Текст книги "История абдеритов"

Глава тринадцатая
Демокрит учит абдериток птичьему языку. Пример того, как они занимаются образованием своих дочерей

Однажды Демокриту случилось быть в обществе. В прекрасный весенний вечер он сидел в одном из тех парков, которыми абдериты украсили окрестности своего города.

Действительно, украсили?… Пожалуй, именно этого сказать нельзя, ибо откуда же знать абдеритам, что природа – прекраснее искусства[137]137
  Этот эстетический принцип, выдвинутый противниками придворного и салонного искусства XVII и начала XVIII в., был связан с идеологией демократических слоев общества, третьего сословия, формировавшего в борьбе против феодализма собственные художественные принципы. Смена стилей произошла, в частности, в садовой архитектуре: на смену регулярному, «французскому» саду пришел пейзажный, «английский» парк. Виланд мог в Веймаре воочию наблюдать этот процесс.


[Закрыть] и что между манерной подделкой под искусство и подлинным украшением существует различие… Но не об этом теперь речь.

Общество расположилось в тени высокого дерева на мягкой, усеянной цветами лужайке. В ветвях соседнего дерева пел соловей. Одна молодая абдеритка четырнадцати лет, казалось, чувствовала при этом нечто такое, чего другие вовсе не ощущали. Демокрит заметил ее состояние. У девушки были нежные черты лица, и в глазах ее светилась душа. Как жаль, что ты абдеритка, подумал он. Для чего тебе в Абдере чувствительная душа? Она сделает тебя только несчастной. Но не опасайся! То, что еще не испортили в тебе воспитание матери и бабки, извратят сыночки наших архонтов и пританов,[138]138
  Пританы – члены городского управления в греческом полисе, осуществлявшие исполнительную власть.


[Закрыть] а то, что они пощадят, докончит пример твоих подруг. Не пройдет и четырех лет, как ты превратишься в абдеритку, подобную многим. И прежде чем ты, наконец, узнаешь, что лягушачий язык, положенный на грудь, нисколько не опасен…

– О чем вы думаете, прелестная Наннион? – спросил Демокрит девушку.

– Я думаю о том, как мне хотелось бы сесть там под деревом и спокойно слушать соловья.

– Глупое желание! – отрезала мать девушки. – Разве ты никогда не слыхала соловья?

– Наннион права, – вмешалась прекрасная Триаллида. – Я сама всегда охотно слушаю соловьев. Они поют с таким жаром и в их трелях чувствуется что-то такое сладострастное, что мне часто хотелось понять, о чем они говорят. Я уверена, что можно было бы услышать о самых прекрасных вещах на свете. Однако вы, Демокрит, все знающий, неужели вы не понимаете соловьиный язык?

– Почему же не понимаю? – отвечал философ со своим обычным хладнокровием. – И язык всех прочих птиц тоже!

– Серьезно?

– Вы же знаете, что я всегда говорю серьезно.

– О, восхитительно! Так переведите же нам поскорей, о чем пел соловей, так растрогавший Наннион?

– Не так просто, как вы думаете, перевести его песню на греческий, прекрасная Триаллида. В нашем языке нет выражений таких нежных и страстных.

– Но как же вы тогда понимаете язык птиц, если не можете передать на греческом то, что услышали?

– Птицы тоже не знают греческого и однако понимают друг друга!

– Но вы не птица, а злой насмешник, вечно подтрунивающий над нами.

– Вот как худо в Абдере думают о своем ближнем! Тем не менее ваш ответ заслуживает того, чтобы я объяснился подробней. Птицы понимают друг друга благодаря симпатии, которая обыкновенно бывает между родственными существами. Каждый звук соловьиного пения – живое выражение чувства, и оно вызывает в слушающем сходное чувство. Таким образом, благодаря своему собственному внутреннему чувству вы понимаете то, что хотел выразить соловей. И так же понимаю вас и я.

– Но как же вы это делаете? – спросили несколько абдериток.

После того, как Демокрит достаточно ясно объяснил им все, этот вопрос был задан чересчур по-абдеритски и заслуживал того, чтобы ответ на него не прошел для них даром. Демокрит на минуту задумался.

– Я понимаю Демокрита, – сказала тихо маленькая Наннион.

– Ты его понимаешь, ты, дерзкая девчонка? – заворчала на нее мамаша. – А ну, послушаем, кукла, что ты в этом понимаешь?

– Я не могу выразить словами, но мне кажется, я чувствую… – ответила Наннион.

– Вы слышите, она еще дитя, – сказала мать, – хотя и развилась так быстро, что многие принимают ее за мою младшую сестру. Но не будем тратить слишком много времени на болтовню глупой девчонки, которая и сама не ведает, что говорит.

– Наннион чувствует, – сказал Демокрит. – В своем сердце она нашла ключ к всеобщему языку природы и, быть может, понимает его более, чем…

– О, сударь мой, прошу вас, не делайте маленькую дурочку еще более заносчивой, чем она есть. Она и так ведет себя достаточно дерзко и вызывающе…

«Браво, – подумал Демокрит, – продолжайте в таком же духе! На этом пути, возможно, еще есть надежда для ума и сердца маленькой Наннион».

– Но не будем отвлекаться от дела, – продолжала абдеритка, которая и сама хорошенько не знала, как и за какие заслуги она имела честь быть ее матерью. – Вы нам хотели объяснить, каким образом вы понимаете язык птиц.

Следует отдать справедливость абдеритам, они считали хвастовством все, что Демокрит рассказал им о своих познаниях в птичьем языке. Но это не мешало им продолжать занимательную беседу, ибо они охотней всего слушали о вещах, в которые не верили и все же хотели верить, как например, о сфинксах, морских людях, сивиллах, кобольдах,[139]139
  Сивиллы – античные прорицательницы, легенды о которых были известны христианскому средневековью; кобольды – домовые немецкого фольклора.


[Закрыть] чудовищах, привидениях и обо всем прочем в таком же роде. Птичий язык, полагали они, тоже относится к подобным вещам.

– Эту тайну, – сказал Демокрит, – я узнал от верховного жреца в Мемфисе, так как меня посвятили в египетские мистерии. Он был высокий, сухощавый человек, с очень длинным именем и еще более длинной седой бородой, доходившей до пояса. Все бы приняли его за человека из другого мира, настолько торжественно и таинственно выглядел жрец в своем остроконечном колпаке и длинной мантии.

Внимание абдеритов заметно возрастало. Наннион, сидевшая несколько поодаль, прислушивалась одним ухом к пению соловья. Но время от времени она бросала на философа полный благодарности взгляд, на который он отвечал одобряющей улыбкой в те моменты, когда ее мамаша заглядывалась на свою грудь или же целовала свою собачку.

– Вся тайна состоит в следующем, – продолжал он. – У семи различных птиц, названий которых я не имею права сообщить, отрезают головы, собирают их кровь в небольшой яме, покрывают яму лавровыми ветвями и… удаляются. По прошествии двадцати одного дня приходят туда вновь, открывают яму и обнаруживают маленького странного вида дракона, родившегося от гниения смешанной крови.[140]140
  Плиний, без разбора поместивший в своей «Естественной истории» и истинное и ложное, рассказывает в 49 главе X книги совершенно серьезно: Демокрит в одном из своих сочинений называет определенных птиц, из смешения крови которых рождается змея. Тот, кто ее съест (с уксусом или маслом, он не говорит), сразу же начнет понимать птичий язык. По поводу этих и других аналогичных глупостей, которыми пестрят, как он указывает, сочинения Демокрита, Плиний резко отчитывает его в другом месте своего произведения. Но Геллий (Noct. Atticar. L. X, Cap. 12) [ «Аттические ночи», кн. X, гл. 12 (лат.)] защищает нашего философа с большем основанием, чем Плиний его обвиняет. Что же мог поделать Демокрит, если абдериты были настолько глупы и все серьезное принимали за иронию, а все шутливое – за серьезное? И каким образом он мог воспрепятствовать тому, что вскоре после его смерти абдеритские умники освящали его именем и авторитетом для других абдеритов тысячи глупостей, о которых он не имел никакого представления? Что за убогие вещи заставляет его болтать уже в 1646 году Магнен в своем Democritus redivivus [ «Возрожденном Демокрите» (лат.)]. И чего только люди не говорят о себе в ином мире!


[Закрыть]

– Дракона? – вскричали абдеритки, явно изумившись.

– Да, дракона, но не крупнее обычной летучей мыши. Этого дракона следует разрезать на мелкие куски и съесть без остатка с уксусом, маслом и перцем. Затем отправляйтесь в постель, хорошо укройтесь и спите подряд двадцать часов. Потом, проснувшись, оденьтесь, идите в свой сад или рощу, и вы немало удивитесь, когда вас тотчас же окружат со всех сторон и будут приветствовать птицы, язык и пение которых вы так отлично будете понимать, словно всю свою жизнь были сороками, гусынями и индюшками.[141]141
  Это, конечно, ошибка переводчика. Ибо кто же не знает, что индейки были неизвестны Аристотелю и не могли быть ему известны, ибо они пришли к нам и в другие страны нашего полушария из Вестиндии? См. Buffon. Histoire naturelle de Oiseaux [Бюффон. Естественная история. Птицы, (франц.)], т. 3, р. 187 и ел. Бюффон Жорж-Луи-Леклерк (1707–1788) – французский ученый-натуралист, один из составителей многотомной «Естественной истории» (1749–1788). Ссылка Виланда на его труд носит юмористический характер.


[Закрыть] Демокрит рассказывал это абдеритам с такой спокойной серьезностью, что они нисколько не сомневались в его словах, ибо, по их мнению, было бы невозможно повествовать обо всем с такими подробностями, если бы дело не соответствовало истине. Теперь они узнали как раз столько, сколько было необходимо, чтобы разжечь их любопытство узнать все…

– Однако, – спросили они, – что же это все-таки за птицы? Воробей, жаворонок, соловей, сорока, перепел, ворон, чибис, филин? Каков из себя дракон? Имеет ли он крылья? Изрыгает ли он огонь? Кусает или колет он, если до него дотронуться? Приятно ли его есть? Каков он на вкус? Как его переваривает желудок? Чем следует его запивать?…

От подобных вопросов, посыпавшихся на Демокрита, ему стало так жарко, что он счел за лучшее выйти побыстрей из игры и признался им, что всю эту историю он выдумал шутки ради.

– О, вы нас не обманете! – воскликнули абдеритки. – Вы просто не хотите, чтобы мы узнали ваши тайны. Но мы не оставим вас в покое, можете быть уверены! Мы хотим видеть дракона, потрогать его, понюхать, попробовать и съесть его с потрохами… Или же вы должны нам сказать, почему это невозможно.

Книга вторая
Гиппократ в Абдере

Глава первая
Отступление, касающееся характера и философии Демокрита, которое мы просили бы читателя не пропустить

Нам неизвестно, каким образом избавился Демокрит от докучливых баб. Достаточно того, что эти примеры явно свидетельствуют, как часто случайная выдумка могла дать повод обвинять философа, будто он, являясь и сам порядочным абдеритом, верил во все те сказки, которыми дурачил своих глупых земляков. Те, кто упрекал его, ссылались на его сочинения. Но еще задолго до времен Витрувия и Плиния[142]142
  Римские авторы Витрувий Поллион (I в. до н. э·) и Плиний Старший оставили труды энциклопедического характера.


[Закрыть] под именем Демокрита ходило по рукам большое количество лживых книжонок с различными многозначительными заглавиями. Подобного рода обман был весьма распространен у праздных греков позднейшей эпохи. Имена Гермеса Трисмегиста,[143]143
  Гермес Трисмегист – т. е. Гермес трижды величайший, вымышленный создатель или вдохновитель так называемых герметических книг и трактатов (относящихся к III в.), где пересказывались некоторые религиозно-философские воззрения древнеегипетских жрецов, соединенные с идеями, заимствованными у философов Греции и восточных стран; в средние века «герметическая философия» отождествлялась с алхимией. Имя Гермеса Трисмегиста восходит к имени древнегреческого божества, образ которого был соединен с представлениями о египетском боге разума и знаний Тоте.


[Закрыть] Зороастра,[144]144
  Зороастр – европейская форма имени Заратуштры, легендарного иранского вероучителя, который в европейской традиции считался астрологом и магом, обладателем тайных знаний. Религия зороастризма, возникшая в начале 1-го тысячелетия до н. э.., оказала влияние на христианство; основная ее книга – «Авеста».


[Закрыть] Орфея, Пифагора, Демокрита казались вполне авторитетными, чтобы жалкие недоноски пустоголовых писак раскупались нарасхват. Особенно после того, как александрийская философская школа[145]145
  Александрийская философская школа – направление, которое сформировалось на рубеже новой эры в Александрии (Египет) и опиралось на идеалистические, мистические стороны античной философии.


[Закрыть] вызвала чуть ли не всеобщее уважение к магии, а ученым привила вкус выставлять себя перед людьми неучеными в качестве невероятных чудодеев, нашедших ключ к миру духов и проникших решительно во все тайны природы. Абдериты обвиняли Демокрита в волшебстве, потому что не могли понять, каким образом без колдовства можно знать столько, сколько… они не знали. И позднейшие обманщики фабриковали книжки о колдовстве под его именем, извлекая для себя выгоду у глупцов. Греки вообще очень любили издеваться над своими философами. Афиняне от души хохотали, когда остроумный шутник Аристофан уверял их, будто Сократ считал облака за богов[146]146
  В комедии Аристофана «Облака» Сократ высмеивался как мнимый мудрец.


[Закрыть] и высчитывал, «на сколько ног блошиных блохи прыгают»,[147]147
  Не исключена возможность, что Сократ однажды сказал нечто такое, что дало повод к аристофановской шутке. Находясь в каком-нибудь обществе, он мог заметить ошибку, которую обычно совершают, рассуждая о великом и малом как о существенных качествах вещи, забывая об относительности великого и малого. Со свойственной ему шутливостью он мог, например, утверждать: неверно измерять прыжок блохи аттическим локтем. Если хотят справедливо судить о блохе, то, сравнивая силу прыжка блохи с прыгуном, следует брать в качестве масштаба не человеческую ногу, а ногу блошиную, и прочее в таком же духе. При этом только должен был присутствовать какой-нибудь абдерит, и мы можем быть уверены, что оп пересказал эту историю на свой лад, как якобы величайшую нелепость, сорвавшуюся с уст философа. И хотя Аристофан был умен и мог понять, что Сократ, видимо, высказал нечто разумное, однако для него как комедиографа и для его стремления высмеять философа было уже достаточно придать этому случаю такой оборот, чтобы афиняне, до некоторой степени абдериты (исключая их вкус и остроумие), имели возможность немного посмеяться.


[Закрыть] а когда собирался размышлять, то приказывал подвешивать себя к потолку в корзине, дабы земля не притягивала к себе силу его мыслей и прочее. И им казалось необыкновенно забавным слышать, как человек, говоривший им постоянно правду, и, следовательно, часто – неприятные истины, вещает со сцены пошлости. А сколько претерпел от этого народа, любившего посмеяться, Диоген, более всех подражавший Сократу! И даже одухотворенный Платон и глубокомысленный Аристотель не избежали обвинений, стремившихся низвести их до заурядных людей. Что же удивительного в том, что не лучшей оказалась и судьба того человека, который отважился мыслить среди абдеритов.

Демокрит иногда смеялся, как и все мы, и, живи он в Коринфе, Смирне или Сиракузах, он смеялся бы, вероятно, не больше, чем всякий другой честный человек, который, имея на то причины или по темпераменту своему, склонен скорей смеяться над человеческими глупостями, чем оплакивать их. Но он жил среди абдеритов. И таково уже было обыкновение этих добрых людей: что бы они ни делали, вызывало либо смех, либо плач, либо гнев. И Демокрит смеялся там, где Фокион насупил был брови, Катон[148]148
  Катон Старший (234–149 гг. до н. э·) – римский государственный деятель, защитник патриархальных обычаев.


[Закрыть] начал бы читать мораль, а Свифт бичевать. При довольно длительном пребывании в Абдере ироническое выражение лица стало как бы постоянным для Демокрита. Но чтобы он всегда хохотал во все горло, как свидетельствует о нем один поэт,[149]149
  Perpetuo risu pulmonem agitare solebat Democrilus. – lavenal. Sat. X. 33. [Знай, сотрясал Демокрит свои легкие смехом привычным. Ювенал. Сат. X, 33 (лат.) Перевод Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского.].


[Закрыть] охотно преувеличивающий все на свете, этого, пожалуй, никому не следовало бы утверясдать в прозе.

Подобные толки не очень вредили Демокриту, тем более, что такой знаменитый философ, как Сенека, оправдывает в этом отношении нашего друга Демокрита и даже считает его достойным подражания. «Мы должны стремиться к тому, – говорит Сенека,[150]150
  De Tranquill. animi cap. 15. [О душевном покое, гл. 15 (лат.) «О душевном покое» – трактат Луция Аннея Сенеки (ок. 5 – 65), римского философа и поэта, который пытался в своем учении соединить строгий морализм стоиков с принципами гедонизма.].


[Закрыть] – чтобы все пороки и глупости черни и каждый из них в отдельности казались нам достойными не ненависти, а смеха. И мы поступим лучше, если возьмем себе за образец в этом Демокрита, а не Гераклита.[151]151
  Гераклит Эфесский (ок. 540–480 гг. до н. э·) – один из основоположников материалистической диалектики; Гераклита как «плачущего» философа, сокрушающегося о неразумии людей, традиционно противопоставляли «смеющемуся» Демокриту.


[Закрыть] Последний имел обыкновение, общаясь с людьми, плакать, а первый – смеяться. Во всех наших действиях Гераклит видел заботы и несчастья, а Демокрит – суету сует и детскую игру. Гораздо утешительней смеяться над человеческой жизнью, чем оплакивать ее. И можно сказать, что тот, кто смеется над жизнью, а не скорбит о ней, оказывает человечеству большую услугу, ибо он все же постоянно внушает нам немного надежды; скорбящий, напротив, глупым образом плачет над вещами, которые отчаивается улучшить. И тот, кто не может удержаться от смеха, обладает более великой душой, чем тот, кто не может удержаться от слез. Ибо тем самым он дает понять: все, что кажется другим значительным и важным, способным вызвать у них самые бурные страсти, в глазах смеющегося настолько ничтожно, что в состоянии возбудить в нем лишь самое легкое и самое умеренное его волнение.[152]152
  При всем том Сенека немного ниже заявляет, что еще лучше и более достойно мудреца относиться к человеческим нравам и порокам с кротостью и невозмутимостью, нежели осмеивать или оплакивать их. Мне сдается, что при небольшом усилии он мог бы обнаружить, что существует кое-что лучшее, чем это «лучшее». К чему постоянно смеяться, постоянно плакать, постоянно гневаться или быть постоянно невозмутимым? Существуют глупости, достойные осмеяния; существуют и иные вещи, достаточно серьезные, чтобы из груди друга человечества исторгнуть вздох сожаления. Есть и такие, что способны вызвать негодование даже у святого; и, наконец, еще и такие, когда к человеческим слабостям следует относиться равнодушно. Мудрый и добрый человек (nisi pituita molesta est) [разве что насморк противный пристанет (лат.) – цитата из «Посланий» Горация (I, 1, 107) (перевод II. С. Гинцбурга). ], как мудро оговаривается Горации, смеется или улыбается, сожалеет или оплакивает, извиняет или прощает в зависимости от личности, вещи, места и времени. Ибо смеху и плачу, любви и ненависти, наказанию и прощению – всему есть свое время, говорит Соломон, который был более древним и лучшим мудрецом, чем Сенека со всеми его антитезами.


[Закрыть]

Мимоходом следует заметить, что такой совет имеет смысл, особенно, если бы основания для него были бы не столь натянутыми и не втискивались бы софистом Сенекой в столь хитроумные антитезы. Но уже одно то обстоятельство, что Демокрит жил среди абдеритов и смеялся над абдеритами, делает упрек, о котором идет речь (каким бы он ни был чрезмерным), самым извинительным из всех, приписывающихся мудрецу. Ведь заставляет же Гомер самих богов неудержимо хохотать по поводу гораздо менее смешному, когда хромой Вулкан, желая восстановить мир среди олимпийцев, исполняет из добросердечного намерения роль кравчего.[153]153
  Имеется в виду сцена с Гефестом в конце I книги «Илиады» (599, 600):
Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится.(Перевод Н. И. Гнедича).

[Закрыть] Поэтому утверждать, что Демокрит добровольно лишил себя зрения, и приводить причины, почему он это должен был сделать, – совершенно необоснованно. Подобные мнения заставляют предполагать у их распространителей дурную наклонность, не делающую чести уму.

– А что это за наклонность?

Я сейчас ее назову, дорогие друзья, и, дай бог, чтобы слова не были брошены на ветер. Речь идет о жалкой наклонности считать неопровержимым свидетелем каждого дурака, каждого злонамеренного клеветника, приписывающего великому человеку какую-нибудь необычайную нелепость, которую не способен был бы совершить даже обыкновенный человек, находясь в здравом уме.

Не хочется верить, что эта наклонность столь распространена, как утверждают хулители человеческой природы. Но опыт учит, что маленькие анекдоты об издержках ума у великих людей весьма легко принимаются многими на веру. Но, быть может, такая наклонность достойна порицания не более, чем удовольствие, испытанное астрономами, когда они открыли на солнце пятна? Быть может, открытие пятен приятно только потому, что оно ново и непонятно? Кроме того, нередко случается, что жалкие люди, приписывающие великому человеку нелепости, полагают, будто они оказывают ему тем самым еще слишком много чести. А что касается добровольного ослепления нашего философа, то эта выдумка могла прийти в голову не одному абдериту. «Демокрит лишил себя зрения, говорят, чтобы иметь возможность погружаться в глубокие размышления. Что же здесь такого невероятного? Разве нет аналогичных примеров добровольных увечий? Комбаб… Ориген[154]154
  Комбаб… Ориген… – В сочинении «О сирийской богине» Лукиан рассказал историю Комбаба, придворного ассирийского царя: желая доказать свою преданность царю, который доверил свою жену его попечению, Комбаб оскопил себя. (Этот сюжет лег в основу юмористической поэмы Виланда «Комбаб», 1771). Ориген (III в.) – раннехристианский богослов, оскопивший себя из религиозных побуждений.


[Закрыть]…» – «Хорошо!.. Комбаб и Ориген лишили себя такой части тела, за которую, в случае нужды, многие, будь они даже Аргусами,[155]155
  Аргус (греч. миф.) – тысячеглазое чудовище-страж.


[Закрыть] отдали бы все свои глаза. Однако они имели для этого важную побудительную причину. И чего не отдаст человек ради жизни! И чего только не делают и не терпят ради того, чтобы остаться, например, фаворитом какого-нибудь князя или сделаться идолом для других!.. У Демокрита, напротив, не было такой сильной побудительной причины. Иное дело, если бы он был метафизиком или поэтом: в своих занятиях эти люди могут обойтись и без зрения. Большей частью они прибегают к помощи фантазии, и при слепоте она даже усиливается. Но где было слыхано, чтобы естествоиспытатель, анатом, астроном выкалывали бы себе глаза, желая лучше исследовать, анатомировать и наблюдать звезды?

Нелепость настолько очевидна, что Тертуллиан[156]156
  Тертуллиан (ок. 160–222) – христианский богослов.


[Закрыть] объясняет этот поступок иной причиной, которая должна была бы ему показаться также нелепой, если бы он лучше умел размышлять и ему бы не требовалось превращать в соломенные пугала некоторых философов, чтобы их сразить.

«Он лишил себя зрения, – говорил Тертуллиан, – потому что не мог смотреть на женщину без вожделения».[157]157
  Apolog. cap. 46 [Апология, гл. 46 (лат.)].


[Закрыть]

Точная причина для греческого философа века Перикла! Демокрит, безусловно, не считавший себя мудрей Солона, Анаксагора, Сократа, оказывается, тоже вынужден был прибегнуть к подобному средству! Поистине, совет Сократа[158]158
  Memorab. Socrat. Lib. I, Cap. 3, Num. 14. [Воспоминания о Сократе. Кн. I, гл. 3, параграф 14 (лат.)].


[Закрыть] мало помогает[159]159
  В «Воспоминаниях о Сократе», составленных его учеником Ксенофонтом в начале IV в. до в. э., сообщалось, что философ советовал избегать любовных соблазнов.


[Закрыть] против неотразимой силы любви! Да и Демокрит, очевидно, не нуждался в нем, он и сам был достаточно умен, чтобы дать такой совет другому. Ведь философ, решивший посвятить всю свою жизнь поискам истины, естественно, должен был бы опасаться столь тиранической страсти. Но с этой стороны Демокриту, по крайней мере в Абдере, ничто не угрожало. Абдеритки, правда, были красивы, однако добрая природа наградила их глупостью в качестве противоядия их телесному обаянию. Абдеритка казалась красивой… пока не открывала рта или не надевала домашнее платье. Увлечение на три дня – самое крайнее, что она могла вызвать у серьезного человека, не абдерита. А трехдневная любовь настолько безвредна для философствования, что мы, пожалуй, смиренно рекомендовали бы всем естествоиспытателям, анатомам, геометрам и астрономам почаще прибегать к Этому превосходному средству против болей в селезенке, если бы только не предполагали, что эти господа и сами достаточно мудры и не нуждаются в совете. Испробовал ли сам Демокрит силу этого средства случайным образом с какой-нибудь из известных уже нам абдерских красавиц, этого нельзя ни отрицать, ни утверждать за отсутствием достоверных данных. Но поверить, будто, желая совершенно избежать соблазна или уменьшить очарование безвредных существ, он проявил слабость и выколол себе глаза сам, хотя и знал, что абдеритки ему их не выцарапают – в это пусть верит Тертуллиан, сколько ему угодно, а мы сомневаемся, чтобы кто-нибудь поверил.

Однако все эти нелепости еще незначительны по сравнению с теми бреднями, которые один, впрочем, довольно известный собиратель материалов к истории человеческого разума,[160]160
  Брукер. Не говоря уже о Магнене, который произвольно заставляет Демокрита рассуждать и говорить всякий вздор.


[Закрыть] выдает за философию Демокрита. Было бы, например, затруднительно с уверенностью утверждать, что груда развалин, камней и разбитых колонн, собранных отовсюду и выдаваемых за остатки великого храма в Олимпии,[161]161
  …великого храма в Олимпии… – т. е. храма, посвященного Зевсу и расположенного в долине реки Алфея (на западе Пелопоннеса), где происходили Олимпийские игры.


[Закрыть] – действительно развалины этого храма. Но что же можно было бы подумать о человеке, который, наскоро слепив глиной и соломой эти развалины, выдал бы жалкое творение, лишенное плана, фундамента, величия, симметрии и красоты за храм в Олимпии.

Вообще невероятно, чтобы Демокрит создал систему. Человек, проведший свою жизнь в путешествиях, наблюдениях и опытах, редко живет столь долго, чтобы иметь время оформить результаты того, что он увидел и узнал, в стройную научную систему. С этой точки зрения и Демокрита постигла слишком ранняя смерть, хотя он, говорят, прожил свыше века. Но еще менее вероятно, чтобы такой человек, как он, отличавшийся проницательным умом и пылким влечением к истине, – что единодушно признают за ним древние, – был бы способен утверждать очевидные глупости. «Демокрит, говорят нам, объяснял бытие мира исключительно посредством атомов, пустого пространства и необходимости, или судьбы. Он вопрошал природу восемьдесят лет, и она ни слова не сказала ему о своем создателе, плане и конечной цели. Он приписывал атомам одинаковый характер движения и не понимал того, что из элементов, движущихся по параллельным линиям, никогда не могут возникнуть тела. Он отрицал, что связь атомов происходит по закону сходства и объяснял все в мире бесконечно скорым, но стихийным движением, хотя и утверждал, что мир представляет целое» и так далее. Подобный и прочий такой же вздор приписывают ему, ссылаются на Стобея, Секста, Цензорина,[162]162
  В трудах греческих писателей Иоанна Стобея (V в.) и Секста Эмпирика (III в.), римского грамматика Цензорина (III в.) приводились сведения и цитаты из утраченных античных сочинений.


[Закрыть] нимало не задумываясь над тем, возможно ли, чтобы разумный человек (каким они, впрочем, и считали Демокрита) так убого рассуждал. Разумеется, великие умы, так же как и малые, не застрахованы от заблуждений и неверных выводов. Хотя нужно признать, что они бесконечно реже совершают ошибки, чем этого хотелось бы лилипутам. Но существуют глупости, которые способен высказывать только дурак, подобно тому, как существуют преступления, которые способен совершить только злодей. У лучших людей встречаются погрешности в поступках, и самые мудрые порой испытывают временные затмения разума. Но это не мешает с полной уверенностью утверждать о разумном человеке, что он обыкновенно поступает разумно, особенно в тех случаях, когда и глупцам необходимо напрягать весь свой ум.

Изречение это, правильно примененное, могло бы нас предохранить от некоторых скороспелых суждений, от серьезной, по своим последствиям, подмены истины ее видимостью. Но абдеритам оно никак не помогало. Ибо для применения изречения требуется как раз одна вещь… которой они не обладали. Эти добрые люди обходились совсем другой логикой, чем разумные люди. В их головах соединялись такие понятия, какие, наверно, никогда не пришли бы никому в голову, если бы не существовало абдеритов. Демокрит исследовал природу вещей и замечал причины определенных природных явлений несколько раньше абдеритов – следовательно, он был волшебник. Он мыслил обо всем иначе, чем они, жил по другим правилам, проводил время в уединении непонятным для них образом – следовательно, в его голове было что-то не в порядке. Э^тот человек слишком переучился, и поэтому они опасались худых для нею последствий.