Текст книги "Дневник Л. (1947–1952)"

Маленький город вдалеке трепетал, как сердце, вырванное из горячего тела. Огни, кафе и толпа, которая шла нам навстречу, притягивали каждую клеточку моего тела. На площади устроились ярмарочные артисты, они просто захватили Фулхэм-стрит. Я смотрела на домики, освещенные вольфрамовыми лампами, на манежи, на огромные зеленые и розовые леденцы и группы девчонок и мальчишек, которые кружили вокруг, смеясь. Да, я успела все рассмотреть, несмотря на то, что Гум пытался меня отвлечь, говоря без умолку. Он нахваливал ресторан отеля, спрятанного на окраине города, где нам было бы спокойно. Правда, в его коридорах и даже в номерах воняло мочой и луковым рагу.

Пристроившись у открытых дверей зала, где ужинали престарелые пары и семьи, я вглядываюсь в ночь, выискивая отблески городских огней. Вокруг нас засаленные дома и пустые улицы. Я задыхаюсь. Вселенная сузилась, она проглотила небо, континенты, звезды и всю свою память.

После целого часа ругани и обид Гум наконец-то согласился отвести меня на ярмарку. Одно мороженое и один круг на роликах. Мне пришлось торговаться с ним, чтобы он отошел от края дорожки и в машине дожидался, когда я вернусь. Увольнительная до 11 часов. Ровно до 11, обещаешь? Он постучал пальцем по стеклу своих наручных часов.

Обещаю.

Меня понесло вперед. Какое же это необыкновенное блаженство – находиться среди толпы. Кататься, смеяться. Чувствовать скорость и ветер. Будто бы я нагая, и мир без усилий проникает в меня через поры моей кожи, создавая тысячи мыльных пузырей, которые лопаются внутри меня. Я тонула в свете из тысячи открытых окон. С ума сойти. Я будто парила над собой или была внутри самой себя. Я слышала незаметный поворот колесиков, очень осторожный смех, все музыкальные ноты и поток веселой мелодии из автомата. Не знаю, долго ли я так кружила на роликах, без конца набирая скорость, отданная во власть полета. Я еще никогда не чувствовала себя такой легкой.

Два мальчика уселись на скамейке рядом со мной, пока я переводила дыхание. Один – Мик, а имени второго я не запомнила. Фил, кажется. У них были деньги, и они предложили сходить на автодром. Я ощущала тело Мика совсем рядом с моим, еще более горячее от физических усилий. Это было очень приятно. По дороге к манежу Мик положил свою руку мне на плечо, и мы прокатились два круга. Какие же странные эти люди, которые врезаются друг в друга и смеются. Обожаю. Может, причина в том, что обычно, на улице или в дороге, они избегают друг друга. Никогда не дотрагиваются друг до друга. Во время второго круга Мик уступил мне руль – я умею водить, – и я кричала, как и все, когда кто-то врезался в нашу машинку или когда я гналась за чьей-то. Мик присвистнул и сказал, что я настоящая пацанка. Я чувствовала, как его бедра касаются моих, как они вздрагивают при каждом столкновении. У меня мурашки бежали по коже. Во время третьего круга Гум в своем европейском костюме снова замаячил у края площадки. Он посмотрел на часы и сказал: «Долорес, время идти».

Время идти в кровать, но не спать.

* * *

Вчера вечером, после пяти долгих часов, проведенных в дороге, мы ходили в боулинг в Роббинсвилле, что в Северной Каролине. Три раза у меня выходил страйк, и еще двжды мне удалось сбить десяток кеглей с двух бросков. Было весело. Уморительно видеть Гума настолько неловким с шарами. У него совсем не получалось! Его шар то съезжал вправо, то влево, то Гум щемил себе пальцы. Под конец он стал ломать комедию: изображать потешного господина, который якобы отлично справляется, бросает шар нарочито элегантно, но постоянно мимо. Он так меня насмешил, что я чуть не подавилась хот-догом. И все же: ну какой из него взрослый? Как он может указывать мне, что делать, когда играет так плохо!

* * *

Когда мы вернулись после боулинга, кое-что изменилось: я больше не боюсь. Пока он пыхтит у меня ниже пояса и вздыхает, повторяя «моя Ло», «моя Лолита», я смотрю в потолок. Он, как всегда, хватает мою голову, поворачивает ее к себе, ищет мой взгляд… Попрошайка. Раньше мне было страшно, я находилась в ступоре, не понимала. Кажется, ему это нравилось. Теперь я больше не пытаюсь понять, нечего тут понимать.

Тогда он изучает меня взглядом и ищет, рыщет во мне, пытаясь вырвать эмоцию, удовольствие или боль. Ему бы хотелось проникнуть в меня и сверху, через глаза, через разум, чтобы я сказала «да», «да», чтобы я что-то из себя выдавила. Но нет, я думаю о маме, о нашей жизни до того, как он в ней появился. Я вспоминаю, как танцевала голой у зеркала в своей комнате или у того, что стояло в ванной. Эта девочка стала кем-то другим – картинкой, подружкой, которую я бросила, предала. Но я не могу по-другому.

Он надо мной, опирается на свои толстые напряженные руки, осматривает меня. Я избегаю его взгляда, концентрируя внимание на цепочке, что болтается у него на шее. С нее свисает позолоченный медальон, данный при крещении, на нем – лицо щекастого ангелочка с крылышками.

Ну и шуточки! Его крестили! Когда-то давно, в каком-то захудалом уголке Европы, священник опустил его мягкую детскую головку в святую воду и спросил, хочет ли он жить в мире и во Христе, отказывается ли он от дьявола и его деяний. Крестный отец пообещал за него: да, отказываюсь! И вот он тут, надо мной, он предал своего ангела. Лучше бы священник утопил его тогда или придавил его мягкий череп своим большим пальцем. Мама была бы жива, и я не стала бы заложницей.

Гум ничего от меня не получит, ни в Роббинсвилле, ни где-то еще, ничего, кроме моего принужденного тела. Я чувствую, что он хочет трахнуть кого-то или потрахаться с кем-то. Но только не со мной. В эти моменты я никто, только кусок мяса, в котором он один и в котором всегда будет один. Я делаю глаза мертвой рыбы, пустые и бездушные, дожидаясь, пока он закончит. Я его несдержанное обещание, пропасть, где он пропадет, бездонная дыра.

* * *

Моторная лодка, подпрыгивая, перескакивает через маленькие волны, она кажется счастливой, а с ней и я. Гум снял ее на день, когда мы приехали на этот берег Джорджии. Я настояла: или так, или я продолжу дуться.

Мужчина, который ведет корабль, – русский, из белых. Он говорит и поет по-русски, а еще знает принцесс, скрывающихся в Калифорнии. Моя рука болтается в воде вдоль корпуса лодки, то и дело я брызгаю водой себе на лицо и затылок.

Мои ладони свежи и мокры.

Наша прогулка вдоль берега к югу от Саванны имеет официальный замысел: разглядеть остров миллиардеров Джекайл и его легендарные замки. Что касается меня, благодаря этой идее я вылезла из машины. Я прислоняюсь к борту корабля, устремляю взгляд на бело-синий от неба и морской пены горизонт, поднимаю голову навстречу солнцу и чувствую, как соленый ветер скользит по моему лицу, а капли воды оседают на волосах. Я люблю море. Вижу его впервые и удивляюсь, как эта масса держится здесь самостоятельно, как она умудряется не выйти за пределы и тихо остается на месте. Мне сказали, что иногда море бунтует, поднимается до неба и изливается в ураган. Тогда оно разрушает все, сносит крыши, потопляет города. И мне бы так, я чувствую, что мы похожи.

Нас качает, русский поет. Он загорелый, у него босые ноги, а одежда его поношена и истончена. Все это так дико, так неожиданно. В смысле то, что я здесь. Я, маленькая девочка, узница неплодородных земель и скудных садов Рамздэля, его маленьких белых калиток и домиков, ржаных полей и мокрых от дождя лесов. Ах, да, и тех озер с начищенными до блеска искусственными пляжами. Ничего общего с этой солью, с этим светом, с этими счастливыми волнами и приближающейся опасностью. Спасибо, Гум, на этот раз большое спасибо.

* * *

Я девчонка с голубоватыми глазами, девчонка, которая больше не хочет путешествовать, которая хочет, чтобы ее любили, но не умеет любить. Девчонка с заплетенными в косички и порой взъерошенными волосами. Та, кому прощают все капризы. Девчонка, которой снова купили небесно-голубое платье в белый горошек (уже третье), которая хочет масел для ванны & вишневых напитков & всегда говорит «да… да»: раньше – своим одноклассникам, чтобы они любили ее, «да», теперь – продавщицам в магазине, чтобы они любили ее, «да» – Гуму, чтобы он выбрал отель с колоннами и с бассейном… а потом играет в его машине в этакую даму, сорящую бабками своего мужика, а он в реальности ее отчим, который ее т******.

Я думаю о маме, о наших ссорах из-за пятна на платье, о наших вечерах в саду, о прогулках вокруг озера и о нашем одиночестве. Я была ее ребенком, а теперь я маленькая шлюха. Однозначно. Пристойно одетая днем на улице, а ночью разглядывающая себя голой в зеркале отеля. Юная девочка с двойной жизнью & одинокая & потерянная, куда бы она ни пришла, сразу же закрывается в уборной, раздевается & готовит себе обжигающую ванну & говорит со своей лучшей подругой – двойником, живущем в зеркале, на котором она чертит слова & рисует сердца. Слегка размытая девочка из пара.

Я уверена, что одни из нас существуют, а другие нет… Я спрашиваю себя, существую ли я.

Единственное, в чем я имею превосходство над ними – над Гумом и теми людьми, которые видят нас и молчат, – в том, что я знаю, что играю роль. А вы все, да, вы, там на улице, кто видит меня в компании этого старика, вы всегда есть и вечно будете самими собой, вы играете в мистера или миссис Таких-то и даже не замечаете. У вас нет никаких сомнений: та девчушка с мужчиной, она его дочь, его племянница, ну или новая жена, выигранная в лотерею… всё в порядке.

* * *

Бесцельное, неясное путешествие. Скоро можно будет сказать, что мы пересекли половину страны. Мы увидели Малое айсберговое озеро в горах Колорадо. Там, рядом с курортом Колумбайн, Гум научил меня охотиться на бабочек. Хотели зайти в музей Элизабет Ней в городе Остин, где повсюду, высушивая нам глаза, дул пыльный ветер, но в тот понедельник музей был закрыт. На равнинах Техаса – желтая трава. Мы просто проехали мимо. А в Карлсбадских пещерах в Нью-Мексико сталактиты выросли лишь на одну восьмую сантиметра с тех пор, как я родилась. Там Гум прошептал, что с удовольствием заточил бы меня здесь, чтобы я никогда не постарела. Церковь Непорочного Зачатия в Сан-Антонио… нам постоянно нужно куда-то идти – посмотреть какую-то дыру, берег какого-то озера, часовню, очередной музей. На самом же деле, никуда мы не движемся. Все эти отели, станции автозаправки, рестораны и бутики, в которые мы заходим, когда заканчивается бензин или ломается машина. Мамину старую колымагу невозможно уничтожить.

Куда мы едем? Гум никогда не отвечает на этот вопрос. Он говорит: «Подожди, я посмотрю в путеводителе. Так…» Иногда он кладет его мне на колени и просит самой выбрать направление. Это порванный и засаленный путеводитель престижнейшего автомобильного клуба, правда, у него нет обложки. Это символ моей жизни, надо полагать.

А мне плевать на путеводитель и на замечательные виды, открывающиеся на Долину Смерти или на Йеллоустонский парк, и на деревенский стиль живописи народа Хопи, на которую нельзя не обратить внимания, и на очаровательные отели с «особенным завтраком». Я хочу знать, что я делаю тут, в городе Шекспир в Нью-Мексико, где 70 лет назад повесили известного русского аристократа, бывшего лейтенанта из белых гусаров.

«Мы узнаем что-то новое, весело проводим время. Тебе разве не нравится развлекаться, Ло?»

«Я не развлекаюсь, мне скучно».

«Тебе со мной скучно?»

«Да, у меня нет друзей».

«Ну так я же твой друг! Ты нигде не найдешь мужчину, который расскажет тебе так много, как я».

«Мне все равно, Гум, я и в школе тоже училась».

«Слушай, Ло (когда он говорит “слушай, Ло”, это значит, что разговор окончен), я твой друг и твой отец, больше того – твой единственный друг и единственный отец с недавних пор. И тебе очень повезло, что подвернулся я, а не один из этих американских самцов, которые считают, что Долина памятников – самая элегантная скульптура во вселенной и что мировая история началась с изобретения Ford Model T или с прихода отцов-пилигримов…»

Бла-бла-бла.

Я даю ему выговориться. Это его любимое занятие.

Что до меня, так я просто хочу уйти. Мне уже надоели цветы, бабочки, музеи и поучения Гума. Надоело читать книги, которые он мне дарит (об этой дурочке Мадам Бовари), надоело носить платья и туфли, купленные им. Надоели гостиничные номера, где нельзя шуметь, остановки на неровных дорогах. И даже прогуливаться с Гумом в маленьких городках, таких как Шекспир в Нью-Мексико, меня тоже уже не забавляет.

Тем не менее, я часто думаю об Эмме Бовари. О ее смерти. Как изо рта у нее течет черная жидкость. Такая красивая и такая потерянная женщина. Она мне нравится. Почему она не сбежала? Каждый раз, когда мы оказываемся вот в таком захолустном городе, как тот, в котором находимся сейчас, я задаюсь этим вопросом. И саму себя спрашиваю о том же. Она заперлась в своем французском городишке со своим фортепиано и боровом-мужем, а я затерялась в дороге, сижу в машине рядом с тонким и образованным мужчиной… Я не пункт, отмеченный карандашом на одной из карт путеводителя, даже не пропавшая без вести на безликих просторах Америки.

Я девочка в бегах, разве вы не видите? Принужденная к этому. Слишком мягкая у меня кожа, слишком красивая улыбка. Я хочу, чтобы меня поймали, хочу услышать полицейские сирены. Хочу, чтобы меня привезли обратно домой, где я наконец-то смогу поспать.

Скоро мы будем в Калифорнии. Там, клянусь, я сбегу, точно-точно. Сяду на поезд: тут уж наверняка будет расписание и направление. И поеду… поеду к Магде. Она поймет.

* * *

Это не я, клянусь, это была его идея. Она пришла к нему в тот день, когда мне совсем, ну совсем не хотелось. Началось это, как игра, ну почти.

Теперь он должен платить мне за каждую ласку, каждый… & каждый… Недорого, от пятидесяти центов до одного доллара, но тем не менее. А затем следуют десять минут восхитительного послушания, на протяжении которых я наблюдаю за ним, потным и порабощенным, хотя он считает, что это я ему покорна, я. Смешно даже! Нет… Моя вагина стала анонимной копилкой, это позволит мне оплатить автобус или поезд до Лос-Анджелеса или до Чикаго, где он меня никогда не найдет.

И если кто-то мне скажет: не сейчас, ты еще слишком молода, слишком уязвима или слишком бедна, – я пошлю его прогуляться в ад. В ад, из которого я пришла.

* * *

Морро-Бэй, Калифорния. Здесь у всего фальшивый вид, но мне нравится: небо голубое, как на картинке, и Тихий океан оттенка выкованного метала, ну и шикарный отель над океаном, с мраморными колоннами, лесом, аллеями в цветах и портье в ливреях. У них золотые пуговицы! Утром, спозаранку, я слышу доносящийся снизу оттуда, где скалы, шум волн. Он как сердечный ритм. Это дает мне чувство защищенности. В полдень туман рассеивается, повсюду золото и лазурь, и далеко в море видно изгиб земли. Я почти счастлива, ведь в моей ванной и на шкафах есть большие зеркала. В них я вижу девочку, подругу моего детства. В отражении она иногда танцует и поет, держа в руке расческу-микрофон. Порой подруга моего детства исчезает на несколько дней, но в этой ванной ей хорошо.

Этим вечером будет десять дней с тех пор, как мы здесь. Это я упросила Гума сделать остановку, сказала, что я уже сыта по горло машиной и что хочу улучшить навыки игры в теннис. Он нашел мне преподавателя, бывшего чемпиона и стареющего красавчика, купил ракетки и форму. Я занимаюсь три часа в день на корте в садах гостиницы, с видом на море. Гум всегда рядом, сидит в тени на скамейке. Он не следит ни за игрой, ни за мячиком. Он смотрит, как я потею. Я просекла это с самого первого урока: его возбуждает видеть меня бегающую и прыгающую. Нравится, как я наклоняюсь, чтобы поднять мячик, или как во время подачи поднятой вверх рукой моя юбка задирается, показывая трусики. Ему нравится блеск пота у меня на висках, на груди, на ногах. В тот самый первый день, когда мы вернулись в гостиницу, он засунул свои руки мне под мышки, понюхал там и облизал. Мне пришлось оттолкнуть его, когда он захотел принять душ вместе со мной.

Ну и хорошо, что это его возбуждает. Кстати, так странно сводить его с ума, это как горячка. Я чувствую, как у него встает член там на обочине корта. Я наклоняюсь, прыгаю… бедняжка. Когда занятие заканчивается, я возвращаюсь в гостиницу и говорю, что слишком устала, что хочу поспать… естественно, это не дается без боя. Поспать без тебя, старый хрыч. Иногда мне приходится кричать. Кстати, я и правда устаю. Меня запрещено отвлекать до ужина. Я притворяюсь спящей в своей комнате. Наконец-то я одна. Я все забываю и тайком слушаю шум волн и чаек, которые кричат, как порхающие мысли.

Обожаю теннис. В какой-то момент я в любом случае перестаю думать о Гуме. В своем белом костюме он, как старая простыня, которая сушится на скамейке. Я хорошо играю. За десять дней у меня уже успехи – удар правой, бэкхенд. Как-то даже удалось подать навылет! Видишь, мама, ты была права… У меня получается, когда я сосредотачиваюсь. И все у меня получится!

Мой секрет. В холле гостиницы, рядом с колонной, есть огромный буфет, вытесанный из черного дерева. В нем лежат журналы, рекламные брошюры и указатель поездов и автобусов Калифорнии. Я слоняюсь по близости, открываю журнал и, пока Гум еще спит или читает на балконе, изучаю указатель, одним глазом следя за лестницей. Мне приходилось проделывать это несколько раз: так я боялась, что он спустится. Однако позавчера я нашла нужную страницу: 22:45 – отъезд два раза в неделю в Лос-Анджелес. Конечная остановка: Юнион-Стейшн. Ночью я слышу во сне: конечная – Юнион-Стейшн! Я иду по набережной. Вот город, он рядом, я свободна. Я поеду в Венецию. Мама часто говорила о своей золовке Магде, сестре моего отца, полячке, живущей в Венеции. Иногда на летних каникулах она приезжала в Рамздэль. Она была со мной очень мила. Именно она научила меня плавать. Высокая блондинка с вьющимися волосами. Магда Бесслер. Даже не знаю, сообщили ей о смерти моей мамы или нет, но наверное.

Интересно, насколько большая эта Венеция?

Отправной пункт поезда – Сакраменто, то есть сначала нужно доехать на автобусе до Сент-Луиса. Это ночной поезд со спальными вагонами. Оплатить спальное место я, естественно, не смогу: у меня всего двадцать два доллара (что уже неплохо), но есть и сидячие места. Я представляю себе сверкающий поезд с вагонами из гофрированного алюминия, а может, он будет темно-синего цвета. Иван, носильщик из отеля, стал моим другом, ну, об этом нужно писать побыстрее. И тут мне следует быть внимательной. Гум ревнует ко всем подряд. К тому же, носильщик гораздо старше меня: ему 17 лет, и он уже бывал с девушкой. Так он сказал, по крайне мере. Да, кстати, он рассказывает мне все, ну или почти все, и он постоянно поблизости, когда мне что-то нужно. Должно быть, я из той породы девочек, у которых в отелях всегда найдутся друзья. Не знаю, почему. Короче, Иван говорит, что автовокзал находится примерно в трех километрах от спуска к окрестностям Морро-Бэй. Он часто ездит туда на пикапе отеля за тяжелыми багажами клиентов. Нужно спуститься по дороге Бэйвуд-Лос-Осос, а дальше есть указатель.

Я не смогу взять свой чемодан, он слишком тяжелый. Я просто сложу немного чистых вещей в сумку для грязного белья. Мой синий топ в белый горошек, мою тельняшку и кремовые брюки в полоску. И носки, и трусы. Нужно отнести все это в стирку сегодня вечером или завтра. А еще прихватить коробку печенья… Позже я составлю список. Надо будет также переспать с Гумом заранее, чтобы он не заявился в мою комнату после ужина. У-у-у, столько вещей, о которых нужно подумать! Я бы так хотела, чтобы за мной кто-то приехал! Гум повторяет, что я красива, что я его Лолита, его принцесса… Но кому, кроме него, нужна такая принцесска, как я, – маленькая попрошайка?

* * *

Все, теперь поздно. Со мной в купе двое мужчин, они спят или притворяются спящими. На одно мгновение свет огней и электрического освещения Сан-Луис-Обиспо врывается в окна поезда. Голубые и желтые отсветы на стеклах сменяют друг друга с огромной скоростью, цепляются за стекло и ускользают в ночь, как призраки. Вот поезд набирает ход, мы в пригороде: все эти дома, стены, сады, чьи-то жизни. Довольно долго мы следуем за тропой, что идет понизу, но в скором времени мы начинаем ехать быстрее, чем машины, и все вокруг снова темнеет. Земля опять черна, мы в деревне или в пустыне, и в стекле видно лишь мое отражение.

От этой пустоты перед глазами у меня чаще стучит сердце. Слишком поздно, чтобы вернуться в отель, проскользнуть в кровать и дождаться завтрака. Я задаюсь вопросом, что же я здесь делаю. Мужчина передо мной – солдат в форме с непонятными значками. Он бы мог быть моим отцом, настоящим отцом, я имею в виду. Спит он с открытым ртом и опущенными губами, так, будто ничего ему не нравится и на все плевать. Интересно, что этому солдату довелось повидать? Отчего у него такой вид? Мы проезжаем под мостами, в туннелях, гудок поезда ревет, и у меня закладывает уши. Я прижимаю к себе сумку для белья: в ней все, что у меня есть, и если я вдруг исчезну, только это и останется от моей жизни. Ни друзей, ни семьи, ни дома, только горстка одежды и ободранная кукла.

Европа. Может, он воевал в Европе. Столько людей отправлялись туда. Я помню это, всех тех умерших детей! Об этом много говорили в новостях и писали во всех газетах. Мама запрещала мне смотреть, но я все равно их видела. Головы и руки, выглядывающие из-под обломков. Тогда мне хотелось стать медсестрой, и стать мужчиной тоже хотелось. (Мне и сейчас хочется, но карты розданы раз и навсегда, и нужно ходить тем, что есть, блефовать и продвигать свои пешки, как могу…)

…В школе я рассказывала подружкам, что мой отец погиб на войне. Когда мама узнала, она кричала и плакала. Мне стало стыдно. Я не должна была так говорить, но не смогла удержаться. Повсюду показывали только войну. Несмотря ни на что, это были хорошие годы: все общались друг с другом, слушали новости, ждали их. Хороших и плохих. Каждый день было что обсудить. Даже госпожа Гиш, ведьма, разговаривала с мамой, и продавцы тоже долго общались со своими клиентами. Что произошло сегодня? Вы не читали газет? Битва под Монте-Кассино, за Иводзиму, наши продвигаются, наши отступают… Мы были вместе, не так ли? Мы смотрели друг на друга. Иногда смеялись без особой причины. Или плакали, как тогда, когда сына женщины, живущей за школой, убили в Германии. Нам рассказал об этом бакалейщик. Тем утром она получила телеграмму, и всё – ее сына больше нет. Мы не были с ней знакомы, но плакали, вернувшись домой, я и мама. Потом мы ходили на похороны, и мама прижимала меня к себе, будто боясь, что я тоже уйду. Помню, в тот вечер она прикоснулась своим лбом к моему и сказала, что сильно меня любит и что предпочтет умереть сама, нежели потерять меня. Мы обе поплакали, и я заснула в ее кровати, как когда была совсем еще малышкой.

Да, мы действительно были вместе. На каждом доме, на каждом заборе висели флаги. Наш повесила я. Тогда я была сама ростом с флаг. В то время все жили в ожидании конца войны, в надежде. Однажды ведь это закончится! Да, скоро. И какой был праздник, когда война закончилась! Я помню праздник в Рамздэле. Тем вечером я танцевала с Гарольдом Мёрфи в большом саду Гатфельдов. Мы спрятались за сараем его родителей, чтобы поцеловаться. Мимолетный поцелуй в губы – но я вся тряслась, чувствовала себя совсем слабой. Это были первые губы, к которым прикоснулись мои. И последние. Потому что после не было ничего. Все закончилось. Людям больше нечего было друг другу сказать. Даже Гарольд Мёрфи больше со мной не разговаривал, как будто он стыдился, что дал себе волю тем вечером, а его друзья смотрели на меня и хихикали. Я сразу поняла, что это значило. Вот козел. Не везет мне.

Спокойствие вернулось на улицы, в магазины и дома. Завод армейской авиации закрыли, и целые семьи уехали в Бостон или в Филадельфию. Мы все огляделись, посмотрели друг на друга, малость оглушенные, как в зале кинотеатра после того, как включат свет в конце сеанса. Надели пальто, встали, и жизнь пошла своим чередом. Вот тут нам с мамой и стало скучно, мы даже начали ругаться. Пока не появился Гум.

Поезд идет по берегу моря, в предрассветных лучах напоминающему мятую фольгу. Должно быть, я заснула, потому что солдат и другой мужчина уже вышли, и я в купе одна. Мне лучше. Я вытаскиваю из кармана оставшиеся пятнадцать долларов. Пытаясь разгладить купюру, держу ее между ладонями. Это деньги, которые я откладывала каждый день и которые Гуму не удалось у меня стащить. Только сейчас мне становится понятно, насколько они важны. Они – залог моего выживания. Я будто в первый раз вижу деньги, в том смысле, что в первый раз по-настоящему вижу их.

Поезд наклоняется на ухабах. Мы проезжаем над маленькими домами, примостившимися уводы, и через деревню, в которой он не останавливается. Циферблаты вокруг: на вокзалах, на колокольнях и в витринах бутиков – все показывают одинаковое время, их стрелки крутятся и прыгают ежесекундно, все одновременно. Поезда, похожие на мой, отъезжают и приезжают по расписанию. И мир вертится в полном безразличии. А я тут, сижу и смотрю в окно. И вдруг ко мне приходит ощущение, от которого кружит голову, – что все это пространство принадлежит мне и что никто и ничто не сможет сделать так, чтобы меня не было тут, в этой массе железа, набирающей скорость по направлению к городу. Маленькая попрошайка сбежала. Совсем одна. И ее пока никто не ищет.

Вдруг я чувствую себя всемогущей. И благословленной.

* * *

Лос-Анджелес. Вокзал весь выложен белым кафелем, и люди кричат. Он похож на больницу, по которой движутся сумасшедшие с чемоданами. Эти люди не сворачивают с дороги и поэтому сталкиваются друг с другом. Никто не хочет мне посоветовать: нет времени. Снаружи еще хуже. В небе небывалой красоты заря нависает скоплением машин и грузовиков службы доставки. Шквалы гудков и ругани – я в жизни не слышала такого шума. Не знаю, как им удается не врезаться друг в друга.

Я ищу почтовое отделение. Район вокзала ужасен: у отелей нет названий, на улице нет тротуаров. Люди сидят на земле, прислонившись к стенам, просыпаются. Куча обломков ржавых рельс, дети, спящие на грязных покрывалах. По их лицам ползают мухи. Кажется, что они ни о чем не мечтают. А я – ни старше их, ни намного богаче. Я поднимаю голову и ускоряю шаг, не хочу этого видеть. Нет, я не закончу здесь, на улице. Утренний туман медленно рассеивается. Стало видно верхушки огромных пальм, высаженных в одну бесконечную линию, но это лишь несколько золоченых листьев под докучающим солнцем. Ничто не выглядит так, как я себе представляла. Надеюсь, что в Венеции будет лучше, в смысле – чище. На улице Сан-Аламеда я поворачиваю направо, подставляю солнцу спину. Хочется побежать. Мне нужно уйти как можно дальше на запад, к океану. Я ориентируюсь, словно в море, а все эти люди и машины со стороны кажутся водорослями и рыбами.

Гум, должно быть, уже зашел ко мне в комнату и заметил, что меня нет. Представляю, как он сходит с ума, рыщет в отеле с нарочито спокойным видом, а сам тихо паникует… Я могла бы остаться в тепле, заказала бы вафли, панкейки, а к остальному уже привыкла. Безумно странно, что неизвестности и возможному счастью мы постоянно предпочитаем ежедневные страдания и неудобства.

1530. Притворяясь, что чем-то занята, я пишу в углу почтового отделения по адресу Восточная улица, 4. Здешние служащие не обращают на меня внимания. В справочнике (а он огромен), указаны как минимум двенадцать Бресслеров, живущих в Венеции. Лишь двое из них – мужчины, и они не те, кто мне нужен. Диспетчер указала мне на кабинку, и я позвонила по одному из тех номеров. Затем она направила меня в другую кабинку, где я позвонила еще по двум номерам. Когда я выходила из третьей кабинки, на моем счету было уже семь звонков. Я иду звонить, возвращаюсь, плачу, снова стою в очереди и прошу номер телефона очередного Бресслера. Каждый раз я пробираюсь сквозь толпу ожидающих чего-то мужчин, и мои ноги уже дымятся. Мне так страшно звонить… людям. Если уж на то пошло, я не знаю, кому именно звоню. Нет, Магда здесь не живет. Какая Магда? Иногда они орут в трубку, я их отвлекаю. Так реагировали многие, кроме одной очень милой дамы. А может, Магды просто нет в справочнике? Может, ее номер указан в каком-то секретном списке, ну не знаю, чтобы ее не тревожили. Я начинаю сходить с ума. У еще одних Бресслеров не поднимают трубку, нужно подождать. В окошко видно лишь мою голову, а диспетчеры так заняты! Я не осмеливаюсь постоянно им надоедать. Мужчина в рубашке и кепке, который следит за ними, внушает страх. Они тоже его боятся, это видно по их глазам. Я готова была расплакаться: не так я представляла себе этот город, не таким большим, не таким оживленным. Снаружи неожиданно вышло солнце, оно похоже на большой кулак. Даже при вентиляторах, крутящихся на потолке, все умирают от жары. С липнущими волосами и грязным топиком вид у меня, как у беглянки.

17 часов. Наконец-то. Я поговорила с Магдой. Она приедет за мной через два часа. Быстрее не сможет. Венеция далеко, а она едет на трамвае. Я уселась снаружи на ступеньках почтового отделения. Рядом со мной и дальше, вплоть до конца города, по очереди зажигаются уличные фонари и неоновые лампы разных форм и цветов. Я никогда не видела их в таком количестве! Из огоньков выходят слова. Пространство от них растягивается, увеличивается. Город напоминает огромную рождественскую елку, которую, не пожалев шаров, проспектов-гирлянд и темных уголков, раздавил какой-то гигант. Улицы пустеют, почта закрывается. Одна милая диспетчер помахала мне на прощание. Сказала: «Не оставайся здесь, малышка». А я думаю о том, что увидела в газете, которую вытащила из мусорной корзины. Там был портрет улыбающейся девушки. Ее тело нашли на восточной свалке Лос-Анджелеса, она была «задушена» и «со следами сексуального насилия». Это уже третья женщина за месяц, найденная поблизости. Она жила в Лос-Фелис, это спокойный район. В газете даже была фотография ее дома, маленького, с двумя колоннами перед входом, прям как у нашего дома в Рамздэле. Вокруг меня все странным образом притихло: люди проходят мимо одинокие. Они возвращаются домой к семье, к своим телевизорам & детям & женам. Я не запомнила имени той задушенной девушки. Наверное, мне стоило хотя бы попытаться.

Теперь она просто тело в морге. Она больше не танцует перед зеркалом. Она полностью ушла в себя.

По другую сторону бульвара есть открытая бакалея. Мне так охота пить, но я боюсь сдвинуться с места, боюсь пропустить Магду. Она поищет меня, а потом уйдет – о нет, я предпочитаю умереть от жажды! Водители включили фары. Утреннего сумасшествия как не бывало. Я пододвигаюсь ближе к стене, кладу голову на колени, чтобы занимать по возможности меньше места, и жду. Наступает ночь, небо становится все более оранжевым, темнеет. Но там, высоко над горами в сторону пустыни, где еще видны сочные голубые проблески, малюсенькая звездочка мигает как бриллиант. Я не могу ее потрогать, но могу почувствовать ее одиночество.