Текст книги "Вор с черным языком"

18
Пигденей

О Пигденей, город боевых кораблей, город оружейников, город, где процокали на берег первые больные лошади, позволь мне сплести для тебя венок пожеланий.

Город серо-бурых кирпичей и грязно-коричневых лебедей, город маленьких зеленых окошек и злых серых глаз, выглядывающих из них, пусть твои натертые солью гнилые бревна простоят еще год, пусть наковальни сотни твоих кузнецов вечно звенят в похмельных головах до безумия упившихся водкой моряков короля Конмарра. Пусть жирные рыбьи пироги, которыми ты славен, никогда не остынут настолько, чтобы кто-то различил вкус земляных червей в их начинке, и пусть твои темницы никогда не будут нуждаться в гальтских бардах, насмехающихся над твоим необъятно толстым герцогом.

Пигденей, город дождя и пепла, город шлюх и кожной сыпи, столица похитителей людей и торговцев амброй, колыбель половины всей копоти в этом мире, я славлю твою мощеную набережную, где жарят и продают китовый жир и щупальца кракена прямо напротив зала пропавших моряков, по большей части убитых китами и кракенами.

Я воспеваю сердце, не доставшееся тебе при рождении, и удвоенное чрево, полученное взамен. Ты такой холодный город, Пигденей, но я прощу твои прегрешения, как ты прощаешь мои, ведь твое пиво никогда не бывает теплым, а у меня всегда найдется краденый медяк, чтобы его купить.

Подари же нам такой прочный корабль, чтобы он выдержал нас, и с таким глупым капитаном, чтобы согласился плыть на запад, потому что ноги мои устали от долгой дороги и я полон желания рассчитаться с долгами.

Последнюю строчку я произнес вслух, наподобие молитвы Всебогу, как раз в тот момент, когда вдали показался город.

– Да будет так, – сказала Норригаль, а Обормот мяукнул из сумки, в которой маленький паршивец опять чувствовал себя как дома.

Мы втроем, или вчетвером, считая кота, или даже впятером, считая и птицу-убийцу, спящую в изуродованной шрамами груди спантийки, посмотрели на запад, на Тесную дорогу, ведущую к восточным воротам города.

– Сначала в гавань, найти постоялый двор, – сказала Гальва. – Мне нужна ванна.

И мы прошли в ворота без всяких неприятностей, как и любой, кто заплатил входную пошлину.

Рассекли скопление повозок с волами и ослами, протолкались сквозь толпу слуг, что носились туда-сюда по хозяйским поручениям, миновали нищих, подсчитывающих прибыток, и едва не влились в шествие прославляющих бога моря. Лохматый мужчина в зеркальной маске и с бородой из водорослей щелкал плетью, расчищая дорогу. При этом он бил в барабан на бедре, и тот грохотал, подобно грому, стегающему небо молниями, а дети смеялись от радости или плакали, как будто угодили под грозу. За ним следовала дюжина жрецов Митренора с негнущимися шеями, неся на голове серебряные чаши с морской водой, которую ни в коем случае нельзя было расплескать. На перекрестках стояли извозчики, заманивая прохожих в ярко раскрашенные коляски и предлагая довезти их до гавани, университета или крытого рынка, который считался лучшим за пределами Галлардии.

Я хорошо знал этот город, потому что проучился три года в местной Низшей школе Гильдии Берущих, которая была настоящей, а не подложной. По крайней мере, мне так казалось.

Мы прошли мимо частной библиотеки Зеленого стекла, выдающей книги для прочтения и переписывания. Дешевые грамотеи яростно кропали здесь свои заметки под грозным присмотром песочных часов. В библиотеке хранилось лучшее во всем Холте собрание, с которым я был отчасти знаком, потому что за год украл для нее девять книг: две – у местных жителей, пять – в других городках и две – с заходивших в порт кораблей.

Однажды ко мне пришла девушка-ассасин, что было испытанием для нас обоих. Она бы справилась со мной, но решила отравить мое пиво, а я напоил им бездомную собаку. Фотаннон говорит, что дать собаке хмельное – это такое же чистое зло, как и кормить ее. Меня бы просто стошнило, а бедная собачка умерла на моих глазах. Я не мог без дрожи подумать, как мастера-ассасины наказали девушку за эту промашку. Но той ночью мне повезло найти в собственной постели серебряного галлардийского «совенка». В Низшей школе любят везунчиков, и меня тоже любили, пока я не залез в долги.

В тот раз я показал себя молодцом, но ассасины все равно адски меня пугают. Доведись вам встретиться с одним из них, вы бы тоже испугались. Отделение убийц занимало в Низшей школе отдельное здание, и там их было полным-полно. Посмеиваясь над аконитом, ядовитыми грибами и касторовыми бобами, они варили в котлах «замершее сердце» и «воровскую слезу», учились душить, бить ножом и пускать кровь в ванне, плавать под водой без дыхания, метать ножи и бесшумные дротики, а также с помощью магии становиться невидимыми или надевать фальшивые лица.

Это важно, потому что мне предстояло снова встретиться с ассасином, только этого послали не для того, чтобы убить меня.

Во всяком случае, не сейчас.

Норригаль не сумела продать отрубленную башку людям герцога, которые вряд ли вообще слышали о Рогаче и к тому же не очень-то жаловали торговцев головами. Но в городе намечался карнавал, а для него люди всегда не прочь прикупить какую-нибудь диковинку. Да и понимают в этом куда больше, чем стражники. Должны понимать.

Продав голову и забрав монеты, Норригаль, Гальва и я взялись за еще более хлопотное дело – поиск отплывающего на запад дешевого корабля, команда которого не станет нас похищать, грабить, насиловать, продавать на мясо гоблинам или забавляться сразу несколькими способами в любом сочетании.

19
«Затычка» и петля

«Затычка» оказалась не таким разгульным местом, как можно было ожидать от самой посещаемой портовой таверны в городе китобоев. Она была куда разгульнее. Две женщины в центре зала дрались так жестоко, что от одного взгляда на них делалось дурно, а тому приятелю, что попытался их разнять, выбили глаз. Воя от боли, он доковылял до зеркала из полированной бронзы, висевшей на стене, и попытался вставить глаз обратно в глазницу.

Сидевший за соседним столом парень, недовольный этими воплями, принялся колотить одноглазого головой о латунный лист, пока бедняга не свалился без чувств, а само зеркало не рухнуло на него сверху. Женщины продолжали драться. Наконец одна из них сдалась, до крови избитая какой-то железякой, судя по оставшимся на одежде полоскам сажи, выхваченной из камина. Соперница за волосы оттащила ее к двери и вышвырнула в переулок, а побежденная все время повторяла: «Сука! Сука! Сука!» – но это ничем ей не помогло. Кстати, таверна размещалась в переулке Перерезанного Горла, и – в отличие от большинства других городских улиц – в этом названии не было никакой загадочности. Кто решился бы здесь выпить, не считая желающих покончить с давней враждой и завязать новую? Моряки, вот кто! Пираты, китобои, бесстрашные морские волки. Те, кто топил гоблинов, а теперь ходит с выжженными восковыми проплешинами в седых волосах, не жалуясь на ожоги ни единым словом.

Мы пришли сюда, потому что все не слишком приличные корабли были забиты до отказа, а действительно приличные не собирались плыть в Молрову.

Мы пришли сюда, потому что нам не повезло.

Серые, проточенные червями половицы таверны явно выдрали когда-то из палубы корабля, плававшего в теплых водах. Пробираясь сквозь толчею в «Затычке», я сильно жалел, что не вырос на пару дюймов ближе к потолку. Оглядеться по сторонам было невозможно. Северяне очень высокие, и здесь, в Пигденее, даже спантийка видела только носы соседей, а нам с Норригаль оставалось лишь любоваться их волосами на груди и в подмышках. Так мы и прошмыгнули к задней стене «Затычки». Самый угол занимал смуглый мужчина с крохотными глазками, набором метательных ножей на перевязи и татуировкой вагины на лбу. Никому из нас не хотелось обращаться к нему с просьбой подвинуться. Он цедил из высокого бокала какую-то жидкость, пахнувшую скипидаром, и смотрел в пустоту, изредка шевеля губами, словно шептал заклинание. Никаким колдуном он не был, просто тронувшийся умом засранец.

За столом слева от нас сидела стайка сорниянок, которых легко опознать по ожерельям в форме переплетенных виноградных лоз. Бельтийскую богиню Сорнию с древности изображали в виде сросшихся близняшек, одна из которых наливала вино из кувшина в кубок другой. До Гоблинских войн Сорния была мелким божеством виноделия, но, когда смерть унесла мужчин и лошадей, ее повысили до символа тех женщин, которые любили других женщин. Ее последовательниц можно было встретить по всему миру людей, от Холта до границ Кеша.

Сорниянки прославились тем, что яростно сопротивлялись королевским указам, требующим, чтобы они выходили замуж и рожали детей, – такие указы нередко издавались после Войны молотильщиков. Казалось бы, это движение нетрудно подавить, но многие из сорниянок были птичьими воительницами или просто солдатами, умеющими сражаться и в одиночку, и в строю. Как-то раз в Антере схватили одну сорнийскую поэтессу, но до тюрьмы ее так и не довели, потому что пленницу отбила фаланга сестер, вооруженных вместо копий обычными кольями. У сорниянок за соседним столом на предплечьях и затылках красовались татуировки со словами: «Как мы хотим»; все они были вооружены короткими мечами и дубинками.

Возле стола сорниянок вертелись два молодчика, высматривая, что бы украсть. Они то приближались друг к другу, то расходились в стороны, но так ничего этим и не добились, только предупредили опытных воров, что здесь орудуют любители. Бедняги обменяли сытую жизнь дома на пару дешевых трюков в подложной школе. Один из них заметил мою татуировку. Я покачал головой: «Даже не думай об этом». Он должен был догадаться, что я по меньшей мере Шутник, и ему явно не хотелось в скором времени самому получить такую же татуировку. Они не потребовали пинту за счет Гильдии – она досталась антерской наемнице в ярких полосатых чулках. Я повел себя настолько учтиво, что она даже не воспользовалась случаем, а только приподняла в знак приветствия свою красную шапку, получив положенную кружку эля, которую разделила с приглянувшимся ей капитаном.

Капитанов легко опознать по особым эмблемам, выданным Гильдией мореходов. В каждой стране рисунок был разным, но обычно включал жемчужину морского торговца и акулий зуб корсара. Эти эмблемы носили на шее, на шляпе или на лацкане, даже когда отлучались с корабля в таверну. На тот случай, чтобы ребята вроде нас не приближались к ним с целью освободить от лишних денег.

Первым капитаном, с кем мы побеседовали, а «мы» – это значит я, была чернокожая женщина из Аксы. Это островное королевство каким-то образом сумело отвадить гоблинов быстро и без помощи союзников. Секретом успеха аксийцы не делились ни с кем. Но говорят, что они установили на скалах вокруг столицы зеркальные стены, которые подожгли корабли гоблинов точно так же, как шалопай с помощью линзы поджигает муравьев. Я бы хотел взглянуть на быстроходный аксийский корабль. Их хитроумную парусную оснастку безуспешно пытались повторить во многих странах. Но капитан не обмолвилась со мной и парой слов – сразу было ясно, что галерное весло скорее утянет меня за собой, чем я управлюсь с ним.

Следующей была капитан изящного торгового парусника из Истрии. Она искала мальчиков для удовольствий, чтобы порадовать свою команду. Угадать в ней истриянку можно было не только по привычке гудеть «мм», подыскивая нужное холтийское слово, но и по вуали от мух на поясе. В жаркой болотистой Истрии мухи разносят улыбчивую лихорадку, и болезнь лютует все страшней. В летние месяцы истрийцы ходят в вуалях и окружают постели тонкой сеткой.

Наша беседа затянулась дольше необходимого. Меня очаровали ее блестящие карие глаза и капитанский медальон с коралловым дельфином, державшим во рту жемчужину в форме слезы. Я спрашивал, куда они направляются, какие условия на корабле и так далее, умолчав о том, что я не мальчик для удовольствий. И все это время таращился на нее. Глупо, но я не мог удержаться. Когда истриянка наконец сообразила, что я валяю дурака, она наклонилась ко мне, не переставая улыбаться, и торопливо проговорила со странным певучим акцентом:

– Мое время дорого стоит, а ты его украл. Если твой член не годится для забав, я подвешу тебя на крючке, как… мм… приманку.

Я вскочил, словно сидел не на стуле, а на горячей печи, и дал деру. Капитанская телохранительница в шапке из шкуры морского змея и с коротким злющим яйцерезом, как у моей охранницы, успела пнуть меня в голень квадратным носком сапога. Я рассказываю это не для того, чтобы разжалобить вас. Как и в большинстве других случаев, мне досталось по заслугам.

Мы отплыли на китобойном судне, хотя я этого совсем не хотел. Китобойные корабли скорее крупные, чем быстрые, а нам нужно было побыстрее попасть на запад. Прошло уже пятнадцать дней из пятидесяти, отпущенных мне Гильдией для путешествия в Аустрим.

Я посчитал нужным спросить у капитана, будет ли команда охотиться на китов по пути в Молрову. А капитан, который сам был молровянином и носил на шее медальон с клювом детеныша кракена, величиной с кулак, посчитал нужным показать, какую глупость я сморозил, задавая этот вопрос. Он слизнул пену с навощенных смертоносных на вид усов и сказал:

– Нет, мы будем плыть через Ганнское море быстро-быстро. А если вдруг появится рыжий, или пятнистый, или зубатый тупоголовый, мы скажем: «Nim, кит, плыви своей дорогой. У нас есть важные пассажиры, которые не заплатили сотой доли того, что стоишь ты, и они не хотят нюхать твой топленый жир».

– Но мы не собираемся охотиться вместе с вами. Мы просто пассажиры. Ясно?

– Совершенно ясно. Вы будете отдыхать в своем уголке трюма, сухие и сытые.

Так он и сказал.

Молровяне все время врут и гордятся своим враньем, это было мне хорошо известно. Там, где гальт может солгать ради поэзии, молровянин видит поэзию в самой лжи. Я поверил капитану, потому что он не стал врать про охоту на китов или, по крайней мере, солгал так, что невольно открыл правду. Я доверился его словам, поскольку очень этого хотел, и стал соучастником лжи, ибо так мне было удобней. Чтобы общаться с молровянами, нужно понимать их нравы. Молровский жених клянется своей невесте: «Я никого до тебя не любил и никогда не полюблю другую». Но обручальные кольца у них деревянные. А повитуха первым делом говорит новорожденному: «Ты будешь жить вечно». Но это не благословение, не пожелание. Это ложь, и повитуха сама же потом смеется над своими словами.

Перед отплытием я решил пополнить запас серебра в своем кошеле и отправился в Сад Марспура, известный также как площадь Виселичных Плодов, где вершилось правосудие герцога.

День выдался холодным, падал мелкий моросящий дождь из тех, что не спешит намочить тебя, зная, что ты никуда не денешься. Нищие расселись возле фонтана со статуей Кассии, богини милосердия, которая должна была впасть в отчаяние, оказавшись в столь далеком от милосердия месте. Марспуру оно подходило куда больше. Статуя была мне хорошо знакома, и она сильно походила внешностью на молодую танцовщицу, чья смерть прошлым летом разорвала сердце всему городу. Я ее тоже знал, когда учился в Низшей школе, и, ясень день, она была очень мила. Скульптор наверняка думал о ней, когда брал в руки резец. Это были ее щеки, ее маленький носик, ее прелестные ноги, теперь мраморные, красоту которых выгодно подчеркивала короткая юбка холтийской танцовщицы. Бесследно пропал только блеск бледно-голубых глаз, подобный солнечному лучу в кристаллике льда, и это было очень грустно.

Двое нищих, прислонившись спиной к фонтану, укрывались от дождя и ветра грязным куском парусины. Один из них грыз кусок черствого хлеба. Удерживать ткань было нелегко, ведь и у того, и у другого недоставало на руках больших пальцев. Вряд ли им доводилось сражаться с гоблинами, скорее уж они были ворами-неудачниками, не поладившими с Гильдией настолько, что эти пальцы им отрубили. Они сидели на вымокшем, смятом ковре из цветов, что горожане приносили как богине, так и девушке, чей облик она переняла. Одна богатая дама бросила букет в воду, пробормотала молитву и ушла, явно чувствуя неловкость от соседства с попрошайками. Такова человеческая натура – у нас всегда найдется медяк для каменного идола, но только не для нищего, сидящего в его тени.

Я и сам ничуть не лучше.

Ничего они от меня не получили, кроме еще одного взгляда, на который пирожок не купишь.

Виселицу возвели недавно, белая сосна резко выделялась на фоне красно-бурой кирпичной стены. Зеваки заполнили площадь лишь наполовину, и это было просто замечательно, потому что я мог свободно проходить между ними. Вешали сегодня троих: вора, ограбившего гонца из Гильдии скороходов, убийцу и женщину-барда, написавшую едкую оду о мужском естестве герцога. Дескать, оно не достигло положенного размера, поскольку никто не может расти в тени. Эта женщина насмехалась над герцогом и прежде, за что была высечена кнутом, но это ее не образумило. Возможно, она была гальткой, очень уж это похоже на наших. Сам герцог Драннигат, бледный и тучный, сидел на возвышении в большом кресле из черного дерева и наблюдал за казнью, не в силах справиться с жаждой мести. Насмешницу над герцогским жезлом повесили первой, словно говоря этим, что она не такая важная птица, как вор.

Сидя рядом с мужем в кресле поменьше, молодая жена Драннигата следила за происходящим с намертво приклеенной к лицу улыбкой, не отражавшейся в глазах. Рука герцога, пухлая, вся в кольцах, лежала на ее коленях. Она смотрелась восхитительно в полынном шелковом платье и в диадеме из лунного камня. Я подобрался ближе и улыбнулся ей, но не сумел перехватить ее взгляд. Интересно, как она будет выглядеть, если упадет? И сколько я смогу выручить за диадему? И тут мне пришло в голову, что меня самого повесят, скажи я хоть половину из этого вслух. Надеюсь, что бедняжка на виселице, по крайней мере, долго и от души смеялась над своими стихами, которые стоили ей петли на шее. Какое это все-таки сказочное царство – человеческие фантазии! Хочешь – переспи с женой герцога, хочешь – придуши его самого. Калека может считать себя искусным танцором, дурак – строить из себя мудреца. Если какой-нибудь маг ради тонкокожего герцога или короля заглянет в мысли простолюдинов – это будет дурной день. Люди с мозолистыми руками взбунтуются, потому что горбатиться в шахте можно лишь до тех пор, пока ты мечтаешь о солнечной лужайке, и на колени перед тираном ты опустишься лишь тогда, когда можешь мысленно перерезать ему горло в тесном театре своей склоненной головы.

В то мгновение, когда усомнившаяся в мощи герцогского снаряда попросила прощения, чтобы спасти свою семью, и получила благословение богов, как бы фальшиво это все ни прозвучало, я срезал потертый кожаный кошель с цепного ремня.

По правде говоря, красть в такой обстановке было проще некуда. Люди превращаются в запуганное стадо, наблюдая, как душа покидает тело, и глупеют на глазах. Поэтому я решился на кое-что посложней. Мне приглянулись ножные браслеты на сапогах любовничка богатого торговца, и я стал следить за ним, раздумывая, как бы встать на колено, не привлекая к себе внимания. Но тут к виселице подвели убийцу, и у меня перехватило дыхание.

Это была та самая Оленья Кожа, что дралась с нами в лесу, сучка с соломенными волосами, едва не прикончившая меня топором. Я стоял близко к эшафоту, так близко, что разглядел резной медальон с лисой на ее шее, чуть ниже петли. Будь это слоновая кость, стражник уже забрал бы медальон себе. На вопрос, не хочет ли она что-то сказать, Оленья Кожа покачала головой. Да и вряд ли она смогла бы говорить с распухшими губами и зубами, выбитыми посохом Норригаль.

Потом ей предложили надеть капюшон, и она, кажется, уже хотела кивнуть, когда увидела меня. Тогда она рассмеялась и стряхнула капюшон с головы. Палач затянул петлю и собрался выбить подставку, а она все смотрела на меня. Мне стоило бы отвернуться, но я этого не сделал. В ее взгляде не было ненависти. Я умею читать по глазам, и они сказали мне много всего и сразу: она прощала меня за удар ножом и за убийство ее возлюбленного человека-быка, но не могла поверить, что ее недолгая жизнь оборвется в этом дождливом месте. Ей хотелось выпить еще одну кружку пива вместе со мной, если бы это было возможно. Она надеялась, что следующая жизнь будет приятнее этой, а если нет, то лучше уж совсем никакой. Никакой – и все. Она смотрела на меня и как будто просила не отворачиваться, потому что это помогало ей больше, чем бормотание жреца Всебога, размахивающего бронзовым солнцем на шесте. И даже больше, чем родные, которые стыдились ее. Так я и стоял, еще один глупец, попавший в рабство к лисьему богу, сам рвущийся поскорей залезть в петлю.

Я поднял руку в знак нашего родства, и она шевельнула локтем так, словно хотела протянуть мне ладонь, если бы не мешали наручники. Когда палач выбил из-под нее подставку, она сказала «ох», и этот звук, перед тем как сломалась шея, показался мне самым важным из всего, что я слышал в жизни. Всего один слог, но голос ее был таким совершенным – не притворное мурлыканье перед схваткой, не яростный крик гарпии, а сама ее сущность: убийцы, любовницы, воровки, дочери – всего того, что жило в ней вместе с чем-то божественным. Я влюбился в нее за это «ох». Мне хотелось поскорей уйти оттуда, но я чувствовал, что должен что-то сделать ради нее, поэтому я поправил свои башмаки и снял браслет с ноги этого драного любовничка, как будто она все еще наблюдала за мной. И не могу поклясться, что это было не так.

Но и тогда я еще не закончил дела в Саду Марспура, у меня оставался еще один священный долг. Я дождался, когда молодая жена герцога наберет в рот побольше медовухи, и прошептал заклинание, заставив ее от души, сочно, до соплей чихнуть прямо на Драннигата. Ох, как разъярился этот боров! Он едва не порвал ремень, сшитый из кожи двух волов, и продолжал кипеть, пока слуга вытирал его! А к тому времени, когда он достал магическую лозу, чтобы отыскать того, кто наслал заклинание, я уже скрылся в переулке и направился к морю.