Текст книги "Моя темная королева"

Часть II. Отверженные

Глава 11. Иди через лес

Отверженным может стать любой, кто не найдет своего места среди людей, говорила матушка. Мол, мы сами изгоняем всякого, кто на нас не похож, а потом дивимся его враждебности.

Я долго думала, что мы тоже отверженные, раз живем в лесу. И винила в этом тебя.

Боль в щеке такая, будто ее пропороло насквозь, и кажется, я могу языком изнутри нащупать сделавшее это острое лезвие.

Со стоном переворачиваюсь на спину, поднимаю вялую руку и осторожно касаюсь лица… Раны нет, только мелкие камешки, что намертво впились в кожу. Видимо, я слишком долго лежала на боку. Стряхиваю, отдираю это крошево, затем вынимаю щепки из окровавленных и обожженных ладоней – я до последнего цеплялась за обломки лодки, лишь бы касаться хоть чего-то твердого и знакомого в этом убийственном водовороте.

Одна пережеванная морем дощечка все еще лежит рядом, и когда я с трудом встаю, отряхиваюсь и делаю шаг в сторону, требуются все силы, чтобы не прихватить ее с собой.

Берег залит лунным светом, таким ярким, что от солнечного его отличают лишь холодные серебристые отблески. Огромный голубой шар висит так низко, точно вот-вот окунется в воду. Волны мирно и лениво накатывают на гальку, ветер едва шевелит волосы, корабля на горизонте не видно. Будто я сюда с неба упала и не было окрест острова никакого шторма или же закончился он давным-давно.

Я какое-то время брожу вдоль берега, надеясь отыскать Принца, но не рискуя его окликать, ибо лес, черной стеной вздымающийся к небу буквально в сотне шагов от кромки воды, не внушает доверия. Я кошусь на него беспрестанно и порой не то замечаю, не то выдумываю мелькающие среди необъятных стволов алые огоньки звериных глаз.

Принца здесь нет – уже нет, – зато есть его жилетка. Встреча со штормом ее не пощадила, окончательно истончив и разодрав и без того ветхую ткань. Да и вообще она выглядит так, будто пролежала на прибрежной гальке не один день, омываемая всеми приливами и отливами. Половая тряпка, а не одеяние самого олвитанского принца.

Но одежда лишь метка, главная находка – выложенная поверх нее стрелка из камней. Простое и однозначное послание: Принц был здесь и ушел.

В лес.

И туда же тянется нить моей связи с Кайо, тонкая и дрожащая от долгой разлуки. Похоже, слишком долгой, хотя солнце не успело взойти, а я – проголодаться.

Я стою перед чащей, не решаясь сделать первый шаг, и, кажется, всего на миг прикрываю глаза, но когда открываю их – картина передо мной меняется. Деревья уже не сливаются в сплошную стену, они словно расступились и сплели в вышине вскинутые ветви-руки, образовав бесконечный темный коридор. Лунный свет пробивается сквозь его плетеную крышу и скользит по земле и шершавым стволам серебристыми бликами.

Лес будто распахнул передо мной свою пасть, и в диковинном танце теней мне видится метание сотен душ, сгинувших здесь навеки.

«Беги прочь!» – кричат одни.

«Иди к нам», – шепчут другие.

И я иду. Не потому, что заворожена призрачным зовом, а потому, что затем сюда и прибыла.

Чтобы войти в ощеренную пасть леса отверженных.

Я ни секунды не гадала, как ты умудрилась согнать их всех на один остров, – уверена, тебе достало бы силы и всех людей заточить в такую же клеть, – но теперь задаюсь иными вопросами. Как они уживаются друг с другом? Как поделили между собой один клочок земли? И кто встречает незваных гостей первым?

Торговцы рассказывали, что обычно дожидаются на берегу, а в лес не суются. Вроде как некоторым и любопытно, но кто ж их пустит. Порой приходится стоять по пояс в воде, потому что деревья подступают к самой кромке, оттесняя чужаков обратно в море. Но в конце концов из чащи всегда выныривает какая-нибудь ведьма или ее рогатый-крылатый-уродливый прислужник и приносит нужные травы и зачарованные предметы.

Другие же говаривали, что их будто силой в лес затягивало. И такие, мол, там ужасы водятся, что можно и своим ходом помереть, от разрыва сердца, монстрам даже стараться ни к чему.

А еще есть те, кто и вовсе не вернулся и не сумел ничего рассказать…

– Дурное это место, гиблое, – говорил мне странник, встреченный полгода назад на границе с Лостадой. – Когда эти твари в наших лесах обитали, и то проще было. Прятались они, тряслись за свои шкуры. Изгои, одиночки. А теперь расцвели под крылом Королевы. Игры затеяли.

Я все еще сомневаюсь, что ты даровала отверженным свое покровительство, скорее, как и всех прочих, загнала их под пяту, но в вашу общую любовь к играм верю. И иду по плетеному коридору осторожно, время от времени пытаясь свернуть с отмеченной кем-то неведомым тропы. Только деревья жмутся друг к другу все теснее. Движения я улавливать не успеваю, но вот зазор есть, а в следующий миг, стоит лишь подумать о другом пути, стволы будто срастаются.

Разок застряв между ними и еле высвободив разодранную в кровь ногу, я перестаю пытаться. Бездна с нею, со свободой выбора, главное, что я все отчетливее чувствую Кайо, а значит, иду в верном направлении.

Земля, усыпанная мертвой листвой, гнется, проседает под сапогами, точно перина. На стволах и в жухлой траве то и дело вспыхивают синевой и зеленью панцири ночных жучков, спешащих в свои убежища, подальше от шумной чужачки.

Каждое мое движение и впрямь кажется слишком громким в неестественной тишине леса. Шорох плаща. Прерывистое, будто испуганное дыхание. Скрип сапог. Даже замерев и стараясь не шевелиться, я все равно нарушаю покой острова множеством звуков.

Так почему кроме насекомых и подозрительных лиан, порой уползающих вверх по стволам словно змеи, мне до сих пор никто не встретился? Почему ни один зверь не поспешил на этот невообразимый шум, чтобы поживиться? Где все местные чудовища?

Даже красные огоньки глаз, следившие – или не следившие – за мной на берегу, больше не мелькают за ажурными стенами коридора.

Отчего-то это пугает куда сильнее, чем все байки об отверженных вместе взятые. Я будто провалилась на изнанку мира, мертвую и пустую, и только крепнущая с каждым шагом нить связи с Кайо не дает захлебнуться этой пустотой.

Главное – не бежать…

Оглянувшись, я не вижу воды – коридор извилист, я миновала уже сотню поворотов. И выхода впереди не вижу, если он вообще есть. Не удивлюсь, если лес ведет меня по кругу, а то и по спирали, чтобы измотать, прежде чем позволит наконец узреть свое черное сердце.

Когда ног что-то касается, обжигая мертвецким холодом даже сквозь плотную кожу сапог, я, не сдержавшись, вскрикиваю. Отскакиваю вперед, оборачиваюсь и теперь уже не могу выдавить ни звука через сжавшееся горло. По земле, стенам и ажурному потолку, отсекая безучастный, но хотя бы знакомый лунный свет, на меня надвигается туман. Бледно-алый, как разбавленное вино, он подползает все ближе, медленно, но неотвратимо, искажая все, чего касается, превращая камни и кочки, ветви и стволы в силуэты жутких чудовищ.

Я не жду, когда вернется дар речи, – звать на помощь все равно некого. И встречи с туманом не жду. Разворачиваюсь и со всех ног бегу вперед. По кругу, по спирали, куда угодно, где может найтись хоть какой-то выход.

Кажется, туман тоже больше не мешкает. Краем глаза я вижу, как искривляются в плотной алой дымке деревья слева и справа, и всем нутром чувствую, что только желание поиграть не дает туману укусить меня за пятки. Ребра, враги мои, от быстрого бега точно сжимаются, стремясь выдавить из меня остатки воздуха; я хриплю, уже практически ничего не вижу перед собой от набежавших слез, а потом и вовсе слепну от болезненной, невероятной белой вспышки и… тут же проваливаюсь по самый пояс во что-то холодное, рассыпчатое и хрустящее.

Снег.

Вроде даже настоящий, хотя в последний раз мне приходилось касаться его очень, очень давно.

Он тут же забирается в рукава и прорехи на одежде, льнет к телу, словно замерзший с дороги путник, и, тая, скользит по коже ледяными каплями. Я поднимаю руки повыше, трясу кистями, пытаясь вытряхнуть снег и воду, и оглядываюсь.

Туман рассеялся, очевидно, исполнив роль проводника, а лес снова изменился. Исчезли вьюнки и листва, и голые ветви заиндевевших деревьев теперь пронзают ясное утреннее небо, будто ледяные стрелы. Поляна, на которую я выскочила, похожа на идеально круглый стол, накрытый кипенно-белой скатертью. И, кажется, я первая нарушила ее покой, взрыхлив снег, изуродовав неестественно гладкую, словно рукотворную поверхность.

Я делаю еще один неуклюжий шаг, разгребая снег ладонями и с трудом пробивая путь коленями, и застываю, наконец осознав всю жестокость замысла незримого шутника, что привел меня сюда.

Как же я сразу не увидела?

Впереди уверенным черным мазком на тусклом фоне зимнего леса тянется ввысь хорошо знакомая мне башня.

Глава 12. Черная башня

Я помню, как преподнесла тебе свой первый и последний дар.

То был венок из неувядающих благодаря магии гаултерии[8]8
  Гаультерия, также гаултерия, готьерия, гольтерия (лат. Gaulthéria), – декоративное растение семейства Вересковые, включающее в себя около 170–180 видов, распространенных в Азии, Австралии, Северной и Южной Америке.


[Закрыть] и аконита[9]9
  Аконит (лат. Aconitum) – род ядовитых многолетних травянистых растений семейства Лютиковые с прямыми стеблями и с чередующимися дланевидными листьями. В просторечии именуется также как прострельная трава или прострел-трава.


[Закрыть]. Я представляла, сколь прелестно цветы будут смотреться в твоих дивных волосах, и жаждала твоей улыбки, но увидела лишь мрак, заполнивший любимые глаза.

Когда ты коснулась венка, бутоны осыпались прахом, а гибкие прутья изогнулись, разрослись, погрузились в землю, вспоров ее, точно железные орудия садовника, и сомкнулись вокруг меня нерушимой клетью.

– Все, что ты дашь, – холодно сказала ты, пока я силилась выбраться из ловушки, – рано или поздно обернется против тебя.

И я усвоила этот урок.

Путь до двери кажется бесконечно долгим.

Снег густеет, смыкается вокруг меня, словно зыбучие пески, и с каждым шагом приходится прилагать все больше усилий, а башня меж тем будто и не приближается ни на сажень.

Я стараюсь не думать о времени, но оно немилосердно напоминает о себе болью, усталостью и голодом. И мыслями о том, что все бесполезно, ведь пока я иду – королевства рушатся и восстают из руин, династии меняются, герои и злодеи погибают, и тебя тоже уже наверняка нет в живых.

Тогда зачем все это?

Можно же просто остановиться. Позволить холодной бездне поглотить меня, растворить, вернуть к истокам…

Я так мечтаю об отдыхе, что готова поверить этому мороку, готова сдаться, и лишь дребезжащая от напряжения нить связи с Кайо помогает не забыть о том, кто я и где нахожусь.

Кругом обман. Кто-то привел меня сюда, показал башню, значит, до нее можно и нужно добраться. Или я и вовсе до сих пор лежу без чувств у кромки воды, а все прочее – внушение, видение, сон. Так или иначе, кто-то из отверженных хозяйничает в моей голове, и потворствовать ему я не собираюсь.

– Не дождешься! – кричу в небесный колодец, обрамленный заиндевелыми верхушками деревьев, и наконец обращаюсь к силе.

Она бежит по венам медленно, неохотно, как и моя загустевшая на морозе кровь, но все же приливает к кончикам пальцев и молниями расходится по поляне. Белая корка растрескивается, будто лед под сапогом, а потом снег начинает таять. Пядь за пядью он превращается в воду, которую тут же впитывает измученная земля, и лес вокруг потихоньку просыпается, встряхивается, сбрасывает с ветвей ледяные оковы.

Раз уж это сон – я сама буду выбирать погоду.

Время все еще растянуто, но теперь я хотя бы чувствую его ход. Чувствую, что жива и что каждый шаг по болотисто-вязкой поляне не напрасен. И вскоре нога наконец опускается не в грязь, а на широкую каменную ступеньку, и тело сразу становится легким, будто все эти минуты и вечности кто-то цеплялся за меня, удерживал, но теперь отпустил.

Впрочем, невесомость эта зыбкая, обманчивая. Она длится мгновение и тут же сменяется новым грузом и слабостью. Все затраченные силы сторицей отзываются в костях и мышцах, и посиневшая от мороза кожа горит.

Мокрая, дрожащая, я едва стою перед приоткрытой дверью, что беззвучно покачивается на ветру. В последний раз, когда я видела ее, изнутри валил черный дым, а теперь веет теплом и покоем, фальшиво, но так заманчиво, что я не могу удержаться. Хотя не удержалась бы, даже если б от башни тянуло затхлостью и могильным холодом – и не то чтобы мне предоставили выбор.

Я миную несколько ступенек и открываю дверь.

Воспоминания накатывают сразу, пусть поначалу я не вижу ничего, кроме сплошного мрака. Свет с улицы будто не может сюда прорваться, но вот у дальней стены вспыхивает огонек и разгорается все ярче и ярче, в конце концов превращаясь в уютное пламя очага. На полу, точно волшебный узор, проступает ковер, на стенах – неуклюжие детские рисунки. Кресло-качалка с любимым маминым пледом поскрипывает возле огня, на столике рядом исходит паром травяной отвар, пропитывая терпким запахом всю комнату. И грубая винтовая лестница ритуальной свечой вырывается из самого центра и устремляется ввысь, к вершине башни.

У нас никогда не было такой комнаты, но она будто соткана из лоскутов моих воспоминаний разных лет. Здесь даже есть частичка тебя: костяной гребень для волос, небрежно брошенный прямо на полу, такой ослепительно белый, что не заметить его невозможно. Он буквально светится.

Я жду, что незримый кукловод заставит меня взять его. Нашепчет на ухо, как сильно я этого хочу, жажду – неспроста же он так выделяется на общем фоне. И вот я стою, прислушиваюсь к своим ощущениям и… не испытываю никаких внезапных порывов. Гребень остается просто гребнем. Красивым. Твоим. И совершенно мне не нужным.

Зато голос я все же слышу. Даже голоса. Один – детский, серьезный и точно немного обиженный. Слов не разобрать, но интонации, кажется, вопросительные. А второй… второй я узнала бы в любой день, в любом состоянии, под любыми чарами. Даже полностью оглохнув, я все равно буду слышать его в своей голове, нежный и напевный.

Голос сказок и уроков, голос любви и недовольства. Мамин голос.

Я понимаю, что это по-прежнему воспоминания, вытащенные на свет моим мучителем, но все равно с трудом сдерживаюсь, чтобы не побежать на звук. Вместо этого подхожу к лестнице медленно, с опаской и, задрав голову, прислушиваюсь.

Говорят и впрямь наверху.

Слова становятся отчетливее только на втором витке, а на третьем я различаю уже целые фразы.

– …не потому, что всезнающие, а потому, что о будущем ведают, – говорит мама. – Видят его, как я тебя.

– И менять могут? – спрашивает детский голос.

– Как встретишь ведуна, узнай у него о своем будущем и поменяй все, что не по нраву придется.

Бесконечная спираль лестницы окружена мраком, и в нем же парит одинокая деревянная дверь с облупившейся бирюзовой краской. Именно за ней ведется беседа. И к ней же от ступенек тянется тонкая дощечка, на которую я никак не решаюсь ступить.

– А ведьмы?

– Ведьмы… – В мамином голосе слышится улыбка. – Увы, будущее нам, ведьмам, недоступно. Зато мы чувствуем природу. Каждую травинку в лесу, каждый камешек на дне озерном. Они говорят с нами, помогают чаровать и врачевать. Потому и не живется нам спокойно в городах, слишком там все… мертво.

Я выдыхаю и…

Шаг. Второй. Третий.

Доска скрипит, прогибается, а чернота под ней, безликая, безглазая, кажется живой и алчущей. Ожидающей моего падения.

– Про кого еще вам рассказать?

– Про пастырей! – пищит второй детский голосок, и я едва не срываюсь в пропасть, сбившись с шага.

Это… я. Мой голос. Узнаваемый не разумом, но сердцем. Значит, второй ребенок, постарше, это ты.

Мама смеется.

Я выравниваю дыхание и продолжаю переставлять ноги. Еще немного, совсем чуть-чуть, и пальцы вытянутой руки коснутся шершавой двери.

– Даруя смертным власть над стихиями, боги знали, что свет и тьму нельзя помещать в разные сосуды – настолько крепко они связаны, настолько зависимы друг от друга. И появились в мире маги светотени. Но люди боялись тех, чьи глаза то горели солнцами, то наливались чернотой, поэтому мощью собственного дара маги сумели тьму отделить, но не изничтожить. С тех пор она всегда рядом, в образе зверя или птицы, верная помощница и подруга, а маг при ней – пастырь собственной тьме и тьме в сердцах всего человечества, потому что как никто чувствует зло. Как никто способен ему противостоять.

Я помню это.

Проклятье! Помню каждое слово, хотя сколько мне тогда было? Три? Четыре?

Наконец я стою не на хлипкой дощечке, а на островке неровного, будто изломанного пола и осторожно поворачиваю круглую блестящую ручку. Та легко поддается, дверь открывается даже не со скрипом – с едва слышным перезвоном, но троица в комнате не обращает на него внимания.

Как и на меня, застывшую на пороге.

Девочки лежат в кроватках, а мама сидит на колченогом стуле между ними и поглаживает то золотистую головку, то темноволосую. Рядом со второй, прямо на подушке, укутавшись в собственные крылья, дремлет совсем юный Кайо. Я знаю, что здесь он едва родившийся птенец, даже именем еще не обзавелся, но выглядит довольно крупным.

И мама… мама такая молодая, такая красивая. Темные локоны струятся по плечам, янтарные глаза смеются. В те дни она часто улыбалась, по крайней мере в моей памяти время горестей наступило гораздо позже.

Но более всего меня поражают, конечно, стоящие так близко кроватки. Я почти забыла, что мы и правда жили в одной комнате. Забыла, как по ночам две маленькие девочки тянули друг к другу руки и переплетали пальцы, чтобы вместе противостоять темному и опасному миру сновидений.

– Значит, свет сильнее всех стихий? – с легкой обидой спрашиваешь ты, и длинные золотые косы, лежащие поверх одеяла, встревоженно шевелятся.

Вторая девочка, маленькая я, наблюдает за ними с приоткрытым от восторга ртом.

– Нет слабых и сильных, все вы разные. – Мама склоняется и целует тебя в лоб. – Восточные огневики, южные воздушники, северные водники… и такие как ты, кому подчиняется сама земля. Вас мало, и каждый уникален.

– Я уникальнее, чем она? – Ты киваешь на соседнюю кроватку, и мама чуть сдвигает брови, но тут же снова улыбается:

– Других пастырей я встречала, а магов земли – нет. – Затем встает, еще раз гладит по волосам, целует нас обеих и, распрямившись, хлопает в ладоши.

Комнату заглатывает мрак.

Секунда, две, три – и я не знаю, стою ли еще перед открытой дверью или уже камнем погружаюсь в темные воды. А может, сижу в желудке великана, и чтобы хоть что-то разглядеть, ему надо открыть рот.

В этой мгле нет ни верха, ни низа, и выхода нет, есть только я и… чья-то крошечная ладошка, сжимающая мою руку.

Я вздрагиваю, опускаю взгляд и на удивление вижу.

Вижу светящуюся девочку, трехлетнюю себя, в белой ночной сорочке. Она смотрит на меня, задрав голову, серьезно, внимательно, без тени улыбки, и спрашивает тоненьким голоском:

– Понравилось?

– Что? – отзываюсь я хрипло, тихо, словно любой громкий звук может ее спугнуть.

Хотя, кажется, как раз ее и надо бояться. На моем детском лице переливаются алым чьи-то чужие, нечеловеческие глаза.

– Представление, – пожимает плечом девочка. – Все почти дословно. Она уже тогда жаждала быть уникальной. А чего хотела ты?

– Я?

Единственная буква эхом разносится в темноте: я… я… я… я… Я-а-а…

– Или я. Или мы. Чего мы хотели? Коснуться ее волос? Послушать еще одну сказку? Вместе построить замок из грязи и веток? Глупо. Мелко. – Девочка дергает уголком рта, почти скалится, а заметив мою оторопь, недовольно кривится. – Все святоши такие тугие? Ладно, давай сменим декорации.

После чего стискивает мои пальцы до хруста, до боли такой силы, что глаза застилают слезы, и лишь через несколько мгновений я могу оценить новое окружение.

Точнее, старое, ибо это снова лес. Вроде даже тот самый, что я видела с берега, когда искала Принца. Тот самый, что сплетался вокруг бесконечным коридором и вел меня неведомо куда. Я протягиваю свободную руку, касаюсь влажного мха на коре ближайшего дерева, растираю его на подушечках пальцев.

– Настоящий, настоящий, – ворчит девочка. – Теперь все настоящее. Много удовольствия торчать в твоей пустой голове…

И с меня словно спадают цепи. Я отстраняюсь, выдергиваю руку из ее хватки и призываю в ладонь свет. Пусть не чистый и слишком тусклый, словно что-то здесь мешает ему разгореться в полную силу, но он все еще способен навредить, кем бы ни была эта тварь.

Вот только она, похоже, считает иначе и лишь смеется, заливисто, от души.

– Кто ты? – спрашиваю я, отступая еще на шаг и выставляя руку со световым шаром перед собой.

Тварь чуть успокаивается и глядит на меня, по-птичьи склонив голову набок.

– Кто ты? – повторяю громче, с трудом, по капле, вливая в шар силу.

– Не узнаешь? – ухмыляется девочка с алыми глазами и начинает расти.

За несколько секунд я вижу все этапы своего взросления – от трехлетней розовощекой малышки до себя нынешней, худой, бледной, угловатой, с зачесанными в хвост волосами и в мокрой после морских приключений одежде. Тварь копирует даже царапины на щеке, оставленные то ли щепками, то ли прибрежной галькой. И только глаза остаются чужими, пугающими сильнее, чем все это наколдованное сходство.

– Я – это ты, – отвечает тварь. – Я та, кого ты не сможешь обмануть.