муж и, шагая по воде, направляется к ней. Ростом он выше пальм, на нем белый летний костюм и панама. Он не торопится. Селии кажется, что он вот-вот выхватит из-за спины букет чайных роз, как делал всегда, возвращаясь из поездок по дальним провинциям. Или протянет ей огромную взбивалку для яиц, завернутую в коричневую бумагу, а почему именно взбивалку, она и сама не знает. Но муж идет с пустыми руками.

Он останавливается у кромки воды, улыбается почти робко, словно боится нарушить ее покой, и протягивает к ней огромную руку. Его голубые глаза ослепительно сверкают. От его пальцев расходятся лучи, пять ярких голубых полос. Они высвечивают раковины и спящих чаек на побережье, затем фокусируются на ней. Крыльцо становится синим, ультрафиолетовым. Руки у нее тоже синие. Селия, прищурившись, смотрит сквозь поток света, который ослепляет ее, так что ей не видно пальм на берегу.

Муж старательно двигает огромными губами, но она ничего не может разобрать. Его скулы поднимаются и опускаются при каждом слове все быстрее, и Селия чувствует на лице теплое дуновение его дыхания. Затем он исчезает.

Селия бежит на берег в своих почти новых лакированных туфлях. В воздухе застыла струйка табака.

– Хорхе, я не слышу тебя. Не слышу.

Она шагает по берегу, обхватив себя руками. На мокром песке остаются ее едва заметные следы.

Селия нащупывает в кармане пожелтевший листок, снова перечитывает, медленно, слово за словом, как будто плохо видит. Письмо от Хорхе пришло тем утром, словно он предвидел нерегулярную почтовую связь между Соединенными Штатами и Кубой. Селия изумляется тревожному пылу последнего мужниного письма. Кажется, оно написано совсем молодым, более страстным Хорхе, человеком, которого она никогда как следует не знала. Но по почерку, витиеватой скорописи, которой учили в прошлом веке, видно, насколько ухудшилось его здоровье. Когда Хорхе писал свое последнее послание, он, должно быть, знал, что умрет прежде, чем она его получит.

Кажется, прошло так много времени с тех пор, как Хорхе, слабый и сморщенный, в старом инвалидном кресле отправился на самолете в Нью-Йорк. «Мясники и ветеринары! – кричал он, когда его кресло толкали вверх по трапу. – Вот во что теперь превратилась Куба!»

Ее Хорхе не был похож на того гиганта, который шагал по поверхности океана, на того господина, чьи беззвучные слова она не смогла разобрать.

Селия горюет по мужу, и не потому, что он умер, нет, она горюет по его непонятной преданности.

До революции Хорхе находился в отъезде пять недель из шести, продавая электрические щетки и портативные вентиляторы одной американской фирмы. Он хотел быть образцовым кубинцем, чтобы доказать своему начальнику-гринго, что они скроены по одной мерке. В самые жаркие дни, даже в отдаленных деревнях, Хорхе надевал костюм, из-за чего его считали ненормальным. Он носил канотье с широкой черной лентой, с изящной небрежностью надевая его чуть набекрень.

Селия не знает, что хуже – разлука или смерть. Разлука более привычна, слишком привычна, но Селия сомневается, что могла бы примириться с ней, зная, что он уйдет навсегда. Кто бы мог подумать, что жизнь у нее так сложится? Какое стечение обстоятельств привело ее в конечном итоге на этот берег в этот час, совсем одну?

Она размышляет о капризах спорта, случайности, произошедшей с Вождем, который был многообещающим подающим и чуть не сделал бейсбольную карьеру в Америке. Его крученая подача привлекла к нему внимание парней из Высшей лиги, и сенаторы из Вашингтона проявили было заинтересованность в том, чтобы с ним заключили контракт, но передумали. Вождь, обидевшись, вернулся домой, забросил бейсбол и затеял революцию в горах.

Вот почему, думает Селия, ее муж похоронен на чужбине. Вот почему ее дети и внуки стали изгнанниками.

Пилар, старшая ее внучка, пишет ей из Бруклина на испанском, который теперь для нее не родной. Она изъясняется на ломаном языке бывших туристов, которым так не терпелось сесть за игорный стол. Селия боится, что глаза Пилар уже отвыкли от яркого многоцветья тропиков, где один утренний час, напоенный излучаемой солнцем беззаботностью, равен целому месяцу северных дней. Она представляет себе внучку бледной, почти прозрачной, замерзающей и чахнущей без ярких тропических красок.

Селия знает, что Пилар носит комбинезон, как батраки на ферме, и разрисовывает холсты ни на что не похожими кляксами и каракулями. Пилар ведет дневник, пряча его от любопытных глаз матери за подкладкой своего зимнего пальто. В нем она записывает все. Селии это нравится. Она закрывает глаза и говорит с внучкой, воображая, что ее слова, как лучи, пронзают пасмурную ночь.

Снова пошел дождь, теперь уже не так сильно. Перистые листья пальм ведут счет каждой капле. Селия стоит по щиколотку в поднявшейся от прилива воде, слишком теплой для весны. Она наклоняется и снимает туфли, которые от соленой воды сморщились, как ее собственная кожа, побелели и потеряли форму. Она бредет дальше, заходя все глубже в океан. Он тянет ее за платье, словно к подолу подвешены гири. Сжимая туфли, она держит их над поверхностью воды, как будто они могут увести ее отсюда куда-нибудь в другое место.

Она вспоминает, что сказала ей сантера[4]4
  Santera – жрица, хранительница святынь в африканском культе (исп.).


[Закрыть] почти сорок лет назад, когда она решила умереть. «Мисс Селия, у вас на ладони мокрый пейзаж». И правда, она все эти годы прожила у океана, пока не изучила его синеву до малейшего оттенка.

Селия поворачивается и смотрит на берег. На пороге ее дома свет особенно ярок. Плетеная скамья висит на двух ржавых цепях. Подушки так выцвели, что теперь и не подумаешь, что когда-то они были в полоску. Селии кажется, что все эти годы на поливаемых дождями и палимых солнцем подушках сидела другая женщина. Она вспоминает, как приход весны, с порывистыми ветрами и дождями, каждый раз оставлял следы на ее коже.

Они с Хорхе поселились в этом доме весной 1937 года. Муж привез ей ореховое пианино и поставил у полукруглого окна с видом на океан. Он положил на верхнюю крышку ее нотные тетради с воодушевляющими произведениями Рахманинова, Чайковского, а также кое-что из Шопена. «Не давайте ей играть Дебюсси», – слышала она, как доктора предостерегали мужа Они опасались, что тревожная музыка француза толкнет ее на опрометчивые поступки, но Селия спрятала ноты и постоянно играла «Вечер в Гранаде», когда Хорхе бывал в отъезде.

Селия и сейчас слышит эту музыку, которая доносится словно снизу, из глубины. Вода ей уже по горло. Она ложится на спину и плывет, напряженно вслушиваясь в звуки Альгамбры.[5]5
  Альгамбра – дворец и крепость в Гранаде (Испания), построенные маврами между 1238–1358 гг.


[Закрыть] Вот она в цветастой шали ждет у фонтана своего возлюбленного, своего любовника-испанца, который был у нее до Хорхе. Волосы у нее сколоты высоким гребнем. Потом они уединяются на мшистом берегу реки и любят друг друга под чутким тополем. Воздух насыщен жасминовыми, миртовыми и цитрусовыми ароматами.

Холодный ветер отвлекает Селию от грез. Она опускает ноги, но до дна не достает. Руки у нее отяжелели, как пропитанные водой обломки кораблекрушения. Она потеряла туфли. Волна накрывает ее с головой, и Селию вдруг охватывает искушение расслабиться и опуститься на дно. Однако вместо этого она неуклюже, словно перегруженная лодка, плывет к берегу. Селия напряженно смотрит на пальмы, возносящие свои кроны высоко к небу. Электрические сигналы предателей передаются от дерева к дереву. Никто, кроме меня, думает она, не охраняет побережье ночью.

Селия достает из кармана платья письмо Хорхе и держит его на ветру, чтобы просушить. Потом идет назад, к крыльцу, и ждет рыбаков, ждет рассвета.

Фелисия дель Пино, остановившись возле маленького дома у моря, нетерпеливо жмет на клаксон своего «де сото» 1952 года. На голове у нее буйство крошечных розовых бигуди. Сейчас семь сорок три утра. Она проехала семнадцать миль от Гаваны до Санта-Тереса-дель-Мар за тридцать четыре минуты. Фелисия громко зовет мать, перебирается на заднее сиденье и плечом открывает единственную действующую дверцу машины. Затем быстро проходит мимо неуклюжей райской птицы, мимо папайи с созревшими плодами и неловко перепрыгивает сразу через три ступеньки крыльца, теряя босоножку.

– Я уже знаю, – говорит Селия, тихо покачиваясь на подвесной скамье. Фелисия обрушивается к коленям матери, заставляя качели сильно качнуться, стонет и взывает к небесам. – Он был здесь ночью, – добавляет Селия, хватаясь за подлокотники, как будто опасаясь, что качели улетят.

– Кто? – спрашивает Фелисия.

– Твой отец. Он приходил попрощаться.

Фелисия резко прекращает свои стенания и встает. Светло-желтые эластичные шорты собрались складками на ее мясистых бедрах.

– Ты хочешь сказать, что он был недалеко отсюда и даже не зашел? – Она ударяет кулаком в ладонь.

– Фелисия, это был не совсем обычный визит.

– Но он четыре года жил в Нью-Йорке! По крайней мере, мог бы попрощаться со мной и с детьми!

– Что сказала твоя сестра? – спрашивает Селия, не обращая внимания на вспышку дочери.

– Сегодня утром монахини позвонили ей в булочную. Сказали, что папа поднялся в рай на огненных языках. Лурдес очень расстроилась. Она уверена, что он воскрес.

Иванито обхватывает руками полные бедра матери. Фелисия смотрит сверху вниз на сына. Ее лицо светлеет.

– Иванито, твой дедушка сегодня умер. Я знаю, ты его не помнишь, но он очень тебя любил.

– Что это с абуэлой?[6]6
  Abuela – бабушка (исп.).


[Закрыть] – спрашивает Иванито. Фелисия поворачивается к матери и смотрит удивленно, как будто видит ее в первый раз. Морская водоросль обвивает голову Селии, как удавка. Она без обуви, на голубоватой коже – разводы засохшего песка. Ноги холодные и тяжелые, как мрамор.

– Я плавала, – говорит Селия раздраженно.

– В одежде? – Фелисия тянет за мокрый рукав ее платья.

– Да, Фелисия, в одежде, – отвечает Селия тоном, пресекающим любые попытки продолжить разговор на эту тему. – А теперь послушай. Я хочу, чтобы ты послала телеграмму брату.

Селия последний раз разговаривала с сыном четыре года назад, когда советские танки вошли в Прагу. Она заплакала, когда услышала его голос и звуки павшего города Что он делает так далеко от теплых южных морей? Хавьер пишет, что женился на чешке, у него маленькая дочь. Селия не знает, как она будет разговаривать с этой внучкой, – на каком языке объяснить ей, как играть в крикет или как уклониться от твердого носа черепахи.

– Что мне написать? – спрашивает Фелисия у матери.

– Напиши, что отец умер.

* * *

Фелисия забирается на переднее сиденье, кладет руки на руль и пристально смотрит сквозь ветровое стекло. От зеленого капота поднимается жар, напоминая ей океан, каким он был за день до того, как начисто смыл деревянные развалюхи с побережья. Это случилось в 1944 году. Ей было всего шесть лет, брат вообще еще не родился, но она помнит тот день до мельчайших подробностей. Море томно откатилось к горизонту, и воцарилась страшная тишина. Братья Муньос тащили к воде выброшенного на берег дельфина, и роскошные раковины, тысячи раковин, розовато-лиловых внутри, покоились на кладбище морского песка. Фелисия собрала в кучу несколько ведер этих раковин, но выбрала только одну, жемчужную, «испанский веерв стиле барокко», как потом насмешливо называли эту раковину ее поклонники.

Мать поспешно заворачивала в газеты бокалы с позолотой и укладывала их в потертый кожаный чемодан, постоянно прислушиваясь к штормовым предупреждениям по радио. «Говорила тебе: не таскай раковины в дом, – ворчала она, когда Фелисия пришла со своим трофеем. – Они приносят несчастье».

Отец Фелисии находился по делам в провинции Ориенте, когда накатила приливная волна. Он постоянно бывал в отъезде. В тот раз он обещал жене привезти ямайскую служанку с восточного побережья острова, чтобы Селия могла целый день отдыхать на крыльце, как предписывали доктора, и любоваться океаном, находя успокоение в его синеве. Хорхе дель Пино вернулся без служанки, зато привез бейсбольный мяч с автографом для ее сестры Лурдес, которая даже запрыгала от восторга. Фелисия не помнит, чей был автограф на мяче.

Море поглотило больше семидесяти домов на их побережье. Дом семьи дель Пино устоял, потому что был построен из кирпича. Когда они вернулись, он был похож на подводную пещеру, убранную океаном. Засохшие водоросли украшали стены, песок на полу намел причудливые узоры. Фелисия смеялась потом, вспоминая, как мать запрещала ей приносить домой раковины. После той приливной волны они валялись по всему дому.

– Подруга, да ты тут изжаришься! – Эрминия Дельгадо стучит в стекло машины. В руках у нее корзина с неощипанной курицей, четырьмя лимонами и головкой чеснока. – Я собираюсь приготовить фрикасе. Почему ты не приезжала? У тебя что, опять галлюцинации?

Фелисия поднимает глаза и смотрит на свою лучшую подругу. Лицо и плечи у нее лоснятся от жары.

– Отец умер сегодня ночью, а мне через час надо быть на работе. Если я снова опоздаю, меня переведут в мясной магазин. С тех пор как я сожгла голову Грасиеле Морейра, они ищут любой предлог, чтобы меня уволить. Ее свалили на меня. Никто не хотел с ней возиться, потому что у нее не волосы, а туалетная бумага. Я тысячу раз говорила, что ей нельзя делать перманент. Но разве она слушала?

– Лурдес звонила?

– Монахини ей сказали, что это похоже на вознесение, только папа был одет, как на танцы. Потом он показался у матери перед домом и чуть не угробил ее. Сдается мне, что она за ним поплыла в океан. – Фелисия отворачивается. – Даже не попрощался.

В последний раз, когда Фелисия видела отца, он сломал стул о спину ее бывшего мужа Уго. «Если уйдешь с этим сукиным сыном, никогда больше не возвращайся!» – вот что крикнул ей отец, когда они уходили.

– Может быть, его дух все еще на свободе. Ты должна помириться с ним, прежде чем он уйдет с миром. Я позвоню крестной. Сегодня ночью у нас будет моление.

– Не знаю, Эрминия. – Фелисия верит в добрые силы богов, но все еще не может решиться.

– Послушай, даже у мертвого должна быть хоть какая-то надежда. Ты должна очистить свою душу, или он будет преследовать тебя всю жизнь. Он может даже навредить твоим детям. Всего-то маленькое приношение святой Барбаре, – уговаривает Эрминия. – Приезжай к десяти, а об остальном я сама позабочусь.

– Ну ладно. Но, пожалуйста, скажи ей, чтобы в этот раз никаких козлов.

Вечером того же дня Фелисия ведет свою машину по проселочной дороге в нескольких милях от Санта-Тереса-дель-Мар. Передние фары вот уже пять лет как не работают, но она освещает грязную дорогу ручным электрическим фонариком через открытое боковое окно и, въехав во двор, пугает двух индюшек и карликовую обезьянку в бамбуковой клетке. Луч света освещает огромную сейбу толщиной в шесть обычных деревьев. Несколько связанных вместе одинаковых красных платков обвивают ее ствол примерно посередине. Из одного узла выглядывает голова недавно убитого петуха. Раскрытый клюв придает птице вид удивленного негодования.

Из боковой двери убогого домишки выходит Эрминия. На ней светло-желтая кофта и ожерелье, сверкающее, несмотря на отсутствие луны. Полные черные руки сливаются с темнотой.

– Давай быстрее! Крестная ждет!

Фелисия проскальзывает на заднее сиденье и со скрипом открывает дверцу. Листья папоротника и куриные перья касаются ее лодыжек, когда она, осторожно ступая в босоножках без задников, направляется к подруге.

– Рог Dios,[7]7
  Господи (исп.).


[Закрыть] мы ждем тебя больше часа! Почему ты так долго? – Эрминия хватает Фелисию за руку и тянет к двери. – Идем скорее, а то боги рассердятся.

Она ведет Фелисию по душному проходу, освещенному красными витыми свечами на деревянных, закапанных воском столах, стоящих вдоль стены. В конце коридора, в проеме сводчатой двери, свисают гирлянды из раковин и кусочков полированного оникса причудливой формы.

– Bienvenida, hija,[8]8
  Добро пожаловать, дочка (исп.).


[Закрыть] – подзывает ее крестная сиплым голосом, в котором звучат горестные нотки. – Мы ждем тебя.

Она поднимает руки ладонями кверху. Ее лицо под белым тюрбаном блестит от пота. Кружевная блуза почти спадает с плеч, открывая у основания шеи две слившиеся вместе родинки, большие и черные, словно два жука. Бесчисленные, тончайшие газовые юбки окутывают ноги. Она стоит босиком на холодном цементном полу. В комнате с низким потолком и сине-зелеными стенами колышется пламя и курится фимиам сотни свечей.

У задней стены возвышается эбеновая статуя святой Барбары, Черной Королевы. У ее ног сложены яблоки и бананы. Благоухающие жертвоприношения нагромождены у алтарей других святых и божеств: жареная кукуруза, монетки и ароматная сигара для святого Лазаря, исцеляющего от паралича; кокос и горькие семена колы для Обатала, Короля Белого Холста; жареный ямс, пальмовое вино и мешочек с солью для Оггуна, покровителя металлов.

В передней части комнаты Эллегуа, бог перекрестков, обитает в глиняных яйцах, лежащих в девяти грубо слепленных горшках различной величины. На каждом яйце выложены из раковин каури глаза и рот; все они погружены в настойку из трав и святой воды. Четыре коленопреклоненные мулатки в клетчатых юбках и передниках молятся перед богами. Посреди комнаты безмолвно стоит мужчина в накрахмаленной феске, чистокровный африканец племени йоруба.

– Эрминия рассказала нам о твоей дистопии. – Крестная любит красивые слова, хотя не всегда знает, что они означают. Она кладет руку, тяжелую от железных колец с безоаровым камнем, что унизывают ее пальцы, на плечо Фелисии и подталкивает ее к сантеро.[9]9
  Santero – священнослужитель, жрец в африканском культе (исп.).


[Закрыть] – Он проделал к нам долгий путь с юга, от мангровых деревьев. Он очистит тебя от несчастий и принесет тебе и твоему отцу покой, покой, которого у него не было при жизни.

– Эллегуа требует козла, – сказал сантеро, едва двигая губами.

– Ох, нет, никаких козлов! – вскрикивает Фелисия и, повернувшись, укоризненно смотрит на подругу. – Ты ведь обещала!

– Придется согласиться, – говорит Эрминия. – Ты не можешь диктовать условия духам, Фелисия. Эллегуа нужна свежая кровь, чтобы сделать все как надо.

– Мы откроем тебе будущее, hija, вот увидишь, – убеждает ее крестная. – У нас есть связь с силами земли.

Крестная собирает верующих вокруг Фелисии. Они обвивают ее гирляндами бус, гладят лицо и веки ветками розмарина Сантеро возвращается с козлом, у которого морда и уши стянуты веревкой. Фелисия берет разрезанный кокос и поливает соком голову козла, целуя его в уши, а тот тем временем жалобно стонет. Она трется грудью об его морду.

– Коси ику, коси арун, коси арайе, – поют женщины.

Сантеро ведет козла к другим подношениям и быстрым взмахом ножа перерезает ему глотку, направляя струю крови на глиняные яйца. Козел трепещет, затем затихает. Сантеро посыпает его голову солью из коробки, затем льет на жертву мед.

Фелисии дурно от сладковатого запаха крови, свеч и женского пота, она шатается и падает без чувств на теплый от крови пол молельни.